Текст книги "Гробница Анубиса"

Автор книги: Фредерик Неваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Навабраи кивнул:

– Знайте, что ваше доверие – большая честь для меня. Я сделаю все, что потребуется, даже если для этого мне придется дать на лапу лично господину префекту. Но и не доходя до подобных крайностей, я уж знаю, кому заплатить, чтобы у вашего отца было здоровое питание, а также книги, одежда и телефон.

Выпив чашку чаю и еще раз выслушав заверения, что ему больше не нужно печься ни о деньгах, ни о юридических процедурах и его роль сводится отныне к заботам о здоровье нашего отца, Навабраи, избавленный от непосильного бремени, заметно воспрянул.

Я же, больше не медля, оставил его в компании Этти и поспешил в свою комнату, чтобы, как было условлено, позвонить Франсуа Ксавье. Затем я упаковал полученный от Гиацинта меч в плотную желтоватую бумагу и засунул в картонный футляр из-под какой-то декоративной афиши Этти. Завтра в кафе неподалеку от Биржи мне предстояло передать его Франсуа.

Хотя это оружие являлось бесценной музейной редкостью, я не удосужился как следует его рассмотреть. По правде сказать, мне было все равно. Ныне, семь лет спустя, я даже не смог бы его описать. Меня тогда слишком занимало другое…

3

Назавтра около полудня Навабраи вылетел в Дели, захватив с собой пять тысяч долларов наличными, что по индийским меркам являлось целым состоянием.

К двум часам того же дня, вернув меч Франсуа Ксавье, который рассыпался в изъявлениях благодарности, я возвратился в Барбизон. Этти сидел в библиотеке, сгорая от нетерпения.

– Нас ожидает Эрнесто! – возвестил он, не позволив мне потратить ни минуты на приготовление кофе или хотя бы на сигарету.

И вот, только приехав, я снова помчался в столицу, а беспощадное солнце обдавало меня мертвящими волнами жара.

Дом, где находилась квартира Эрнесто Мендеса, располагался на севере Парижа, в квартале под названием «Золотая капелька». Покрутясь добрых полчаса по узким улочкам, полным кухонных ароматов и прохожих, явно воспринимавших «зебры» на асфальте как экзотические уличные граффити, не более того, я наконец нашел местечко для парковки напротив лавчонки с камерунскими пряностями.

– А между прочим, мы уже давно ничего не ели, – заметил Этти, показав на картонку с почерневшими бананами.

Жареные бананы – блюдо, которое он обожает готовить. Вообще мой братец – завзятый кулинар.

Я подтолкнул его к новенькой входной двери, блестевшей свежим лаком, что в таком квартале не могло не удивлять.

– Покупками займешься после: мы опаздываем на добрый час.

Холл дома, где нас ждал Мендес, со стенной росписью и плиточной мозаикой под ногами напоминал о моде тридцатых годов. Чтобы подняться на последний этаж, мы вошли в лифт из витых стальных решеток.

Я спросил у Этти:

– Дом все еще в его собственности?

Он кивнул:

– Ну да! Фактически… я еще ничего не говорил ему о папе.

– Почему?

– Увидишь его – сам поймешь.

Мы вышли из лифта, и я, смущенно озираясь, позвонил в единственную дверь, выходившую на лестничную площадку.

Открыл нам верзила лет шестидесяти с улыбкой, озарявшей лицо цвета черного дерева, и мне едва удалось скрьггь, насколько я подавлен его видом. Эрнесто здорово постарел, курчавые волосы из смоляных сделались пепельными, от былой телесной мощи ничего не осталось – кожа да кости. На всем неизгладимая печать болезни. Какая все-таки отвратительная штука рак…

– Морган, Этти! Входите, входите! – От избытка сердечности он это произнес по-испански: «Entrad, entrad!» – и звонко чмокнул каждого. – Морган, мне бы следовало вышвырнуть тебя за дверь. – (Я наморщил нос.) – Семь месяцев, мой мальчик! Вот уже почти семь месяцев, как ты сюда носа не кажешь! – (Я пробормотал что-то вроде извинения.) – Знаю-знаю, Этти говорил мне, что ты был страшно занят.

Я счел за благо кивнуть молча, поскольку, ежели начистоту, никакого оправдания мне не было. Чтобы позвонить ему раза два в году, мне и то приходилось себя заставлять, а между тем именно он качал меня на коленке, когда я был от горшка два вершка. Мой отец подружился с ним давным-давно.

– Да входите же! Анжелина, прежде чем уйти, сварила кофе.

Мы проследовали за ним по длинному коридору, украшенному ацтекскими масками, и Этти застыл, разинув рот, перед последними приобретениями Эрнесто: полной коллекцией племенных америндских щитов.

– А как поживает тот оболтус, что числится вашим родителем? Все еще на краю света?

– Да, в самой допотопной индийской глубинке, – скривившись, выдавливаю из себя я.

Просторная некогда квартира и ныне, несмотря на загромождавшие ее древности, свидетельствовала о хорошем вкусе ее владельца. Тут все было безупречно – от блистающего паркета красного дерева до алебастровых завитушек, обрамляющих потолок.

– Присаживайтесь, молодые люди, присаживайтесь. Наливайте себе сами. – Он указал на изысканного вида кофейный прибор. – Настоящий колумбийский. – И повторил по-испански: – Cafe colombiano.

Мы расположились на обширном диване, обтянутом темно-коричневой кожей. Эрнесто прислонил трость с серебряным набалдашником к низенькому столику и, постанывая, не без труда опустил свой непомерный костяк в вольтеровское кресло.

– А тебе не налить? – предложил я, наполняя свою чашку и чашку Этти.

– Запрещено, – буркнул он. – Если так будет продолжаться, мне позволят питаться только соевым паштетом и салатом из морской капусты.

Я посмеялся его шутке, но скрепя сердце. Уж слишком изможденным он выглядел.

– Надеюсь, мы не отрываем тебя отдел?

Он только благодушно пожал плечами.

– Матерь Божья! Madre de Dios! – повторил он по-испански. – Почаще бы меня вот этак отрывали! Ну и жарища… На улице невозможно и двух шагов сделать без того, чтобы не провонять потом, как селедка в коптильне.

Я притворился, будто верю этой лжи во спасение, ибо видел, что Эрнесто уже почти не может ходить.

– Да, жара страшная.

– Ну-ка выкладывайте: чем еще может вам пригодиться этот жалкий человеческий ошметок?

Я покопался в заплечной сумке, выудил на свет копию досье, принесенного Гиацинтом, и протянул Эрнесто.

Тот метнул в нашу сторону потеплевший взгляд и нацепил на нос очки в черной оправе.

– Посмотрим-посмотрим, – снова по-испански забубнил он. – Так, Плутарх… – Он быстро взглянул на листок. – Этого текста я не знал.

Тут я, ничего не утаивая, принялся объяснять, в чем дело, а он поудобнее устроился в кресле, чтобы как можно спокойнее выслушать меня.

– Загадка? – прошептал он, явно заинтригованный, и снова перешел на испанский: – Santa Madre de todos los santos! (Матерь Божья и все святые!) Да… Вот кое-что поинтереснее всех занудных статеек вашего батюшки!

С ухватками отъявленного гурмана он проштудировал, жадно вбирая в себя, страницу за страницей. Мы с Этти застыли, прикусив языки, чтобы не портить ему удовольствие; в ожидании, пока он кончит, я окидывал взглядом стены гостиной, украшенные старыми фотографиями и древностями всех эпох и самого разного происхождения.

На снимке под толстым стеклом мой отец, он еще подросток, улыбается прямо в объектив. С важностью позирует, стоя между родителями Эрнесто. По меньшей мере странный семейный портрет: если мать нашего друга, улыбавшаяся на этом снимке во весь рот, была миниатюрной уроженкой Колумбии, то его отец, стоявший справа от моего родителя, – чистокровный исполин масаи.

В раннем детстве я целыми часами мог слушать, как Эрнесто рассказывал о годах, проведенных в Африке, в отцовском селении. Гордый воин влюбился в прекрасную геологичку, делавшую поблизости геодезическую съемку местности. «Красавицу, нос которой едва доходил ему до пупка!» – не уставал повторять счастливый отпрыск этой парочки.

Не ведаю почему, но именно в эту минуту я вспомнил о Гансе, своем бывшем стажере, и пожалел, что не познакомил его с Эрнесто. Он бы проводил со стариком целые часы, выслушивая ни на что не похожие легенды, героические саги или анекдоты из прошлой жизни, и приходил бы в полнейший восторг. А какое удовольствие это доставило бы старому другу моего отца… Ведь тот и жил-то только ради своих студентов, оставаясь самым увлеченным из всех известных мне преподавателей, – и вот теперь он вынужден из-за болезни отказаться от кафедры, а вскоре недуг, видимо, сломит его окончательно… И как только он еще умудрялся сохранять веру в Бога?

«Когда понимаешь, что конец близок, цепляешься за что попало», – говорит в таких случаях мой братец. Эрнесто, приближаясь к своему концу, сознавал это яснее, чем кто бы то ни было. Не имея детей (его сын погиб несколько лет назад в глупейшей автомобильной аварии) и пережив всех родственников, он понимал: некому передать самое дорогое – семейные воспоминания, остатки знаний о первобытной религии и ростки тех верований, которых ни одному священнику не удалось начисто выполоть из его сердца.

Я развалился на диване, а мысли блуждали далеко, я размышлял о новых поколениях, частью которых были мы с Этти, о тех, кто пришел на смену старикам. Кому по силам заменить таких людей, как Лешоссер и Мендес?

«Никому…» – нашептывал мне неслышный другим голос.

От мрачных мыслей меня отвлек хохот Эрнесто, и я внутренне собрался. Он сделал глубокий вдох, чтобы восстановить дыхание, и засмеялся пуще прежнего. Давненько не слышал у него таких взрывов смеха, пусть даже – должен признаться – я не столь часто его навещаю.

– Что такое? – окликнул я.

Он захлопнул подшивку, помахал ею и объявил, снимая очки:

– Дети мои, будь я вашим отцом, я бы вас хорошенько отшлепал и послал в университет доучиваться.

Эти слова перекликались с тем, что минуту назад пришло мне в голову, и я, словно застигнутый на месте преступления подросток, почувствовал, как краска заливает мне щеки. Да и братец выглядел не лучше моего.

– Этти, – изображая суровость, обратился к нему Эрнесто.

– Что такое?

– Где в Египте скопление солончаков?

– В голову приходит только Вади-эль-Натрун.

– А ты что же, Морган? Ну напрягись! – (Я поднял голову.) – Остров, где плачут мертвые, ну? – (Я только пожал плечами.) – Ты же эллинист, черт подери! Остров, где слышны жалобы мертвецов. – (Я лишь состроил жалобную мину.) – Греческий остров? Дурачок ты этакий, где раз в год мертвые льют слезы… Ароматные слезы… Слезы, на которые еще и поныне большой спрос.

Из туманных сумерек сознания стали проступать обрывки каких-то воспоминаний.

– Хиос? – внезапно выкрикнул я так зычно, что Этти даже вздрогнул.

Эрнесто расплылся в счастливой улыбке.

– Родина Гомера? – оживился мой братец. – А какая же тут связь с Египтом?

– Мастиковое дерево, – объяснил я. – Только хиосские мастиковые деревья плачут благовонными слезами несколько дней в году.

– Согласно бытующей ныне легенде, эти смолистые капли не что иное, как слезы предков, убитых турками в девятнадцатом веке, но само по себе это верование, несомненно, более древней природы, – уточнил Эрнесто. – Благовонные слезы издавна были там элементом городской символики: на них основывалось благополучие островитян с самой седой античности. – Он стал копаться в принесенных мной документах, теперь в беспорядке разбросанных по низкому столику. – «…ты знаешь остров, где, слезы благовонные бессмертья точа из глаз, усопшие взирают туда, где Страж Ключей над ними суд творит, воссев на трон скалы высокой».

А ведь верно: Хиос – остров с очень круто обрывающимися вниз берегами, расположенный поблизости от турецких земель, из-за чего неоднократно за свою историю подвергался бурным набегам жадных до добычи соседей. Этти состроил недоверчивую гримасу:

– Виноват, но не вижу связи между клейкой пастой для изготовления аквариумов и тем делом, что должно нас занимать.

Эрнесто гортанно рассмеялся.

– Прежде чем сделаться лучшим другом стекольщика, мастики служили пряностями и благовониями. Среди прочего их использовали и при… бальзамировании. – (Братец хлопнул себя ладонью по лбу.) – Ту, что с Хиоса, и сегодня применяют в косметике: притирания, молочко для кожи… и даже для отдушки жевательной резинки или спиртных напитков. Мастиковое дерево выделяет данную субстанцию в форме прозрачных капелек, загустевающих на воздухе.

– Однако деревья этого вида растут по всему средиземноморскому побережью, – уточнил я. – Но плачут они только на Хиосе. Никто не знает почему. К тому же это происходит лишь несколько дней в году, в сентябре. Островные деревья в такие дни будто усыпаны бриллиантами.

– Соли и мастика… – прошептал Этти. – Два компонента для бальзамирования и, как следствие, два места, где их можно раздобыть.

– Все верно, – одобрительно кивнул Эрнесто.

– Так я и говорю: прекрасно! Но у нас еще нет указаний, в каком месте надобно искать два предмета, упомянутых Плутархом. Здесь остаются два вопроса, притом немаловажных: где и что именно требуется найти.

Эрнесто снял очки и нахмурил брови.

– Итак, вы утверждаете, что вам недоступна никакая иная информация, кроме той, что на этих страничках?

Этти отрицательно мотнул головой.

– Но в таком случае ваша задача невыполнима! – Эрнесто внезапно выпрямился, словно некая мысль вдруг промелькнула у него в мозгу. Еще раз перечитав конец текста, он пробормотал: – Разве что…

– Разве что?.. – в нетерпении переспросил я. Но наш друг, похоже, колебался.

– Ничего существенного. Однако… – Казалось, он силится оживить в памяти какое-то полустертое воспоминание. – Дайте мне дня два или три. Хотелось бы все-таки кое-что проверить. Может, я и ошибаюсь. Но мне кажется, что я где-то видел пассаж, наводящий на аналогии с… – Фразы он не закончил. Но продолжил уже решительно: – Позвоните мне, скажем, в среду вечером. Идет? А эти документы я могу оставить у себя?

– Разумеется, – подтвердил Этти. – Тут только копии.

– Великолепно. Однако вы не можете уйти, не отведав пирога, который Анжелина приготовила специально к вашему приходу.

Я собирался отнекиваться, измышляя какую-нибудь неотложную встречу, но братец опередил меня:

– Мы далеки от подобных мыслей! И собираемся отдать должное ее кулинарному искусству как минимум дважды. – Тут Этти посмотрел на меня так, что я прикусил язык.

Мы выехали на ведущее к Барбизону шоссе в восьмом часу вечера. Необходимость играть роль беззаботных визитеров в нынешних обстоятельствах вымотала меня до полного изнеможения.

– Он одинок и болен, – сурово процедил брат.

– Однако это не повод задерживаться у него допоздна именно сегодня.

– Три-четыре часа – что они значат в твоей жизни? А он может умереть уже завтра.

Он так это сказал, что у меня мурашки по спине побежали.

– Знаю… – Я свернул на окружную, забитую донельзя. – Гиацинт не замедлит перезвонить, – предположил я, закуривая сигарету.

Мой братец закусил нижнюю губу.

– Что еще? У тебя есть предложения? Остался ли у нас иной путь, кроме того, что предлагает Гелиос?

– Не надо так нервничать. – Он наполовину опустил оконное стекло. – Послушай, Морган, как ты относишься к возможности… – Он осекся было, но снова взял себя в руки: – Не могу не думать о том, что мы здесь, а папа мучается там, пусть даже рядом с ним и будет Навабраи.

Я резко выдохнул, пустив две струи дыма из ноздрей, и, не сдержав раздражения, буркнул:

– У меня нет способности находиться повсюду разом, Этти. Не могу отправиться на поиски проклятущей маски и одновременно полететь в Индию!

– Ты – нет. А я – да.

Я чуть руль не выпустил из рук.

– Даже и не думай!

– Почему, Морган?

– Ты отлично знаешь почему.

– Я чувствую себя прекрасно.

– Здесь – может быть. Согласен. Но только не в Индии.

– Морган…

– Что «Морган»? – закричал я. – Ты, похоже, забыл о припадках депрессии, которые случались у тебя в вонючих закоулках Дели? Не помнишь, в какие ты там ввязывался потасовки и в каком виде мы тебя оттуда привезли?

Несколько секунд висела пауза, потом он снова взялся за свое:

– С тех пор ситуация несколько изменилась. – (Я нервно хииикнул.) – Морган, там будет Навабраи, да и папа тоже. Ты же слышал, что сказал Гиацинт: все может измениться очень быстро. Я туда еду, привожу его сюда и присоединяюсь к вам.

– Что? К кому ты присоединяешься? – не веря ушам переспросил я.

– К тебе и Гиацинту, – с нажимом и очень серьезно повторил брат. – Разве он не говорил, что нуждается во мне?

Получив такой хук, я обернулся к нему так резко, что чуть не вмазался в авто, шедшее впереди.

– Надеюсь, ты не принял его слова всерьез? – (Этти выдержал мой взгляд с полнейшей невозмутимостью.) – Ты что, действительно желаешь спятить?

– Я так решил, Морган, и отправлюсь туда, согласен ты с этим или нет.

– И не рассчитывай, мой милый. Ты забыл, что все еще состоишь под опекой, а опекун – я! Мне отнюдь не улыбается воспользоваться данной мне властью, но если ты меня вынудишь, я готов. – (Братец только головой покачал.) – Все бумаги об этом дома, под рукой, хочешь убедиться?

– У тебя, Морган, нет надо мной никакой законной власти. Ни у тебя, ни у папы. Вот уже более двух месяцев. – (Я хотел возразить, но он не обратил на это внимания.) – Передача прав на опеку, осуществленная папой год назад, действительна только на три месяца. А он со своей стороны еще в апреле отказался от опекунства по ходатайству моего врача.

Я так и застыл с разинутым ртом.

– Ты…

– Сам я тут совершенно ни при чем, – отрезал он. – Бригада, осуществлявшая за мной уход, решила, что у меня не осталось ни грана тех комплексов, что когда-то довели меня до ручки. Я полностью выздоровел, Морган, даже если ты по каким-то непонятным мне причинам упрямо считаешь, что нет.

– Но ведь ты отлично знаешь, что дело совсем не в каких-то остаточных явлениях и даже не в том, что тебя похитили!

Желая меня успокоить, брат положил руку мне на плечо:

– Все пройдет как нельзя лучше, поверь мне…

Я не ответил и свернул на автостраду. Не успел вырулить на скоростную полосу, как заверещал мобильник; я вставил его в гнездо приставки с микрофоном и наушниками, в которых после моего «Алло?» раздался игривый голосок Гиацинта:

– Добрый вечер, Морган. Ваш адвокат наконец улетел?

– Да. Сегодня утром. Как только прибудет на место, тотчас свяжется с отцом и будет информировать нас о том, как идут дела.

– Ручаюсь, что не ошибусь, если предположу: именно сейчас, когда мы это обсуждаем, мэтр Гринфилд находится в кабинете прокурора или в том месте, которое служит прокурору кабинетом.

– Гринфилд? – поперхнулся я. – Чарлз Гринфилд, адвокат всего албанского ворья?

– И вашего отца. Этим делом сейчас занимается он.

– Гелиос так решил самолично?

– Антуан Лафет не мог бы и мечтать о лучшем защитнике. Вы уж мне поверьте: ни деньги, ни известность не предоставили бы в ваше распоряжение специалиста его масштаба.

– Но на наше счастье, у Гелиоса есть свои люди в мафии! – съязвил я.

Этти испепелил меня взглядом, и мой саркастический пыл угас.

– Я бы на вашем месте, Морган, об этом так не сокрушался, – заметил мой телефонный собеседник.

– Имеются ли у вас еще какие-нибудь добрые известия для меня? – продолжал я, стараясь снова настроиться на спокойный тон.

– Разумеется. В девять утра, как условлено, в Бурже вашего брата будет ожидать самолет. – (Я почувствовал, что бледнею, и уставился на Этти, но тот опустил глаза.) – Что до меня, я навещу вас после полудня, чтобы утрясти некоторые детали будущего маршрута. Вам это подходит? Морган, вы слушаете?

– Да… – просипел я, стиснув зубы.

– Прекрасно. В таком случае до завтра. О, поверьте, это хорошее решение! И обязательно передайте Этти мои пожелания благополучного путешествия.

– Не премину.

Он повесил трубку, а я вцепился в руль так, что суставы побелели.

– Я звонил ему сегодня утром, – признался братец. – Пока ты был в аэропорту.

Вместо ответа я так даванул на газ, что стрелка спидометра подлетела к 180 километрам в час.

4

Гиацинт, как и было условлено при нашей последней встрече, явился ко мне под вечер два дня спустя. Нам следовало добраться до Пирея частным самолетом, который Гелиос предоставил в наше распоряжение, а оттуда уже водным путем направиться к острову Хиос.

Мадлен прощалась со мной так, будто боялась, что не увидит меня многие месяцы. Да я и сам, при подобных обстоятельствах отправляясь, как объяснил этой славной женщине, «в экспедицию», чувствовал себя до ужаса паршиво.

Как стиснул зубы, так и не разжимал их до самого Бурже, где нас ждал пилот шикарного реактивного самолета нашего покровителя.

– Поехали, – просто и властно бросил ему Гиацинт, усаживаясь в одно из четырех белоснежных кожаных кресел, расставленных вокруг изящного столика красного дерева. Когда один из членов экипажа подошел, чтобы предложить нам прохладительные напитки или кофе, он обернулся ко мне: – А вам, Морган?

– Благодарю, – буркнул я. – Мне ничего.

Мой спутник любезно отослал стюарда, потом, опершись локтями на стол, иронически оглядел меня:

– Что это с вами, доттор Лафет? Вашего отца в ожидании результатов расследования перевели в более удобную камеру, отныне с ним будут обходиться очень хорошо, вы же сами слышали, что сегодня утром сказал Этти. Через несколько дней это все превратится всего лишь в неприятное воспоминание. Или вы думаете, что Гелиос станет лгать?

– Дело не в моем отце.

– Тогда не понимаю, что вас так заботит.

– Когда звонил Этти, мне по голосу показалось, что он очень устал.

Гиацинт страдальчески возвел очи к потолку:

– Дайте ему хотя бы время адаптироваться, привыкнуть к разнице часовых поясов. Ведь года не прошло с тех пор, как он не сознавал, что делает, даже имени своего не помнил. Не хотите же вы, чтобы он на все реагировал наплевательски, прогуливался этак беспечно, будто ничего и не было? – (Я злобно покосился на него.) – Вашему брату обвалился на голову целый кусок стены, он был на краю гибели. От последствий такого шока не избавишься, просто щелкнув пальцами. Дайте ему отдышаться, Морган.

– Я должен был отправиться с ним, – процедил я и, почувствовав, как тотчас напрягся мой спутник, продолжал в ярости: – И я бы мог это сделать, если бы Гелиос не заставил меня мотаться по свету в погоне за химерой!

– Как вам угодно, – оборван он. – Брюзжание еще никому не помогало.

Было уже темно, когда паром для автопассажиров, идущий из Пирея, достиг хиосской пристани. Несмотря на поздний час, набережная кишела народом. Нам с Гиацинтом пришлось поработать локтями, пробивая себе дорогу среди отбывающих и только что прибывших туристов, представителей турагентств, моряков и местных островитян, подстерегающих добычу – какого-нибудь упитанного баранчика, которому взбрело в голову приплыть сюда, не зарезервировав номера в гостинице.

Легкому морскому бризу не удавалось ни освежить атмосферу, напоенную тяжелыми йодистыми испарениями, ни развеять характерный запах лимона, пропитавший корпуса судов.

Моего спутника, казалось, нимало не трогали ни зной, ни толчея, он в своем итальянском костюме держался как нельзя лучше, а я только и мечтал поскорее сорвать с себя майку, мерзко липнущую к телу.

– Будьте покойны, у нас отель с кондиционерами, его только в прошлом месяце полностью модернизировали, – сообщил он не без ехидства, глядя, как я, потея и потихоньку ругаясь, изнемогаю под бременем своего рюкзака.

Он кликнул такси. Водитель, лихо крутанув руль, развернулся в нашу сторону, едва не отправив к праотцам парочку прохожих, и выжал из своих усталых тормозов истошный скрежет лишь тогда, когда от его передних колес до моих берцовых костей оставалось меньше метра.

Проглотив те в высшей степени грубые слова, что так и просились на язык, я не без труда протиснулся на узкое заднее сиденье. Есть в Греции ряд местных особенностей, вовеки неизменных, и манера здешних жителей не столько вести, сколько пилотировать машину, бесспорно, из их числа.

«Кампос-отель», импозантное, свежевыкрашенное шестиэтажное строение, высится над причалами старого порта, гордо демонстрируя свои три звездочки над двойной стеклянной дверью с косяками в виде хромированных балясин.

Не успели мы переступить порог, как холод, показавшийся просто леденящим в сравнении с удушающим зноем, царящим снаружи, пробрал меня до костей. А когда лифт, минуя этаж за этажом, поплыл вверх, ощущение, что мы приближаемся к Северному полюсу, стало крепнуть с каждой секундой.

– Какой же вы привереда, доттор Лафет. Не лучше ли наслаждаться везением, что вам посылает случай, чем…

Едва лишь двери лифта открылись перед нами, я молча выхватил у него из рук ключ от номера с оттиснутым на нем гербом отеля.

Комната находилась в дальнем конце коридора, пол которого устилал безукоризненно свежий палас цвета беж. Окна выходили на порт. Отметив, что меблировка сплошь выдержана в лучших традициях фирмы «Икея», я спросил себя, где «Кампос-отель» умудрился раздобыть свои три звездочки. На двойном одеяле, гармонически расписанном сиреневыми и желтыми треугольниками, нас ждали белые полотенца и набор туалетных принадлежностей, а также две запечатанные конфетные коробочки с этикеткой «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!», на которых неуверенной, но игривой рукой были выцарапаны наши имена. Однако «мистер Морган Лафет» и «мистер Гиацинт Бертинелли», избрав достойную линию поведения, для начала поспешили распахнуть окна, чтобы дуновением теплого сквозняка хоть сколько-нибудь смягчить действие кондиционера, усердно подражавшего холодильнику.

– Как это вам удалось отыскать такой отель? – спросил я, в свой черед не упуская случая поиздеваться над спутником, который, несмотря на весь хваленый самоконтроль, весьма энергично растирал замерзшие руки.

– До недавней модернизации он был хорош, уверяю вас! – вздохнул он. – Однако, доттор Лафет, я, с вашего позволения, нырну в ванную первым. – Он передернулся, картинно демонстрируя, как ужасно озяб, и скрылся за дверью ванной, бросив напоследок: – Да, не забудьте же позвонить своему другу-лингвисту. Если у него для нас найдутся какие-нибудь сведения, так в добрый час.

Скинув влажную от пота одежду, я облачился в один из гостиничных халатов, по мягкости сравнимых разве что с наждаком. Присев на кровать, чудо какую удобную, что не могло меня не удивить, я отцепил мобильник от пояса джинсов. Он не находит сети.

Я откинулся назад, собираясь растянуться на кровати во всю свою немалую длину, но мои метр девяноста два уперлись в кроватную раму из растрескавшейся клееной фанеры, всю в шипах и занозах.

– О нет… – простонал я.

Смирившись, я встал, присел к маленькому письменному столу, придвинутому к стенке в глубине комнаты, снял трубку телефона, набрал номер Эрнесто Мендеса. Анжелина, его домоправительница, откликнулась после третьего звонка.

– Буэнас ночес, Анжелина, – приветствовал я ее и так же по-испански сообщил, что это Морган… В ответ послышались рыдания.

– Анжелина! – закричал я. – Анжелина! Вы плачете? Что случилось? Анжелина!

Полузадушенным от слез голосом бедная женщина, увязая в тяжеловесной мешанине испанских и английских слов, объяснила. Уж как умела. Ее длинный монолог завершился душераздирающим стоном, и она положила трубку. Не могла больше говорить. Потрясение оказалось слишком сильным.

Да и я со своей стороны застыл на неудобном казенном стуле, будто разбитый параличом, уставясь на телефонную трубку, которую все еще машинально сжимал в руке.

Таким меня и застал Гиацинт, когда вышел из ванной.

– Морган, что это с вами? Вы совсем бледный. Дурные вести? Морган!

Я повернул голову, одурело глянул на него.

– Профессор Мендес… – Собственный голос вдруг показался мне незнакомым, я прокашлялся, но язык все равно заплетался. – Эрнесто Мендес, он…

Мой спутник плюхнулся на одну из кроватей, одинаковых, как близнецы:

– Умер?

– Автомобильная катастрофа, – пояснил я, все еще в шоке. – Прошлой ночью. Он… Полиция говорит, что он потерял управление и его машина врезалась в стену Монмартрского кладбища. Автомобиль… он взорвался.

Гиацинта передернуло.

– Взорвался?

– Это невозможно… Прошло уже больше пятнадцати лет с тех пор, как Эрнесто перестал водить машину. Он был очень болен, наполовину парализован! Ему даже просто сесть за руль было не под силу!

– Взорвался? – снова повторил мой спутник.

– «No queda nada,» – так мне сказала его домоправительница. От него ничего не осталось.

Я сжал ладонями виски, пытаясь прогнать видение охваченной пламенем машины и обугленного тела.

– Автомобиль взорвался? – назойливо твердил Гиацинт. – Врезался в стену? Посреди города, где улицы такие узкие, что даже невозможно развить скорость более шестидесяти километров в час? И так-таки ничего не осталось?

– Плевать я хотел, взорвалась эта чертова колымага или нет! – заорал я, потеряв терпение. – Я же вам говорю: Эрнесто не мог вести машину!

Сохраняя спокойствие, будто и не слышал меня, мой собеседник изрек:

– Возможны только две разновидности водителей, которые, сидя за рулем машины, начиненной взрывчаткой, гонят ее прямиком на препятствие. Это или психи, или мертвецы. Первые так поступают, чтобы вызвать сочувствие, вторые – чтобы избавиться от собственного тела.

Тут до меня дошло, к чему он клонит, и я прилег на кровать – земля уходила из-под ног.

На следующее утро, когда нам подали аппетитный завтрак и мы уселись за стол выстуженного гостиничного ресторана, огромного, как античный цирк, мне показалось, что кофе отдает цикутой.

– Не было ли у него какого-нибудь врага? – предположил Гиацинт. – Хоть кого-нибудь, кто бы мог иметь на него зуб или принять близко к сердцу его едкие замечания?

– Эрнесто никогда за словом в карман не лез, но чтобы возбудить у кого-то желание убить его… Нет, в это я ни на секунду не поверю. Как странно, Этти словно предчувствовал. «Три-четыре часа – что они значат в твоей жизни? А он может умереть уже завтра». Так он сказал, когда мы вышли от Эрнесто.

– Морган, у вас на уме что-то, в чем вы не решаетесь мне признаться. Я это вижу по вашему лицу. Что вас мучает?

Я отставил в сторону кофейную чашку и отпил из горлышка глоток апельсинового сока.

– А вдруг Гелиосу не понравилось, что документы, которые вы мне передали, попали в руки Эрнесто?

– Вы хотите сказать, что он способен устранить единственного человека, который до сей поры мог снабдить нас конкретной положительной информацией и помочь в дальнейших изысканиях? Во-первых, я бы об этом знал. Во-вторых, Гелиос предусмотрителен, он не идиот.

– Кто в курсе наших поисков?

– Теперь, когда ваш друг мертв, нас четверо: Гелиос, ваш брат, вы и я.

– Это все?

– Насколько я знаю, да. Дело, которым мы занимаемся, не более чем заурядные изыскания из числа тех, о которых Гелиос чуть не каждый день запрашивает ваших коллег. Ничего такого, что бы стоило убийства.

– Такой же пустяк, как доспехи Александра Великого? – съязвил я.

– Да что же здесь общего? По сравнению с той вашей миссией у нас с вами сейчас, так сказать, каникулы, мой дорогой.