Текст книги "Знаменитые судебные процессы"

Автор книги: Фредерик Поттешер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Странное письмо, ведь его не принесли, оно пришло по почте… И не только это странно… Обращение «моя дорогая», которым начиналось это и предыдущее послания, было непривычным. Никогда в своих письмах доктор Браунбергер не называл жену иначе, как «моя милая Мэгги». И потом этот почерк, неровный, неразборчивый почерк, который, по мнению судебных графологов, свидетельствует о том, что человек писал по принуждению.

Но это еще не все. Двадцать четвертого нюня Раймон Балле тоже получает подобное письмо без даты. «Мой дорогой друг, – пишет доктор Браунбергер, – я знаю, что ваш двоюродный брат, врач по профессии (речь шла, несомненно, о Петио), приобрел небольшой особняк недалеко от улицы Буа, Окажите мне услугу и вместе с ним посодействуйте тому, чтобы туда перевезли мою мебель и все мои вещи».

Разумеется, Раймон Балле ничего этого делать не стал, но он предупредил госпожу Браунбергер. Его удивляло, что доктор Браунбергер так заботится о Петио, с которым встречался всего раз в жизни.

Заканчивая свои показания, госпожа Браунбергер заявила, что Петио виновен в исчезновении ее мужа. Доказательство тому рубашка и шляпа ее супруга, обнаруженные в одном из чемоданов, нагроможденных за спиной подсудимого.

Раймон Балле тоже выступает в качестве свиде-еля. Этот агент по продаже недвижимого имущества не очень-то гордится своим родством с Петио… Он весьма сожалеет о том, что познакомил док тора Браунбергера с Петио… И вдруг раздаются крики, и все взгляды обращаются к скамье подсудимых.

– Сядь! – приказывает Петио один из охранников.

– Я запрещаю вам обращаться ко мне на ты!

– Сядь!

– Ах ты, дерьмо! – орет Петио.

Такого в суде присяжных никогда еще не слыхали. Что делать? Председатель суда Лезе с минуту колеблется. Он просит свидетеля выйти из зала, потом снова вызывает его, ведь Петио, кажется, хотел задать вопрос Раймону Балле, пусть спрашивает, а не то он использует это как повод для подачи кассационной жалобы.

– Подсудимый, вам предоставляется слово. Петио уже успокоился. Он цинично заявляет:

– Я хотел сказать моему дорогому кузену, что мне не было никакого смысла убивать этого старого еврея.

Совершенно спокойно Петио утверждает, что предъявленная шляпа на два размера больше шляпы доктора Браунбергера и нет доказательств того, что рубашка тоже принадлежит ему. Да и какая корысть убивать старика, вышедшего из дому без единого су.

Петио хватает рубашку и шляпу и бросает их в сторону секретаря суда.

– Я не желаю ничего больше слышать обо всем этом! – кричит он.

Смех, оживлсппе в зале. Где уж тут говорить о благопристойности и соблюдении судебного ритуала!

Наконец слово берет адвокат Петио метр Флорио. И проводит ошеломляющий доказательный эксперимент.

– Госпожа Браунбергер, – говорит он, – утверждает, что найденная в чемоданах Петио шляпа принадлежала се мужу. Шляпа будто бы была куплена у «Гело», И на ней стояли инициалы П. Б. Неверно! На шляпе метка фирмы «Бертей»… Ах да, госпожа Браунбергер объясняет, что фирма «Гело» была закрыта, и потому она обновляла шляпу в фирме «Бертей». Снова неверно! В 1942 году фирма «Бертей» также была закрыта… Что касается размеров, то адвокат нашел в регистрационной книге фирмы запись размера головы доктора Браунбергера; он никак не соответствует размеру представленной здесь шляпы.

– Итак, господа присяжные, – вопрошает Флорио, – что вы на это скажете?

Зал разражается аплодисментами. И среди этого шума слышна остроумная реплика Петио:

– За эту шляпу я снимаю перед вами шляпу!

Что же остается от обвинений госпожи Браунбергер? Предположения, один только необоснованные предположения!.. И никаких доказательств! Все это отлично сознает метр Флорио, которому удается непрестанно сеять сомнения в умах присяжных.

Между тем истекает время, назначенное для допроса свидетелей обвинения; на тринадцатый день, 1 апреля, судебное заседание целиком посвящено прослушиванию нужных Петио свидетелей. Они наперебой хвалят его: «О, какой доктор!», «Ах, какое великодушие!», «Мы всем обязаны ему», «Да при благоприятных обстоятельствах он был бы сегодня министром!» Жители Вильнёв-сюр-Йонн, откуда родом Петио и где он был членом департаментского совета, подходят к месту для дачи свидетельских показаний. Это – триумф… Потом выходит участник движения Сопротивления младший лейтенант Леритье, который в тюрьме Френ пять месяцев просидел в одной камере с Петио. Он говорит, что этот мужественный человек научил его переносить пытки, всегда изыскивал возможности передавать вести на волю, и у него, Леритье, нет никаких сомнений в том, что Петио был участником движения Сопротивления.

Метр Флорио:

– Как вы полагаете, может ли человек в течение пяти месяцев скрывать свои истинные чувства?

– Это невозможно, – отвечает Ришар Леритье, – более того, я убежден, что Петио действовал не один и что его группа участвовала в движении Сопротивления. Может быть, не в официальном, но все равно в Сопротивлении.

Трогательное заверение! Создается впечатление, что младший лейтенант Леритье совершенно убежден в том, что говорит. Мог ли он, проведя пять месяцев в одной камере с Петио, не заподозрить, что рядом с ним не совсем нормальный человек, чудовище? Когда судебное заседание заканчивается, вопрос этот так и остается невыясненным.

На другой день заслушиваются девять речей адвокатов со стороны гражданских истцов. Бесконечный день, бесконечный словесный поток. Петио дремлет; публика зевает; Флорио сидит со скучающим видим, А ведь эти адвокаты, в способностях которых вряд ли можно усомниться, выступают в защиту исчезнувших людей, в защиту жертв, от которых не осталось никакого следа, кроме нагроможденных за спиной подсудимого чемоданов различных размеров, цвета и формы.

Вернемся, однако, к заключительной части речи метрa Верона, адвоката семей Вальберт, Бастон, Келлер и Дрейфус.

– Существует хорошо известная легенда о береговых пиратах, безжалостных разбойниках, которые разжигали на отвесных скалах костры, с тем чтобы терпящие бедствие принимали их за огни другого корабля. Доверчивые мореплаватели попадали па рифы и погибали, а мнимые спасители обогащались, грабя затонувшие суда. Так вот. Марсель Петио такой же: он – мнимый спаситель! Движимые инстинктом самосохранения люди попадали в его ловушку, по вместо обещанного спасения они находили смерть. Я, адвокат Верон, требую головы этого бандита!

В зале воцаряется молчание. На этот раз пират Петио даже не осмеливается подать голос. Уже 17 часов 30 минут. Прокурор Дюпен произносит обвинительную речь. Все ждали выступления этого человека, который столь часто бывал озадачен огромными размерами дела и терялся под градом язвительных реплик подсудимого.

– В архивах суда присяжных департамента Сена, – говорит представитель государственного обвинения, – нет равных по жестокости примеров. Даже Ландрю не идет ни в какое сравнение с этим отвратительным лицемером, ловким обманщиком, закоренелым лжецом…

Все смотрят на Петио. Что же он делает? А он рисует. Да, да, в то время как прокурор произносит обвинительную речь, подсудимый набрасывает карикатуру на Дюпена. Таков Петио… Лишь изредка он пожимает плечами и снова возвращается к своему рисунку, безразличный к перипетиям процесса, равнодушный к разгоревшимся страстям.

– Петио не имел никакого отношения к Сопротивлению. Он просто убийца, обыкновенный уголовник. Убийца, дело которого слишком раздули…

И прокурор один за другим снова перечисляет все случаи исчезновения людей, приводит имена всех женщин и мужчин, уничтоженных Петио при обстоятельствах, которые и на пятнадцатый день процесса все еще остаются невыясненными. Неожиданно поднимается председатель суда Лезе. Уже поздно, очень поздно: прокурору придется закончить свою обвинительную речь завтра. Петио смотрит на Лезе насмешливо: спектакль еще не закончен.

Горящими глазами, особенно выделяющимися на пепельно-сером лице, Петио оглядывает тех, кто захотел присутствовать при заключительном акте драмы. Просто любопытные и люди с именем, дипломаты и политические деятели. Они теснятся на скамьях для публики. В зале духота. Напряжение достигло предела. В этот вечер наконец все выяснится. За барьером сидит человек, которому предстоит последний раунд в игре со смертью. Это последний спектакль, который он дает 4 апреля 1946 года перед собравшейся публикой. Доктор Петио не хочет испортить свое выступление.

Тринадцать часов. Прокурор Дюпен готов продолжить прерванную накануне вечером обвинительную речь.

– Час правосудия пробил…

Этими словами начинается заключительная часть его речи. Председатель суда Лезе снова и снова требует тишины. Прокурор продолжает:

– Нет, мы больше не позволим Петио порочить святую память французского Сопротивления! Это недопустимо!

И тут Петио, широко улыбаясь, восклицает:

– И подпись: генеральный прокурор Французского государства![33]33
  Таково было официальное название Франции в вишистский период согласна конституционным актам, изданным правительством Петена.


[Закрыть]

Аудитория благосклонно реагирует на эту реплику. Господин Дюпен не выдерживает:

– Послушай, Петио! Тебе никак не подходит роль поборника справедливости.

– Тебе тоже!

После этой вспышки подсудимый успокаивается и садится на место. Прокурор заключает:

– Я настаиваю на том, чтобы Петио как можно скорее был отправлен к его жертвам.

Странная формулировка! Почему господин Дюпен прямо не потребовал смертной казни? К чему здесь иносказание? Да, все в этом процессе необычно.

Пятнадцать часов. Теперь метр Флорио начинает защитительную речь, которая будет продолжаться 6 часов 50 минут. За это время он совершенно по-иному осветит все факты, все предположения. Господин Флорио уверен в себе. Основание? Он не собирается настаивать на невменяемости своего подзащитного. Конечно, можно было бы сыграть на его умственной неполноценности, учитывая былую профессиональную деятельность Петио и принимая во внимание его наглое и взбалмошное поведение в течение всего процесса. Но Флорио выбрал самый смелый и рискованный для своего клиента вариант защиты: если он проиграет, Петио ждет эшафот.

Остановимся подробнее на этой не совсем обычной защитительной речи. Прежде всего адвокат доказывает, что Петио стал жертвой общественного мнения.

– Вспомним, – говорит Флорbо, – ту атмосферу, которая царила во время освобождения Франции. Именно в это время обнаруживается груда трупов на улице Сюер, распространяются слухи о том, что многие из погибших – евреи, а в газетных статьях появляются намеки на то, что Петио – агент гестапо. Вот и все. Этого достаточно. Петио опорочен, и его уже нельзя причислить к движению Сопротивления – он скомпрометировал бы его. Значит, любой ценой надо изобразить его разбойником, обвинить во всех грехах, во всех преступлениях. Но предъявляемые ему обвинения не выдерживают проверки фактами. Что мы узнали в результате многочисленных расследований, проведенных полицией, и в результате опроса двухсот клиентов Петио в Вильнёв-сюр-Йонн? Что Петио был превосходным врачом, что он душой и телом был предан своим больным. Не он ли выхаживал в течение пяти лет страдающую белокровием девочку, ежедневно навещая ее и не требуя никакого вознаграждения?.. А другой ребенок, из Баньоле, которого он спас и которого тоже лечил долгие месяцы… Да, конечно, в истории его жизни есть одно темное место, одно-единственное, – дело с наркотиками. Но мой подзащитный в свое время был наказан за это. Он уже оплатил свой долг.

Петио утвердительно кивает головой. Он согласен. Наконец он берет реванш. Вот какой он человек!.. В зале тишина, все замерли затаив дыхание.

Метр Флорио переходит к рассмотрению фактов, связанных с улицей Сюер, к обнаруженным там разрозненным частям трупов, одни из которых были сожжены в печи, а другие брошены в яму с негашеной известью.

– Мой подзащитный признал, что пресловутая треугольная комната использовалась в качестве тюремной камеры. Он сознается также в том, что казнил несколько человек па улице Сюер, но при этом утверждает, что не приводил туда людей, чьи полусожженные трупы были впоследствии обнаружены Следовательно, этот пункт обвинения является необоснованным. Ведь в особняк на улице Сюер приходили и другие. Но кто именно? И разве там не умерщвляли неизвестных Петио людей? Наконец, зачем ему нужно отрицать свою причастность к убийству одних, одновременно сознаваясь в yбийстве других?

Все не так просто! Истина заключается в том, что Марсель Петио был борцом Сопротивления. В ходе судебного разбирательства установлено, что Петио всегда отличался антинацистскими взглядами. Он выдавал фальшивые справки французским рабочим, вызванным в STO;[34]34
  Service du travnil obligatoire – служба отправки на принудительные работы а Германию.


[Закрыть] предупреждал евреев о возможных облавах; прятал человека, уклонившегося от отправки на работу в Германию; выдержал пытки в гестапо. Так неужели из-за того, что он не установил связи с официальным Сопротивлением, мы будем отрицать, что по духу своему он был настоящим борцом Сопротивления? Нет! Потому что еще в то время, когда он был арестован немцами, задолго до начала этого процесса, Петио уже упоминал о существовании группы «Мухомор». И потом, коль скоро доказано, что, движимый чувством патриотизма, он уничтожал врагов Франции и тем самым помогал движению Сопротивления, то можно ли обвинять его в том, что он не принадлежал ни к какой подпольной сети?

Итак, перед вами факты, лишенные какой-либо, политической подоплеки: Петио обвиняют в убийстве двадцати семи человек. Петио сознается в ликвидации девятнадцати из них, но отрицает причастность к убийству восьми остальных. Если обвинение сможет доказать, что он убил хотя бы одного из этих восьми человек, то его следует признать виновным. Что касается девятнадцати других, то наша задача—доказать их принадлежность к гестапо; этим мы и должны заниматься.

И адвокат одно за другим разбирает все двадцать семь дел.

– Сутенеры, проститутки, клиенты госпожи Каган, всякие пособники фашистов… Да мой подзащитный горд тем, что on их казнил. Петио провел своего рода чистку, и сделал он это из чувства патриотизма, А восемь остальных? О эти восемь остальных!.. Ведь в отношении их нет никаких доказательств. Стало быть, нет никаких доказательств и против Петио, И обвинять его в этих убийствах так же нелепо, как пытаться приписать Петио все нераскрытые преступления нашего времени!

Адвокат подробно останавливается па деле об исчезновении доктора Браунбергера, говорит о рубашке и шляпе, которые никогда ему не принадлежали. Избранная адвокатом система защиты представляется весьма хитроумной.

– Итак, господа присяжные, – продолжает метр Флорио, – я рискую проиграть на простом соотношении чисел. Но судебной ошибки не должно произойти. Любые цифровые выкладки имеют искусственный, отвлеченный характер. Придерживайтесь фактов. Только фактов.

Двадцать один час 50 минут. Защитительная речь Репе Флорио закончена. Председатель суда обращается к Петио:

– Подсудимый, что вы можете сказать в свое оправдание?

Бледный, потухший, безучастный Петио бормочет:

– Ничего, ничего.

Спустя несколько секунд он трагическим юном добавляет;

– Господа присяжные, все вы – французы; я уничтожал сотрудников гестапо. Вы сами знаете, как вам надлежит поступать!

Суд удаляется на совещание. Присяжные должны ответить па сто тридцать пять вопросов, ни больше ни меньше. Проходят два долгих часа. Почти полночь.

– Господа, прошу встать! Суд идет!

Сидя па скамье подсудимых, Петио дремлет, уткнувшись помятым лицом в согнутую руку. Да, он спит в ту самую минуту, когда ему должны объявить, что его ждет – жизнь или смерть.

Господин Флорио тормошит его. Полусонный Петио встает.

– Да, да, да…

Сто тридцать два раза присяжные заседатели ответили утвердительно на поставленные им вопросы. Петио признан виновным в смерти двадцати четырех человек… И за каждое из двадцати четырех преступлений он заслуживает смертной казни.

– Петио, вы приговорены к гильотинированию! Приговоренный даже не пошевелился. Все еще сонный, он безразлично постукивает рукой по барьеру. Председатель суда продолжает оглашение приговора, а Петио в это время спокойно переговаривается с господином Флорио. Что означает смерть для этого странного человека? Об этом можно только гадать. Смерть была его спутницей, его сообщницей, Петио хорошо с ней знаком. Он, который так часто видел смерть в угасающих глазах своих жертв. И вот в последний раз Петио, как некий призрак, поднимается со своего места:

– За меня отомстят!

Кому он это говорит? Всей этой публике, которая затаив дыхание внимательно следила за тем, что происходило на шестнадцати судебных заседаниях? Может быть, и ей, но уже слишком поздно. Занавес падает.

Марсель Петио был гильотинирован 25 мая 1946 года во дворе тюрьмы Сайте. Он шел к эшафоту без малейших признаков страха. Последние его слова были таковы:

– Я вас прошу, не смотрите на меня: полагаю, это будет зрелище не из приятных, а мне хотелось бы, чтобы вы сохранили обо мне хорошее воспоминание.[35]35
  В тюремной камере, где содержался Петио, была найдена рукопись объемом более двухсот страниц. Петио писал на тему о человеческих судьбах. Сочинение чрезвычайно напыщенное по стилю, но кое-где в нем встречаются глубокие и оригинальные мысли о роли случая и некоторых совпадений. Петио читал Паскаля. Его неровный, неустойчивый почерк неоспоримо свидетельствует о психической неуравновешенности.


[Закрыть]

11. ЧЕТЫРЕ СЕРЖАНТА ИЗ ЛА-РОШЕЛИ

Двадцать первое августа 1822 года, среда, Париж. В этот знойный летний день во Дворце правосудия начинается процесс, которого уже давно ждут, – процесс о заговоре в Ла-Рошели. Зал суда присяжных набит до отказа; в кулуарах – толпа военных и женщин, казалось, готовых пойти па что угодно, лишь бы попасть в зал, хотя сейчас здесь невыносимо жарко и душно. Все жаждут увидеть двадцать пять обвиняемых, из которых двенадцать считаются «опасными», а остальные тринадцать квалифицируются как «сообщники».

В число «опасных», в число «главарей» входят и те, кого называют «четырьмя сержантами из Ла-Рошели». Их имена уже известны всем: Бори, Помье, Губен и Pay,

Когда они появляются в зале суда, многие невольно восклицают: «Боже! Какие они молодые!»

Да, это так. Они молоды. Средний возраст двадцати пяти обвиняемых – двадцать пять лет. Некоторые из них совсем юны, и странно видеть их в военных мундирах.

Председатель суда, советник Монмерк занимает свое место. Справа от него– прокурор господин де Маршанги. Перед ними—обвиняемые и их защитники.

Секретарь суда сразу же приступает к чтению обвинительного заключения, составленного господином де Маршанги. Это – описание авантюры, предпринятой молодыми людьми, – авантюры невероятной, отдельные эпизоды которой напоминают оперетту.

Все началось в 1821 году в 45-м линейном полку, размещенном в Париже в центре Латинского квартала. Ни для кого не секрет, что шесть лет спустя после Реставрации во многих армейских частях еще витал дух бонапартизма. Он царил и в 45-м полку, находившемся в тесном, повседневном контакте со студентами Латинского квартала, которых по меньшей мере можно было бы назвать вольнодумцами.

Главный обвиняемый – старший сержант Жан-Франсуа Бори. Все началось с того дня, когда он вступил в общество карбонариев.

В обвинительном акте подробно описывается это подпольное, занесенное из Италии революционное движение, которое носило полуреспубликанский, полубонапартистский характер и провозглашало своей целью свержение Людовика XVIII и Бурбонов.

Общество французских карбонариев подразделялось на ячейки, насчитывающие по двадцать человек и носящие название вент. За «дочерними» вентами по иерархии следовали «материнские» венты и наконец «высокая» вента – в нее, по слухам, входили самые известные либеральные депутаты, в частности Манюэль и Дюпон де л'Эр. Главой их будто бы был не кто иной, как щестидесятичетырехлетний Лзфайет, некогда герой войны за независимость в Америке.

В 45-м линейном полку Бурбонов не любила, и потому Бори нетрудно было создать там венту. Самыми близкими его помощниками стали три других сержанта: Жан-Жозеф Помье, Шарль-Поль Губен и Мариус Pay.

В конце 1821 года карбонарии подготовили план военного государственного переворота, осуществление которого было поручено генералу Бертону – человеку болтливому, импульсивному и слабому. Заговорщики, несомненно, предпочли бы выбрать в руководители кого-нибудь другого, но Бертон был испытанным бонапартистом, а главное, только он и согласился играть роль предводителя.

В этом заговоре 45-му линейному полку отводилась важная роль, поскольку он был размещен в Париже, где, естественно, все и должно было начаться.

Однако в начале 1822 года именно по причине неблагонадежности 45-й линенейый полк решено было Перебросить в Ла-Рошель. Не беда! В задней комнатушке одного из кафе Латинского квартала состоялось экстренное заседание, в ходе которого к заговорщикам обратился с речью уполномоченный представитель карбонариев Николас Хенон, бывший офицер, а ныне учитель.

В новой ситуации государственный переворот решено было произвести во время перехода 45-го линейного полка. Генерал Бертой поднимет гарнизон в Сомюре. а Бори с товарищами немедленно придут к нему на помощь. Перед выступлением полка из Парижа Бори получает от высшего руководства карбонариев все необходимые материалы, а вернее, специально предусмотренные для подобных случаев атрибуты: цветные шейные платки, служившие опознавательными знаками, половинки разрезанных билетов {вторые половинки находились у будущих соучастников) и, наконец, знаменитые двухцветные кинжалы карбонариев, лезвия которых были наполовину золотистые, наполовину голубые.

Полк отправился в путь 22 января. Бори обратился к своим сообщникам с просьбой соблюдать строжайшую тайну. Однако после первого же перехода, сразу по прибытии в Орлеан, сам Бори затевает драку с солдатом швейцарской гвардии, предложившим ему выпить за здоровье Людовика XVIII. В качестве наказания Бори приговаривают к тюремному заключению, и он находится под вооруженной охраной в течение всего остального перехода вплоть до прибытия полка в Ла-Рошель.

Мало того, во время остановки в Пуатье Бори, которого поместили у одного полковника в отставке, хорошо отобедав, раскрывает хозяину весь план заговора, Старый служака, естественно, спешит передать все генералу Деспинуа, командующему Западным округом. По прибытии в Лa-Рошель Бори сажают в знаменитую башню Лантерн.

В это время генерал Бертой начинает вооруженное выступление. Двадцать четвертого февраля 1822 года во главе отряда численностью приблизительно в пятьдесят человек он захватывает гарнизон Туара, состоящий из… пяти жандармов. Генерал задерживается здесь для того, чтобы отпраздновать столь блестящую победу, а когда на следующий день он подходит к Сомюру, власти города уже вполне готовы к встрече. Гарнизон Сомюра и не думает брататься с заговорщиками. Когда генерал Бертой видит нацеленные на его отряд пушки, он обращается в бегство и оказывается в Ла-Рошели.

И тут карбонарии снова воспрянули духом. Да, Бори находится в тюрьме, но есть же генерал Бертон. Победоносное восстание начнется в Ла-Рошели. Теперь оно намечено на 17 марта.

В это время среди заговорщиков появляется новый человек – сержант Гупийон, тоже из 45-го линейного полка. Он не сторонник полумер: его предложения зажигательны как в прямом, так и в переносном смысле – надо поджечь казармы, перебить офицеров… Гупийона с трудом убеждают потерпеть до назначенного срока.

Однако 17 марта ничего не происходит. Во время отступления генерал Бертон в спешке оставил свой мундир в Сомюре. А чтобы генерал, возглавляющий военный государственный переворот, был одет в гражданское платье… нет, это немыслимо. И вооруженное выступление снова переносится.

Но время уже упущено. Отсрочка восстания подрывает дух сержанта Гупийона. Он раскисает, идет к своему начальству и рассказывает все. Вента 45-го полка арестована в полном составе. Генералу Бертону удается бежать, но его вскоре задерживают. Теперь он находится под стражей в Пуатье, где его в ближайшем будущем собираются судить.

Такова история, в которую оказались вовлеченными четыре сержанта из Ла-Рошели. История заговора довольно безрассудного, где оплошности следовали одна за другой. Заговора наивного, почти ребяческого, который, казалось, мог вызвать только улыбку.

Однако 21 августа 1822 года во Дворце правосудия никто и не думает улыбаться. Совершенно очевидно, что, проводя суд в Париже под тем предлогом, что именно здесь зародился заговор, правительство и король решили сделать процесс показательным с целью запугать бонапартистскую и республиканскую оппозицию.

Обвинительное заключение, составленное де Маршанги, заканчивается словами, полными угроз: ла-рошельский заговор «представляет собой широкий план выступления против трона и против каждой семьи, ибо он несет с собой опасность возрождения ужасов анархии». Кроме того, этот заговор – одно из звеньев международного заговора, подготавливаемого итальянскими карбонариями и русскими тайными обществами.

После выступления представителя обвинения в зале воцаряется тягостное молчание, И если подсудимые выслушали обвинительное заключение совершенно спокойно, то присутствующие оцепенели от страха. Теперь никто не сомневается, что Маршанги сделает все, чтобы заполучить головы четырех сержантов из Ла-Рошели.

Хватит ли мужества и стойкости у этих юношей, которые, вступая в общество карбонариев, поклялись молчать даже под страхом смертной казни? Останутся ли они верны своей клятве? С беспокойством и надеждой вопрос этот задает себе каждый из присутствующих во Дворце правосудия утром 22 августа 1822 года, накануне второго судебного заседания. Поговаривают, что если в ходе рассмотрения дела четыре сержанта признаются во всем, а главное, назовут имена руководителей, то они могут рассчитывать на милость короля.

Начинаются допросы. Первым вызывают сержанта Жан-Жозефа Помье, двадцати пяти лет, уроженца Помье, что в Пиренеях. Молодой человек говорит твердо и убежденно. По всему видно, что он собирается защищать не столько себя, сколько своих друзей. Да, после ареста он подписал свои признания, сделанные генералу Деспинуа, командующему Западным округом. Но теперь он отрицает все.

Председатель суда Монмерк зачитывает показания Помье. Сержант не оспаривает подлинности предъявленного документа, но заявляет, что все было написано под диктовку самого генерала Деспинуа.

– Генерал Деспинуа советовал мне сделать эти признания и обещал, что тем самым я спасу свою жизнь, – объясняет Помье.

– Да как вы могли рассчитывать на спасение, сознаваясь в столь ужасном преступлении? – недоумевает председатель суда,

– Генерал Деспинуа сотни раз угрожал предать меня суду военного трибунала. Он говорил, что если я буду молчать, то через пять дней меня расстреляют вместе с моими товарищами.

Больше от Помье ничего нельзя добиться. Председатель суда переходит к допросу Бори. Жан Франсуа Бори, старший сержант, родился в Вильфранше, округ Авейроп; примерный солдат, оп был ранен в битве под Ватерлоо. В ряды карбонариев его толкнул отчаянный бонапартизм. Высокий, с тонкими чертами лица, этот двадцатишестилетний крестьянский сын много читал и занимался самообразованием; полагают, что именно он – мозг и душа группы.

Бори придерживается той же тактики, что и его друг Помье. Он отрицает все с юношеским пылом, невзирая на полную очевидность фактов, на их неоспоримость.

– Установлено, что вы создали в 45-м полку венту, куда входили унтер-офицеры, – начинает председатель суда Монмерк.

– Неправда, – возражает Бори. – Речь шла о создании благотворительного общества для помощи инвалидам войны. Ведь их так много…

– Как же вступали в ваше общество?

– Надо было просто вносить ежемесячно по двадцать су.

– А какую при этом давали клятву? И какое наказание полагалось тому, кто эту клятву нарушал?

– Никакого…

– Однако, – настаивает председатель, – все ваши товарищи, да и вы сами, сознались, что клялись на шпаге или кинжале.

– Франкмасоны дают куда более ужасные клятвы, но они тоже остаются чисто символическими, – спокойно парирует Бори.

Поскольку он оказывается таким же несговорчивым, как и его друг Помье, то переходят к допросу третьего сержанта, Шарля-Поля Губсна, двадцати лет, родом из Фалеза в Нормандии. Он, как и все другие, дал показания генералу Деспинуа, и, более того, подтвердил их у советника Кассини. А теперь он тоже все отрицает. Отрицает с дерзостью, носящей несколько провокационный оттенок.

…Он сделал все так, как ему советовал генерал Деспинуа. Может быть, это покажется невероятным, но это чистая правда. И подробности относительно общества карбонариев ему подсказал генерал Деспинуа.

Теперь очередь последнего из четырех сержантов, Мариуса Шарля Бонавентура Pay, двадцатилетнего южанина родом из Экс-ан-Прованса, Как и следовало ожидать, он отказывается от своих показаний с той же твердостью, что и его товарищи. Карбонарии? Он ничего не знал… Заговор? Да его и в помине не было… и его тоже заставили написать показания под диктовку, угрожая расстрелом.

Следующим допрашивают сержанта Гупийона, который донес на своих товарищей военным властям и этим опорочил данные ему при крещении два славных имени – Цезарь Александр. Ему явно не по себе в присутствии своих бывших друзей. Его, Гупийона, несомненно, мучает совесть, и он пытается как-то загладить свою вину. Ну да, он говорил о заговоре, но ведь он совсем не был в этом уверен. К тому же никакого заговора и не было.

При взгляде на обвиняемых, этих четырех гонцов, которые без оглядки бросились в нелепое предприятие и теперь, как школяры, застигнутые на месте преступления, упорно пытаются опровергнуть очевидное, расследуемое дело представляется просто неразумной затеей.

Сидящие в зале сосредоточенно молчат, будто размышляя над клятвой, которую дали юные карбонарии.

Отныне на четырех сержантов уже нельзя смотреть как на легкомысленных людей, которые взялись задело, не соразмеряя его со своими возможностями. Они знают, на что идут; отказываясь отвечать на вопросы и назвать своих руководителей, они совершенно сознательно рискуют головой.

Пятое сентября 1822 года, среда. Заканчивается четырнадцатый день процесса о заговоре в Ла-Рошели.

В течение двух минувших недель перед судом прошла целая вереница свидетелей. Они не смогли добавить ничего сколько-нибудь существенного, и весь собранный фактический материал представляется путаным и а то же время безобидным.

Лишь 29 августа, на десятый день процесса, дело принимает серьезный оборот. Господин де Маршанги произносит обвинительную речь.

Луи-Антуан де Маршанги, родившийся в 1782 году, заместитель прокурора во времена Империи, опубликовал в 1813 году восьмитомный «Поэтический сборник» – старомодный стихотворный хлам, который некогда пережил свой час славы. Но в карьере этого представителя судебной власти было одно темное обстоятельство, бросавшее тень на его музу: его прежний бонапартизм. Правда, после того как он обнаружил в себе пылкие роялистские чувства, у Бурбонов не было прокурора более неумолимого, чем Маршанги. Совсем недавно он продемонстрировал свой ярый легитимизм, с необыкновенным пылом выступая против Беранже, преследуемого за крамольные песни.