Текст книги "История ислама"

Автор книги: Фридрих Мюллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Кроме этого позднего домашнего счастья, его послания к иноземным государям немного хорошего принесли. До нас ничего не дошло о дальнейших сношениях с византийцами и гассанидами. Но мы узнаем, что в Раби’ I 8 (приблизительно в июле 629 г.) на сирийской границе кучка из 15 человек – вероятно, высланная на разведку, – атакована была неприятельскими войсками, надо полагать, пикетом гассанидской стражи, и все до единого были истреблены. В то же время в греческих владениях был пойман и обезглавлен[103]103
  Очень возможно, что оба происшествия тождественны, а иные предполагают, что гибель 15 человек составляет эпизод следующей войны у Муты.


[Закрыть] посол, везший письмо коменданту Востры, главной греческой крепости в области восточного Иордана. Гассанидам, конечно, не нравилось, когда племена внутренней Аравии старались вмешиваться в отношения пограничных областей. Так или иначе, но факт остается неоспоримым, что в течение того же года (Джумада I = сентябрь 629 г.) выступило к северу войско из 3000 человек под командой приемного сына пророка, Зейда Ибн Харисы. Расстояние от Медины до страны моавитян на восток от Мертвого моря по прямой линии составляет около 110 немецких миль. Очень вероятно, что Мухаммед даже приблизительно не имел никакого представления о воинских средствах, которыми именно в это время мог располагать Ираклий. Все же арабы должны были знать, что греки незадолго перед тем нанесли персам чувствительное поражение. Поэтому трудно было рассчитывать на успех, отправляя экспедицию в столь отдаленную область. Вот почему предписывалось на случай несчастья заменить Зейда Джа’фаром, сыном Абу Талиба (двоюродным братом пророка), а затем – хазраджититом Ибн Равахои. Пограничные войска гассанидов были настороже. Уже за несколько миль к северу от Медины наткнулось арабское войско на отряд, высланный на разведку начальником пограничных сил, Шурахбилем. Получив вовремя сведения о силе неприятельского войска, Шурахбиль быстро отступил. Мусульмане достигли Муты, местности вблизи южной оконечности Мертвого моря; сюда стянулись тем временем главные силы византийцев. Правоверные сражались по обыкновению храбро, однако им было не под силу бороться с неприятелем, превосходившим их силы раз в десять[104]104
  Ничего положительно неизвестно о количестве неприятеля; арабы толкуют про 100000 человек, но это, конечно, вздор. Византийская армия состояла пополам из арабских пограничных племен и императорских войск.


[Закрыть]. Один за другим пали Зейд, Джа’фар и Ибн Раваха; тогда арабы обратились в беспорядочное бегство. С большим трудом удалось Халиду, участвовавшему тоже в походе, остановить и повести их назад в Медину в должном порядке. Там встретили «беглецов Муты» насмешками и попреками, но Мухаммед понял, что при подобных обстоятельствах немыслимо было рассчитывать на благоприятный исход, и воспретил поэтому дальнейшие нападки. За спасение войска дано было Халиду почетное прозвище «Божий меч». Чтобы поукоротить, однако, дальнейшую заносчивость племен, кочевавших между Мединой и сирийскими границами, отправлен был летучий отряд к северу под предводительством Амра Ибн Аль-Аса, а несколько спустя предпринимались новые экспедиции против гатафанов и других племен. Немного потребовалось усилий, чтобы побудить бедуинов центральной Аравии признать власть пророка. Они ясно видели, что произошло с их прежними союзниками иудеями; от мекканцев ждать им было нечего; с другой стороны, они понимали, что перешедшим на сторону Мухаммеда предстояли неисчислимые выгоды. Поэтому в течение восьмого года (629) большинство отделов племени Гатафан и даже Сулейм, так еще недавно, во время одного хищнического набега, истребивших отряд в 50 человек мусульман, примкнули к пророку. В это самое время, когда могущество Мухаммеда росло с поразительной быстротой, курейшиты любезно предоставили ему в желательной форме casus belli, в котором он так нуждался, чтобы избавиться наконец от несносного договора Худейбийского.

Мы уже упоминали о розни, существовавшей между племенами Хуза’а и Бекр, жившими вокруг Мекки. Оба они включены были в мирный договор, первые в качестве союзников Мухаммеда, а вторые – мекканцев. Случилось так, что один из хузаитов поколотил одного из бекритов за то, что тот сочинил эпиграмму на Мухаммеда. Бекриты, очень обозленные, напали однажды ночью в Ша’бане 8 (декабрь 629 г.) в большом числе на отряд Хузаитов и расправились с ним по-свойски. Между нападающими, надо полагать, было несколько курейшитов; во всяком случае весьма вероятно, что всем этим нападением руководила мекканская партия войны, предводимая Сухейлем. Она постепенно стала, по-видимому, понимать не хуже самого Абу Суфьяна, что силы Мухаммеда, хотя медленно, вырастают до необычайных размеров, потому и порешила, что наступила крайняя пора для последней попытки спасти город. Ее предводители надеялись смелым поступком вовлечь в войну своих сограждан, дабы даровать Мекке или победу, или же возможность потерять независимость с честью. Одного они не рассчитали – веками засевшее нерадение в единоплеменниках не могло быть устранено сразу. В массах народонаселения не было никакого единодушия. При первом известии о расторжении мира сограждане и не подумали вооружаться, чтобы защищать свою свободу против ожидаемого нападения со стороны Мухаммеда. Наоборот, наступило всеобщее смущение; никто и слышать не хотел о Сухейле и его головорезах, все бросились к Абу Суфьяну умоляя его отправиться в Медину и покончить дело как-нибудь миром. Старый аристократ долго колебался, но наконец согласился. Одно только странно: отправился он в Медину дня два спустя, между тем хузаиты, конечно, давно уже там побывали и все передали по-своему. Тщетно добивался Абу Суфьян в течение многих дней услышать от Мухаммеда и окружающих его что-нибудь более или менее успокоительное; все наперерыв старались застращать его, а вместе с ним и остальных курейшитов, отовсюду приходилось слышать одни лишь угрозы[105]105
  По крайней мере так было официально, о чем же говорилось с ним тайком, нет никаких известий.


[Закрыть]. Не успел он покинуть Медины, как находившиеся в городе войска немедленно же поставлены были на военную ногу; вытребованы были также все союзные бедуины для следования за армией. Скорехонько пристраивались к мусульманам жадные хищники, частью еще в городе, а частью на походе, как кому было удобней; потянулось и племя Сулейм, а также некоторые гатафане. Прежде, в «войне из-за окопов», сражались все они с мекканцами против Мухаммеда, а теперь шли на Мекку вместе с Мухаммедом: очевидно, ветер потянул в другую сторону.

Мухаммед делал все, что мог, для маскирования цели похода, чтобы, по возможности, не дать курейшитам времени вооружиться. Между тем никоим образом нельзя было сомневаться в его намерениях. По крайней мере уже на полпути встретили его некоторые из мекканцев, которых как бы обуял внезапно припадок набожности, а во главе их – благородный дядя его Аббас. Влекомый как бы роком для исполнения своей роли в предстоящих событиях, он спешил занять место вблизи Мухаммеда. Многие из курейшитов уверяли, по-видимому чистосердечно, что если они и предчувствовали что-то недоброе до прибытия мусульманского войска, то ничего доподлинно не знали. А между тем едва ли кого из них, за исключением разве военной партии, изумила быстрота Мухаммеда.

Около средины Рамадана, 8 (в начале января 630 г.)[106]106
  День события не установлен. По преданию, вступление в Мекку произошло 20 Рамадана, т. е. 10 января, но и это число спорное.


[Закрыть] мусульманское войско разбило лагерь в Марр Аз Захран, в одной миле с четвертью к северо-западу от Мекки. К вечеру, так передает предание, запылали по горам тысячи огней; блеск их вселял ужас в сердца курейшитов. Они выслали на разведку Абу Суфьяна. По неисповедимому предопределению небес, на полпути встретили его объятия Аббаса, который, со своей стороны, заботясь о судьбе города в случае насильственного его завоевания, бросился тоже, чтобы предупредить заблаговременно мекканцев о бесполезности дальнейшего сопротивления. Сообщение это до такой степени поразило «исконного врага ислама», что он решился следовать за Аббасом, а тот поручился головой за его личную безопасность. Поздно вечером явились они к Мухаммеду; часть ночи прошла в переговорах. На другое утро пророк обратился к язычнику еще раз, энергично расшевеливая его совесть. Абу Суфьян вынужден был сознаться, что и сам видит, что идолы не помогут, иначе ведь пора бы им прийти к мекканцам на помощь; добрый старик сомневался только в одном, и то слегка: в божеском откровении Мухаммеду. Но и это сомнение рассеялось, как дым, когда Аббас обратил его внимание на то, что при настоящем положении дело может легко коснуться его шеи. Тогда язычник признал более удобным прочесть полное исповедание веры. После этого ему обещали, что его и всех остальных оставят в покое, если при вступлении войск они смирнехонько будут сидеть по домам. Затем Аббас проводил приятеля восвояси. По дороге, на одном из выдающихся отрогов, спутник задержал его и заставил полюбоваться на толпы движущихся мимо них правоверных, бедуинов, ансаров и беглецов. Во всем непобедимом войске числилось всего 10 000 воинов. Сильно же ошиблись хозяева Мекки 7 лет тому назад в этом презираемом ими плебее. Неисправимый аристократ произнес не без иронии, обращаясь к своему спутнику: «С этими, конечно, нам не справиться; царская власть твоего племянника, надо сознаться, стало довольно-таки внушительной». «Смотри, не наговори на свою шею, он ведь пророк», – буркнул тот. – «Что ж! По мне, пожалуй, хоть бы и так», – заключил Абу Суфьян.

Рассказ этот довольно правдоподобен. Весьма возможно также, что Абу Суфьян ради приличия выждал некоторое время применения к нему мягкого внушения и тогда только формально принял веру. Так или иначе, трудно объяснять случайностью его личное свидание с Мухаммедом, равно и то обстоятельство, что за исключением горсточки храбрецов курейшиты спокойно взирали на вступление в город неприятельского войска. Едва ли объяснимо также одним ночным уговором только что успевшего вернуться Абу Суфьяна, что даже теснины, ведущие в город, не были никем заняты. Из всего этого поневоле приходится заключить, что задолго еще до прибытия Мухаммеда знатнейшие горожане решили сдачу на более или менее сносных условиях и что партии войны, предводимой Икримой, Сухейлем и Сафваном, удалось собрать вокруг себя лишь незначительную кучку воинов. Остальные же удовольствовались тем, что глазели на комедию, какую нашли лучшим разыграть выдающиеся лица. Во всяком случае неоспоримо, что Мухаммед не ожидал никакого сопротивления. Предводители войск, приготовлявшихся вступить в город со всех четырех концов, получили определенное приказание никого не умерщвлять, за исключением сопротивляющихся, встречающих войска с оружием в руках. Занятие различных кварталов совершилось без пролития крови. Только Халид Ибн аль-Валид, вступая через южные ворота во главе бедуинов, наткнулся на кучку непримиримых. Они только что собирались покинуть город, неизвестно только, с какою целью – возобновить ли борьбу снова извне или же бежать в южную Аравию. Последовала непродолжительная схватка, и их разогнали – покорная Мекка лежала у ног пророка.

Если наши предположения справедливы, то условия сдачи по предварительному соглашению между Абу Суфьяном и Мухаммедом легко восстановить, сообразуясь с ходом следующих событий: Мекка отказывалась от сопротивления и предоставляла свои войска к услугам ислама; взамен жителям сохранялись жизнь и имущество, равно предоставлялось участие вместе с прочими мусульманами в будущем в общей, приобретаемой силой оружия добыче. Непосредственное принятие ислама пока не требовалось, но вскоре совершилось обращение большинства жителей, остальные приняли веру впоследствии. Громадное большинство обратилось в веру, понятно, только по форме; в особенности же это было заметно среди членов партии аристократов; и в исламе оставались они твердо при своих мирских воззрениях и стремлениях. Не лежало их сердце к пророку: не могли они забыть, что вначале он сильно стеснил их торговлю, а впоследствии даже и совершенно ее прекратил. Но ныне выяснялось, что быть на его стороне гораздо выгоднее, поэтому в конце концов они охотно примыкали вовремя к новой торговой фирме, пользуясь религиозными обрядами, как вывеской, нисколько не принимая всерьез дела веры. Мухаммед же смотрел, конечно, совершенно иначе: ему недостаточно было одного обладания Ка’бой. По мере расширения власти он предполагал распространять попутно и веру. Поэтому пророк с особенной пунктуальностью стал наблюдать за чистосердечием признания веры среди новообращенных. Стремясь во что бы то ни стало привязать к себе и своим целям прежних своих врагов, он пользовался всяким случаем оказать им свое благорасположение. То милостивым словом, то богатым подарком пробовал он «прельстить их сердца», гласит официальный термин. И ему действительно удалось усилить самым осязательным образом материальное могущество своего государства. Но он не в состоянии спаивать новые элементы с духом ислама и терпит дальнейшее существование языческо-мирских мнений, которые впоследствии наносят делу ислама большой изъян. К двум уже существующим неравным составным частям в общине: истинно правоверной партии мединской, как мы можем по всей справедливости ее назвать, и вечно подвижной, стремящейся к партикуляризму бедуинской – присоединяется теперь третья партия, мекканская. Она стала вразрез с обеими партиями: с первой благодаря своей небрежности по отношению к религиозным интересам, а со второй вследствие сознательной привязанности к раз завоеванному государственному единству.

Разнородные стремления этих партий резко отмечают арабский период истории ислама; но все они пока подчинились служебным обязанностям повиновения, согласно повелениям Божиим, передаваемым Его посланником, и полное единение временно было достигнуто. Безучастно глядит вся Мекка, как пророк при громких криках «велик Аллах», сопровождаемый своими непобедимыми войсками, семикратно объезжает вокруг Ка’бы на своей верблюдице Аль-Касва, семикратно прикасается жезлом к священному черному камню, повелевает низвергнуть истуканы и разбить вдребезги их изображения, осквернявшие до сей поры дом Божий. Охотно прислушивается толпа к постановлениям пророка, которыми подтверждаются во имя Бога живого святость городского округа и все его преимущества; не менее приятны и речи его, возвещающие всеобщее равенство людей пред Богом; с особым ударением провозглашает он обязанность их не уклоняться от церковных и мирских порядков ислама. Народ беспрекословно повинуется даже и тогда, когда ему приказано очистить все дома от находящихся в них изваяний богов. Зато пророк возвещает свою глубокую привязанность к отчему городу и так безусловно признает его высокое значение, что его мединские спутники начинают тревожиться. Им приходит в голову, не вздумал бы их пророк покинуть и вернуться на старую свою родину. Но он понимает хорошо, что не здесь крепкие корни его силы. «Буду жить там, где вы живете, и умру там, где вы умрете», – промолвил он к ним благодушно. И успокоились их сердца.

Лишь немногие, человек 10 или 12, были изъяты из общего мира за то, что при различных обстоятельствах оказали слишком энергичное противодействие Мухаммеду или его приверженцам; иные сочиняли эпиграммы на него и распространяли их, другие провинились в чем-либо ином, не менее тяжком. Но из них казнены только четверо, остальные помилованы. Даже с главами военной партии: Сухейлем, Икримой и Сафваном – ничего особенного не приключилось. Двое последних, бежавшие после стычки с Халидом, получили приглашение вернуться назад, им обещана была полная амнистия, и впоследствии были они лучшими бойцами за ислам. Один только диссонанс нарушил всеобщую гармонию; произошел он не по вине Мухаммеда, причиною была необузданность Халида. Под ничтожным предлогом захватил он изменническим образом в плен племя Джазима, кочевавшее на юге, невдалеке от Мекки, и заявившее своевременно о своем подчинении. Мстя за давнее кровопролитие, он приказал своим бедуинам перебить некоторых из них, несмотря на громкие протесты сопровождавших его беглецов и ансаров. Это было вопиющее нарушение запрещения правоверным отмщать за кровь, пролитую еще в язычестве; притом же это было и бесцельной жестокостью; величайший полководец и в то же время самый гадкий человек первого столетия ислама имел впоследствии не одну, а множество подобных историй на душе. Но Мухаммед знал цену «мечу Божию», ограничился выговором, но не отрешил его от командования и сам из своего кармана выплатил деньги, следуемые за кровомщение родным убитых воинов-джазимов. Между тем стали доходить другого рода тревожные вести в Мекку. Распространился слух о том, что отделы племени Хавазин пришли в движение и замышляют что-то недоброе. С двумя из них еще прежде Мухаммед имел неприятные столкновения; это были племя Сакиф, обитавшее к востоку от Мекки в городе Таифе и окрестностях его, то самое, которое так грубо обошлось с пророком незадолго до его бегства, и другое, Амир Са’са’а, на главу которого, Ибн Туфейля, пало подозрение в умерщвлении посла правоверных в четвертом году (625). Как и другие отделы племени, они поняли наконец, что станут ближайшей целью мусульманского оружия, так как пограничное с ними племя Сулейм уже примкнуло к мединцам. По достоверным известиям, эти бедуины решились предупредить нападение еще ранее занятия Мекки. Как бы то ни было, но не прошло и 14 дней после занятия города, а их полчища силою тысяч в двадцать расположились лагерем вблизи Таифа. Трудно было даже представить, как успело это громадное войско и в такой короткий срок стянуться отчасти из отдаленных, далеко разбросанных пастбищ. Шестого Шавваля 8 г. (приблизительно в конце января 630) Мухаммед, уверенный в по-беде, но вскоре чуть не принужденный раскаиваться в своем самомнении, повел им навстречу свои войска. К нему присоединились 2000 мекканцев, с ними и Абу Суфьян, также и помилованные недавно предводители партии войны Икрима и Сафван, предложившие охотно свои услуги новому господину родного города. Девятого вечером получено было через одного лазутчика известие, что хавазины расположились лагерем в недальнем расстоянии, у Аль-Аутаса. Они находились под командой Малика Ибн Ауфа, из отдела На ср. При многих бедуинах находились женщины с детьми, остававшиеся в тылу лагеря с тем, чтобы возбуждать до крайних пределов мужество сражающихся. Малик предусмотрительно выслал несколько кавалерийских отрядов в узкую долину Хунеин, отделявшую его от мусульман. Там укрылись они в боковых ущельях с намерением выждать удобный момент для нападения на неприятеля. План удался как нельзя лучше. Едва забрезжил утренний рассвет зимнего, тусклого, дождливого дня, как обыкновенный авангард Мухаммеда – бедуины под предводительством Халида – вступил в узкий проход. Отряд дошел уже до середины, как вдруг со всех сторон – слева, справа – накинулись на него толпы конных. Бедуины, привыкшие при подобных внезапных нападениях мгновенно рассыпаться и еще не вышколенные окончательно железной дисциплиной ислама, повернули своих лошадей назад и поскакали без оглядки, увлекая вслед за собой равно ненадежных мекканцев; ядро войска – ансары – и те заколебались. Еще один момент, и Мухаммед, окруженный небольшой кучкой правоверных, старавшихся заслонить его собою, мог подвергнуться страшной опасности быть отрезанным от своих. Пророк, однако, нисколько не смутился, выхватил меч и с тою же неустрашимостью, как когда-то у Охода, крикнул громко, обращаясь к своим мединцам: «Сюда, ко мне, люди древа!»[107]107
  Этим хотел напомнить он клятву при Худейбие.


[Закрыть] Возле него стоял дядя его Аббас, обладавший громоносным голосом. И еще громче раздался тот же самый призыв, пронесшийся над волнующимися толпами беглецов. Более не требовалось, дабы напомнить союзникам об их обязанности: «К твоим услугам! К твоим услугам!»[108]108
  Лаббейк! лаббейк! – старинный призыв пилигримов, которым они и поныне обозначают преданность свою Аллаху.


[Закрыть] – передавалось от ближайших к дальним. И, как бы по одному внезапному порыву, сражение возобновилось снова. Мало-помалу поворачивали назад и другие беглецы. Поднявшись на стремена своего лошака, присматривался зорко Мухаммед к бою и вдруг воскликнул: «Ого, печка-таки нагревается», – намекая на название местности[109]109
  Аль-аутас значит «печка».


[Закрыть]. И действительно, вскоре хавазинам стало невыносимо жарко. Племя Сакиф, оставившее дома своих жен, первое подумало о безопасности, которую представляли бедуинам стены Таифа. Остальные продолжали обороняться, но уже чувствовали, что им не удержать за собой поля сражения. Вскоре все громадное войско бросилось врассыпную; те, которые взяли с собой жен и детей, пробовали было защищаться в лагере, при Аутасе, но и это последнее сопротивление вскоре было сломлено. Победителям достались 6000 жен и детей, 24 000 верблюдов и бесчисленное число овец и коз. Зато преследование совершенно не удалось: племя Сулейм вспомнило, хотя и поздно, что Хавазин – их отдаленные родственники; оно отказалось наотрез сражаться дальше. К тому же Малик со своими насритами сумел искусно прикрыть отступление, а затем и сам счастливо ушел с остальными в Таиф.

Город этот лежал на границе южной Аравии, и жители его, как кажется, позаимствовали у соседей тамошнее искусство постройки крепостей. Для племен северной Аравии, непривычных к осаде, город их мог представлять серьезное сопротивление. Тем важнее было, тотчас же вслед за победой, быстрым натиском овладеть городом прежде, чем бежавшие с поля сражения успеют там устроиться. Поэтому Мухаммед приказал наскоро отогнать добычу в соседнюю долину, Джи’рану; здесь разместили ее, окруженную стражей; сам же пророк направился поспешно далее к Таифу. Было уже поздно: Малик находился в городе, где оказывалось вдоволь и защитников, и жизненных припасов. Оставалось одна правильная осада. Для приведения ее в исполнение пришлось вступить в переговоры с одним йеменским племенем Бену Дау[110]110
  Слог ау произносится как немецкое au в слове Ваuer.


[Закрыть], жившим немного южнее и славившимся умением вести осадные работы. Те охотно согласились и выставили против города один таран и несколько осадных башен, но жители Таифа, не менее их искусные в крепостной войне, забросали машины раскаленным железом, так что вскоре они сгорели, дело тем и кончилось. Осада продолжалась всего около 14 дней, а затем ее сняли: видно, Богу угодно дать делу прежде созреть, утешали себя правоверные. Бедуины же с жадностью ждали дележа добычи, взятой под Хунейном. Один из кинанцев, старинный сподвижник мекканский, когда пророк стал с ним советоваться, ответил: «Не беспокойся, лиса в норе – если можешь обождать, ты и потом ее схватишь, а если и упустишь, она тебе не повредит». Мусульмане тронулись в обратный путь, не покончив дела, но и не ворча: всех утешала мысль о предстоящем дележе добычи. Меж тем, когда вернулись войска в Джи’рану, оказалось, что Мухаммед придумал нечто новое. Масса пленных и имущества была так велика, что о точном исполнении известных правил невозможно было и думать[111]111
  Правда, по общепринятому преданию значится, что подарки, упомянутые дальше, взяты были из пятой части, взимаемой в пользу Бога, но известие, приводимое в тексте, кажется достовернее. Да наконец, верные ансары не подумали бы роптать, если бы доля их не была урезана; тем более им было обидно, что имели наибольшие права рассчитывать на нее сполна.


[Закрыть]. Мухаммед, между тем, решился обратить значительные суммы денег и большое количество верблюдов на истинно княжеские подарки знаменитейшим из мекканцев и старейшин бедуинов. Он пожелал «прельстить сердца» тех, кои были для него особенно полезны. Из женщин и детей первоначально раздавал он немногих, ибо предвидел, что хавазинцы, по всей вероятности, обратятся к нему, прося о выкупе своих; он не захотел, понятно, выпускать из рук такого прекрасного залога для дальнейших переговоров с ними. Когда все остальное было уже поделено, пришлось, однако, начать раздачу и пленных. Но едва это было покончено, как появились наконец посланные от Хавазина. «Земляки наши, – объявили бедуины, – готовы помириться и даже принять ислам[112]112
  Предание единогласно утверждает, что при этом бедуины ссылались на родство Мухаммеда с ними. Будучи маленьким ребенком, был он отдан на прокормление к одной женщине из Бену Са’д, отдела племени Хавазин. Тут же упоминается о встрече пророка с его молочной сестрой Шеима.


[Закрыть], но они рассчитывают, что Мухаммед возвратит им их жен, детей и имущество». Пророку особенно важно было войти с ними в соглашение, так как Таиф оставался еще непокоренным, а после отступления легко мог сделаться очагом новой войны; необходимо было, и во что бы ни стало, побежденных, но не уничтоженных окончательно хавазинов склонить к принятию веры. Поэтому объявил пророк выборным, что всего возвратить, принимая во внимание нужды мусульман, он не может, но предлагает им выбрать себе, по желанию, или родных, или имущество. Они пожелали жен и детей. По ходатайству Мухаммеда, большинство мусульман согласилось беспрекословно возвратить пленных без выкупа, за исключением некоторых ненасытных бедуинов, которых пришлось удовлетворить верблюдами. Совершенно удовлетворенные посланцы удалились, уводя с собою освобожденных пленных; им поручено было в то же время сообщить начальнику их Малику, остававшемуся в Таифе, что его семья, а также и имущество сохраняются нетронутыми и будут ему выданы, как только он явится к пророку и пожелает принять ислам. Малик действительно покинул тайком город и принял требуемую от него присягу. За это он был поставлен снова во главе хавазинов, кочевавших вблизи Таифа. Сделавшись мусульманами, бедуины тотчас же принялись грабить бывших своих союзников и держали их все время в полнейшем страхе, так что Мухаммеду не было больше надобности заботиться о Таифе; можно было спокойно ждать, что жители и их союзное племя, Сакиф, доведены будут со временем до полного истощения.

Таким образом, с обычным, ему одному присущим замечательным дипломатическим тактом, успел пророк возместить невыгоды неудачной осады и в высокой степени вознаградить бедуинов и мекканцев, удовлетворив широкой рукой их жадность; тем не менее приходилось ему покинуть долину Джи’раны не без горького чувства досады. Вынужденный всякое распоряжение прикрывать духовным плащом, пророк понимал в глубине души, что поступает не совсем прилично, подчиняя свою политику слишком сильному давлению мирских воззрений. Безграничное «прельщение сердец» показалось даже для его испытанной верности дружины мединцев, так жестоко обделенных при разделе добычи, делом чересчур неподходящим. «Как сражение, – начали они ворчать, – мы его самые близкие, а коснется раздела – пожалуйте курейшиты, милости просим. Хотелось бы очень знать, Господу, что ли, так угодно – конечно, тогда нечего и толковать, – а если это от него самого идет, так следовало бы потребовать по-настоящему отчета». Собственно, они были правы, и тем более обозлился Мухаммед. Пророк отдал повеление созвать всех и обратился к ним со строгим внушением. Отдавая им должную справедливость во всем, что для него делали, поставил им также на вид, чем и они ему обязаны. «Вы недовольны тем, что иноземцы погнали за собой овец и верблюдов, а сами кого уводите? Ведете за собой на родину посланника Божия! Да, клянусь тем, в чьих руках душа Мухаммеда, не будь Хиджры[113]113
  Т. е. если бы мое рожденье в Мекке и бегство оттуда не были неизбежной необходимостью.


[Закрыть], я сам сочту себя принадлежащим вам, моим союзникам. Если бы весь свет двинулся в одну сторону, а союзники в другую, клянусь, я не преминул бы остаться с союзниками моими. О Всемогущий, будь же вечно милосерд к союзникам, и к сынам союзников, и к сынам сынов союзников!» Кругом послышались всхлипывания, заструились слезы по бородам закаленных бойцов; в рядах поднялся громкий говор: «Мы все довольны, о посланник Божий, и судьбой и участием твоим!» Когда нужно было, он знал, как говорить со своими людьми, но возникшего между мединцами и мекканцами неудовольствия не мог все-таки устранить. Пока был в живых сам пророк, пока государственное кормило покоилось после него в крепких руках Абу Бекра и Омара, пламя ненависти продолжало тлеть едва заметно, но его зятю, слабому Осману, взрыв партийных страстей стоил жизни, а междоусобная война, возгоревшаяся затем, на долгие годы сковала юношеские порывы ислама.

Но из темного рока еще не пала ни одна тень на блеск настоящего. Во всей Аравии после мирного включения Мекки в союз правоверного государства не оставалось ни одной силы, которая могла бы избегнуть верховенства Медины. Хотя количество жителей, находившихся к этому времени под владычеством Мухаммеда, не превосходило доброй трети населения всей страны, но впечатление непреодолимости, вызванное рядом успехов последних лет, ощущалось везде чрезвычайно сильно. Неспособность племен, расколотых на сотни беспорядочных общин, соединить воедино свои силы, с другой же стороны, приманка, конечно, значительно преувеличенная слухами о разделе несчетной добычи, так обаятельно действовала на большинство жадных бедуинов, что почти без исключения везде, даже в самых отдаленнейших округах, достаточно было простого приказания пророка, и народ охотно примыкал к новому порядку вещей. Почти во всех случаях дело происходило по раз заведенному порядку. По призыву посланника Божия появлялись старейшины отдельных племен для личных переговоров в Медину. Их там ждал, само собой, самый милостивый прием: льстили, чем только можно было, гордости сынов пустыни, применяясь к их подчас далеко не деликатному обхождению, осыпали похвалами благородство их рода, преимущества их племени, славу их дел; удовлетворяли их жадность богатыми подарками, выдаваемыми из постоянно переполненной теперь государственной сокровищницы; ревность, с которой они относились к своему влиянию, убаюкивали, положительно подтверждая их авторитет над их соплеменниками; одним словом, не упускалось ни единой приманки, которою искусная дипломатия умеет повлиять на эгоистические побуждения необразованных дикарей. Но зато во всем, что касалось собственно его дела, Мухаммед оставался непреклонен. На все попытки выторговать хотя бы самые пустяки из кажущихся совершенно незначительными обязанностей, налагаемых исламом, он отвечал неизменно: «Нет, нельзя». Признание веры, требовавшей отмены идолопоклонства, подчинение авторитету пророка, обязательства пятикратной молитвы ежедневно и уплата «подати на бедных», т. е. выдачи десятины дохода в пользу государственной кассы – вот те неизменные и постоянные требования, из которых самый упрямый из арабов – а араб может быть слишком упрям – не мог ничего выговорить. В то время, когда мирные переговоры почти совершенно наполнили годы девятый и десятый (630–631), предпринимались также разновременно то та, то другая военные экспедиции для ускорения подчинения отдельных племен или же для возбуждения в них, как говорилось тогда, доброй воли. Иногда требовалась экзекуция, так как разосланные повсюду сборщики податей не всегда встречали среди бедуинов желательные охоту и воодушевление, но такие отдельные случаи встречались редко. Лишь к началу одиннадцатого года (632), когда мало-помалу все шире и шире стали ощущаться жителями некоторые неудобства церковных и государственных порядков, а вместе с ними и тягота подати, наступил момент подготовки к более значительной реакции среди арабского народа. До того же времени процесс включения шел довольно гладко и однообразно, лишь немногие отдельные факты заслуживают упоминания.

Между Персидским заливом и центральной Аравией кочевало могущественное племя Бену Темим, некоторые отделы которого выдвинулись далеко на запад. К одному из них, Бену Амр, подошли вплотную мусульманские сборщики податей, собиравшие в то время десятину у хузаитов, живших к северу от Мекки. Амриты, опасаясь, чтобы эти пришельцы не вздумали распространить свою неприятную деятельность и на их владения, поспешили прогнать правоверных вооруженной силой. Уейна, шейх фезаритов отдела гатафанцев, обрадовался случаю отличиться и наказать наглецов. С 50 расторопными своими бедуинами он настиг их и, взяв в плен с полсотни мужчин, женщин и детей, приволок в Медину. Пришлось бедуинам подумать о выкупе своих. Темимцы послали депутацию к Мухаммеду. Был это народ грубый и дерзкий. Стали они у мечети и принялись непристойно, стуча и крича, вызывать Мухаммеда. Когда наконец пророк вышел из дома Айши, отправляясь на полуденную молитву, они бросились все гурьбой к нему. Дружелюбно усмехаясь, но не проронив ни слова, прошел мимо них пророк. И тогда только, когда окончилась молитва, он выслушал их. По давно заведенному обычаю в пустыне, выступил один из темимцев и произнес прекрасную речь; в ней превозносил он свой народ, выставляя его благороднейшим, наиболее зажиточным и самым многочисленным среди восточных племен. Мухаммед знал хорошо бедуинов и понимал, что их следует прежде всего поразить их же оружием. Поэтому кивнул он одному из своих; этот не преминул, конечно, пуще расхвастаться, рассыпался в пышных дифирамбах по адресу посланника Божия и всех его приближенных. Затем наступил черед главного поэта темимов, Аз-Зибрикана. Он продекламировал несколько витиеватых строф, в которых снова восхвалялось величие его народа. Но придворному поэту Мухаммеда, Хассану Ибн Сабиту, без особого труда удалось затмить доморощенного пиита и далеко превзойти его еще более цветистыми оборотами. Бедуины смекнули тотчас же, что пророк не только умеет сноситься прямо с Аллахом, но и окружил себя самыми даровитыми ораторами и стихотворцами; всякому, дескать, далеко до него. Они сразу же, тут на месте, объявили, что готовы подчиниться, и получили, разумеется, обратно всех своих пленных. Но тотчас же вслед за этим событием появился коран, воспрещавший на будущее время толкотню и крик в присутствии пророка.