Текст книги "История ислама"

Автор книги: Фридрих Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Весьма существенным оказалось, что в это самое время приняли ислам несколько знаменитых поэтов, принесших немало пользы делу распространения веры великим воздействием своего дарования. Сам Мухаммед не умел слагать стихов, не терпел ни поэзии, ни поэтов. Горе тому, кто подобный сомнительный дар предоставлял в распоряжение сатаны, – мы уже видели не один пример, как за эпиграмму на пророка дерзкий платился жизнью. И теперь, когда ислам проник почти уже всюду, Ка’б, сын знаменитого Зухейра, из племени Музеина, подвергался большой опасности. Этот высокоодаренный поэт, как часто бывает с остроумными людьми, был склонен, увы, к неверию. Брат его, Буджеир, вместе с большинством музейнитов, принял ислам, а поэт осмеял это обращение в нескольких злых строфах. Мухаммед не любил шутить, и бедному мечтателю грозила неминуемая смерть. Всякий хорошо понимал, что, подобно прежнему Ка’бу, павшему искупительною жертвою ислама, никому не уйти от кинжала любого фанатика. Буджейр не замедлил предупредить брата об угрожавшей ему опасности. Ка’б решился поставить жизнь на карту и отдаться самому в руки пророка. Переодетый, вошел он в Медину и прокрался в мечеть; там увидел он Мухаммеда, беседовавшего с некоторыми правоверными. «Посланник Божий, – воскликнул поэт, когда удалось ему пробраться поближе к пророку, – здесь вблизи находится Ка’б Ибн Зухейр. Он хочет вымолить у тебя прошение, как раскаивающийся, верующий. Примешь ли ты его милостиво, если я тебе его доставлю?» – «Пусть будет по твоему!» – было ответом. – «Перед тобой стоит Ка’б». Пылая негодованием на обманщика, осмелившегося провести самого пророка, выпрыгнул из толпы один из ансаров, готовый тут же на месте умертвить дерзновенного, но Мухаммед отклонил удар, подтверждая помилование. Признательный поэт произнес экспромтом прелестный панегирик в честь посланника Божия[114]114
  Ruckert – Hamasa I, стр. 152.


[Закрыть]. Когда Ка’ба произносил строфу:

«Посланник – это меч, сверкающий во мраке,

Сам Бог орудие святое закалил» —

прославляемый сорвал с плеч своих зеленую мантию и накинул ее на осчастливленного столь высоким вниманием поэта. Стихотворение это носит название «Песнопение мантии». Ка’б очень дорожил подарком пророка, так что отказался продать его Халифу Муавие за 10 000 дирхем. Лишь по кончине поэта властелин мог приобрести драгоценное это одеяние от наследников поэта за 20 000. Как редкостный памятник хранилась мантия в сокровищнице повелителя правоверных, сначала в Дамаске, а затем в Багдаде, пока не сгорела в 656 г. Гиджры (1258 г.), при завоевании города татарами. «Мантию пророка» и поныне, положим, показывают в Константинополе, во дворце султана, но подлинность ее не более достоверна, чем святые одежды в Трире.

Сравнительно довольно поздно, лишь по смерти лукавого А’мир Ибн Тяфеилу, покорились и Бену Амир Са’са’а; но ранее старый Абу’ль-Бара, за много лет перед тем склонявшийся к принятию ислама, выслал в Медину, для изъявления покорности, племянника своего, Лебида, одного из величайших поэтов арабских, сочинителя одной Мо’аллаки. Было труднее обратить наследника другого великого имени. К северо-западу от Медины, в округе известнейших двух горных хребтов Аджа и Селма, обитало почитаемое всеми племя Тай. Часть их были христиане, другие же поклонялись в высшей степени уродливому идолу, прозываемому Фуле. Со времени покорения Хейбара тайаты сделались соседями мусульман; но они не думали обращаться, даже после перехода на сторону правоверных города Мекки; поэтому в 9 г. (в средине 630) послан был Алий с тем, чтобы разрушить храм вместе с его идолом. Знаменитого князя тайитов, «Хатима щедрого», давно уже не было в живых. Сыну Адию во главе части племени удалось уйти в Сирию, но осталась его сестра, которую вместе с другими пленными привели в Мекку. Это была разумная женщина, которая сумела добиться у пророка освобождения; она отправилась затем в Сирию и уговорила брата вернуться и покориться. Мухаммед поставил снова Адия во главе племени. С тех пор сын Хатима твердо держался ислама, даже тогда, когда большинство арабов отпали, он не изменил.

К концу же девятого года (630) жившие в Таифе и кругом его сакифы сильно ослабли: Малик со своими хавазинцами до такой степени тревожил жителей, что никто, наконец, не решался выходить из города. Надвигалось разорение; без перерыва угонялись с пастбищ, из-под самых стен, верблюды и остальной скот, так что жители были доведены чуть что не до нищенства. Наконец им стало невмоготу, и они послали послов в Медину: представителей племени встретили там дружелюбно. Сам пророк соблагоизволил преподать неофитам учение веры; они выказали послушание, но предупреждали, что простой народ в Таифе упорно привязан к Лат, древней богине. Поэтому, просили они, нельзя ли позволить не трогать ее еще годика с три, а тем временем возможно будет постепенно приучить народ к истинам Божиим. Но Мухаммед был в этом отношении, и совершенно основательно, особенно непреклонен. Да разве можно было, в самом деле, оказывать потворство из-за той самой Лат, из-за которой и без того когда-то вышла у пророка неприятная история в Мекке. Тщетно хлопотали усиленно добрые таифяне о своем дорогом идоле: подобно Аврааму, заступавшемуся за праведников Содома, им не было дано ни двух, ни одного года, ни шести, даже ни одного месяца отсрочки. Одно только было им обещано: идол не будет повержен их собственными руками. Прежний их земляк Мугира Ибн Шу’ба, давно уже ставший мусульманином, свергнул богиню. Когда идол этот спокойно перенес свою судьбу и не уничтожил дерзновенного, добрые люди поняли наконец, что он ничто, и далее не упорствовали.

К племенам, посылавшим депутации, принадлежали также некоторые, наружно по крайней мере, исповедовавшие христианство. Таковы были Бену Ханифа, отдел племени Бекр Ваиль, кочевавшие в то время в плодоносной стране Иемама, в юго-восточной части центральной Аравии. Меж их посланцами находился один очень умный человек, по прозванию Маслама[115]115
  Предание называет его Мусейлима, но это не что иное, как позднейшая уменьшительная форма того же имени, употребляемая в унизительном смысле.


[Закрыть]. Ко всему новому, встреченному им в Медине, он прислушивался и приглядывался с жадностью. Слишком скоро пришлось Мухаммеду испытать, что невзрачный этот человек, который пришел вместе с сотнями других поклониться и получить свои подарки, слишком хорошо распознал суть пророчеств и был в состоянии сам многое о них порассказать. Но не все христиане Аравии выказывали готовность с легкостью отказаться от своей веры. Жители Неджрана, подвергавшиеся еще при иудейских королях Йемена тягчайшим преследованиям, и про ислам теперь не хотели ничего слышать. Все красноречие пророка потрачено было тщетно, никакие убеждения не действовали на епископа Абуль-Хариса и князя их племени, Абд-аль-Месиха[116]116
  Это значит «слуга Мессии», т. е. Христа.


[Закрыть], пришедших в Медину лично представиться пророку. Оба они непоколебимо остались при своем. Мухаммед принужден был удовольствоваться заключением договора, по которому за уплату значительной дани им предоставлялась свобода исповедания веры.

Попутно с переговорами, благодаря которым в эти два года все племена Аравии до Персидского и Индийского моря признали главенство Мухаммеда, предпринят был лишь один поход в более широких размерах, да и тот не сопровождался пролитием крови. Поражение при Муте не было еще, конечно, забыто, никто не рассчитывал на значительный успех. Но так или иначе, не говоря уже об удовлетворении воинской чести и религиозного рвения, являлась существенная политическая необходимость вселить прочное уважение среди племен, кочующих к северу от Медины до самых сирийских границ, давая им почувствовать осязательно всю громадность воинских сил ислама. Недавний же набег Амра в эти страны произвел лишь мгновенное впечатление. Сирийские купцы семитского происхождения, навещавшие ярмарку в Медине со своими продуктами, состоящими по преимуществу из масла и крупчатки, стали снова много рассказывать о движениях угрожающего характера среди арабских северных племен, привыкших следовать за знаменами гассанидских князей. Сам император Ираклий, как они передавали, собирает в Эмессе огромное войско, в авангарде которого поставлены будут рабы.

Подобные известия не устрашали, конечно, ни Мухаммеда, ни его храбрых приверженцев. Даже равнодушные к делу религии мекканцы и бедуины до такой степени наэлектризованы были фанатизмом успеха, что мысль о войне с румами[117]117
  Как известно, византийцы любили называть себя римлянами. Вот почему для жителей востока румы прежде всего византийцы; о древних римлянах, латинянах, как называли их более сведущие, не знали они почти ничего и всегда смешивали их с византийцами, равно как этих последних – с древними греками.


[Закрыть] нисколько их не беспокоила. Предприятие предполагалось, во всяком случае, грандиозное, этого требовала Мута. В Медине сделано было все, чтобы собрать громадное войско, какого доселе не видала еще Аравия. Конечно, не все, которых призывал пророк в лагерь, выказали одинаковую готовность. Случилось это среди лета (Раби I или II9 г., июнь или июль 630 г.). Жара стояла невыносимая; к тому же предположение пройти без остановки 100 немецких миль было не из особенно заманчивых. В то время как наиболее ревностные явились по первому зову Мухаммеда, не только лично, но предоставили в распоряжение «путей господних» большую часть своего имущества, другие мешкали и подыскивали более или менее маловажные отговорки, лишь бы не идти в поход. В числе последних прежде всего, понятно, очутились «лицемеры» со старым Абдуллой Ибн Убайем во главе. Им пророк охотно дал разрешение не участвовать в походе. Посланник Божий посмотрел сквозь пальцы также и на некоторые удивительные случайности, задержавшие на этот раз в их домах многих юношей, прежде вовсе не нерадивых. Только к бедуинам отнеслись построже; их не следовало, во всяком случае, приучать своевольно не являться на службу. В конце концов собралось войско в 30 000 пехоты и 10 000 кавалерии. С этими силами можно было попробовать взглянуть прямо в глаза грекам. Но в данную минуту дело до этого не дошло. По дошедшим до нас сведениям, когда войска после утомительных переходов подошли близко к границам, стало известно, что собиравшиеся в стране восточного Иордана полчища неприятелей успели уже разбежаться и на долгое время не предвиделось опасности со стороны императора. Трудно вообще подыскать в данном случае объяснение причин, которые могли воспрепятствовать Мухаммеду попытаться произвести сильную диверсию на один из византийских округов, дабы отплатить за Муту, тем более что такая цель похода ни для кого не оставалась тайной. Можно предположить только, что утомления долгой кампании были уже не под силу 60-летнему старику, и он отказался от первоначального плана. Так или иначе, пророк остановился в Тебуке, в 70 милях от Медины, самом значительном селении, ближайшем к границам. Здесь удовольствовался он заключением договора с одним христианским князем Иоанном из Айлы[118]118
  Ныне Акаба, у северной оконечности восточного залива Красного моря возле самого полуострова Синайского.


[Закрыть], признававшим доселе византийское главенство, и иудейскими жителями нескольких местечек, расположенных по берегу моря, к югу от этого города. Взамен уплаты известной дани им были обещаны терпимость и покровительство со стороны мусульман. Двадцать дней простояли войска в Тебуке, пока наконец Мухаммед выступил с главными силами в обратный путь и через несколько недель вернулся снова в Медину. Меж тем отборный отряд из 420 всадников под предводительством Халида был отряжен на набег. В 40 приблизительно милях на северо-восток от Тебука лежал посреди пустыни оазис Думаталь-Джандаль. Еще три года тому назад (6 = 627) жители его обязались платить дань Мухаммеду. Если известие справедливо, то, вероятно, после сражения при Муте, значительно повредившего на долгое время влиянию ислама на севере, этот передовой пост стал снова в вассальные отношения к Персии, при посредстве тогдашнего христианского королевства Хиры. Правителем оазиса было уже новое лицо, некто Укеидир, понятно, принявший христианство. Халиду с его неожиданно нагрянувшими бедуинами удалось захватить в плен самого князя, находившаяся с немногочисленной свитой на охоте. Пленника свезли в Медину, откуда, однако, был он отпущен после заключения с ним нового договора об окончательном подчинении оазиса. Этот же самый девятый год, к концу своему (начало 631), принес пророку облегчение, положим, давно уже ожидаемое. Скончался Абдулла Ибн Убай. Некогда могущественнейший человек во всей Медине, он вынужден был давно уже уступать шаг за шагом тому, кого считал постоянно за коварного проходимца; и ненавидел же он его от души. Во всем, однако, был виноват он сам: вечно опасаясь нарушить раз заключенный с Мухаммедом договор, он выказал совершенно не свойственную мужчине слабость, особенно тогда, когда покинул на произвол судьбы иудеев Кейнока и Надир, тоже связанных с ним договором. Положим, многое легко объяснялось тесной племенной связью с союзниками пророка, но все же его поведение нельзя было оправдать. Зато и наказание было ужасно. С болью в сердце приходилось ему ежедневно примечать, как рос постепенно этот плебей из Мекки, и каждый новый успех разрывал на части душу князя хазраджитов. Неудержимо опускался этот родовитый человек и становился в ряды недовольных, не имеющих никакого влияния на дела. Устраненный от них, в бессильной злобе сжимавший и разжимавший кулаки, присматривался несчастный, как сотни многих других достигали почестей и богатств; эти муки павшего величия закончились наконец бесславной смертью всеми покинутого на болезненном одре. Такова была его судьба, которая и ныне вспоминается не без сожаления. Мухаммед был слишком умен, чтобы пропустить подходящий случай. Торжественно произнес пророк лично молитву над гробом, как бы признавая в почившем истого мусульманина. Но вслед затем появился коран, в котором воспрещались дальнейшие ходатайства за «лицемеров»; их сразу приравняли к неверующим. По охоте либо нет, вынуждены были они перейти в ислам. Со смертью Абдуллы о них более не упоминается; последние судорожные движения самостоятельности Медины окончательно прекратились.

Но и в остальной Аравии, казалось, подоспело время, когда наступила возможность смело затянуть вожжи покрепче и подавить всякое непослушание, всякое неверие, даже в отдаленнейших племенах, депутации коих одна за другой продолжали появляться в столице до самого конца десятого года. До сей поры допускалось еще прибытие языческих пилигримов на мекканские празднества, все еще не решались воспретить сразу после взятия города пряток их на поклонение идолам; за ними сохранялась еще как бы тень равноправия. Во всяком случае подобного рода послабление пророк не освящал личным присутствием, да и не находил удобным потворствовать этому в осязательной форме; поэтому он совершил пилигримство посещения лишь в восьмом году (630), после раздела добычи при Джи’раны. В девятом же году (631) вовсе не пожелал посетить Мекки, а послал вести паломников из Медины Абу Бекра, присоединив к нему Алия. Ему предписано было объявить всем присутствующим, собравшимся со всех концов Аравии, что отныне окончательно упраздняется язычество. В последний день празднеств, по принесении торжественной жертвы в долине Мина, объявил Алий всему собравшемуся народу торжественное отречение Бога и его посланника от слуг идоловых, как это сохранилось в начале девятой суры Корана. Ни один неверный – вот сущность содержания этого исторического документа – отныне не может вступить в пределы священной местности для исполнения обрядов паломничества. Договоры, заключенные пророком с неверными, остаются в силе до истечения срока подписанного документа, под условием продолжения неуклонного исполнения по нему. Кто же не может предъявить подобного договора, тому предлагается на выбор: или принятие ислама, или беспощадная война до истребления. До истечения священных месяцев даруется им беспрепятственное возвращение на родину, а затем они подвергнутся нападению на том месте, где будут застигнуты.

Замечательные эти положения и поныне регулируют отношения ислама к исповедующим другие религии. Христиане и иудеи, живущие во владениях мусульман, охранены особыми договорами: им обеспечена веротерпимость, если они согласны исполнять условия, изложенные пророком в его договорах с христианами Неджрана и Айлы, с иудеями Хейбара и с их северными единоверцами. Эти же самые условия применялись впоследствии халифом Омаром во время его великих завоеваний и к новым странам. Когда же неверные вздумают их нарушить, в особенности если не пожелают платить наложенной на них дани, мусульмане считают себя вправе преследовать их беспощадно, пока не истребят совершенно или же не обратят непокорных в ислам. Настоящее идолопоклонство в особенности преследуется. Язычников, во всяком случае, следует понудить принять ислам. Если у мусульман не хватает сил привести это в исполнение немедленно, они могут заключить с неверными перемирие на известный срок – подобно тому, как поступил пророк при Худейбии, – но обязательство «священной войны» остается в прежней силе и должно быть исполнено при первой возможности. Один только тот, кому неведомо, что эти первые основы мусульманского государственного права составляют ненарушимую религиозную норму ислама, может верить в возможность даже ныне истинного равноправия иноверцев в пределах мусульманского государственного владычества. Тщетны также упования на изменение этого порядка при помощи введения учреждений, позаимствованных с Запада. Каждый правоверный отвернется с омерзением от малейшего калеченья основных его законов. Все эти «договоры» и «конституции», которые выманила скорее себялюбивая, чем просвещенная дипломатия, например у турок в нынешнем столетии, воображая осчастливить их против воли, не стоят того клочка бумаги, на котором они начертаны. Мусульманские государственные люди усматривают в этом лишь новое доказательство непроходимой глупости неверных, полагающих надежду свою на витиеватость фраз, лишенных всякого разумного смысла в глазах истинного правоверного.

Произнесенное Алием «отречение» произвело желанное действие: лишь в нескольких отдельных случаях понадобились маленькие экспедиции, как, например, в южную Аравию, чтобы поучить уму-разуму то или иное заупрямившееся племя. Так что к концу десятого года (начало 632) пророк мог смело сказать, что учение его распространилось до отдаленнейших границ Аравии. Ему не предстояло более тревожиться, что он встретит неверного в святом доме. И вот, за пять дней до начала Зу’ль-хиджжы – месяца паломничества, отправляется посланник Божий на поклонение, в первый и последний раз совершая его во всем блеске, во главе своих правоверных, с полным сознанием, что достиг цели своих многолетних усилий. Это путешествие зовется и поныне правоверными «прощальным паломничеством». Так как впоследствии всякий считал себя обязанным совершать святые обряды, насколько только возможно, совершенно так же, как и пророк, при тех же обстоятельствах, то все, что он делал и говорил тогда, сохранено и записано с особенной тщательностью.

На второй из тех трех дней, когда пилигримы по окончании празднества остаются еще в Мине, произнес Мухаммед речь к собравшейся общине. В ней он предложил окончательное время исчисления года, подразделив его на 12 чисто лунных месяцев, желая упорядочить на будущее время празднование святых дней. Таким образом, заменен был бывший прежде в употреблении солнечный год лунным[119]119
  Год этот состоит ровно из 12 оборотов луны, следовательно, из 354 или 355 дней. В последнем случае к месяцу (Зу’лъ-хиджжа) добавляется еще один день. Изменение календаря, воспоследовавшее благодаря невежеству Мухаммеда, представляет для правоверных то значительное неудобство, что месяц их, а затем и празднества, в течение 33 лет переходят постепенно через все времена года; нам же приходится переводить на наше летосчисление все их события, так как мусульманский год короче нашего на 11 дней, что на 100 лет составляет разницу почти в 3 года.


[Закрыть], оставшимся у мусульман без изменения и поныне. Сверх сего, еще раз, в сжатой форме, изложил пророк главные основы обязанностей к ближнему, налагаемые новой религией, стараясь, чтобы сущность их запечатлелась неизгладимо в умах правоверных. «Все мусульмане – братья, – так начал он, – жизнь и имущество каждого из них должны быть священны для всех остальных. Запрещается мщение за кровь, пролитую во времена язычества. Брак нерасторжим, семейное имущество, во всяком случае, переходит к законным наследникам. Женам приличествуют целомудрие и послушание, а взамен следует обходиться с ними кротко и заботиться о благоденствии их. Надо щадить рабов, не убивать их за прегрешения, и в крайнем лишь случае допускается продажа их». Вот в главных чертах то, что дошло до нас из этой прощальной речи. При всей краткости известий сразу бросается в глаза, какой великий шаг вперед делал ислам во всех отношениях по сравнению с обычаями древнеарабской жизни. На место прежней войны каждого против всех устанавливается прочный государственный порядок; имущество ограждается от расхищений и произвола; регулируются, хотя и не в совершенстве, брак и правонаследие; рабы ограждаются от жестокости господ. Каждому мусульманину даруется равноправие пред законом. К этому следует, наконец, прибавить уничтожение варварского и безнравственного обычая закалывания живыми новорожденных. Вот что дал ислам и чем действительно может по всей справедливости гордиться. Мухаммед, как гласит несомненное предание, действительно мог по совести высказаться так: «Поистине я совершил предначертанное для меня». За разрешением задачи всей его жизни вскоре последовала и кончина. Когда к концу 10 г. (весною 632) вернулся он в Медину, не было, казалось, ничего особенного, что могло бы помешать видимо окрепшему во всех отношениях порядку вещей. Но вскоре вспыхнули в южной Аравии волнения, которые, однако, на первых же порах потеряли острый характер благодаря неискусству и розни самих бунтовщиков. Доставленное в то же самое время бесстыдное послание Масламы, или Мусейлимы, в котором этот глава Бену Ханифов дерзко заявлял, что он решился занять в Иемама такое же положение, какое себе устроил Мухаммед в северной Аравии, также не грозило опасностью. Это ни на чем не основанное притязание предполагалось устранить дипломатическим путем. О том же, что одновременно на далеком востоке подготовлялось грозившее широко разрастись брожение среди Бену Асад, еще не могли знать в Медине. Поэтому не было никакого основания отказываться от нового предприятия, о котором продолжал мечтать Мухаммед со времени возвращения своего из похода в Тебук. Дело шло о том, чтобы с усиленной энергией привести в исполнение старинную попытку и окончательно перенести войну за границы Аравии, на византийскую территорию. Цель снаряжения, приуроченного к 27 Сафар 11 (25 мая 632 г.), обозначилась ясно на следующий же день с назначением полководца: обойдены были все известные прежние предводители, и руководство походом вверено было Усаме, сыну Зейда, павшего в сражении против византийцев у Муты, отомстить за смерть которого предполагалось уже собственно в прошлом году. Как вдруг 29 Сафара (среда, 27 мая 632 г.) Мухаммед заболевает сильнейшей лихорадкой, которая, впрочем, очень скоро миновала. Так что в четверг, первое Раби I (28 мая), пророк был в состоянии торжественно вручить знамя Усаме. В одной миле к северу от Медины, в Аль-Джурфе, приказано разбить лагерь, сюда стали быстро, со всех сторон, собираться войска. Но пока длились все эти воинские приготовления, лихорадка обнаружилась снова с удвоенной силой, и вскоре затем болезнь приняла тревожный характер. В чем, собственно, состояла она, трудно решить, ибо дошедшие до нас описания симптомов истолковывают различно. Предполагают, что это было воспаление грудобрюшной преграды, по словам же одного знаменитого естествоиспытателя, который довольно долгое время пробыл врачом на Востоке, болезнь имела несо’мненные признаки перемежающейся лихорадки. От нее и в настоящее время почти ни один чужестранец не ускользает. В нездоровом климате влажной долины Медины мекканские «беглецы» заболевали постоянно. Сам же Мухаммед приписывал болезнь яду, отведанному им в Хейбаре, но едва ли есть какое-нибудь основание в этом предположении. Во всяком случае, главный симптом болезни проявлялся в лихорадочном состоянии, временами доходившем до жесточайших пароксизмов. Телосложение пророка, как и у многих лиц, склонных к нервному возбуждению, было если не крепкое, то, во всяком случае, очень выносливое, так что, за исключением упоминаемых прежде нервных припадков, едва ли когда-либо страдал он острыми болезнями. Но теперь, когда ему наступил 63-й год, благодаря напряжению внутреннему и внешнему, а также борьбе, которую приходилось почти без перерыва выдерживать в течение десятков лет, силы организма, по-видимому, иссякли. Сам он с самого начала болезни не ожидал ничего хорошего, а вскоре и от окружающих не ускользнуло, что пророк находится в величайшей опасности. С тем же постоянством самообладания, которое уже не раз мы замечали у него, старался он исполнять свои обязанности, насколько допускали слабеющие силы. Одну только привычную перемену посещений жилищ многочисленных своих жен он должен был вскоре оставить и пребывал постоянно в доме Айши. Но руководствования молитвами не покидал и занимался без перерыва приготовлениями к сирийскому походу. Дошло до пророка, что между мединцами распространилось неудовольствие по поводу назначения молодого и неопытного Усамы. Немедленно же поднялся он с ложа и произнес убедительную речь пред общиной, оправдывая свой выбор и убеждая всех добровольно повиноваться. В заключение, как передают, сказал он: «Вот, Господь предоставил своему рабу выбор между этим временным и тем, что пребывает у Него, и он выбрал Божие». Один только Абу Бекр уразумел: «Нет, за тебя мы готовы пожертвовать собой и нашими сыновьями!» Мухаммед ответил просто: «Оставь, о чем печалишься!» – и вернулся в дом Айши. Последнее напряжение, как оказалось, превысило его силы, и он вынужден был на будущее время перестать молиться вместе с общиной. Как было и прежде, например, во время паломничества в девятом году, так и теперь он уполномочил Абу Бекра заменить его. Все более и более начинали изменять ему силы; лихорадочный бред прерывал часто нить мыслей. В воскресенье, 12 Раби I (7 июня 632 г.), потребовал пророк бумагу и письменные принадлежности, собираясь продиктовать последнюю свою волю. Омар счел долгом воспрепятствовать исполнению его желания, дабы никакое ошибочное распоряжение не могло повредить делу веры. В ночь с воскресенья на понедельник лихорадка ослабела и рано утром наступило значительное облегчение. «Правоверные находились, – так рассказывал позже один из очевидцев, – на утренней понедельничной молитве. Колыхнулся занавес, приподнялся, и раскрылись двери, соединявшие дом Айши с мечетью. Выступил посланник Божий и замер на пороге. Когда правоверные увидели больного, то едва не прервали молитвы от радости; они подумали: слава Богу, беда миновала. А пророк кивнул им милостиво, как бы говоря: «Не прерывайте молитвы!» – и засияло лицо посланника Божия. В глазах затеплилось самоуслаждение; любо было ему поглядеть на правоверных, серьезно выстаивавших на молитве. Никогда не доводилось мне – продолжает свидетель, – видеть пророка таким прекрасным, каким был в этот момент. Затем повернул он назад, а народ стал расходиться по домам в надежде, что болезнь посланника Божия миновала. Вместе с другими отправился и Абу Бекр к себе в Сунх». Это была последняя вспышка пламени жизни. Едва он успел вернуться обратно на ложе, как лихорадка возобновилась снова – началась последняя борьба жизни со смертью. Беспорядочно следовали то тяжкие вздохи, то отрывистые слова, обращенные к Айше, заботливо поддерживавшей руку умиравшего. К полудню почувствовала Айша, что рука тяжелеет, взоры начинали блуждать. Последовал один еще легкий возглас: «Нет, высокие мои товарищи в раю», – и все смолкло. Мухаммеда не стало.

История ислама в течение 12 столетий – достаточно красноречивый комментарий значения жизни, окончившейся вскоре после полуденного часа 8 июня 632 г. (13 Раби I, 11). Нам поэтому нет надобности распространяться о том громадном влиянии, какое имел Мухаммед. Но, прежде чем перейти к описанию дальнейших судеб его дела, да будет позволено бросить беглый ретроспективный взгляд на образ этого замечательного во всех отношениях человека, столь привлекательного, несмотря на то что его понятия нам чужды, столь величественного, невзирая на многие черты несколько отталкивающего свойства. Если бы нам пришлось только считаться с ним как с пророком Мекки или же государственным человеком и властелином Медины, то, несомненно, и тогда мы должны были бы проникнуться неограниченным к нему удивлением. Пламенная ревность, с которой он относился к делу Божиему, его неус-тратимое упорство в проведении религиозной идеи, невзирая на бесконечные преследования и бедствия, продолжавшиеся десятки лет, должны преисполнить душу всякого, умеющего ценить самостоятельное искание истины, чистосердечным сочувствием. Его политическую проницательность, могучую власть над людским сердцем, самоуверенность и выдержку, с которыми удалось ему провести глубоко рассчитанный, во всяком случае, план постепенного покорения и сплочения арабских племен в одно мусульманское государство – все признают, едва ли кто решится оспаривать это. Если же при выполнении обширных планов ему не всегда удавалось обойтись без некоторого насилия и коварства, то лишь в редких случаях можно упрекнуть Мухаммеда в бесполезной жажде мщения и ни разу – в кровавой и бесцельной жестокости; даже избиение бедных иудеев было, несомненно, мерой политического расчета. Его 600, как многие метко замечают, все же не превосходят 4500 саксонцев, которых христианский герой Карл Великий приказал перебить у Адлера. Если же применить мерку того, что творилось на Востоке до и после него, то, несомненно, придется назвать его одним из самых кротких властелинов Востока. И, несмотря на все это, нас окончательно возмущает в нем то, что даже во времена мединские он захотел играть роль не только властителя, но и посланника Божьего. В роковом самообмане он пользовался именем Всемогущего, как вывеской, и в конце концов позволял себе злоупотреблять им для совершенно личных целей, зачастую неблаговидных. Так что даже сомнительного достоинства государственные люди едва ли осмелятся ныне оправдывать их печальною необходимостью. Остается одно – стараться не предъявлять слишком строгих требований полудикому арабу седьмого столетия и в разбираемом случае оставаться в сомнении при разрешении вопроса вины, принимая в соображение неизмеримую сравнительно высоту нравственного состояния настоящего общества. Во всяком случае, судя по нашим современным понятиям, личность подобного рода в конце концов все-таки отвратительна. К тому же хорошие качества души пророка: дружественность обхождения, доходящая до нежнейших оттенков понимания, неизменная верность тем, кому обязан был благодарностью, чуткая сознательность обязанности, налагаемой высоким его положением, – все это могло бы, хотя временно, возбудить наше к нему сочувствие, если бы только могли мы позабыть несчастную его страсть, особенно омрачившую последние его годы: он забывал окончательно личное свое достоинство при виде первого встречного миловидного женского личика.