Текст книги "Формула смерти"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Он вышел из ванной подтянутый, причесанный, сияя свежестью молодой, упругой кожи.

Господи, как хорош! А у Аркашки кожа обвисшая, дряблая, желтая. И куча здоровенных, как тараканы, мерзких родинок по всему телу…

– Ну хорошо, а если я его оставлю, ты вернешься ко мне? Я хочу быть с тобой, Егор! Хочу быть всегда, понимаешь?!

Она подошла к нему, попыталась обнять, он резко отстранился:

– Мне нужно уходить, Олеся Викторовна.

Сцена была настолько унизительна для нее, что выход, как ей казалось, сейчас был один: превратить все в шутку, в фарс. И едва она успела об этом подумать, как слезы, искренние, натуральные слезы опять брызнули из глаз. И, уже не пытаясь их скрыть, она заголосила как деревенская баба:

– Егор, сокол мой, не бросай меня! Ты не представляешь, каково это мне – даже не то, что ты мной пренебрег, а снова возвращаться к нему, к этому… мешку, как ты говоришь… Как это гнусно все время чувствовать себя продажной девкой! Ведь я же не такая, ты сам это знаешь, Егор! Ну неужели тебе трудно… хотя бы притвориться…

Он стоял у окна спиной к ней, барабанил пальцами по стеклу.

«Поверил или нет? Нет, пожалуй…» Но это сейчас, вот в этот самый момент, уже не имело для нее значения – Олеся сама поверила во все, что говорила, и испытала вдруг такое унижение оттого, что вымаливает любовь, что мгновенно взяла себя в руки.

– Все. Не хочешь – не надо. Унижаться больше не буду. Финита ля комедиа! – театрально закончила она и через несколько секунд хлопнула дверью.

– Слава богу, – с облегчением выдохнул Егор, не испытывая ни жалости, ни сожаления. Одно облегчение. Путь к свободе был открыт!

Стук захлопнувшейся двери и последовавший за ним возглас Егора, да и вся сцена в номере от начала до конца, были зафиксированы «жучком», поставленным Иваном Кирилловичем Завадским по приказу Соболевского еще вчера.

Глава 19
СУДНЫЙ ДЕНЬ

Машина гудела ровно, мощно, и Соболевский, которому вечно не хватало времени на сон, начал было задремывать, изо всех сил стараясь при этом думать не о делах, а о чем-нибудь приятном. А о чем приятном? Хотел думать о соглашении с «Бритиш петролеум», которую пресса уже назвала сделкой века, но мысли почему-то упрямо возвращали его к «своему» гонщику. Как ни странно, но, если отвлечься от Лельки, от связанных с ней подозрений, думать о Егоре, уже удивившем Москву, было и необременительно, и приятно. Парень был весьма симпатичен, как теперь говорят, с харизмой. Этакий «гоночный» Юрий Гагарин блондинистой масти. Обаятельнейшая улыбка, искренний взгляд – это все тоже важно, если смотреть на вещи объективно, а Соболевский умел быть объективным. Или он не прав? Вот он спросит сейчас у народа, то бишь у водителя, что он думает о Калашникове.

Соболевский глянул за окно. В город от дачного поселка можно было попасть по двум федеральным трассам – по Минскому шоссе и по Киевскому, причем по Минскому было быстрее. Однако сегодня они ехали по Киевскому.

– Почему сегодня здесь едем, Михалыч? – спросил он у водителя. – Здесь дольше…

– Дак Завадский велел, – отрапортовал водитель. – Я ему говорил, что вам не понравится, а он приказал, и все. Такие, говорит, правила безопасности, маршрут надо периодически менять. Вон даже на схеме мне нарисовал – проехать мимо воинской части. У нас строго, Аркадий Яклич!

Ну что ж, Завадский был старый гэбэшный волк, так что, конечно, ему было виднее…

– А как тебе, Михалыч, гонщик наш?

– Калаш-то? Дык че? Мы ж его тут и не видим, считай. А какой он там, во Франции, гонщик – откуда ж знать. – Михалыч явно осторожничал, пытаясь угадать, какой ответ понравится грозному шефу.

– А ты по телевизору-то его не видел сегодня? – не выдержал Аркадий Яковлевич.

– Ну… видел. Только я не понял – на кой он с этими ребятишками гонялся-то?

– Так ведь вы и фал.

– Да ну, зря он это. Выиграл у шпаны какой-то, а разговору теперь только и будет: хулиган, правил не соблюдает… Аварийные ситуации создает… – Михалыч поглядывал на босса: правильно ли отвечает?

– Вот-вот! И разговору будет, и я еще ему взбучку устрою – мало не покажется. – Соболевский при этом весело подмигнул водителю.

– Вообще-то, если честно, мне даже понравилось – по-русски как-то, – осмелел Михалыч. – Так-то он малый вроде ничего, надежный. Но и лихой, если надо, верно? Русак, одним словом… – сказал и посмотрел на Соболевского с легкой опаской: угадал?

– Ну-ну… – непонятно ответил тот, откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза.

Внутренне перекрестившись, замолчал и Михалыч. Видно, игра в демократию закончилась. Школа у него – будь здоров, он давно поуял, что собой представляет хозяин, знал, что когда Соболевский начинает играть в этакого другана, с ним надо держать ухо востро.

Соболевский действительно любил изображатьде-мократа, выходца из народа. Более того, чем он становился богаче и могущественнее, тем сильнее у него прорезался комплекс некоего «отца народа» – простого, быдловатого народа, словно специально созданного для того, чтобы существовать под началом таких умных людей, как он сам. Любил спрашивать обслугу о жизни, о семье, любил сказать тем же телохранителям: «Эх, сейчас бы по стакану, да?» – хотя сам не пил и считал это занятие низким, уделом все того же «быдла». Водителю он выпить не предлагал, но мог сказать по дороге, совсем как свой в доску: «Смотри, какая баба пошла! Платье как стеклянное… Ух, отчаянный народ эти девки, дай только повод раздеться!»

Михалыч знал об этих его штучках, поддакивал хозяину, чтобы сделать приятное, хотя другой раз и не видел никакой девки – ему на дорогу надо смотреть. А куда денешься? Тем более хозяин по-человечески беседует, показывает, что они вроде на равных. Но ведь ежу ясно, что демократия Соболевского однобока. Попробовал бы Михалыч сказать ему: «Смотри, мол, Аркадий Яковлич, какая телка пошла!» – тот, конечно, неприятно удивился бы такому амикошонству и начал бы сурово выговаривать: «Смотри на дорогу! За что я тебе деньги плачу? Ишь ты, телку ему подавай, мудаку старому!» Это в лучшем случае. А скорее всего, попер бы его с работы, на хрен. И конец на этом всякой демократии и всякому там интернационалу…

Но он-то, Михалыч, человек опытный, еще кремлевских возил, все эти штучки знает. А вот охранник у них был, Витя, здоровый мудила, Чечню прошел, а так и не научился соображать, что к чему. Поверил в эту самую «демократию», сунулся к хозяину с какими-то там своими проблемами – и вылетел! И правильно, между прочим! Раз таких простых вещей не понимает… У него же, у Соболевского, голова государственная, ему надо о больших делах думать, а не о том, почему Витину жену на работу не берут или почему тот должен все время сидеть вместо нее с ребенком… Что-то он там говорил – больной он у него, ребенок-то, что ли… По пьянке небось заделал – вот и больной… Раньше бы Витька в профсоюз побежал, а теперь нету его, профсоюза-то… И полетел Витя с работы со свистом…

Вот черт, привязался этот Витя! Михалыч сосредоточился на дороге, удачно миновал пробку в Тропареве, скосился на хозяина. Тот, поняв, что они уже едут по городу, как раз открыл глаза.

– Ну как дома, Михалыч? Все в порядке?

Ишь, словно мысли читает, Копперфильд мамин…

– Всео'кей, – торопливозаверил Михалыч и, решив, что кашу маслом не испортишь, добавил: – Как только, Аркадий Яковлевич, у вас хватает время об всех о нас думать!

– А как же! – тоном «отца народов» откликнулся тот. – Мы ж вместе работаем, правильно? Одна команда. А с тобой-то мы уже почти родственники, а, Михалыч? Ты сколько лет уже у меня?.. Вот тот-то и оно!

«Ага, родственники, – угрюмо подумал Михалыч. – Разных кровей только. И счет в банке маленько разный…»

В приемной его поджидал Завадский.

– Проходи, Кириллыч, – бросил Соболевский, открывая дверь кабинета.

Начальник охраны последовал за ним, вытянувшись в струнку.

– Ну что у тебя?

– Я, Аркадий Яковлевич, по поводу вашего поручения… деликатного свойства, – начал Завадский.

– Ну и?.. – Соболевский явно напрягся.

Напряжешься здесь, когда баба изменяет. И с кем?

С его же протеже. Лично он, Кириллыч, убил бы ее, гадюку. Вернее, убил бы обоих. Но, как известно, сильные мира сего имеют свои слабости. И карающая длань настигает, как правило, не виновников событий, а гонцов, принесших дурные вести… Посему Иван Кириллович начал осторожно, вкрадчиво, дабы не вызвать огонь на себя.

– В номере Калашникова был поставлен «жучок» – так, на всякий случай…

– И что?

– Вот фонограмма, так сказать. – Завадский протянул диктофон.

– Ты ее слушал? – глухим голосом спросил олифах.

– Я… Только по мере служебной необходимости…

– То есть слушал… Проследил, чтобы копий не было?

– Что за вопрос, Аркадий Яковлевич?

– Проследил, я тебя спрашиваю? – зарычал Соболевский.

– Так точно! Утечки быть не может! – вытянулся в струнку бывший полковник ФСБ.

– А теперь оставь мен». И упаси тебя Бог где-нибудь хоть словом обмолвиться…

– Господь с вами, Аркадий Яковлевич. – Бывший член партии истово перекрестился, отступая к выходу.

– Скажи там, чтобы меня не беспокоили. – Соболевский отвернулся, явно ожидая, когда подчиненный покинет кабинет.

Завадский вывалился наконец в приемную, где галдели многочисленные посетители.

– Аркадий Яковлевич очень занят. Он приносит всем извинения и просит подождать. С курьерской почтой прибыли срочные бумаги, в том числе правительственные.

Не отвечая на удивленный взгляд референта, Завадский исчез в курилке.

Соболевский сидел за столом, закрыв ладонями лицо. Слышалось легкое шуршание пленки, щелчок. Все, запись окончена.

Все ее стенания, разговор этих двоих несомненных любовников – все записалось на диктофонную ленту, да с такой достоверностью, что Аркадию Яковлевичу показалось, что он воочию видит всю эту сцену.

Признаться, она его поразила, хоть он и предполагал, что может услышать. И дело было не в том, что Егор обозвал его мешком, пусть и денежным, – по сути, так оно и было, и не ее абсолютная уверенность в том, что любовник никуда от нее не уедет, – г– уедет как миленький! Сильнее всего его сразила та настоящая, нескрываемая страсть, с которой Олеся домогалась этого красавчика. Главное – чем дольше он слушал эту заггись (а он прокрутил ее раз пять, не меньше), тем тяжелее становилось у него на душе. Выводило из себя вообще все это соблазнение – просто Ветхий Завет, Иосиф и жена Потитфара. А самое ужасное, что малый, как и тот, библеиский, вроде и не виноват ни в чем. Все она, она!

Он уговаривал себя, что это просто похоть, которую, в сущности, можно и простить – не жена же она ему, в самом-то деле, да и вообще. Жизнь – штука длинная. В ней случается всякое… Но как он себя ни уговаривал, ему не давал покоя ее полуживотный крик: «Хочу быть с тобой, Егор, сокол мой!» Возможны ли после того, как он все это узнал, их дальнейшие отношения? Он должен был что-то предпринимать, а что – не мог решить. И никакие, даже самые точные расчеты тут помочь не могли. Такой, какой он увидел ее за этой записью – слабой, унижающейся, вымаливающей ответного чувства, – такой он Олесю не знал. И мало того, даже не предполагал, что она может быть такой. Ну и что теперь с этим делать? Устроить скандал? Глупо! Эти скандалы ничего, кроме гипертонических кризов, не дают…

Его ждали неотложные дела, а он словно впал в ступор – сидел неподвижно в кресле, туповато смотрел в стену.

Неожиданно дверь отворилась, и в кабинет буквально влетела Олеся.

Он смотрел на нее, на ее сверкающие зеленые глаза, на разметавшиеся по плечам белые пряди волос, на гневно закушенные вишневые губы и… любовался. Злился, ненавидел, но любовался. И ничего с этим не сделать…

– Привет, зайчик! – нарочито весело начала она.

– Здравствуй, птичка!

Это было их обычное приветствие: «зайчик», «птичка» – в мире животных, порытался иронизировать про себя Аркадий Яковлевич. Он вышел из-за обширного стола, подошел к ней, поцеловал в щеку. Она едва заметно отстранилась, он внутренне усмехнулся.

– Что это ты вдруг залетела? Что-то нужно?

– Мне? – Она подняла брови, изображая удивление. – Давно пора понять, что мне от тебя ничего не нужно.

– Ну да, ну да… А что прискакала, радость моя? Дело какое-нибудь?

– Ну… Поговорить хочу. Деловой разговор. Имею я право как партнер?

– Разумеется. Садись, дорогая. – Он взглянул на часы. – У тебя пять минут. Слушаю.

Олеся смешалась под его каким-то необычным, отстраненным взглядом, но тут же, не в силах сдерживать эмоций, с жаром заговорила:

– Я вот о чем… Тебе не кажется, что этого… Калашникова следует заменить? На кого-нибудь другого. Тем более что он сейчас здесь, в Москве, ну и пусть остается.

Соболевский с интересом разглядывал ее лицо.

– Ну? Что ты молчишь?

– Основания? Мы ведь в него вложили кучу денег. Они пропадут.

– Они и так пропадут! По-моему, ты совершенно напрасно на него тратишься.

– Вот как? Но ведь это был твой кандидат, твой выбор, не так ли, партнер?

– Ну… Я ошиблась. Каждый имеет право на ошибку.

– Это верно, – усмехнулся Соболевский.

Она, приободренная этой его усмешкой, с жаром продолжила:

– Понимаешь, я посмотрела на него во Франции и поняла: не орел! Хороший парень, симпатичный, но не победитель, понимаешь? А нам с тобой нужен победитель. Правильно?

Соболевский не отвечал, все разглядывая ее с непонятным ей выражением лица. Олеся несколько смешалась, замолчала, затем излишне небрежно добавила:

– Впрочем, можно, конечно, и оставить его в команде, тебе решать, ты у нас главный. Видишь, я пришла к тебе обсудить этот вопрос, хотя, если я владелица этого предприятия, как ты меня уверяешь, могла бы принять решение самостоятельно.

– То есть, – как бы уточнил для себя Соболевский, – ты считаешь, что Калашников не победитель и нужно оставить его здесь, в Москве, подле тебя?

Олеся, согласно кивавшая головой, на последних его словах вспыхнула, уставилась на него горящими глазами.

– Что? Что ты имеешь в виду? – надменно произнесла она.

– Я имею в виду, что он как раз победитель. Как следует из этой пленки. Послушай-ка.

С этими словами он нажал кнопку диктофона.

Аркадий Яковлевич возвращался домой поздним вечером, измотанный до последней степени. Масса дел, свалившаяся на него за день, – это была обычная, привычная ноша, от которой он почти не уставал. Его измотала Лелька. Вся эта гнусная ситуация. Пришлось разруливать и ее.

Лелька, прослушав пленку, разразилась бранью, бросала в его лицо гневные слова о гнусности подслушивания, шпиономаниии, да и просто оскорбляла… В какой-то момент он перестал ее слушать, понимая, что она выбрала нападение как лучший способ защиты. Главное – он увидел, что она испугалась. Поэтому оставил ей шанс. Если она будет там, в его доме, значит, она этим шансом воспользовалась, и все будет по-прежнему, как было до Калашникова. Что же касается гонщика, ему было предписано завтра же поутру двигать обратно, во Францию. Было нестерпимо трудно говорить с Егором, но Соболевский не выдал себя ни единым словом или жестом. Во-первых, это было бы унизительно: неужто ему, всемогущему олигарху, разбираться с мальчишкой как с соперником? А главное – Олеся была не нужна Калашникову, и он ей об этом сказал. Если бы было иначе, не видать бы Егору ни Франции, ни команды, ни «Формулы-1». Заслал бы он его обратно в Мухосранск, или откуда он там родом? Лишь то, что парень сам разорвал отношения с Олесей, спасло его от расправы. Все, пусть катится! С глаз долой, из сердца вон!

И по привычке находить в плохом хорошее, Соболевский подумал, что сейчас у него появился реальный шанс подчинить себе Лельку, единственное, что неподвластно ему на белом свете. Она оказалась брошенной, отставленной любовницей, не нужной тому, в кого была влюблена. И посему оказалась слабой, беззащитной, несчастной бабой. И кто же ее утешит, как не он? Но на этом ее зомбирующая власть над ним кончилась! Идя к женщине, не забудь взять плетку, так, что ли, говорил Заратустра? Что-то в этом роде.

Отныне он в доме хозяин!

Это если она осталась в нем хозяйкой, испуганно поправил он себя. А ну как уедет с ним, с гонщиком? Или за ним? С нее ведь и это станется!

Лимузин подкатил к особняку. Олигарх с облегчением увидел в окнах ее спальни приглушенный свет.

Он не зашел к ней. Побоялся спугнуть, сделать больно, сыпануть соль на свежие раны или не сдержаться самому… Лишь следующим вечером, когда Калашников уже был во Франции, он открыл двери ее спальни. Открыл и молча остановился на пороге.

Эта его предусмотрительная осторожность всегда выводила Олесю из себя, но сейчас она была, пожалуй, проявлением некой деликатности. Женщина оторвала глаза от книги, которую все пыталась читать и никак не могла осилить даже страницу.

– Ну и что ты пришел? – спросила она, хотя и он знал, что она не ждет ответа, и она знала, зачем он пришел. И никаких пояснений это не требовало… Требовалось лишь ее решение: да или нет. Она еще чуть помедлила и сказала: – Ну чего стоишь-то? Заходи, раз пришел…

Глава 20
ПРОЩАЙ, НЕИЗВЕСТНАЯ БЛОНДИНА!

Воскресным утром Турецкий валялся в постели среди вороха старых газет. Ирина хлопотала на кухне, оттуда доносился запах любимых всем семейством блинчиков.

– Турецкий, ты вообще дома или где? – Жена стояла на пороге, сердито оглядывая творческий беспорядок.

– Или где… – меланхолично ответил тот.

– Я могу хоть в выходной день увидеть твои глаза?

– Мои глаза… – машинально вторил Турецкий, переворачивая газетную страницу.

– Я думала, ты встал, заправил постель, сделал зарядку… Нет, это вообще ни в какие ворота…

– Ворота… Ириша, мне не десять лет, ты путаешь меня с Ниночкой…

Александр неожиданно вскочил, схватил жену в охапку, сделав страшные глаза.

– Ты хотела видеть эти глаза? Смотри, несчастная! Молилась ли ты утром? Прихорашивалась ли? Испекла ли блинчиков? Что ты сделала для мужа, женщина?! Отвечай своему господину!

Ирина завизжала, отбиваясь.

– А ты? А ты? Съездил со мной на рынок? Купил продуктов? Что ты сделал для семьи, несчастье мое?

– Я полагаю, торг здесь неуместен, – с достоинством ответил Александр, не выпуская жену, целуя аккуратный, прямой нос. – Между прочим, Ириша, у тебя есть мужезаменитель.

– Это кто же?

– Твой маленький, послушный ярко-зелененький «Деу». Не для того ли я купил его, чтобы вы с ним ездили на рынок, в парикмахерскую, к массажисту, к любимой гадалке?

/

– Нахал! Мой массажист висит в ванной. И он не массажист, а массажер. А к гадалке и ходить нечего. Я и так знаю все наше будущее как свои пять пальцев.

– Вот эти? – Турецкий принялся целовать каждый пальчик левой руки.

– Да-да, эти! И перестань сейчас же, я от этого слабею!

– А ты не отвлекайся! А впрочем, и слабей тоже. Каково же наше будущее?

– Ты будешь постоянно занят работой, а я буду тихо стареть на кухне.

– Это не про тебя! Ты никогда не постареешь – ни громко, ни тем более тихо. И не обязательно делать это на кухне. Есть много других красивых мест.

– Например?

– Ну не знаю… Например, Париж, Рим, Вена, Венеция… – Перечисляя города, Александр загибал пальчики ее правой руки, не забывая поцеловать каждый.

– Ловлю на слове! Значит, мы едем стареть в Париж? Когда?

– Нуты как-то резво, Ириша! Что за вымогательство? Тебя, благородную донну, это никак не украшает. – Он коснулся губами аккуратного ушка.

– Ах так! Тогда я, как благородная донна, властно требую, чтобы ты поехал со мной за продуктами… – не очень уверенно произнесла Ирина.

– Дались тебе эти продукты! Я вообще-то неприхотлив. Могу обойтись пельменями. – Турецкий возился с пояском ее халата.

– А мы с Ниночкой не можем! – слабо отбивалась Ира. – И тебе не позволим… Правильное питание – основа долголетия… А я намерена помучить тебя своим присутствием еще лет двадцать… И вообще, первобытные мужчины, между прочим, приносили любимым женщинам мамонта в зубах.

– Что, целого мамонта? Сколько же у них было зубов? Только не говори: «больше, чем у тебя», я обижусь! – Он тихонько укусил розовую мочку.

– Не собираюсь… Что касается «зубастости» – у тебя конкурентов нет. Хватит препираться, а то рассержусь по-настоящему! – Ирина обняла мужа, ища его губы.

– Все-все, так бы сразу и сказала. Мы что, мы люди маленькие… Нам приказали, мы делаем… Прямо так и одеваться или, может, сначала ты снимешь наконец свой дурацкий халат?

Большая часть дня была посвящена семье. Все вместе они закупили съестные боеприпасы на неделю, потом катались на «американских горках», где его девочки визжали от ужаса, потом ели мороженое в «Баскин Роббинсе» и вернулись домой к вечеру. После обеда Ниночка ушла гулять, Ирина – поболтать к соседке.

Александр с чувством выполненного долга вернулся наконец к газетам.

Он взял подборку двухлетней давности, когда в прессе только обсуждались варианты строительства отечественной трассы для «Формулы-1».

Получалось, что вначале истории мэр города и Соболевский шли как бы рука об руку. Делали совместные заявления, выступали на пресс-конференциях, где мэр указывал на олигарха как на генерального подрядчика строительства. Дескать, соответствующее распоряжение городского правительства почти готово. И место вроде было определено: прямо в черте города – Нагатинская пойма.

Но потом ситуация резко переменилась. Вдруг выросло в полный рост «общественное мнение», которое возопило: как это? Трасса едва ли не в центре города, в самом сердце давным-давно освоенного жилого массива, спального, между прочим, района – и такая неэкологичная гадость?!

Что бы это значило? Ага! В следующих номерах прессы местом строительства обозначался Питер – ну ясный пень, где ж еще строить?! Невольно вспомнишь классика: «…И перед новою столицей померкла старая Москва…» Но и там ничего не вышло. Болото – оно и в Африке болото. Какая трасса? Там у них асфальт каждый год перекладывают, поскольку он нагрузок не выдерживает. Или кладется шибко жидким – но это вопрос отдельный.

Потом возникали другие варианты… Затем опять поворот в Москву.

«В Москву, в Москву», как чеховские три сестры, заголосили газеты. Только теперь уже в районе Шереметьева. А что? Очень удобно, особенно иностранным туристам: приехали, посмотрели соревнования и тут же загрузились обратно, чуть ли не в тот же самолет. Так мотивировало решение московское правительство. Затем опять Нагатинская пойма. Помилуйте, но ведь там не хватает земли, элементарно не хватает площадей! Ерунда! Надо будет – насыплем новые гектары, тем более что в строящемся тоннеле третьего транспортного кольца землицы выроют миллионы кубометров.

Время от времени наезжали в страну представители Международной федерации автоспорта, главным образом хозяин «Формулы», лорд Барни Экклстоун. Ему что-то показывали, демонстрировали какие-то проекты, подписывали протокол о намерениях. Но едва лорд отбывал в туманный Альбион, тут же все и замирало.

И за всем этим бестолковым броуновским движением постоянно маячили две фигуры – московский мэр и олигарх. Один сказал одно, другой – тут же противоположное. Если поначалу олигарх недвусмысленно обозначался как генподрядчик, то очень скоро в его адрес со стороны проправительственной прессы полетели критические стрелы. Не платит налоги! Платит, но мало! Достаточно, но не вовремя! А сделка с «Маньярди» комментировалась самим мэром: «Эта нашумевшая покупка нашим знаменитым в кавычках олигархом – поступок воистину антипатриотичный, скажу больше: это плевок в сторону всего отечественного автоспорта. Вместо того чтобы вкладывать деньги в собственные команды, в их развитие…»

В общем, расплевались ребятишки, дальше некуда. Все было понятно. Не сошлись в цене. Олигарх, видимо, не сделал кому нужно такого предложения, от которого нельзя отказаться…

«Вопрос в цене вопроса», – про себя скаламбурил Турецкий, принимаясь за следующую стопку газетных листов.

Чем же ответил Соболевский? Ага! Направил в «Маньярди» Калашникова, дав по этому поводу обширное интервью «своей» газете и устроив пресс-конференцию накануне отъезда Егора во Францию. Дескать, он только об отечестве и радеет и о славе его! Мол, и Петр Первый сначала простым плотником в Голландии морскому делу учился, а уж потом верну л-ся и выстроил российский флот! Вон куда замахнулся наш финансовый генералиссимус, усмехнулся про себя Александр. Второе, что сделал Соболевский, было куда более ощутимым ударом по градоначальнику. Олигарх, выражаясь языком протоколов, вступил в сговор с правительством области, купил территорию заброшенного аэродрома МВД, расположенного в близком пригороде, – и вперед с песнями! Гостиницы, бары, рестораны, магазины – все, что выстроено вокруг автодрома, приносит доход не городу, а области!

Разве ж можно такое стерпеть? Вот почему так истово интересуется градоначальник расследованием гибели Калаша! Так что от предложенной следствию помощи придется отказаться (он, Александр, собственно, и не собирался ее принимать), а то ведь за помощью обычно следуют «отеческие наставления», как его, это следствие, вести…

В общем, Александр еще раз мысленно повторил любимую свою фразу: «Бойтесь данайцев, дары приносящих» – и вздохнул: а что делать дальше?

Ну поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Но ведь не «заказывал» же городничий Калашникова, это же абсурд!

Он вспомнил разговор с механиком Тетериным: Егор, дескать, вернулся из Франции не в себе. И что там все же за история была с поножовщиной? Может, это действия «международной околоспортивной мафии» – как предположил в своем заявлении Соболевский? Но им-то легче было бы убрать Калаша за границей.

Эх, съездить бы туда да пообщаться и с Берцуллони и с другими членами команды…

И неожиданно зазвонил телефон.

– Александр? – услышал Турецкий глуховатый голос друга и начальника.

– Да, Костя. Приветствую.

– Что делаешь?

– Груши околачиваю…

– А серьезно?

– Вообще-то у меня нынче выходной, это так, к слову.

– На кровати, что ли, валяешься?

– Допустим. Просто тот ворох газет, что я прорабатываю весь день не покладая рук, больше нигде не помещается. И потом, это моя кровать… Я вообще имею право на частную жизнь?

– Что пишут? – не среагировал на вопрос Меркулов.

Турецкий начал излагать.

– … В общем, история со строительством трассы мне, пожалуй, понятна. Но к гибели Калашникова ее пришить трудно. Это другая история, битва двух, так сказать, титанов.

– Мне не истории нужны. А результаты! Опять генеральный звонил. Несмотря что воскресенье.

– Понятно: он – тебе, ты – мне. Я у тебя крайняя обезьяна. Но если ни к чему не прикопаться, что делать? Все документы: акты экспертиз, протоколы – все говорит за несчастный случай. Правда, у команды есть ощущение, что Калашников вернулся из Франции как бы не в себе. Ну так это эмоции – их к делу не пришьешь. А вообще, было бы полезно смотаться во Францию, вот там действительно была какая-то история, связанная с Егором! Да кто туда пошлет?!

– Ишь размечтался!

– Раз уж сунул мне вместо дела пустышку, могу я хоть помечтать? Оно не вредно.

– Ну-ну. Давай помечтаем. А кого послать-то? – Меркулов явно был в благодушном настроении.

– Как – кого? Того, кому поручено это расследование дурацкое. То есть гордости и славе Генпрокуратуры Александру Борисовичу Турецкому.

Костя рассмеялся:

– А у тебя загранпаспорт в порядке?

– Вопрос?!! Но мне понадобится переводчица! – воскликнул Турецкий, не слыша, как в дверях спальни возникла супруга.

– Именно в женском роде? А если переводчик?

– Нет-нет! Лучше переводчица! Мне, пожалуйста, такую длинноногую блондинку с пышными формами! Лет двадцати – двадцати пяти, – фиглярствовал Александр.

– Обойдешься!

– Нет, это исключительно в интересах дела! Чтобы они там видели, что мы здесь не лыком… Блондинки удивительным образом действуют на французов!

– А ты откуда знаешь?

Турецкий услышал за спиной покашливание, обернулся:

– Ой, Костя, тут Ириша зашла, что-то ей от меня нужно. Я тебе перезвоню, мы все обсудим.

Он шмякнул трубку.

– Куда это ты собрался с длинноногой блондинкой? С пышными формами?

– Ириша, ну что ты, право слово? Уж и пошутить нельзя…

– Нельзя! Я тебя серьезно спрашиваю: куда ты собрался?

– Ириш, представляешь, только мы поутру пошутили насчет Парижа, а Костя меня во Францию выпроваживает…

– А ты, как Иванушка перед печкой, руками и ногами упираешься?

– Ну… Не то чтобы… Ладно, Ирка, шучу! Никто меня никуда не отправляет. Рылом не вышел. Ну шучу! Ну что ты, в самом деле!

– Я слышала, тебе нужна переводчица, – не унималась супруга.

– Нуда! Ну не знаю я французский, ну что поделаешь?

– А я знаю!

Турецкий прямо-таки захлопнул рот. Верно ведь! Ирка заканчивала французскую школу, а потом еще и курсы. Язык знает, это правда. А вот у него язык длинный и бестолковый.

– Одна беда, Ира, ты у нас не работаешь, – осторожно произнес Александр.

– Вот как? А мне кажется, что я у вас работаю ровно столько времени, сколько живу с тобой под одной крышей. Значит, когда с Грязновым здесь, на кухне, всю ночь напролет версии отрабатываете, а я вам то картошечки горячей, то эскалопы на сковородке, то грибки соленые, тогда, значит, я член команды? А как во Францию…

– Ир, ну ты что? Чего завелась-то? Никто меня никуда не отправляет. Шутка!

– Знаю я твои шутки! Я тебя туда одного не отпущу, понял? К француженкам этим…

– Ну ладно, ладно, если что-то наметится, я поговорю с Меркуловым.

– Я сама с Костей поговорю! – непреклонно ответила жена. – У меня есть свои деньги, я поеду за свой счет. Так что еще и сэкономите на переводчице.

– О коварная! – воскликнул Александр. – Остается бессильно заломить руки, как в немом кинематографе: «Прощай, неизвестная блондина…»

Турецкому очень нравилось поддразнивать жену. Она всему верила, все принимала за чистую монету. А вообще, съездить в Париже любимой женщиной, кто ж будет возражать?