Текст книги "Гробница Анубиса"

Автор книги: Фредерик Неваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Если это такое обычное дело, как вы утверждаете, чего ради Гелиос так на меня давил?

Мой собеседник наклонился ко мне, доверительно понизил голос:

– У каждого из нас свои капризы, Морган. Только Гелиос в отличие от нас с вами их не обуздывает, ведь у него достаточно средств, чтобы исполнять их, как и когда вздумается. – (Я, морщась, допил свой кофе.) – Сожалею о смерти вашего друга, но должен вам напомнить, что мы здесь с вполне определенной целью. Так с чего начнем? У вас есть какая-нибудь идея?

Я пожал плечами. Никакого особенного энтузиазма я не испытывал. Гиацинт налил себе еще чашечку черного кофе, покосился на меня и напомнил:

– Вы же мозг нашей команды.

– Оказавшись в тупике вроде этого, – сказал я кротко, – человек, подобный мне, всегда начинает свои поиски в таком месте, какое показалось бы самым непривлекательным и мерзким человеку, подобному вам…

Гиацинт, успевший было поднести свою чашку ко рту, замер и настороженно уставился на меня.

Хиос, столица острова и его главный порт, – это маленький, но весьма оживленный город, обветшалый и вместе с тем современный, построенный на восточном побережье, обращенном к берегам древней Ионии. Стены Кастро – крепости, что возвышается над старым портом, – замыкают старинный квартал с его деревянными балконами и зарешеченными окнами.

В этом квартале имеется знаменитая библиотека Кораи, одно из богатейших – свыше ста тысяч томов – книгохранилищ Греции. Среди ее сокровищ почетное место занимает коллекция редких книг Адамантиоса Кораи, которому она и обязана своим названием. Мне тотчас порекомендовали порыться именно в этих книгах, как только я назвал свое имя, должность в университете и перечислил ученые звания.

– Посмотрим, – буркнул я в ответ. – У вас в компьютере есть опись фонда обработанных книг?

Библиотекарша, особа лет пятидесяти с размалеванной физиономией и массивными браслетами на руках, промурлыкала:

– Разумеется, профессор. Пойдемте, я вас проведу в кабинет моей ассистентки, там вам будет удобнее. Ее сегодня нет на месте.

Влача за собой шлейф густого мускусного аромата, библиотекарша с ужимками, которые она, по всей видимости, считала обольстительными, привела нас в комнату, где имелись письменный стол и компьютер.

– Если вам что-нибудь понадобится, профессор, – жеманилась престарелая кокетка, – главное, не стесняйтесь обращаться ко мне.

– Не премину. Еще раз спасибо за помощь.

Она осторожно прикрыла за собой дверь. Я уселся перед компьютером, мой компаньон примостился напротив.

Я запустил программу поиска и в ожидании результатов возразил без обычного раздражения:

– Почему бы и нет? Возьмите Мекку. Она задолго до возникновения ислама уже являлась священным местом. Тогда оно называлось в честь божества Махешвары, а черный камень, что и поныне там, не что иное, как «лингам», эмблема бога Шивы, которому поклонялись не одно тысячелетие.

– Шива? Индийский бог?

– По существу, культ Шивы древнее индуизма. Он восходит к верованиям дравидов, населявших Индию и средиземноморское побережье несколько тысяч лет назад.

– Доттор Лафет, простите мое невежество, но что это такое – «лингам»?

– Фаллическое сооружение, выполненное из камня. Ему поклонялись как совершенному воплощению Шивы.

Гиацинт навострил уши:

– Не хотите же вы сказать, что тысячи мусульман ежегодно совершают многодневное паломничество, чтобы пасть во прах перед… гм…

– Да, перед пенисом. Но почти никто из них об этом не знает. – Мой слушатель покатился со смеху, я же продолжил лекцию: – Каждый новый культ всегда стремится стереть с лица земли память о предыдущем. Обосновываясь на том же месте, он привлекает к себе его адептов.

На экране появился список книг, из которых мы могли бы почерпнуть сведения о наиболее древних христианских культовых сооружениях острова; я сделал распечатку.

– Тут придется как следует покопаться, каждую проглядеть на совесть, только тогда есть надежда отыскать указание.

– На это же недели уйдут! – простонал Гиацинт.

– Большая часть работы археолога сводится к корпению в библиотеках. – Я протянул ему распечатку и злорадно хихикнул: – Добро пожаловать в нашу профессию!

До полудня мы с более чем посредственными результатами переворошили несколько десятков книг. Было жарко, а в спертом воздухе библиотеки еще и душно. Все это придавало изысканиям, и без того почти безнадежным из-за катастрофической нехватки ориентиров, характер сугубо удручающий.

Время шло, и Гиацинт совсем приуныл:

– Доттор Лафет, с такой скоростью мы никогда не придем к цели.

Я взглянул на часы: уже три.

– Так и быть, – объявил я, вставая, – пойдем отсюда. Завтра продолжим.

– А гениальных озарений не ожидается?

– Нет, – отрезал я, убирая в пластиковую папку ксерокопии и распечатки, – но, может быть, есть еще местечко, где стоит поразнюхать.

– Какое?

– Археологический музей. Судя по тому, что я здесь перечитал, там с недавних пор экспонируется значительная коллекция предметов глубокой древности, обнаруженных в южной части острова.

– Да, попытаться стоит.

Остаток дня мы провели в блужданиях по далеко не блестящим музейным галереям, рассматривая представленные экспонаты, но ничего хоть отдаленно похожего на зацепку не нашли. Несколько античных обломков, свидетельствующих о близости турецких берегов, кое-какие предметы в египетском стиле, но относящиеся к эпохе римского завоевания, а в основном несусветное множество костей, пребывающих в самом плачевном состоянии… Короче, ничего по-настоящему интересного.

Злые, опустошенные и упавшие духом, мы решили поужинать. Расположились на террасе ресторана в порту, все еще запруженном людьми, багажом, товарами. Наконец-то поднялся ветер, жара ослабела, а при более терпимой температуре и воздух, отягощенный запахами открытого моря, оказался не лишенным приятности.

Мы заказали блюдо из даров моря, зажаренных с добавлением молодого вина, и отужинали, не проронив ни слова, отсутствующим взглядом машинально следя за туда-сюда снующими туристами.

Гиацинт все листал какие-то брошюрки, прихватив их в музее целый пучок, но когда нам уже принесли кофе по-гречески, такой густой, что хоть ложку втыкай, он нарушил молчание:

– По свидетельству служб консервации, кости извлечены при раскопках древнего святилища Фанайи, это в восьми километрах от Пирги. Интересная деталь, ведь там же находится и самое древнее культовое место острова – разрушенный храм Аполлона Фанайоса, там позже воздвигли церковь. Не это ли отправной пункт, который мы искали в библиотеке?

– Да, как же! – буркнул я уныло.

– Меня умиляет ваш энтузиазм.

– Если бы там нашли что-нибудь особенное, мы бы это увидели в музее.

– А может, не все вошло в экспозицию, – предположил он и, заметив мою скептическую усмешку, вздохнул: – Хотя, конечно, это местечко не поражает богатством археологических находок, тут я с вами согласен.

– Если здешние хранители выставляют на обозрение изъеденный временем большой палец ноги, отбитый от какой-то статуи, и груду костей, вырытых на старом ионийском кладбище на юге острова, это значит, что они до основания выскребли запасники фонда, лишь бы хоть чем-нибудь заполнить стенды. Можете мне поверить.

– Вы ли это, доттор Лафет? Где великолепный искатель приключений, которым я привык восхищаться? Неужто вы растеряли тот азарт, что воодушевлял вас тогда, когда вы разыскивали гробницу Александра Великого?

– С той гробницей все обстояло несколько иначе, – угрюмо отозвался я. – На ее поиски я пустился добровольно, это был мой выбор. К тому же в то время мой отец не сидел в тюрьме.

Служащий поставил на стол пластиковое блюдце, на нем лежали две жевательные резинки и счет. Увидев надпись на обертках нехитрого угощения, Гиацинт брезгливо скривился:

– «С мастикой». Они подмешивают мастику к жевательной резинке? Кошмар!

Его негодование меня рассмешило.

– Успокойтесь, это совсем не то, чем вы пользуетесь, чтобы замазывать щели в своей ванной комнате. Это в высшей степени изысканный ароматизатор. Попробуйте.

– Нет, благодарю. – Он положил жевательную резинку обратно на блюдце.

Язычок пламени, вырвавшись из зажигалки Гиацинта, бросил отсвет на обертку, фольга заиграла искорками, и в мозгу у меня вдруг промелькнула безумная догадка. Мучительно напрягая мозговые извилины, я принялся теребить жевательную резинку, бессознательно бормоча:

– Мастика…

– Не воссиял ли у вас в голове светоч озарения? – Гиацинт помахал рукой у меня перед носом, потом окликнул: – Доттор Лафет!

Но я уже не слышал его. Как слишком медлительный мотор, внезапно освобожденный от ограничителей скорости, мой мозг заработал на полную мощность.

– Нет, – продолжал я бубнить себе в бороду. – Это было бы слишком просто…

– Ничего, я и сам простоват. Говорите!

В искреннем порыве я повернулся к нему, уставясь прямо в его зрачки, и процитировал:

– «…ты знаешь остров, где, слезы благовонные бессмертья точа из глаз, усопшие взирают туда, где Страж Ключей над ними суд творит, воссев на трон скалы высокой».

Он сморщил нос:

– Что, ваш желудок не принимает даров моря?

Я наклонился к нему, меня проняла внезапная лихорадочная дрожь:

– Где расположено большинство хиосских монастырей, Гиацинт?

– На четырех концах острова, и что из того?

– Притом, учитывая ситуацию, строили их где?

– Как можно выше. На горных вершинах.

– А где расположены самые древние из них?

– Мы что, в загадки играем? – запротестовал собеседник, но я издал рычание, и он мгновенно уступил: – Ну ладно, ладно, на южной оконечности.

– Чем славится южный берег Хиоса? – Но Гиацинт только плечами пожал, и тогда я крикнул: – Мастикой! Точно! А что мы видели в музее такого, что вывезено из тех же мест?

– Ну, кости. Груду костей в самом жалком состоянии, извлеченных из древних захоронений по соседству с храмом Апол… – У него захватило дух, но он овладел собой. – Древнее место отправления культа, что возвышается над кладбищем?

Сияя самодовольством, я откинулся на спинку стула.

– Этти мне объяснил, что одно из наименований Анубиса, – я торопливо порылся в своей пластиковой папочке, вытащил оттуда пачку листков с памятными записями, – да, вот оно, «Tepy-dyou-ef» – «Тот, кто на горе». И по словам Эрнесто, легенда о мертвых, плачущих осенней порой, куда древнее, чем эти массовые убийства девятнадцатого века, преступная акция турок.

– Большинство легенд происходит из незапамятной старины.

– А здесь это тем очевиднее, что мастиковые деревья растут среди могил. Это должно было отложиться в памяти поколений. Мне было бы любопытно посмотреть на эту церковь, выстроенную на руинах, о которой вы только что упомянули, в самом конце нашего разговора.

– Что до меня, мне еще любопытнее узнать, какая связь между прекрасным Аполлоном и бальзамировщиком с шакальей пастью.

– В ту эпоху, когда люди поклонялись этому, как вы выразились, бальзамировщику с шакальей пастью, об Аполлоне еще и слыхом никто не слыхал. А приняв во внимание, что люди живут на Хиосе больше шести тысяч лет, вам надобно спросить себя, какому божеству они здесь возносили молитвы, кого потом вытеснил Аполлон.

Он одарил меня завлекательной улыбкой, да еще глазки состроил вдобавок.

– Знаете, мой дорогой Морган, вы ужасно обольстительны, когда с таким блеском проявляете свои таланты.

Эту фразу он умышленно произнес по-гречески, так что мне пришлось быстренько оглядеться, чтобы проверить, не слышал ли нас кто-нибудь. С народными верованиями шутки плохи, греки отнюдь не одобряют такого рода заигрываний между персонами одного пола, нам не хватало только нарваться на драку.

– Еще одно замечание в подобном духе, и я внесу в ваш облик кое-какие пластические изменения.

Он рассмеялся в ответ на мою угрозу, заплатил по счету наличными и не преминул дать щедрые чаевые.

Возвратясь в отель, я задержался в его громадном холле, чтобы позвонить Этти.

– Алло?

– Это я. Как у тебя дела?

– Лучше всех! Папу перевели из тюрьмы в охраняемую резиденцию. Не то чтобы шикарную, но с удобствами. Он ухожен, питание хорошее, о лучшем нельзя было и мечтать. – В этот момент телефон упал, Этти выругался, но связь не прервалась. – Алло! Ты еще здесь? – На том конце провода раздалось какое-то мерзкое гудение. – Морган! Ты меня слышишь?

– Да-да, слышу. Что за черт там воет? Ты где?

– О, я в такси. Только что расстался с папой, возвращаюсь в гостиницу.

Скрип тормозов, вой клаксона, ругательство на хинди… Телефон брата передавал мне все шумы и шорохи так отчетливо, как бывает, если звонящий зажимает мобильник между плечом и подбородком. Он, видите ли, в такси! Так я и поверил!

– Этти, – с упреком простонал я, – ты же больше двух лет не садился за руль!

– Почему ты об этом заговорил?

– Не принимай меня за идиота.

– Я взял напрокат автомобиль с левосторонним рулем и автоматическим управлением. – Он иронически хмыкнул. – Теперь ты спокоен?

– Так, значит, папа уже не в Дели?

– Конечно, в Дели.

– Твоя гостиница расположена за городом?

– Что означают эти дурацкие вопросы?

– Тогда зачем ты взял автомобиль напрокат? – заорал я в трубку, так что чуть ли не все клиенты отеля повернули головы в мою сторону. Жестом изобразив, что сожалею и извиняюсь, я вышел из здания. Брат тем временем успел сказать:

– Мне было нужно выбраться из города, глотнуть свежего воздуха. И не вопи так, а то подумают, что у тебя истерический припадок.

– Этти… Если я только узнаю, что ты…

Телефон у него снова выпал. Заскрипели шины, взвизгнули тормоза, и мотор смолк.

– Этти! Этти! Что случилось?

– Я просто остановился на обочине, Морган.

– Зачем тебе понадобилась машина? – В ответ молчание. – Тебе захотелось вернуться в твое прежнее селение, ведь правда? – Досадливый вздох. – Ты все еще лелеешь иллюзии, верно? Тебе снова кажется, уже в который раз, что все может измениться? Но, Этти, ничего же не меняется! Ты читаешь индийские газеты, смотришь телевизор и все-таки надеешься? На что? Кончится тем, что тебя оттуда вынесут на носилках с лицом, обожженным кислотой, или с поломанными костями! Твое место там, где твои близкие, а в Индии сейчас вся твоя семья – это папа. – Он все молчал, и я, не дождавшись ответа, снова повысил голос: – Перестань притворяться мертвым, поговори со мной!

– А ты перестань наконец хлопотать обо всем разом. Папа чувствует себя хорошо, у меня все в порядке, дождь, правда, льет, но девушки в мокрых сари прекрасны, как никогда. Ты бы все глаза на них проглядел. Зато я не припомню, чтобы когда-нибудь раньше по улицам шастало столько беспризорных коров.

Я помрачнел. Что-то здесь было не так. Его легкомысленный тон, все это шутовство не вязались с ситуацией, да и на его обычную манеру не походили.

– Этти, скажи мне правду. Что происходит?

– Но в конце концов, с чего тебе взбрело, что дела плохи?

– С папой худо, не так ли? – Я услышал, как он закуривает сигарету, что он делал только в обстоятельствах исключительно тягостных. – Этти! – грозно прорычал я.

Брат ответил не сразу, а когда заговорил, от прежней фальшивой игривости следа не осталось, голос вдруг стал хриплым:

– Он не узнал меня, Морган. Когда я пришел… Он не понимал, кто я. – (У меня кровь застыла в жилах.) – Потребовалось добрых два часа, чтобы он вспомнил, что я его сын.

– Как же… – забормотал я, – ты ведь сказал, что он хорошо себя чувствует, что…

– Да. Да, теперь ему гораздо лучше. Но… Морган, тюремный врач уверяет, что нет, но я убежден, что у папы был удар.

Мне пришлось схватиться за стену, чтобы устоять на ногах.

– Почему ты так решил? На каком основании?

– А помнишь, в Пиренеях, семь лет назад?..

Свободной рукой я утер со лба холодный пот.

Мы в ту зиму отправились покататься на лыжах, и у папы случился небольшой удар, на несколько недель приковавший его к больничной койке. Врачи говорили, «перенапряжение», рекомендовали «избегать чрезмерных нагрузок».. Но с тех пор все шло отлично, он был как огурчик.

– Ну, он же тогда целый день на лыжах бегал, – промямлил я, пытаясь успокоить брата. – Довольно неразумно для его возраста, надо признать.

– А теперь это опять с ним случилось, – выговорил Этти так, будто каждое слово давалось ему с трудом.

– Нет, я уверен, это просто последствие шока, вызванного арестом, и…

– Помнишь, – перебил он, – незадолго до нашей поездки в Коринф, когда я поехал к нему в Англию, он проводил там конференцию?..

– Ты же говорил, что это для работы над… Этти, почему мне ничего не сказали? – Сердце у меня бешено колотилось, я только теперь осознал, что проблемы со здоровьем у отца куда серьезнее, чем мне внушали.

– Он не хотел, чтобы ты об этом знал. Боялся, что ты станешь беспокоиться. Да и лечение с тех пор проходило замечательно. Но в тюрьме он на несколько дней лишился возможности принимать свои лекарства.

Теперь мне стало понятнее, почему Этти так тревожился, что от папы нет вестей.

– Сколько же всего вы от меня скрывали, и один, и другой, – сдавленным голосом пробормотал я, не в силах побороть смятение.

– Не воспринимай это так, Морган. Ты был занят, тебе не нужно было…

– Не нужно? – вдруг заорал я в трубку. – Так же как мне не полагалось знать, что ты жив и заперт в клинике? А может, и еще что-нибудь есть, чего мне не надо знать?

– Твоя карьера была на самом взлете, ты должен был сосредоточиться на…

– Это мой отец! Ты… Как ты мог со мной так поступить, Этти? Я же тебе верил!

– Морган, у меня батарейка садится. Сохраняй хладнокровие. Сейчас он находится под постоянным наблюдением одного из лучших врачей Дели. И я лично за всем слежу. Я тебя обнима… Бииииип!

– Черт!

– В сети случаются сбои, – участливо говорит один из клиентов отеля, вышедший именно сейчас подымить сигаретой. Он и мне предлагает одну, я ее принимаю от всего сердца. – Вы в порядке, месье? У вас руки дрожат.

Передо мной мужчина лет тридцати, атлетического сложения, одет в серые шерстяные брюки и элегантную рубашку, подобранную со вкусом, чего даже Гиацинт не стал бы отрицать. По-гречески говорит с легким, едва уловимым акцентом.

– Я только что узнал скверную новость. Моя несдержанность вас, наверное, шокировала, прошу прощения, я не заметил, как вы подошли.

– Пустяки. Мне это знакомо. Неприятности, к сожалению, всегда застают нас врасплох.

На его аристократическом лице выражалось сочувствие, ненавязчивое, деликатное. Щелкнув позолоченной зажигалкой, он дат мне прикурить.

– Путешествуете для удовольствия? – из чистой вежливости спросил я.

– Нет, приехал по делам. У меня много работы на этом острове. А вы?

– Я археолог.

Его голубые, стального оттенка глаза вспыхнули, улыбка раздвинула тонкие губы, и я, приглядевшись, догадался, что борода, если б он позволил ей пробиться, оказалась бы светлой. И тут же заметил, что цвет его темных волос и бровей искусственный. Любопытно, ведь щеголи обычно если красятся, то совсем наоборот – в блондинов.

– Как увлекательно! – воскликнул он. – Профессия, навевающая грезы. Однако позвольте представиться: Констандинос Эгригорос.

– Морган Лафет. Весьма рад. – Я пожал протянутую руку. – Вы грек?

– Да, афинянин. Так вы здесь проводите раскопки?

– Нет, приехал посмотреть на кое-какие обломки, – соврал я. – Пишу биографию Кара-Али.

– А, так ваша тема – оттоманские завоевания? Богатый сюжет. Однако ваш герой – сущий варвар, на его совести сотни тысяч жизней.

– Да уж, ваша правда. Что ж, счастлив был познакомиться с вами, месье…

– Эгригорос. Констандинос Эгригорос.

– Простите мою забывчивость. Спасибо за сигарету.

Сердечно простившись с ним и войдя в гостиничный холл, я погасил сигарету, вошел в лифт…

Если этот тип грек, то я – султан турецкий.

5

На следующий день мы попытались через гостиничного администратора взять напрокат машину, но тот, весьма смутившись, сообщил нам, что из-за большого наплыва туристов и внезапной забастовки островных водителей такси до середины дня свободного драндулета не предвидится. Да и то при условии, что мы зарезервируем себе авто уже с утра. Мы так и поступили.

В ожидании машины мы с Гиацинтом пустились в затяжное странствие. В удобных шортах и подходящей обуви для пешей прогулки, с рюкзачками на плечах мы вполне могли сойти за парочку любителей экотуризма.

Автобус (без кондиционера!) после небольшой задержки, связанной с заменой прохудившейся камеры, отвез нас на юг острова и, проделав километров тридцать, высадил недалеко от деревни Пирги, облик которой нес на себе зримую печать Средневековья. Там мы сделали короткую остановку, запаслись свежей минералкой и расспросили, как дойти до нужного нам места. Нам указали дорогу и заверили, что если мы спустимся прямо по ней, то в десятке километров обнаружим древнее святилище Аполлона.

Гиацинт посмотрел на часы и заскрипел, что уже половина одиннадцатого и замена шины похитила у нас драгоценные часы утренней прохлады.

– Глядеть веселей! – Я легонько хлопнул его меж лопаток, чтобы прибавить бодрости. – Припекать начнет только к полудню.

– Почему этот человек соврал? – забеспокоился мой спутник чуть позже, когда мы под отвесными лучами солнца пустились прямо по полю, срезая путь.

Я в ответ пожал плечами и представил самое правдоподобное объяснение случившегося:

– Полагаю, это был очередной малограмотный любитель мифологии. Там, где водятся туристы, таких пруд пруди. – Мой ответ, похоже, его не убедил, и я попробовал переменить тему: – Зная ваше отменное хладнокровие, видеть вас в таком смятении – это, милейший Гиацинт, изрядно действует на нервы.

– Простите, доттор Лафет. – Он все еще норовил произносить это слово на итальянский лад. – Мои, скажем так, функции приучили меня с недоверием относиться к тому, что другим кажется вполне обыденным.

– Да перестаньте же наконец называть меня «доттор», а то мне всякий раз кажется, что вы обращаетесь к моему отцу.

Его лицо несколько прояснилось, и он достал бутылку минералки, чтобы промочить горло.

Вид оттуда, куда мы забрались, открывался замечательный, и, чтобы немного перевести дух, я уселся у старой оливы, прижавшись спиной к ее перекрученному стволу. В ноздри ударял бодрящий запах сочной травы, я вдыхал его полной грудью.

Мой спутник присел на корточки рядом со мной.

– Я беспокоюсь за Этти, – вдруг признался он.

– По какому поводу? Вам стало известно что-то такое, о чем я не знаю?

Он отрицательно мотнул головой и пояснил:

– Сегодня рано утром я говорил с адвокатом, занятым делом вашего отца. Он находит, что последние два дня Этти ведет себя довольно странно.

– То есть?

– Он не смог хорошенько объяснить. Предпочитал околичности, ведь мэтр Гринфилд родом из Лондона. – Гиацинт явно пытался пошутить.

Я мученически возвел глаза к небесам:

– Маатура…

– Женщина?

– Нет. Маатура – это деревня, где он рос.

– У него там остался кто-нибудь из членов семьи?

– Нет, но… Сложно объяснить. – Я вынул из кармана две сигареты, зажег их и протянул одну Гиацинту. – Каждый раз, как Этти ступает на родную землю, начинается одно и то же. Первые два-три дня все идет хорошо. Он ведет себя как обычный приезжий с Запада, но очень скоро он… Нелегко все это выразить словами.

– А вы постарайтесь.

– Он ходит по улицам, опустив голову, отказывается входить в какие-то храмы и рестораны, тушуется перед первым встречным и уступает дорогу без какой-либо видимой причины. В некоторых кварталах он даже снимает часы, а порой – и ботинки.

– Не понимаю, к чему вы клоните.

В бессильном гневе я выплюнул клуб дыма.

– Он снова становится тем, кем был, пока мой отец его не усыновил. – (Сбитый с толку, Гиацинт сердито нахмурился.) – Далитом, неприкасаемым.

– Да, действительно, вы мне об этом говорили.

– Для индусов Этти отныне и навсегда – пария, что бы ни произошло.

– Однако же сам он теперь не индус.

– Но он навсегда останется индусом, хотя это выше нашего с вами понимания. Индусом и далитом.

– Однако насколько мне известно, на его лице это не написано. Почему же он сам протягивает палку тем, кто может его ударить? Зачем он ведет себя как низший по рангу?

– Он никогда не мог этого здраво объяснить. Этти было пятнадцать, когда его усыновили, Индию он покинул в шестнадцать; в таком позднем возрасте нельзя переучиться раз и навсегда, особенно когда с тобой обращались так по-зверски, как с ним. Всякий раз, попадая в Индию, он делает все, чтобы посетить родные места или вернуться в деревню, где родился, внушая себе, что дух времени переменился и стена, идеологически да и физически разделяющая деревню на два лагеря – на людей, принадлежащих к кастам, и на неприкасаемых, – исчезла. И каждый раз его ждет все то же разочарование. С одной лишь разницей: теперь он «озападнился» и «обогател». А потому его презирают с обеих сторон. На своей земле ему нет места. Ни одной пяди собственной территории. Обычно, в который раз убедившись в этом, он вновь влезает в старую шкуру парии, думаю, бессознательно надеясь обрести для себя нишу в том сверхъиерархизированном обществе, где протекло его детство. – Я раздавил сигарету каблуком. – И тогда, заново переживая кошмар «нечистого бытия», он ощущает несправедливость такого положения, начинает бунтовать, и порой все это приводит у него к совершенно непредсказуемым последствиям.

– Да, он должен себя чувствовать совсем не в своей тарелке.

Я обернулся к нему, и на моем лице явно изобразилась непривычно торжественная серьезность.

– Вы не так меня поняли, Гиацинт. Этти представляется вам молодым человеком, измученным болезнью, как в Греции, или выздоравливающим, как в Барбизоне. Может быть, после того как я недавно набросал вам его портрет, вы видите его в несколько идеализированном свете, этаким примерным братом, который еще не оправился от потрясений. А речь идет о зачумленном отщепенце, над которым многократно изгалялись, гоня прочь, о парне, вынужденном ввязываться в драку – во всех смыслах этого слова, – чтобы не умереть с голоду. Пусть он и кажется вам мягким, робким, покорным, однако он способен проявлять такое хладнокровие, какого вы и представить не можете. Попробуйте загнать его в угол, и он вцепится вам в глотку.

Гиацинт слабо улыбнулся:

– Признаюсь, в нашу последнюю встречу он меня удивил.

– В Индии такого рода поведение со стороны неприкасаемого выглядит непростительным, и там не важно, гражданином какого государства он числится. Многих находили с переломанными руками и ногами, с лицом, сожженным кислотой, – только за то, что они выпили воды из того колодца, откуда ее берут представители высших каст, или выкупались там, где таким не положено.

– Можете ничего не бояться, – заверил мой спутник. – Он там не один. Его «ангелы-хранители», хотя и ведут себя тише воды, приглядывают за ним неусыпно. – (Я только покачал головой, понимая, к чему он клонит.) – Гелиос не позволит никому коснуться и волоса на его голове, даю вам слово.

«До той поры, пока он ему нужен», – мог бы добавить мой утешитель.

Мы снова пустились в путь, подзаправившись сандвичами, купленными в гостиничном баре.

После часа ходьбы нам уже стали попадаться первые плантации мастикового дерева. Через два месяца состоится «кровопускание», и здешние заросли, сейчас похожие на лозняк, покроются капельками бесценной субстанции.

– Не оборачивайтесь, – внезапно прошептал Гиацинт, когда мы спускались по довольно покатой тропке, – за нами идут.

– Кто?

– Не имею ни малейшего представления.

– А по-вашему, с какой стати?

– Если бы они хотели убрать нас, то давно бы сделали это. Действуйте, как будто ничего не происходит, но следите затем, что говорите: ветер нам в лицо, и звуку нас за спиной разносится далеко.

Два последних километра, отделявших нас от старинного храма, упомянутого на придорожном указателе, мы прошли, по всей видимости, беспечно, однако я обратил внимание, что Гиацинт время от времени незаметно похлопывает себя по боку, вероятно, чтобы убедиться, что в любую секунду сможет без труда выхватить из кобуры свою игрушку.

– Он все еще идет за нами? – осведомился я шепотом, напрасно пытаясь скрыть возбуждение.

– Да. Спокойствие.

Когда навстречу попадались какие-нибудь окрестные фермеры, они здоровались с нами, а я пользовался случаем переспросить, правильно ли мы идем. Поскольку в надежде избавиться от преследователя мы еще раз спрямили путь, сойдя с дороги в открытое поле, никаких указателей нам больше не встречалось.

– Часовня? Да, это вон там, наверху. Видите те оливы? Так вот она прямехонько среди них.

Мы пересекли посадки мастикового дерева и принялись карабкаться по крутой тропке. Я не мог удержаться и бросил взгляд назад, делая вид, что любуюсь панорамой.

– Напрасные хлопоты, – заметил мой спутник. – Он избегает открытой местности. Либо остался сзади в рощице и наблюдает за нами издали, либо повернул вспять.

На вершине крутого холма мы перевели дух, укрывшись в тени олив. Перед нами возвышалась невысокая, но довольно тяжеловесная православная часовенка. То тут, то там виднелись разбросанные временем камни античного здания – те, что не пошли на постройку нового.

– Мрачновато, не правда ли? – заметил Гиацинт.

– Гиацинт, совершающий паломничество к своему нежному любимцу Аполлону, – пошутил я. И, вспомнив, что его мифологический тезка погиб от удара диска, брошенного рукой друга, но коварным ветром отнесенного в сторону, добавил: – Берегитесь неопознанных летающих предметов. Ветер поднимается.

Шутка разрядила напряженность, и мы зашагали к двери часовни. Она была не заперта, достаточно одного толчка, и она распахнулась. Несколько свечей горело внутри, их колеблющееся сияние рассеивало тамошний сумрак. После слепящего солнца снаружи потребовалось время, чтобы хоть как-то освоиться.

Когда наши глаза привыкли к полутьме, в глубине возникла тень, похожая на привидение, и я чуть было не обратился в бегство.

– В доме Господнем вы всегда желанные гости, – проговорил на английском мягкий голос.

Убеленный сединами длиннобородый священник, жестко запеленатый в черную сутану, с любезной улыбкой пригласил нас войти.

– Вы всегда таитесь в тени, чтобы нагнать страху на туристов? – спросил я его по-гречески.

Он от души посмеялся и, подволакивая ногу, приблизился, чтобы нас благословить, перекрестя наши лбы.

– Я стирал с пола расплавленный свечной воск. Видимо, вы сделали большой пеший переход, прежде чем сюда добраться. Я вас оставлю, чтобы вы могли собраться с мыслями, и приду чуть позже.

– Нет, отец мой, этого не нужно, мы здесь не ради молитвы. Напротив, именно вы можете оказать нам немалую помощь.

– Если так, я полностью в вашем распоряжении, коль скоро от меня будет какой-то толк.

Я протянул руку и представился, добавив:

– А вот Гиацинт Бертинелли, мой ассистент.

– Археологи? Какая же у вас чудесная профессия.