Текст книги "Знаменитые судебные процессы"

Автор книги: Фредерик Поттешер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

3. ПРОЦЕСС ВРЭН-ЛЮКА

Семнадцатое февраля 1870 года. Толпа парижских зевак движется по новому бульвару Сен-Мишель в сторону Дворца правосудия. Люди все еще с некоторым удивлением взирают на величественный собор Парижской богоматери: совсем недавно над крышами виднелись лишь его массивные башни, теперь же он возвышается над Сеной в одиночестве. Барси Осман расчистил пространство, пустив в ход тараны и заступы; все средневековые лачуги снесены, и остров Сите выглядит непривычно оголенным.

Однако вовсе не ради того, чтобы взглянуть на грандиозные строительные работы, сотрясающие Париж уже более пятнадцати лет, вышли из дому в этот солнечный зимний день дамы в кринолинах и господа с цепочками от часов на животе. Они спешат сегодня на судебный процесс, по духу своему чисто парижский. Процесс, где схлестнулись Академия наук и – крестьянин! Процесс необычный, ибо он вызывает не ужас, а смех. И слушается не в мрачно-торжественном зале суда присяжных, а в рядовом помещении шестой палаты исправительного суда.

У Входов во Дворец правосудия теснится столько народу, что вертящиеся двери не успевают пропускать входящих. На лестницах потерявшие голову служители не в состоянии обеспечить продвижение публики. Усатые жандармы на втором этаже ругаются и работают локтями, чтобы развести по залам многочисленных правонарушителей, чьи дела назначены к слушанию в эту пятницу на вторую половину дня.

Начинается каждодневная канитель: карманные кражи, избитые жены, пьянство в общественных местах, подложные счета, драки с полицейскими и прочие повседневные неприятности, однако публику это явно не интересует. Судья вынужден поминутно отвлекаться, чтобы призвать к порядку то каких-нибудь важных господ, оживленно беседующих о предстоящих выборах, то элегантных молодых женщин, щебечущих, как в светской гостиной.

Только суровые, чопорные старики в первом ряду сидят молча. Это академики! Внезапно в боковую дверь входит высокий мужчина, тоже весьма преклонного возраста. Он бросает отчаянный взгляд на пожилых господ из первого ряда, и те в ответ делают ему ободряющие знаки. Его появление вызывает в публике оживление: слышатся восклицания, смех, язвительные шутки, сопровождаемые робкими аплодисментами.

Человек этот выглядит как все высокопоставленные лица Второй империи: на нем длинный черный сюртук с многочисленными наградами в петлице, в руке цилиндр; несмотря на седину, он сохранил великолепную осанку.

– Господин Шаль, будьте любезны, сядьте, пожалуйста, на скамью истцов, – почтительно обращается к нему судья.

Семидесятисемилетний Мишель Шаль, член Института Франции, бывший выпускник прославленной Политехнической школы, командор ордена Почетного легиона и обладатель медали Коплана – высшего знака отличия, присуждаемого ученым в Англии, – с удрученным видом усаживается на указанное ему место. Этот всемирно известный человек, знаменитейший геометр своего времени, держится, право же, чрезвычайно странно!

Вместо того чтобы держаться уверенно и даже слегка надменно, как обычно ведут себя в подобной ситуации люди его положения, он почему-то сидит, опустив голову, хмурится, прячет глаза – словом, проявляет все признаки виновности и раскаяния.

Зато подсудимый, которого только что провели за барьер, напротив. окидывает зал ироническим взглядом. Это маленький человечек жуликоватого вида. Он мордаст, курнос, с седыми бачками. Галстук повязан кое-как, из-под темной куртки выглядывает жестко накрахмаленный воротничок – все в нем напоминает принарядившегося крестьянина.

– Врэн-Люка, – обращается к нему судья, – вы обвиняетесь в мошенничестве, жертвой которого стал господин Мишель Шаль, член Института Франции…

Дело выглядит пока что вполне ординарным, и человек непосвященный не понял бы, почему оно привлекло столько народу.

Судья продолжает:

– Бы проявили поразительную, по, к сожалению, преступную изобретательность и потратили немало завидного усердия, употребив его во зло! Ибо, должен признать, требовалось известное трудолюбие, чтобы за восемь лет сфабриковать и продать господину Шалю, страстному коллекционеру исторических автографов, двадцать семь тысяч триста сорок пять фальшивок на общую сумму в сто сорок тысяч франков!

В зале раздаются восхищенные возгласы. Надо заметить, что сто сорок тысяч франков во времена Второй империи равнялись приблизительно восьмистам тысячам франков нынешних,

– Попрошу вас, Врэн-Люка, не улыбаться! – сердито говорит судья, – Гордиться тут печем! Вы бессовестно злоупотребили доверием в высшей степени уважаемого человека и пытались выставить па посмешище Академию наук, сочинив подложные письма Паскаля, которые были вынесены на обсуждение этого почтенного собрания!..

Обвиняемый встает с оскорбленным видом.

– Свою вину я признал, господин судья, но я возражаю против того, чтобы мне приписывались столь недостойные намерения! Я вовсе не собирался никого вводить в заблуждение или выставлять на посмешище! Я написал эти подложные письма исключительно ради того, чтобы доказать дорогую для меня гипотезу. Я утверждаю, что Ньютон, которого принято считать создателем закона всемирного тяготения, на самом деле заимствовал все свои теории у нашего Паскаля! Не можете же вы ставить человеку в упрек его патриотизм!..

– Замолчите, Люка! – гремит судья, – Эта гипотеза принадлежит вовсе не вам, а господину Шалю. Однажды, когда в вашем присутствии он высказал такое предположение, вам пришла в голову бесчестная мысль сфабриковать фальшивку «по заказу»… Лишь жажда наживы побудила вас сделать это. Вы ведь совершенно необразованный человек. Вы даже нигде не учились. Всего несколько лет назад еще были фермером в Эндре!.. Что же до патриотизма, то расскажите это кому-нибудь другому!.. Уж не из патриотизма ли вы строчили письма от имени Александра Великого, или Жанны д'Арк, которая у вас подписывается «Дева», или – еще почище – от лица апостолов и Лазаря Четверодневного?! Врэн-Люка со своей неизменной ухмылкой опускается на скамью. Шаль сидит, сжавшись в комок. Судья, взяв со стола одно из писем, разложенных перед ним в качестве вещественных доказательств, продолжает:

– Уж не из патриотизма ли вы. Люка, продали господину Шалю за пятьсот франков письмо Клеопатры к Цезарю следующего содержания: «Возлюбленному моему Юлию Цезарю, императору… Наш сыночек Цезарион пребывает в добром здравии. Скоро он будет в состоянии выдержать дорогу до Марселя…» И в довершение всего. Люка, вы написали это абсурдное послание по-французски, на старом пергаменте, украденном из Библиотеки святой Женевьевы!

В зале неудержимый хохот. Судья вынужден замолчать. Шаль, пунцовый от стыда, закрывает лицо руками. Врэн-Люка самодовольно улыбается. Судья:

" Тихо! Или я прикажу удалить всех из зала!.. Мне непонятно, что смешного вы находите в этой бессмыслице!.. Ее сочинил зарвавшийся невежественный дурак!..

Публика протестует. Слышатся свистки, выкрики.

– Еще неизвестно, кто дурак: крестьянин или ученый! – кричит кто-то из журналистов.

Судья, вне себя от ярости, хватает со стола другое письмо.

– Вот послушайте, послушайте, что пишет этот олух! – кричит он срывающимся от негодования голосом.

– Олух – покупатель! Дурацкий колпак – академику! – орет какой-то толстяк из последних рядов.

Публика в восторге. Судья между тем уже начал читать письмо Марин Магдалины к Лазарю. Рукопись старательно замусолена и опалена на свечке, так что он с трудом разбирает текст:

«Любезный брат мой! То, что Вы сообщаете о Петре, апостоле нашего благостного Иисуса, позволяет мне надеяться, что в скором времени мы будем иметь счастье видеть его здесь, и я готовлюсь принять его надлежащим образом. Пребывание мое в Галлии весьма приятно. Не верьте тем, кто говорит, будто галлы – варвары, это неправда. Больше добавить мне нечего, кроме того что горячо желаю видеть Вас и молю Господа нашего, чтобы Он был милостив к Вам». Подписано: «Магдалина». Которая тоже, заметьте, изъясняется на старофранцузском языке!

В зале стоит уже не смех, а рев, присутствующие повскакивали с мест.

– Еще! Еще! – скандирует публика, стуча кулаками по скамьям,

– Это вам не балаган! – надрывается судья. – Я сейчас вызову стражу!..

Но гвалт нарастает. Словно дело происходит не. в суде, а в каком-нибудь театре на Больших бульварах. Для полноты картины не хватает только гнилых помидоров. Судья вынужден прервать заседание и 'отложить разбирательство на неделю.

Однако эта мера не охладила энтузиазма публики: двадцать пятого февраля истец и подсудимый вновь встречаются в парижском Дворце правосудия в присутствии огромной толпы зрителей.

Многие из них – богатые буржуа в визитках, светские дамы в нарядных платьях – пришли посмеяться. Все диву даются, как мог ученый, известный своей высокой образованностью и критическим умом, клюнуть на столь несуразные фальшивки. Все втайне надеются, что судья прочтет еще какие-нибудь «собственноручные письма» Карла Великого, Юлия Цезаря или Блеза Паскаля, сочиненные Врэн-Люка и проданные Мишелю Шалю как подлинники. Эти грубые подделки, ошеломляющие своей нелепостью, были в отрывках опубликованы сегодня в утренних газетах. В частности, пропуск, выданный галлами посланцу римлян; «Дозволяю юному Трогу Помпею вернуться к своему императору Юлию Цезарю», Подпись: «Верцингеториг».

И это было приобретено за пятьсот франков академиком Мишелем Шалем, которого, судя по всему, не смутило ни то, что Верцингеториг пишет по-старофранцузски, ни то, что Цезарь назван императором еще в период галльской войны.

Ему также, видимо, не пришло в голову посмотреть на свет сомнительный клочок бумаги, на котором начертан этот пропуск, иначе он непременно обнаружил бы там водяной знак – геральдическую лилию французских королей!.. (Как выяснилось, это была просто чистая страница, вырезанная из старинной книги в Библиотеке святой Женевьевы.)

Да, многие образованные люди пришли на этот процесс, чтобы посмеяться над легковерием злополучного академика.

Однако другие, а их большинство, прибывшие из предместий в картузах и косынках, оказались здесь по причинам далеко не столь безобидным. Они ничего не понимают в этих пресловутых письмах, так дорого обошедшихся профессору Шалю. Не им судить об ошибках в датах и об исторических бессмыслицах, которые ученый, ослепленный своей страстью к коллекционированию, не заметил в автографах Врэн-Люка. Их интересует и заставляет от души смеяться совсем иное; то, что человек, мало чем отличающийся от них самих, человек без денег и без образования, бывший крестьянин-самоучка, ловко одурачил академика, почтенного, уважаемого, увешанного наградами… В этом 1870 году, когда режим Наполеона III трещит по всем швам, несчастный Шаль олицетворяет для широкой публики правящую касту, касту знати и буржуазии, чья сила и право вершить судьбы страны поставлены под сомнение. Этот ученый муж, плативший в течение восьми лет бешеные деньги за бредовые, шарлатанские подделки, превращается в символ бездарности, в которой как раз и упрекают сейчас людей, стоящих у власти.

Молодой адвокат метр Эйльброннер прекрасно понимает, что толпа на стороне его подзащитного, и без стеснения взваливает всю вину на бедного профессора Шаля,

– Он сам своим поведением поощрял противозаконную деятельность Врэн-Люка, – заявляет адвокат, – Каждый день oн требовал все новых и новых автографов. Каждый день ему нужны были документы все более и более сенсационные, чтобы пустить пыль в глаза своим коллегам-академикам. Этот человек повинен в грехе гордыни, господин судья, а мой подзащитный лишь имел слабость уступать его настойчивым требованиям.

– Вы довольно странно трактуете факты, метр! – негодует судья. – Если господин Шаль, как истинный коллекционер, и позволил себе увлечься, то исключительно потому, что этот проходимец Врэн-Люка уверил его, будто существует богатейшее собрание автографов, принадлежавших в свое время некоему графу де Буажурдену, личному другу Людовика XIV, Он объявил, что ему поручено обратить в деньги эту фантастическую коллекцию, оказавшуюся в руках какого-то старого чудака, далекого потомка вышеупомянутого графа. Вот с чего началось мошенничество. В дальнейшем Врэн-Люка ловко подогревал страсть господина Шаля, и тому, естественно, захотелось приобрести все собрание целиком.

Внезапно встает сам Мишель Шаль. У него широкий лоб и выдающийся вперед подбородок, он высок ростом и держится очень прямо, несмотря на своп семьдесят семь лет.

– Господин судья, я прошу слова.

Судья знаком приглашает его подойти к барьеру, отделяющему судей от публики. В зале воцаряется напряженное молчание.

– Прежде всего я хотел бы сказать, что у меня не было оснований не доверять этому человеку. Господина Врэн-Люка рекомендовал мне одни из моих друзей, профессор…

Голос у Шаля грустный, но в нем не чувствуется никакого ожесточения. Говорит он медленно, с усилием. Ему явно не по себе.

– …Первые автографы, предложенные мне этим господином, – продолжает академик, – были интересны, написаны прекрасным слогом, без всяких нелепостей… К несчастью, они являли собою лишь отражение моей собственной гипотезы, состоящей в том, что Ньютон позаимствовал у Паскаля кое-какие мысли, – гипотезы, которую я имел неосторожность высказать в присутствии господина Врэ1 г-Люка. А он не постеснялся проиллюстрировать ее подлогами! Судья:

– Вы имеете в виду письма Паскаля, купленные вами у Врэи-Люка и представленные на рассмотрение Академии наук?

Профессор Шаль:

– Да, господин судья. Я имею в виду именно эти письма, которые в тот момент показались убедительными большинству моих коллег.

Защитник Эйльброннер резко перебивает его:

– И все-таки странно, господин профессор, что пи вы, пи ваши коллеги не обратили внимания на то обстоятельство, что Ньютону было двенадцать лет в год этой переписки и что Паскаль в вашем пресловутом письме пользуется математическими формулами, открытыми лишь столетие спустя.

Публика свистит и гогочет. Судья грозит удалит всех из зала. Шаль молчит. Адвокат продолжает:

– Как же это случилось, профессор? И почему вас не смутило, что Верцингеториг, Клеопатра и Юлий Цезарь пишут на французском языке XVI века?

В зале снова раздаются гиканье и смех. Мишель Шаль бледнеет.

– Метр, – глухо произносит он, – по-моему, вы принимаете меня… за дурака!

На сей раз поднимается оглушительный гвалт. Присутствующие потешаются. У какого-то жандарма от смеха даже свалился головной убор…

– Я сейчас все объясню, – говорит Шаль уже намного громче. – Разумеется, я задал этот вопрос Врэн-Люка, когда оп принес мне автографы. И ответ его, по правде сказать, был далеко не глуп…

Раскаты хохота заглушают слова профессора. Судья в отчаянии воздевает руки к небу. Шаль почти кричит:

– Он сказал мне, что это переводы и копии, сделанные в большинстве своем самим Рабле и собранные господином Буажурденом…

Но никто больше не слушает наивных объяснений профессора. Судья отсылает его на место. Он торопится закончить заседание. Все, в сущности, уже выяснено: После нескольких минут совещания суд приговаривает Врэн-Люка к двум годам тюрьмы и пятистам франкам штрафа. Наказание чисто символическое в сравнении со ста сорока тысячами франков, выманенных у профессора Шаля, и четырьмя сотнями страниц доклада Академия наук о переписке Паскаля и Ньютона, – доклада, – надкоторым смеялась вся Европа.

4. СЕСТРЫ ПАПЕН

Двадцать девятого сентября 1933 года выдалось в Ле-Мане очень холодным. Однако не от морозов преждевременно наступившей зимы оцепенел суд присяжных департамента Сарт. Зал застыл от ужаса, слушая обвинительный акт против сестер Леи и Кристины Папен.

Шестого декабря 1932 года полицейский Делеа обнаружил на втором этаже прекрасного особняка в городе Ле-Ман изувеченные трупы матери и дочери Ланселен. Мать лежит на спине, ее лицо залито кровью, глаза кажутся открытыми… Нет, глаз нет вовсе. Их вырвали. Пустые черные глазницы словно смотрят в потусторонний мир. Дочь лежит ниц, ее юбки задраны. На теле следы многочисленных ножевых ран.

На скамье подсудимых две угрюмые молодые женщины – сестры Папен.

Кристине– двадцать восемь, ее сестре Лее – двадцать два. В семье Ланселен они были домашней прислугой.

Совершив убийство, сестры заперлись в своей комнате, разделись и легли в постель, крепко прижавшись друг к другу.

– Мы ждали вас, – сказала Кристина, когда полицейские взломали дверь.

Секретарь суда заканчивает чтение обвинительного заключения.

– Кристина Папен, встаньте!

Опустив глаза, Кристина стоит как истукан. Она в светлом, застегнутом до подбородка пальто. Черные густые брови, резко очерченный прямой нос – жесткое, почти мужское лицо.

Председатель суда Беше сообщает, что сестры Папен ранее не судились, в нескольких словах рассказывает об их детстве – два-три имени, десяток дат, развод родителей. Отец, Густав, исчез неведомо куда. Мать, Клеманс, работает, где придется. Кристина и Лея воспитывались на стороне: одна в сиротском доме Бон-Пастер, другая – в приюте Сен-Шарль. На хорошем счету, после того как обрели «положение», то есть определились с помощью матери в домашние прислуги.

– Кристина Папен, почему, до того как поступить к Ланселенам, вы сменили десять мест? – спрашивает председатель.

Кристина отвечает, не поднимая глаз. Ее голос едва слышен, и адвокат вынужден повторять ее слова.

– Она говорит, что ей там не нравилось. Между тем все предыдущие хозяева заявили, что были удовлетворены работой молодой женщины. Она чистоплотна, честна, трудолюбива, хотя мрачновата и очень скрытна… Но отказывается поступать на работу, если вместе с ней не берут и ее сестру Лею. Кристина – кухарка. Лея – горничная.

– У Лапселенов отличный дом и. похоже, вам жилось у них неплохо?

Кристина Папен молчит. Сбитый с толку председатель суда неуверенно продолжает:

– Вы проработали в этом доме семь лет. Вас здесь сытно кормили, давали вино, конечно в меру… Платили триста франков. Таким образом у вас скопилось двадцать тысяч франков… Чем же вам не угодила семья Лапселен?

Кристина Папен стоит, опустив голову, и, кажется, даже не слышит вопроса. О чем она думает? В душу этой женщины проникнуть невозможно, она загадка для окружающих…

Чем была для нее пекущаяся о респектабельности жена респектабельного поверенного? Она поддерживала в доме строгий уклад и жила старыми понятиями, но, в конце концов, хозяйка как хозяйка. Ни разу, по крайней мере до того вечера, когда произошла трагедия, Кристина не слышала от нее резких слов.

Председатель суда продолжает:

– Даже господин Ланселен, несмотря на свои переживания, не сказал о вас ничего плохого; он говорил о вас как о честной, трудолюбивой женщине хорошего поведения. Поэтому я повторяю вопрос: были ли у вас претензии к этому семейству? Имелись ли у вас причины мстить ему?

Ответа нет. Кристина замкнулась в молчании. Председатель в затруднении. Чувствуется, что он хочет помочь этому дикому, непроницаемому существу, застывшему в неудобной позе, но он делает это слишком робко.

– Если вы отказываетесь говорить, – продолжает Беше после некоторого молчания, – я сам скажу, что вам не нравилось в этой семье. Ваши хозяева держали себя высокомерно. Наверное, они сохранили замашки некоторой части старой буржуазии. По-видимому, не поняли. Что времена теперь другие. Но и вы были не особенно приветливы! Понятно, что в такой обстановке к вам обращались лишь по хозяйственным делам. Кристина Папен, настал час сказать, в чем состоит вина ваших жертв,.

– Ни в чем.

Итак, Кристина Папен зверски убила двух ни в чем не повинных женщин!..

– Говорите громче, – напоминает председатель. – Господа присяжные не слышат вас. Быть может, госпожа Лапселен угрожала вам?

– Я сама набросилась на нее, – едва слышно отвечает Кристина. – Да, я ей навесила…

«Навесила». Какое странное слово. Оно и пугает, и о чем-то напоминает. Оцепенение прошло, и Кристина заговорила. Но не о причинах (это ее тайна, их тайна) – о фактах.

В тот день до самого вечера сестры оставались в доме одни. Госпожа Лапселен с дочерью отправились по магазинам. Возвращаться домой они не собирались: их пригласили на обед. Когда стемнело, сестры перестали работать – не было электричества, Кристина и Лея поднялись к себе в комнату, которую никогда не покидали, даже в праздничные дни. Едва они разделись и улеглись в постель, как внизу послышался шум, Кристина накинула на плечи блузку и спустилась по лестнице. На площадке второго этажа босая девушка со всклокоченными волосами натолкнулась на свою хозяйку.

– Госпожа обругала меня, – говорит Кристина Панен, – но не угрожала мне. Когда она подошла ближе, я схватила оловянный кувшин и изо всех сил ударила ее по голове. Мадемуазель поспешила на помощь матери. Я бросилась на псе и пальцами вырвала ей глаза.

– Один глаз, – уточняет председатель суда.

– А! Мне показалось, я выдрала оба!

Эта фраза произнесена тем же глухим невыразительным тоном: по голосу чувствуется, что мысли обвиняемой витают где-то далеко. Публика в зале затаила дыхание. А Кристина продолжает:

– На шум прибежала Лея и занялась госпожой, которая пыталась встать. Она вырвала ей глаза и ударила головой о кувшин. Я тоже продолжала наносить удары. Когда мы отправились па кухню за ножом и молотком, с ними уже было покончено.

Об этом ноже речь пойдет позже, во время допроса Леи. Председатель же суда касается одного из главных вопросов на этом процессе: почему сестры так привязаны друг к другу? Родственная ли это связь или нечто большее?

– В вашей жизни есть много необъяснимого, – продолжает председатель. – С мужчинами вы не общаетесь. Каждый выходной день вы запираетесь в своей комнате. А то, что вас нашли голыми в одной постели?.. И наконец, кое-какие поступки и слова в тюрьме. Может быть, ваша привязанность имеет сексуальный характер? Вы меня понимаете? Или вы любите ее как сестру?

Кристина отвечает тут же, и достаточно громко, чтобы ее услышали:

– Между нами ничего не было.

– Хотите добавить еще что-нибудь? – спрашивает председатель суда.

– Нет…

Кристина садится на место. Teпepь все взгляды обращены в сторону Леи. Это робкая девушка с приятным овальным личиком, она ниже Кристины и похожа на школьницу, хотя ей уже двадцать два года. Лея также одета в зимнее пальто. Столь же немногословна, как и ее сестра. Ее ответы кратки и часто ужасающе жестоки.

– Чем вы вырвали глаза своей жертве?

– Пальцами!

– Зачем вам понадобился нож?

– Я сделала надрезы…

Еще одно странное слово. Глубокие резаные раны, следы побоев на телах жертв, а сказано «надрезы». Так говорит эта хрупкая на вид девушка. Словно речь идет о шитье. «Надрезы», сделанные на трупе, поскольку госпожа Ланселен к тому времени скончалась…

– Судебно-медицинский эксперт подтверждает этот факт, – отмечает председатель. – Именно поэтому вам предъявлено обвинение в убийстве госпожи Ланселен, а вашей сестре придется отвечать и за это убийство, и за убийство мадемуазель Ланселен.

В остальном Лея подтверждает слова сестры: они не испытывали никакой вражды к семье Ланселен. И не состояли в половой связи.

– Чувствуете ли вы сожаление по поводу случившегося? Может быть, хотите дать какие-либо объяснения?

Лея молчит.

– Тогда садитесь!..

Начинается допрос свидетелей. Между тем вещественные доказательства, в том числе и помятый кувшин со следами засохшей крови, переходят от одного присяжного к другому.

– Я еще ни разу не видел таких изуродованных трупов, – замечает судебно-медицинский эксперт доктор Шартье.

Публика негодует. Раздаются крики:

– Смерть им!

Кристина и Лея сидят будто каменные истуканы – ни малейшего движения, даже глазом не моргнут.

Кто же они такие, эти сестры Папен? Какой жестокий дьявол завладел их душами? Почему эти две девушки в мгновение ока превратились в разъяренных фурий-убийц? Все было бы ясно, если бы они были просто сумасшедшими…

– Доктор Шварзиммер, клянитесь говорить правду, только правду…

Доктор Шварзиммер – известный психиатр. Ему было поручено обследование обвиняемых. От эксперта ждут откровений или по крайней мере попытки объяснить, что произошло. Он начинает:

– Если на первый взгляд преступление наводит на мысль о том, что оно совершено сумасшедшими, эпилептиками, то я в состоянии доказать, что это но так. Психические заболевания здесь ни при чем…

Невозмутимый, уверенный в себе психиатр начинает перечислять доводы в подтверждение своих слов. Никаких мозговых травм, никакой дебильности. Напротив, у Кристины средний уровень умственного развития. Никаких проявлений бредового состояния, никакой порочной наследственности, однако эмоционально она существо ущербное, поскольку ее единственная привязанность – сестра. Что касается Леи, то хоть она и менее умна, чем Кристина, но тоже не дебил, как пытаются представить некоторые.

Как же так? А родственники? Дед – эпилептик, двоюродный брат умер в приюте для умалишенных, неврастеник дядя повесился у себя в комнате. Разве это ничего не значит? А как протекало детство сестер? Гулящая мать, впавшая со временем в истерический мистицизм; она не заботилась об отце, не заботилась о дочерях, а однажды и вовсе исчезла. Лея тогда была совсем маленькой. Алкоголик-отец был равнодушен к дочерям. Его интересовала лишь старшая, Эмилия.

Когда ей было одиннадцать лет, он силой склонил ее к сожительству. Став взрослой, Эмилия постриглась в монахини. Кристину, после того как родители разошлись, вырвали из дома ее тетки, которая с любовью воспитывала ребенка, и поместили в церковный приют. А Лея, забытая всеми девчушка, которую и любить некому? Некому… кроме Кристины. Весь мир Леи сосредоточился в Кристине.

Тем не менее доктор Шварзиммер явно отказывается принимать во внимание то, как сложилась жизнь сестер. Кристина и Лея несут за свое преступление ответственность, полную ответственность.

Кровосмесительная греховная связь между сестрами? Их любовь? Знаменитый доктор одним взмахом руки отметает и это. Кристина – симулянтка. Вспомните сцену в тюрьме, когда надзирательницы разрешили двум сестрам встретиться. Эта сцена была на редкость грубой и бесстыдной. Защита остановится на пей особо. А что было после этого? Психиатр с подъемом вопрошает; «Разве Кристина не призналась, что ломала комедию?» Ах, господа присяжные!

Увы! Доктор Шварзиммер не знает, что в окрестностях Ле-Мана «ломать комедию» означает «устраивать сцену». Да откуда ему это знать? Тогда пришлось бы разбираться в истории этих двух женщин, признать, что они корнями вросли в обычаи края, где до сих пор царят примитивные крестьянские нравы и где каждый живет сам по себе.

– Не греша против совести, – четко выговаривает доктор Шварзиммер, – заявляю, что за свое деяние они несут полную ответственность согласно духу статьи 64 Уголовного кодекса.

Если присяжные согласятся с экспертом, они вынесут смертный приговор.

Метр Шотан, защитник Лен, тут же задаст доктору Шварзиммеру каверзный вопрос на который тот отказывается отвечать, после чего председатель суда Беше разрешает ему покинуть свидетельское место.

Его сменяет свидетель со стороны защиты – доктор Логр, врач-психиатр префектуры полиции. Доктор Логр не ставит под сомнение высокий профессионализм своего именитого коллеги, но со своей стороны обращает внимание па ряд деталей, которые его собрат по профессии и два ассистента обошли молчанием. Прежде всего удивляет несоответствие между мотивами (гнев из-за укоров хозяйки) и изощренной жестокостью двойного убийства. Особенно поражает то, что у женщин были вырваны глаза – беспрецедентный случай в судебных анналах.

– Разве подобные увечья, – задает вопрос доктор Логр, – не свидетельствуют о сильнейшем половом импульсе, который нашел садистский выход? Занялся ли кто-либо мыслью исследовать странный дуэт, который образуют сестры? Не стоит ли рассматривать способ убийства в свете половой озабоченности Кристины в тюрьме?

И доктор Логр возвращается к так называемой «комедии» или «сцене» в тюрьме. Кристина с надрывом кричит в лицо охранницам: «Верните мне мужа». «Мужа»! Она говорит о Лее. Как только Лею приводят к ней в камеру, она принимается ласкать и обнимать сестру. Их тут же приходится разлучить.

Кристина и Лея вели себя не как сестры, а как любовники.

Любовники… Кто из судей осмелится произнести столь неприличное слово?

– Можно поставить и диагноз истерической эпилепсии, – продолжает доктор Логр. – Во всяком случае, я счнтаю необходимым провести дополнительное обследование. В противном случае останется сомнение в правильности вердикта.

Но выступление доктора Логра не поколебало позиции доктора Шварзиммера – он отказывается менять заключение.

Встает метр Шотап:

– Я требую провести новую экспертизу душевного состояния обвиняемых.

Метр Мульер, представитель потерпевшей стороны, тут же соглашается.

– Я не возражаю против обследования, но не вижу в нем необходимости.

Прокурор решительно протестует против любой отсрочки, и суд в конце концов отклоняет требование защиты. По-видимому, никто не желает верить в безумие сестер Папен. Тем не менее ни один человек по-прежнему пе понимает, почему они совершили убийство. Но слишком поздно стремиться к пониманию. Да и нужно ли это кому-нибудь? Настало время защитительных и обвинительных речей.

Адвокат – представитель потерпевшей стороны умело играет па чувствах публики и присяжных. Он восклицает:

– Кристина лжет. Мадам Лансслен не провоцировала ее. Сестры Папен устроили своим жертвам настоящую засаду. И если они вели себя как дикие звери, то и судите их. как диких зверей!

Он считает, что Кристина заслуживает смертной казни. Для Леи метр Мульер требует пожизненной каторги.

Объявляется перерыв. После возобновления заседания в 21 час прокурор республики Рижер поддерживает обвинение столь же яростно, что и предыдущий оратор:

– За нею спою долгую карьеру я ни разу не видел таких изувеченных тел… Эти девицы совершили свое преступление совершенно хладнокровно!

Сидящие на скамье подсудимых Кристина и Лея, похоже, даже не слушают. Может, говорит вовсе не о них?

– Эти женщины отнюдь не безумны, они просто не умеют сдерживать свои порывы! – надрывается прокурор. – Бешеные собаки кусают, поскольку они больны, а злые псы, которые могут питать и привязанность, кусают, когда им вздумается. Сестры Папен не бешеные собаки, а злые псы. Я призываю присяжных быть неумолимыми и требую максимального наказания: эшафот для Кристины, каторга для Леи.

Псы, собаки… Нервы присутствующих напряжены до предела, Встает метр Жермена Бриер, защитник Кристины.

– Когда я впервые увидела сестер Папен в тюрьме. – начинает она, – мне сразу стало ясно, что передо мной душевно больные женщины.