Текст книги "Стендинг или правила приличия по Берюрье"

Автор книги: Фредерик Дар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава 3
В которой визит дружбы имеет самые серьезные последствия

Обеспокоенный этими событиями, которые могут отрицательно сказаться на индивидуальности Берюрье, я иду домой, чтобы быстренько пообедать. Моя мама, Фелиция, будет приятно удивлена. Фелиция у меня как птичка божья. Живет моими приходами и не переставая бормочет молитвы в адрес более или менее официально признанных святых, чтобы я почаще являлся пред ее очи. Любимица Фелиции – сестра Тереза от Дитя Христова. Вместе с тем больше всего ей помогает маленькая Мартина. Как тут не поверишь в то, что причисленные к лику святых – это те же самые горничные: чем они моложе, тем больше у них КПД. По моему мнению, Фелицию больше всего впечатляют розы, розовый дождь. Когда я был пацаном, матушка рассказывала мне о том, как в честь юной кармелитки все хрустальные вазы утопали в розах. Это же знамение – розовый дождь, правда? А ведь для многих дождь льет обычным дождем!

Я хмурю брови, заметив перед решеткой нашего особняка на Сен-Клу машину, «Рено-8» с лионским номером. Гости из Лиона? Что бы это значило?

Я направляюсь к своему дому по аллее, посыпанной гравием (хотя на аллее гораздо меньше неприличного гравия, чем в моих сочинениях). Осень, как трубочист, прочистила сад. И теперь, как говорится, деревья стоят деревянные, а земля лежит в печали. Однако это не подорвало дух нашего обиталища, наш дом выглядит даже нарядно со своим стыдливым от своей наготы виноградником, своими зелеными ставнями и цветастыми шторами на окнах. По радио надрывает голосовые связки Беко.

Я толкаю дверь и оказываюсь в кокетливой прихожей, стены которой обиты матерчатыми обоями фабрики Жуй, на которых изображены пастухи и пастушки, предающиеся любовным утехам под кронами деревьев, в стиле Людовика XV.

Трюмо отражает сияние моей улыбки в тридцать два зуба, как на рекламном плакате, рекламирующем зубную пасту «Колгат». Все говорит о покое, будничном благополучии, которое пахнет горячим хлебом. А в общем, Фелицией!

Дверь гостиной открывается и появляется моя славная сияющая матушка.

– Да, это он! – кричит она кому-то я гостиной. Гость пришел, когда она занималась стряпней. И хотя она уже успела снять свой сиреневый передник, руки у нее еще в муке.

За ее спиной я замечаю Матиаса, рыжего малого, работавшего раньше в лаборатории нашей конторы. Конопатый уехал от нас несколько месяцев тому назад. Он поехал в Лион жениться на какой-то дурочке, с которой познакомился на лыжной базе в горах, а после свадьбы попросил перевода в Лион, поскольку его дама в Париж переезжать отказалась. Молодая мадам Матиас не захотела трогаться с насиженного места, потому что, как совершенно справедливо утверждает поговорка, характерная для района между Роной и Соной, «Кто из Лиона уезжает, тот разум теряет».

– Какой приятный сюрприз, старый изменник! – восклицаю я.

Он никогда не был более рыжим, чем сейчас, этот Матиас. Либо забвение стало его осветлять в моей памяти. Не шевелюра, а растрепанная пачка рыженьких десятифранковых ассигнаций. С тех пор, как он получил лионское гражданство, он стал очень строго одеваться. Темно-серая тройка, белая рубашка, галстук цвета бутылочного стекла (для Лиона это совершенно естественно). Зеленый цвет хорошо гармонирует с его паяльником. На одном колене он держит шляпу, на другом – перчатки с запахом прогорклого масла. Сразу чувствуется: парень на пути к совершенству. Раз и навсегда выведен на свою орбиту.

– Как я рад вас видеть, господин комиссар, – с чувством изрекает он.

– Ну, как семейная жизнь, все нормально?

Как он еще умудряется краснеть, это – тайна или, скорее всего, – чудо.

– Привыкаем, – улыбается он. Маман, – которая уже угостила его портвейном, насильно наливает мне стакан и бесшумно исчезает, радуясь тому, что может репатриироваться на свою кухню. У меня такое впечатление, что у нее там томится луковый суп с тертым сыром.

– Думаете заводить детишек?

На этот раз он становится кирпичного цвета.

– Да, в январе месяце.

– В рыжий горошек, – шучу я, а сам себя спрашиваю, на кого же он будет походить, маленький царь в горошек папаши Матиаса.

– А как тебя приняли ребята в Лионе?

– Очень славные.

Отчего же тень омрачила лило Матиаса, этого живого Ван Гога? Его рыжеватый взгляд покрывается дымкой. Он нервно просовывает палец под воротник рубашки.

– Ты там работаешь в лаборатории?

– Нет, я уже два месяца преподаю в школе полиции Сен-Сир на Золотой Горе.

Я поздравляю его, восхищенно присвистнув.

– Теперь прямая дорога в институт, дружище. А что ты там преподаешь для слушателей?

– Опознавание по пулевым отверстиям.

– Преподаватель пулевых отверстий, это что-то оригинальное, – с умным видом изрекаю я. – На визитной карточке это выглядит солидно. Да, ты с нами перекусишь, надеюсь?

– Я не хотел бы вас беспокоить.

– Брось ломаться! Ты приехал с женой?

– Нет. В ее положении, сами понимаете…

– У тебя дела?

Он прокашливается и заявляет:

– Я приехал к вам.

Я престо ошарашен. Я сразу предчувствую что-то нехорошее. Я опорожняю свой стакан, потому что я почти такой же, как Берю: налитый стакан меня раздражает.

– У тебя неприятности?

Он смотрит на меня натужным взглядом. Прядь волос цвета опавших листьев свисает на его веснушчатый лоб. Он пахнет рыжим; такой сильный и терпкий запах может разбудить любую аудиторию. Многие лекторы только бы выиграли от того, что они конопатые.

– Я боюсь, господин комиссар.

Это самое неприличное из всего, что может произнести его рот. Матиас сколько угодно может быть лабораторным работником, сражаться со своими лупами, пробирками и фотоувеличителями, но это совсем не говорит о том, что он хлюпик.

– Рассказывай!

– Все начались через неделю после моего прибытия в школу полиции. Как-то вечером я задержался в своей лаборатории. И как раз тогда, когда я выходил из нее, я услышал крик с верхнего этажа. Мимо меня пролетело что-то темное и с грохотом ударилось об пол. Это был один из слушателей школы. Почему-то у меня возникло впечатление, даже – уверенность, что кто-то его сбросил через перила. Поэтому я не побежал вниз, а одним махом взбежал наверх.

– Рефлекс ищейки, это точно! – одобрительно говорю я. – А потом, дитя мое? Говорите мне все!

– Я не заметил ничего странного. На последнем этаже находится кафедра средств связи. Там никого не было, некоторые двери были заперты на замок! Тогда я спустился.

– А что с этим классным прыгуном?

– Умер. Пролом черепной коробки.

– Что показало расследование?

– Заключение: самоубийство в состоянии депрессии.

– Я пока не усекаю причины твоего страха.

– Меня чуть было дважды не убили, господин комиссар. У Матиаса легкий тик, одна щека подергивается.

– Ты уверив?

– А как же! В первый раз это было на следующий день после того самоубийства.

Я собирался сесть в свою машину, как какой-то автомобиль как смерч тронулся с места и помчался прямо на меня. Я чудом успел перемахнуть через капот машины, на кузове моей «восьмерки» до сих пор осталась вмятина. Вторая попытка была предпринята в лаборатории школы. Вместо порошкообразного реактива мне во флакон насыпали бугназильную селитру. И когда я стал делать анализ, раздался ужасный взрыв.

Он показывает совершенно черную ладонь левой руки.

– Это чудо, что я там не остался!

Наступает тишина. От всего этого действительно можно прийти в смущение.

– Что ты думаешь по существу, Матиас? Он похож на большого умного мальчика. Из категории всегда первый в классе. Хорошие отметки, доски почета и дипломы была придуманы для парней его породы.

Без особого ума, но с большой поглощающей способностью мозга. Без инициативы, но с громадным прилежанием. Он ждет от жизни только то, что она может ему дать: устойчивое положение, плодовитую супругу, загородный дом и орден «Академические пальмы». Он уже сам по себе академичен. Доволен тем, что он живет, что он рыжий и приносит пользу.

– По существу, господин комиссар, я думаю следующее. Некто убил слушателя. Этот некто посчитал, что я либо его увидел, либо догадался, что речь идет об убийстве. Теперь он меня опасается и хочет меня убрать. Вы думаете, что я неправ?

– Стоящая гипотеза, Ваша честь! Ты рассказывал об этом коллегам из Лиона?

Он качает своей огненной макушкой.

– Нет.

– Почему?

Он медлит с ответом, но я уже все уловил. Он из породы осторожных. Он знает, что человеку, ставшему посмешищем, практически невозможно сделать карьеру, поэтому он не хочет подвергать себя риску вляпаться в идиотскую историю, разыгрывая роль героя из детектива «черной серии». А вдруг он ошибся? А вдруг он оказался жертвой своего воображения? А? Он предпочитает рисковать своей шкурой потихоньку, не высовываясь, как тот обыватель, который идет покупать лотерейный билет за три франка в соседний квартал, – Я предпочел сначала поговорить об этом с вами, – лепечет он.

– Ты правильно сделал, – одобряю я, – после обеда расскажем обо всем шефу.

Факел мучается. Он боится последствий. Надо сказать, что в нашей фирме, т.е. префектуре полиции, с неохотой проводят внутреннее расследование. Можно встретить немало каменщиков, которые строят дома для себя, но найдется мало полицейских, которые ведут следствие в личных целях. Полицейский – это прежде всего чиновник, нужно, чтобы он был послушным и тихим, чтобы его рожа сливалась с серым цветом стен. Это же государственное имущество, в конце концов! Премии в конце года, награды в конце карьеры, посмертные слова для поощрения самых хамелеонистых.

– Вы полагаете, что господин директор?..

– Неофициальным образом, малыш. Он будет польщен, что ты пришел поплакаться в жилетку Альма Матер. Она всегда давала от своего щедрого вымени тем, кого вскормила своей грудью.

Входит Фелиция и говорит, что рубон готов. Отблески плиты до сих пор пляшут в ее добрых глазах.

Маман знает цену простым человеческим радостям и умеет сотворить их. С ней забываешь об этих любителях закусочных автоматов, которые вынуждены насаживать себя на алебарды или нюхать наркотик, чтобы испытать острые ощущения. Да что такое кокаин по сравнению с антрекотом а ля Берси? А содомизация по сравнению с приправой к буйябесовой ухе, а? Разница только в отверстиях! В сущности, жизнь – это лужайка для гольфа, утыканная лунками. К тому же она и заканчивается лункой: громадной черной прожорливой пастью земли, которая все пожирает.

Маман приготовила царский рубон! Жареные почки с корочкой. Курица с кэрри. Как же я раньше не догадался? Ведь запах кэрри витал в воздухе. Это запах, который очаровывает и приводит в смятение ваши внутренности. Одним словом, нутряной запах!

Мы с Матиасом садимся за стол и меняем тему разговора. Нужно быть горожанами (как отборная команда напыщенных пожарных). Рыжий расспрашивает меня о Пино, Берюрье, об остальных, а также о фирме – вашей префектуре полиции. Он немножко жалеет о том, что уехал, хотя взамен получил беременную половину и «Рено-8» с лионским номером 69. Преподаватель пулевых отверстий – это увлекательно и почетно, и все такое прочее, но все же у Парижа свои прелести. Воспоминания роятся в его голове, щекочут его сердце. Глаза запотевают, как окна зимой. Я отвлекаю его от грустных мыслей и начинаю рассказ о злоключениях Толстяка со своей графиней. Кое-что, естественно, прибавляю. Матиас складывается циркулем от смеха. Маман задыхается. Берюрье, вступающий в схватку с правилами хорошего тона в лице графини – это зрелище first quality, согласитесь! Когда в этой схватке непасхальные яички Берю прихватит радикулит, его поникший письменный прибор будет в состоянии подписывать лишь стерильные контракты.

Так вот, сидим мы такой веселой компанией, и тут приходит наша домработница. Ее фамилия Согреню, буквально Нескладуха, кажется, я вам о ней уже рассказывал в своем последнем шедевре. Она похожа на обезвоженный гриб-сморчок. За всю свою разнесчастную жизнь она пролила столько слез, что нет ничего удивительного в том, что она такая иссохшая. Она пережила столько огорчений, неприятностей, унижений, что из них можно составить целую коллекцию! Поскольку моя матушка всегда ей сочувствует, это поддерживает ее в странствиях по долине слез. Они плачут вдвоем, поровну принимая на себя бремя очередной неприятности тетушки Согреню. А их у нее хватает. То ее муж сломал руку, то ее сын-черноблузник измывается над ней, то ее дочка понесла от одного джентльмена, напичканного гонококками, то ее кота раздавило машиной, то ее певчая канарейка почила в бозе на просе, на которое так трудно заработать. Совсем недавно ей нанес визит судебный исполнитель по поводу непогашения долга за купленный в рассрочку телевизор, а потом пришел парень из магазина электробытовых товаров и забрал криминальный телевизор, потому что ему надоело возиться с возвращаемыми ему неоплаченными векселями. Для дамы Согреню это был страшный удар, прямо под ложечку – ведь она лишилась возможности видеть своего любимого телекомментатора Леона Зитрона. И теперь вечерами, возвращаясь домой, она вынуждена подпирать витрину магазина «Фея света», где одновременно работает дюжина телевизоров. Разве это плохо, видеть сразу дюжину Зитронов? Это как-то успокаивает. К тому же Леон вполне заслуживает того, что его круглая физиономия тиражируется на многих экранах. Поэтому, когда она приходит к вам подтирать заднее место наших кастрюль, она тут же врубает телек. Стоило Фелиции разрешить ей это один раз, как это стало автоматическим. "Голос ее повелителя – наша любимая передача, поэтому мы ничем не рискуем, правда?

Сегодня она тоже не упускает своего. Едва скинув черный платок, она врубает телек на всю мощь. Телевизор стоит в столовой, и старуха оставляет двери открытыми, чтобы было видно с кухни. Она не гордая, может и постоять. И встает в дверях. С нашего стола нам видно только ее обвисший, как паштет Маркони, зад. Фелиция на ушко извиняется за нее перед Матиасом, которого этот поступок мог, мягко говоря, удивить. Но тот все прекрасно понимает. Он тоже фанатик малого экрана. «Мы ведем прямую передачу из…» – его страсть. Мой друг Матиас всегда любил болезни, особенно скрытые, которые трудно обнаружить. Такие, которые начинаются с пустяковины вроде мигрени или безобидных прыщей. Вначале они поднимают лапки перед аспирином, эти негодницы, но потом восстанавливают силы, и в один прекрасный день человек в белом халате показывает вам клочок мяса по телеку, сопровождая показ комментариями, в которых, похоже, прекрасно разбирается и ведущий передачи «Здоровье» г-н Лалу.

Будет жалко, если Рыжего пришлепнет его таинственный убийца. В глубине души он мечтает о том, хотя наверняка побоится признаться в этом, чтобы окочуриться от какой-нибудь совершенно новой болезни, которую назовут «болезнь Матиаса».

Он представляет, как его печень, его селезенку, его детородный аппарат или меха его легких снимают на цветную фотографию и выпускают в виде буклета. Каждый орган имеет какой-нибудь неизвестный нарост или причудливой формы каверну. Стрелками обозначены очаги, поражения, а сопроводительные надписи поясняют, что с ним произошло, как он отбросил копыта, причины и следствия, симптомы и риск заражения. Сколько бы ни говорили о том, что человечество за всю историю своего существования уже примерило на себе саван всех, каких только возможно смертельных болезней, Матиас тем не менее надеется откопать новую. И тогда все медицинские светила будут брошены на ее изучение. Да, он с превеликим удовольствием отдал бы свою бренную плоть на растерзание неопознанному вирусу, дьявольскому микробу, занесенному с планеты Марс. Он страстно хотел бы, чтобы его клетки поразили всех своей экстравагантностью, а его органы изумили своей патологией. И уж подавно он был бы на вершине блаженства, если бы его селезенка стала вырабатывать ртуть, например, а печень – амбру, как кишечник кашалотов. Короче говоря, он страстно желал стать Случаем, случаем настоящим, к которому не пропадет интерес до самой смерти, и который будет разобран по косточкам во имя спасения обеспокоенного человечества. Да, надо признать, что телевидение действительно открывает все двери. А также дает возможность нести всякий бред относительно своего довольства и своего недовольства. Благодаря 819 строкам развертки экрана сейчас можно умирать в соответствии со своими наклонностями и способностями. Никто не сможет переоценить ту пользу, которую принес Лалу, перенеся операционные в ваши квартиры и сделав вашими приятелями профессоров медицины с пальцами гитаристов, которые прогуливаются ими в вашем мозжечке или в вашей требухе, как в городском саду.

В данный момент ТВ передает не программу «Здоровье». В эфире информационная программа, в которой рассказывается о железнодорожной катастрофе. Покойный машинист, естественно, – отец шести детей: можно подумать, что для управления желдора этот пункт является основополагающим при наборе на работу людей этой тяжелой профессии.

Тем не менее этот факт выжимает из мамаши Согреню последние оставшиеся слезинки. Она не эгоистка и не оставляет влагу про запас на случай своих будущих передряг, она изливает ее остатки на алтарь сообщества. Великая гражданка в своем женском роде! Крушение на железной дороге придает ей смелости. Она покидает проем двери и устремляется по коридору прямо к телеящику, чтобы быть ближе к месту событий, и без всякого стеснения взирает на катастрофическую сцену. Она жалуется, что ей плохо видно без очков. Вчера вечером ее благоверный приперся в дупель пьяный и, когда они сели за стол полакомиться рыбой фиш, взял да и выкинул очки в окно. Гестаповские манеры, вы не находите? Маман признает, что да. Тогда Согреню начинает вещать синхронно с ящиком. От крушения она перекидывает мосточек к своим невзгодам. Ее законтропунктило. Согреню выливает на нас, брызгая беловатой слюной, ведро своих драм за неделю: соседка сверху вывалила помойное ведро на ее половичок, затем Жюльен (ее муженек) полаялся с консьержкой по поводу ватерклозета, лохань которого треснула так давно, что запах г… стал уже родным в их квартире. И еще всякую всячину, и все это жалобным голосом, и с пеной в уголках рта. На днях она собирается пойти в полицейский участок пожаловаться на сына. Для матери это тяжело, но раз он оказался таким подлецом, то нужно переступить через материнские чувства, правда? А иначе, что же это за мораль, видите ли? Все соглашаются. Раз он не уважает свою мать, пусть посидит в тюряге, ему это пойдет только на пользу, ее Морису. Не говоря уж о том, что он везде шмонается с велосипедной цепью в кармане, которая ух никак не может служить ему носовым платком.

«Спикер» меняет пластинку. Он говорит, что какой-то мюлокосос, только что достигший половой зрелости, выбросился со второго этажа Эйфелевой башни. Мамаша Согреню моментально переключается и тут же приходит к выводу, что эта башня представляет опасность для общества, что. необходимо принять меры и что на «их» месте она бы разрушила ее без всяких проволочек. Диктор прерывает ее и сообщает такое, от чего затрещала шевелюра Рыжего: он даже перестал пережевывать пишу. В высшей шкале Сен-Сир – на Золотой Горе произошел новый случай самоубийства. Это что, эпидемия? Вчера вечером, один из слушателей, офицер полиции Бардан, отравился стрихнином в своей комнате. И не оставил никакой записки.

– Вы слышали? – лепечет Матиас.

– Рыжий становится мертвенно-бледным. Зрелище производит впечатление: на его лице живыми кажутся только веснушки, а само лицо напоминает подмаргивающий своими звездами млечный путь в миниатюре.

– Ты знаешь этого Бардана? – задаю я вопрос. Матиас пожимает плечами.

– У меня более двухсот слушателей, а я приступил к исполнению обязанностей только полмесяца назад, господин комиссар.

В присутствии Фелиции мы воздерживаемся от комментариев, но, проглотив перевернутые вверх низом сливки, мы, не теряя ни минуты, отправляется в Контору. Мамав расстроена нашим поспешным уходом из-за того, что мы не выпили мокко, которое остается на ее балансе. Я объясняю ей, что нам нужно решить важные дела.

Она все понимает, но продолжает оплакивать наш внезапный уход.

Кофе – не кислые щи, его не разогреешь!

Глава 4
В которой Берюрье, выполняя особое задание, перенацеливается на педагогику

На лацкане пиджака Шефа красуется розетка ордена Почетного легиона. Сидя за своим министерским столом, он слушает нас с отрешенным видом, подобно психоаналитику, выслушивающему рассказ своего пациента. Его холеные руки, лежащие на бюваре из кожи, кажутся выкроенными из этой кожи. Когда мы заканчиваем наш рассказ, он вытягивает пальцами манжеты рубашки из рукавов, поправляет медную линейку, которая лежит не совсем параллельно с бюваром, и, судя по всему, возвращается на землю.

– Матиас, малыш мой, – шелестит он, – я тоже думаю, что это темная история, но что я могу?

От расстройства Рыжий увядает как поздний цветок цикория от заморозка. Матиас – простак, он плохо знает Патрона. Он не знает, что Хозяин любит напускать искусственный туман в деликатных случаях.

И обвораживающим тоном директор продолжает, упорно избегая встречи с нашими умоляющими глазами:

– Об этом, дорогой Матиас, следовало рассказать нашим друзьям из лионского сыска.

Ну, началось. Невинные мелкие укусы в стиле «Ты нас покинул, поэтому расхлебывай сам»

Ржавый бросает на меня полный отчаяния взгляд, взывающий о спасении души. Он поднимает на мачте флаг бедствия. Надо спешить на помощь, иначе он пойдет ко дну от замешательства.

– Господин директор, – вклиниваюсь я, – Матиас совершил это путешествие, чтобы просить у нас помощи и защиты, у нас, его бывших начальников, у нас, его старых друзей, у нас, людей, которые сформировали его. Обстоятельства вынудили его временно покинуть нас (я делаю упор на слове временно, чтобы умаслить старика), но сердцем он всегда с нами, и он это доказал.

Не плохо, правда?

Если мне когда-нибудь придется отшвартоваться от нашей Шарашкиной Конторы, я попытаюсь поймать свой шанс в политике. Я думаю, что смогу выращивать салат. Людям всегда необходимо что-нибудь душещипательное и берущее за душу. Поговорите с человеком по душам, и он тут же оттаивает, Особенно если вы пустите в ход весь свой набор наклонений, преклонений и коленопреклонений. Убедите его в том, что он великий, благородный и великодушный, и он сделает все, чтобы стать таким. Это какое-то колдовство. В своей жизни я встречал порядочно мерзавцев. И всем я старался говорить, что они исключительные ребята, ангелы доброты и великодушия, рыцари добродетели, образчики и примеры для подражания, люди, которые вызывают у вас дрожь восхищения, которые вас гальванизируют, приводят в оцепенение, которые очищают и наставляют на путь истинный, которые обновляют и видоизменяют. Некоторые из них мне не поверили, и мне пришлось начистить им рожу. Но большинство клюнуло на мою флюоресцирующую наживку. И, клянусь вам, они стали лучше! Дайте человеку нимб, и только в одном случае из десяти он будет использовать его в качестве стульчака в туалете, в остальных случаях он будет носить его вместо шляпы. А мужик, который носит нимб вместо шляпы, непременно станет святым. По моему разумению, ошибка нашей Матери-церкви заключается в том, что она очень мало людей причисляет к лику святых. Она слишком скупа на неоновые ореолы. Чересчур дорогие места, чрезмерно долгое ожидание, излишнее самоотречение – все это обескураживает. В наше время производство в чин в мирской жизни происходит настолько стремительно, что церкви тоже следует не мешкать с выдвижением на вакантные должности святых. Братцы мои, если бы Ватикан каждый месяц публиковал бюллетень о наличии вакантных мест в святцах, вы бы тогда увидели, что бы это было за соревнование! А самое главное в этом деле – возвести заинтересованное лицо в ранг святого при его жизни, в противном случае прикоснуться рукой к этому праву на Вознесение сможет только его семья. Римский папа должен руководствоваться нашими методами. Возьмем, к примеру, нашего Генерала: еще при жизни у него будут свои улицы, свои медали, свой культ на комоде и свой личный Мориак! Это не та слава, которую можно купить как пожизненную ренту! Это не пустые обещания!

Не возражаю: табличку с названием улицы можно отвинтить, тогда, тем более, вы должны отдавать себе отчет в том, какая головастая Эта Святая Церковь Божьей Матери, у которой есть святое семейство Сен-Сюльпис, чтобы увековечивать и гипсовать своих святых в любых количествах. На переплавку отправляют только бронзовые статуи, а гипсовые отливают в формах. Если они разобьются – не страшно: сделают другие, ведь это дешево! Как вас однажды сделали святым, так вы святым и останетесь – на веки вечные, да еще с золотой каемочкой. Если папа Павел VI сумеет отстоять свою кандидатуру, тогда все захотят стать членами большого святого семейства. Все станут играть в добрых апостолов, строчить, как из пулемета, «Отче наш», боготворить свою мазер, учить Аз, Буки и Буки, Аз. Для человека мысль о том, что его преосвященные трусики могут быть, после использования, помещены как реликвия в церковную раку, равносильна допингу. Итак, все дружно, плотно сбившимся стадом, спешат качественнее улучшить породу, бегут наперегонки в рай, курят фимиам, падают ниц, короче, начинают жить на коленях в обоюдном экстазе, в высочайшем уважении к другому. На улице Фобур-Сент-Антуан строят только скамеечки для молитвы и исповедальни первого класса! Подружек водят только на алтарь! Душатся смолой из Аравии, а слово «Господи!» произносят только во время молитвы. Тьфу, черт! Я слишком увлекся, извиняюсь, давайте вернемся к нашим сыскным ищейкам.

Мой панегирик явно тронул Босса. Он качает своей полированной головой, напоминающей ощипанную ягодицу.

– Что вы предлагаете, Сан-Антонио?

– Чтобы мы занялись этим делом, патрон.

– На каком основании?

– Неофициальным порядком.

– То есть?

Я хорошо вижу блеск в его глазах. Он скажет да. Он просто умирает от желания сделать это.

– Если позволите, я поеду в школу полиции вместе с Берюрье: я – в качестве преподавателя, а он – в качестве слушателя. Я полагаю, что вы сможете быстро уладить вопрос о нашем зачислении?

Он сохраняет мужество, осторожно выжидая, чем же я закончу.

– Прибыв туда, – продолжаю я, – мы все досконально изучим, потому что нам никто не будет мешать, а самое главное – никто не будет знать, что мы ведем расследование. А поскольку мы будем приписаны к штату школы, у нас будет прекрасная возможность все держать в поле зрения, понимаете, господин директор?

Матиас не выдерживает и умоляюще вздыхает, издав звук, похожий на скрип флюгера, с которым играется ветерок.

Что касается меня, я больше не настаиваю. Я жду, чтобы мое предложение осело на самое дно котелка Босса. Он вытягивает перед собой руку, рассматривая свои полированные пальцы и покусывая свою утонченную нижнюю губу.

– Щекотливый вопрос, – говорит, – преподаватель чего?

– Неважно чего, – отвечаю я, – стрельбы из лука, прыжков с шестом или правил хорошего тона…

Я расхохотался. Это выше моих сил. Мне в голову пришла идея.

Идея века, друзья мои. Консьержка Толстяка подметает пол у входа, когда я, взбежав по лестнице, как молодой олень, вхожу в подъезд.

– Вы не знаете, господин Берюрье дома? – обращаюсь я к хозяйке метлы.

Она пощипывает свои усы, потом пальцем поглаживает свою симпатичную бородавку на подбородке и лишь затем хрюкает голосом, напоминающим звук прочищаемой раковины:

– А что, разве не слышно?

Я напрягаю мочку своего уха и действительно слышу беспорядочный гвалт. Наверху играет музыка, раздаются крики и топот ног. – Он дает коктейль, – поясняет мадам привратница с кислой миной. —Этот боров даже меня не пригласил. Они, эти фараоны, – все хамье и вообще.

Я оставляю свое мнение при себе и бегом поднимаюсь по лестнице.

Дверь в квартиру Берюрье широко открыта, на лестничной площадке толпятся приглашенные: глухой на ухо сосед сверху; парикмахер г-н Альфред, который долгое время был любовником Берты Берюрье, с супругой; маленькая прислуга из галантерейной лавки и ее жених, какой-то военный; плюс ко всем, торговец углем и вином с нижнего этажа.

Я присоединяюсь к группе и становлюсь очевидцем совершенно потрясающего зрелища.

Берю, в своем черном свадебном костюме (который уже не застегивается), в белых перчатках выпускника полицейской школы Сен-Сир – на Золотой Горе, стоит в вестибюле навытяжку, как по стойке «смирно», а его домработница объявляет шепелявым голосом о прибытии приглашенных.

– Гашпадин Дюрандаль, шашед шверху! Кто-то катапультирует вперед глухого соседа. «Это вас», – орут ему в слуховую трубку, чтобы он понял, почему с ним так невежливо обошлись Тот входит в квартиру Берю, придерживая рукой свою слуховую подстанцию.

Толстяк устремляется ему навстречу, протягивая для приветствия обе руки одновременно. Растянутый в улыбке рот напоминает ломоть арбуза.

– Старина Дюрандаль, – журчит он осенним ручейком, вытянув губы трубочкой, как будто лакомясь рахат-лукумом, – я вам много раз признателен за то, что вы соблаговолили оказать мне честь за удовольствие прийти ко мне в гости, чтобы пропустить пару стаканчиков.

Он стягивает перчатку с правой руки и пылко сдавливает ему руку настоящее рукопожатие для теленовостей «Гомон-Актюалите».

– Уже гораздо лучше, спасибо, – отвечает невпопад Дюрандаль.

– Рулите в столовую, там вас ждет буфет с закусками, – вопят Берюрье.

– Я тоже не спешу, – одобрительно говорит глухарь.

– Первая дверь налево, – ревет вне себя Светский человек.

– Откровенность за откровенность, я тоже ношу на правой стороне, подтверждает Дюрандаль.

Берю вот-вот хватит апоплексический удар.

– Надо освободить путь другим, старина, – говорит он.

И показывает рукой в сторону столовой. Затем с большой выразительностью щелкает по кадыку указательным пальцем.

На этот раз до глухого соседа доходит, и он удаляется в столовую.

Белесая, слегка завитая, бледная и страшненькая одновременно домработница торжественно объявляет:

– Гшпдин Альфред ш шупругой!

Все идет по второму кругу. Энергичные жесты, изгиб спины, бархатный взгляд Берю делают его похожим на президента III-й Республики. Поэтому он протягивает руку на уровне не выше своей ширинки.

– Дорогие друзья, – взволнованно произносит он. – Чем я смогу вознаградить вас за то, что вы ответили на мое приглашение!

Он берет в свою лапу ручку супруга парикмахера.

– О! Нет, нет, я вам раздроблю ваши пальчики, Зизет. Когда мужчине представляется случай облобызать такую очаровательную особу, как вы, он не должен его упускать. Ты разрешаешь, Альфред?

Его спаренный поцелуй кошачьим мяуканьем нарушает тишину примолкнувшей лестничной площадки.