Текст книги "В ловушке любви"
Автор книги: Франсуаза Саган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
– Он думал, что я любовница Юлиуса, – весело заявила я. – Ему это очень не понравилось.
– Я же ему сказал, что это не так, – подхватил Дидье. – Но он обозвал меня болваном. Хотя если честно… то в это трудно поверить, то есть не поверить. А Юлиус в курсе?
– Нет, еще нет, но я на днях ему все расскажу.
– Не очень-то у него был веселый вид на уик-энде у Апренанов, – сказал Дидье. – Я бы даже сказал, он был вне себя.
– Да нет, совсем нет, – сказала я. – Он не только не разозлился, но даже позвонил сегодня утром Дюкре, моему дорогому редактору, и предложил финансировать журнал. Ему показалось забавным потратить немного своих капиталов на благое дело. Вы не находите это замечательным? Милый Юлиус…
Я была полна нежности.
– Милый Юлиус, – задумчиво повторил Дидье. – Впервые слышу, что Юлиус А. Крам заинтересовался делом, которое не приносит дохода.
Неожиданно он нахмурился и раздавил ложкой картофелину в тарелке.
– А вы не подумали о том, что Юлиус таким образом пытается удержать вас?
– Нет, он не так глуп. Но как бы то ни было, Дюкре заверил меня, что это не играет для него никакой роли, что он и без того доволен моей работой. Дидье, мой милый деверь, вы, наверное, еще не поняли: я люблю Луи, и у меня есть профессия.
Он поднял глаза, затем неожиданно беззаботно махнул рукой, поднял свой стакан и чокнулся со мной.
– Я пью за вас, Жозе, – сказал он. – За вашу любовь, за вашу работу.
Затем мы немного помечтали на главную тему нашего разговора, то есть о Луи. Я узнала, что он был образцовым братом, понятливым и не склочным. На него во всем можно было положиться, найти дружескую поддержку. Еще я узнала, что ему всегда не везло с женщинами Ему вечно попадались такие, которые и в подметки ему не годились. По крайней мере так утверждал Дидье. Он сказал – правда, я это уже знала, – что, по всей видимости, мы просто созданы друг для друга.
– Но как вы выкрутитесь, – добавил он, – работать в Париже и жить в деревне?
– Там видно будет, – ответила я. – Всегда можно найти компромисс.
– Предупреждаю: Луи не любит компромиссов.
Я знала это и была счастлива.
– Но мы найдем, мы обязательно найдем… – весело повторяла я.
Стояла как никогда хорошая погода. Я еще чувствовала на шее легкий ожог от ночного укуса Луи. От выпитого натощак шампанского все казалось удивительно мягким и легким. Я держала через стол руку Дидье и была на вершине счастья. Через пять дней наступит пятница, а в пятницу наступит вечер, я сяду в поезд и отправлюсь к Луи в Солонь. Я увижу его дом, его животных, пойму его жизнь и буду там укрыта от всего на свете.
В тот же день мы опять встретились с Дидье. На этот раз мы были с Юлиусом и ужинали в ресторане. Было очень весело. Казалось, Юлиус в не меньшем восторге, чем я, от своей идеи заняться журналом. А я пообещала ему, что журнал принесет ему в два раза больший доход, чем все его прежние дела. Он признался нам, что уже давно мечтал заняться чем-нибудь иным, кроме биржи. Он даже попросил нас способствовать его культурному воспитанию. Короче, он очень элегантно перешел от роли мецената к роли благодарного неуча. Ему скучно, как бы утверждал он, а искусство его интересует, и он желал бы с нашей помощью развлекаться, одновременно расширяя свои знания. Вскользь он задал мне пару вопросов по поводу прошедшего уик-энда. Я отделалась тем, что сказала будто иначе поступить не могла, и к моему удивлению, он не стал настаивать на подробностях. Похоже, даже Дидье пришлось согласиться, что он мог и ошибаться на счет Юлиуса. Он сказал, что благодаря мне увидел в Юлиусе некую бескорыстность, которой раньше не замечал. Неделя прошла очень быстро. Луи звонил мне, я звонила Луи. Мы составляли макет нового журнала. Дидье повсюду сопровождал меня. По вечерам я рассказывала ему и Юлиусу о наших проектах. В четверг мы ужинали уже вчетвером, к нам присоединился Дюкре. Кажется, он тоже был покорен деловым спокойствием, благородностью и отсутствием интеллектуальных претензий у Юлиуса А. Крама. В тот вечер я решила сообщить Юлиусу, что уезжаю на выходные к Луи Дале в деревню, но вечер был таким славным, а все так веселились, что, садясь в машину, я так и не решилась пуститься в деликатные объяснения. Я лишь сказала, что вместе с Дидье отправляюсь за город, и это было частью правды, потому что последний решил сопровождать меня в поездке. Юлиус только и сказал: «До встречи в понедельник, и не забудьте, что в этот день мы ужинаем с Ирен Дебу». В его голосе не звучало ни капли горечи. Я видела, как исчезает в темноте его лысеющий затылок, который едва выступал за спинку сиденья. Смотря вслед удалявшемуся автомобилю, я вспомнила, как этот же затылок, там в Орли, предстал мне в виде символа дружеской поддержки. А теперь я с горечью отметила, что он преобразился в символ одиночества.
17
Поезд свистел как сумасшедший, а мы покачивались в такт его скорости. Но мне все казалось, что он стоит на месте, а железнодорожники специально бегут вдоль вагонов, пригнув голову и размахивая флажками, чтобы обмануть нас, ввести в заблуждение и заставить поверить, будто мы движемся. В середине пути мы сделали пересадку, и я, до сих пор так любившая пригородные поезда, теперь с тоской вспоминала те экспрессы, которые с нечеловеческой молниеносной быстротой доставили бы меня в долгожданный порт. А этим портом был Луи. Попытавшись развлечь меня по очереди кроссвордом, джином и политическими новостями, Дидье в конце концов раскрыл детективный роман и погрузился в мир призраков. Время от времени, напевая «Жизнь в розовом», он отрывался от книги и с усмешкой поглядывал на меня. К семи часам тени от деревьев стали невероятно длинными. Сельский пейзаж был прекрасен.
Наконец, наш вагон притормозил и остановился у самых ног Луи, который, едва я вышла, тут же заключил меня в свои объятия. Дидье спустил на перрон багаж и щенка, затем мы все трое устроились в открытом «пежо». Прежде чем двинуться, Луи оглянулся и с улыбкой посмотрел на нас троих. Я знала, что никогда не забуду эту минуту: маленький безлюдный вокзал, купавшийся в лучах заходящего солнца, эти два лица, такие похожие и такие различные, повернутые в мою сторону, запах деревни, неожиданная тишина после шума поезда и счастье, которое словно кинжалом приковало меня к спинке сиденья. На мгновение все замерло, словно на фотографии, навечно отпечатавшись в моей болезненной памяти. Затем руки Луи опустились на руль, и жизнь вновь пошла своим чередом.
Проселочная дорога, деревня, тропинка, а вот и дом: низкий, квадратный со слепыми от желтого солнца окнами, старое уснувшее дерево и две собаки. Мой щенок тут же вырвался из пут своего детского сна и с лаем бросился к ним. Я испугалась за него, но мужчины лишь пожали плечами, хлопнули дверцами машины и с чемоданами в руках поднялись по ступенькам на маленькое крылечко. У них были одинаковые медлительные и спокойные движения деревенских жителей. В гостиной стоял пузатый плюшевый диван, пианино. Повсюду валялись газеты, было много фужеров. И еще там был огромный камин, который я тут же полюбила, как и готические стулья. Я подошла к балконной двери: она выходила во двор священника, за которым простиралось бесконечное поле люцерны.
– Как здесь тихо, – сказала я обернувшись.
Луи пересек комнату, встал рядом и положил руку мне на плечо.
– Тебе нравится?
Я подняла на него глаза. До сих пор я не смела взглянуть ему в лицо. Я была смущена и робела перед ним, перед самой собой, перед тем, что окружало нас, с тех пор как мы были вместе. К тому же его рука была почти невесомой. Он положил ее как бы нерешительно, как бы сомневаясь. Его лицо слегка исказилось, и я слышала, как он прерывисто дышал. Мы смотрели и не видели друг друга. Я чувствовала, что мое лицо так же обнажено, как и его. Застыв, оно словно кричало: «Это ты, это ты!» Лица, истерзанные любовью, планеты, испепеленные страстью с немыми морями устремленных друг на друга глаз и темной бездной сжатых губ. Лишь слабое биение, голубых вен на наших висках, этот непристойный анахронизм, был напоминанием о тех временах, когда нам только чудилось, что мы живем, любим, спим, ведь мы еще не знали друг друга. И мне лишь казалось, что я понимала, будто солнце горячее, шелк мягкий, а море соленое. Я спала, и мне снилось, будто я живу, а я еще даже не родилась.
«Я голоден и хочу есть», – сказал Дидье и голос его долетел до нас, словно из невыносимой дали. Но он долетел до нас, и мы проснулись. Неожиданно я заметила, что лицо Луи загорело, лишь тонкая белая линия полукругом пересекала этот загар у самых глаз.
– Наверное, ты читал на солнце, – догадалась я.
И он наконец улыбнулся, кивнул головой, отступил немного и сжал мое плечо рукой. До этого наши тела находились в той неподвижности, которая кричит о непреодолимом желании. Они стояли и ждали, как две хорошо выдрессированные охотничьи собаки. Но вот Луи сделал шаг, и они сорвались с места навстречу друг другу. Тесно прижавшись, мы обернулись к Дидье. Он улыбался.
– Я, конечно, не хочу вас обидеть, но у вас такой неуклюжий вид… – сказал он. – И совсем невеселый. Может, нам выпить чего-нибудь… А то у меня такое впечатление, будто я дуэнья в компании испанских жениха и невесты.
А я, которая хорошо знала, что дневная неловкость не что иное как отражение ночной гармонии, что напускная дистанция это всего лишь обратная сторона тайного бесстыдства, я почувствовала гордость и благодарность к этим телам, моему и Луи, столь умело подчинявшимся обстоятельствам под взглядом третьего. Да, наша любовь была подобна прекрасным лошадям, двум скакунам, чистокровным, пугливым, верным, любящим ветер и тьму. Я вытянулась на диване, а Луи достал бутылку виски. Дидье включил проигрыватель и поставил пластинку с музыкой Шуберта. Первый стакан мы выпили очень быстро. Я умирала от жажды и неожиданно почувствовала смертельную усталость. Опустился вечер, и у меня возникло такое ощущение, будто я уже десять лет сижу перед этим камином и слушаю пластинку. Казалось, я уже могла бы наизусть спеть этот незнакомый квинтет. За такие минуты в жизни я была готова сто раз умереть, сто раз обречь себя на вечные муки.
Деревенский ресторан был в трехстах метрах от дома Луи, и мы направились туда пешком. Когда мы возвращались, было уже очень темно, но дорога слабо светилась в бледном свете луны. Спальня Луи была большой и пустой. Он оставил оба окна открытыми, и ночной ветер, пролетая между занавесками, иногда задерживался на нас, освежая и осушая наши тела. Он был легок и внимателен, словно послушный раб, стороживший двух своих собратьев, тоже рабов, но состоявших на службе у более безжалостного хозяина.
Послезавтра было воскресенье, и именно это воскресенье местная корова выбрала, чтобы отелиться. Луи предложил нам с Дидье составить ему компанию. Мы с Дидье колебались.
– Пошли, пошли, – звал нас Луи. – Вот уже два дня, как вы наперебой восхищаетесь прелестями деревни. Но это была флора, а теперь настала очередь фауны. Итак, в дорогу.
На предельной скорости мы проделали пятнадцать километров по проселочной дороге. По пути я все время пыталась вспомнить один отрывок из очень красивого романа Вайана, героиня которого, женщина сильная и вместе с тем очень хрупкая, помогала теленку явиться на свет. Но в конце концов, если мне предписано судьбой всю жизнь вести утонченные разговоры об импрессионизме и барокко, а также более реальных капризах природы, то мне следовало ближе познакомиться с этим объектом.
В стойле был полумрак. Одна женщина, двое мужчин и ребенок стояли перед загородкой, за которой раздавалось душераздирающее мычание. К запаху навоза примешивался еще один, непонятный, пресный и терпкий. И вдруг, совершенно неожиданно, я сообразила, что это запах крови. Луи снял куртку, закатал рукава и приблизился к двум мужчинам, которые тут же расступились перед ним, и я увидела за загородкой что-то серо-розовое и липкое, казавшееся продолжением коровы. Корова замычала сильнее, и это продолжение стало больше. Я поняла, что это теленок, и бросилась к выходу, охваченная приступом тошноты. Под предлогом, что мне нужна помощь, Дидье выскочил за мной. Но на самом деле он тоже был охвачен дрожью. Мы посмотрели друг на друга с жалостью, а затем рассмеялись. И действительно переход от салона мадам Дебу к этому стойлу был слишком резким. Корова издала крик, от которого наши сердца, казалось, готовы были разорваться. Дидье протянул мне сигарету.
– Какой ужас, – сказал он. – Если мой бедный брат именно таким образом хочет примирить меня с мыслью об отцовстве… Лично я туда больше не войду.
А чуть позже мы пошли поглазеть на теленка. Луи вымыл испачканные кровью руки, фермер предложил нам по стаканчику, и мы сели в машину. Луи смеялся.
– Кажется, опыт оказался не слишком убедительным, – сказал он.
– Для меня – убедителен, заявил Дидье. – Никогда не испытывал желания увидеть это. Я все думаю, как ты можешь.
Луи пожал плечами.
– На самом деле, эта несчастная корова не так уж нуждалась во мне. Я был бы необходим лишь в том случае, если б что-нибудь пошло не так. Ну, иногда приходится штопать и…
– О! Замолчи! – воскликнул Дидье. – Пощади нас.
Из чистого садизма Луи бросился описывать подробности одну ужаснее другой Мы вынуждены были заткнуть уши. В лесу мы остановились у самого пруда. Мужчины стали кидать мешки, которые долго прыгали по воде, прежде чем утонуть.
– Жозе не рассказала тебе еще о последнем чудачестве Юлиуса А. Крама? – поинтересовался Дидье.
– Нет, – ответила я. – Напрочь забыла.
В этом момент Луи как раз собирался бросить камень и стоял чуть пригнувшись. Не меняя позы, он обернулся и спросил:
– И что же это за чудачество?
– Юлиус решил финансировать журнал, в котором работает Жозе, – объявил Дидье. – И эта молодая женщина, которая только что смотрела, как телится корова, скоро будет решать судьбы современной живописи и скульптуры.
– Ты смотри, надо же… – проговорил Луи.
Затем он резко дернул рукой и камешек, прежде чем исчезнуть, подскочил раз пять или шесть по стеклянной глади озера.
– Неплохо, – отметил он, довольный собой. – Это большая ответственность, не так ли?
Он взглянул на меня, и неожиданно мои смутные будущие обязанности предстали передо мной полными суетного тщеславия и опасности По какому праву я согласилась выносить приговор творениям других, если сама не была уверена в собственном мнении? Я просто сошла с ума. И взгляд Луи заставил меня понять это.
– Дидье представил все немного иначе, – сказала я. – На деле я не буду заниматься критикой. Я буду лишь говорить о том, что мне нравится, что меня восхищает.
– Ты сумасшедшая, но вовсе не поэтому, – сказал Луи. – Неужели ты не отдаешь себе отчета, что за твои слова, как впрочем и за молчание, тебе будет платить Юлиус А. Крам?
– Нет, Дюкре, – возразила я.
– Он будет платить посредством Дюкре, – поправился Луи. – Ты не можешь на это согласиться.
Я смотрела на него, смотрела на Дидье, который опустил глаза, смутившись, что коснулся этой темы. Я занервничала. Как тогда, в «Пон-Руаль», я вдруг увидела в нем врага, судью, пуританина. Моего прекрасного возлюбленного больше не было.
– Вот уже три месяца я работаю в журнале, – сказала я. – Может быть, мне не хватает опыта, но я зарабатываю этим на жизнь, к тому же эта работа мне нравится. Мне глубоко плевать, кто мне платит Дюкре или Юлиус.
– А мне не наплевать, – ответил Луи.
Он нагнулся и подобрал с земли камешек. У него было жесткое лицо. Мне пришла в голову глупая мысль, что сейчас он запустит этим камнем мне прямо в лицо.
– Все думают, что я любовница Юлиуса, – сказала я. – Во всяком случае все думают, что он меня содержит.
– Такое положение вещей тоже должно измениться, – прервал меня Луи. – И как можно скорее.
Но что в конце концов он хотел изменить? Париж – большой город. Никакой четкости, лишь смутные уловки и кажущиеся реалии питали его среду. Но я, я принадлежала Луи и только ему. И он знал об этом. Или же он хотел, чтобы я восхищалась только им одним? Неужели он хотел, чтобы я отказалась от своих одиноких прогулок по музеям, выставкам и улицам города? Неужели он был не в силах понять, что некий голубой оттенок на холсте или некая форма восхищает меня не меньше, чем новорожденный теленок? Так же как под его взглядом я ощущала себя более живой и настоящей, я видела природу ярче и полнее через взгляд художника. Неужели я вырожденка, синий чулок, или у меня слишком много претензий? Во всяком случае с меня было довольно. Мне уже не восемнадцать лет, и я больше не ищу Пигмалиона, пусть даже в лице ветеринара. Я стояла и переживала эти мысли, глядя на дорогу, которую не видела. Луи взял меня за руку.
– Не нервничай, – сказал он. – Всему свое время.
Затем он улыбнулся мне, и я улыбнулась в ответ. В это мгновение я поклялась себе навсегда остаться рядом с ним и посвятить свою жизнь разведению коров. Очевидно, Дидье, который все это время не проронил и слова, почувствовал перемену в моем настроении и, облегченно вздохнув, принялся насвистывать «Жизнь в розовом». В этот вечер и эту ночь, если, конечно, у нас будет время, если наши тела, столь жадные до наслаждения, столь боящиеся разъединиться, оставят нам время, мы поговорим об этом. Но в своей трусости и сладострастии, я уже понимала, что ни я, ни он – мы не позволим проскользнуть между нами ничему, ни единому слову, если, конечно, это не будут слова любви.
18
– Я не могу ехать в Лондон, – сказала я. – Я не могу уехать завтра.
– Постойте, – ответил Юлиус. – В пятницу, субботу и понедельник торги в Сотбисе. А так как Дюкре настаивает, чтобы именно вы поехали на…
Мы сидели на террасе у «Александра», и к нам только что присоединилась Ирен Дебу.
– Вы не любите Лондон? – спросила она. Между тем это очень красивый город, а аукционы Сотбис представляют собой очень волнующее зрелище. Возьмите с собой Дидье, если боитесь заскучать.
Я сопротивлялась. Послезавтра должен был приехать Луи, и я очень сомневалась, что он с радостью примет предложение сопровождать меня. Вот уже пять вечеров подряд мы говорили с ним по телефону и строили планы, как разобьем, наконец, бивуак на два дня в нашей квартире на улице Бургонь, будем сидеть и слушать в темноте пластинки. Он не захочет садиться в самолет, останавливаться в отеле, смотреть картины. Он не захочет ничего, кроме меня.
– Я вас не понимаю, – сказала Ирен Дебу.
– Это точно, – быстро ответила я.
Я видела, как она покраснела от гнева. В последнее время я редко встречалась с ней и ее приближенными. Мы подолгу засиживались в редакции, охваченные творческим энтузиазмом, а потом я сразу шла домой. Дома я кормила собаку, ела сама и тут же засыпала после звонка Луи. Юлиус часто приезжал завтракать в небольшой ресторанчик недалеко от редакции. Казалось, он загорелся новым проектом не меньше нас. Он даже возил с собой в машине, подобно прилежному ученику, книги и альбомы по искусству, которые ему рекомендовал Дюкре. Он даже настоял на том, чтобы предоставить мне из своей конторы небольшой автомобильчик, чтобы мы с собакой чувствовали бы себя более комфортно.
Но в тот день я действительно попала в ловушку. Мне нужно было четко и ясно сказать «нет» на предложение поехать в Лондон. И не просто сказать, но и объяснить причину своего отказа. И присутствие мадам Дебу не только не смущало меня, а наоборот облегчало задачу. Она, конечно, превратит мою историю любви в анекдот, в маленькую интрижку, немного досадную. И этим своим обвинением в легкомыслии она должна была облегчить мне исповедь.
– Дидье тоже не может. Мы ждем его брата, Луи, который должен приехать в Париж на два дня.
При этих словах Юлиус не повел и бровью, зато мадам Дебу даже подпрыгнула на стуле. Она оглядела меня с ног до головы, а потом сурово посмотрела на Юлиуса.
– Луи Дале? – спросила она. – А это что за история, Юлиус? Вы в курсе?
Воцарилось молчание, которое Юлиус похоже не собирался нарушить. Он смотрел на свои руки.
– Юлиус совершенно не в курсе, – ответила я с вызовом. – Я познакомилась с Луи совсем недавно. Вы знаете, это он подарил мне собаку. Короче, он будет в эти выходные в Париже, и я не хочу ехать в Лондон.
Ирен Дебу разразилась пронзительным хохотом.
– Чушь, – сказала она. – Просто чушь.
– Моя дорогая Ирен, – начал Юлиус. – Если вас это не обидит, то я бы предпочел обсудить это с Жозе чуть позже. Мне кажется, что будет удобнее…
– Мне тоже, – заявила она. – Можете приступить к обсуждению прямо сейчас, если хотите. А я ухожу.
Она вскочила со стула и умчалась с такой скоростью, что Юлиус едва успел привстать, чтобы попрощаться.
– Вот это да, – сказала я. – Что это с ней?
– А с ней то, – сказал Юлиус, – что она думала, – как впрочем и я, – что вы очень любите свою работу, что вы ухватитесь за представившуюся вам прекрасную возможность, что вы не пренебрежете ею ради какого-то незнакомца. По сути, Ирен, несмотря на все свои недостатки, любит вас. Просто она не знает, с какой легкостью вы увлекаетесь.
– О ком это вы говорите?
– Об этом Луи Дале, – спокойно ответил Юлиус. – О нем и еще о том пианисте из Нассо.
Я смутилась и почувствовала, как краснею.
– Откуда вы знаете? – спросила я. – А если знаете, то как смеете говорить мне об этом? Вы что, следили за мной?
– Я же говорил вам, что вы меня интересуете.
За стеклами очков глаза его превратились в узкие щелочки. Он даже не смотрел на меня. Он вызывал во мне ужас, я сама вызывала в себе ужас. Я вскочила так резко, что щенок вздрогнул и принялся яростно тявкать.
– Я ухожу, – сказала я, – мне невыносима одна мысль, что вы… вы…
Я клокотала от бешенства, от стыда… Я даже начала заикаться. Юлиус поднял руку в примирительном жесте.
– Успокойтесь, – сказал он. – Будем считать это недоразумением. Как договорились, в семь часов я заеду за вами.
Но я уже неслась прочь. Большими прыжками я перебежала проспект и втиснулась с собакой в машину. И лишь повернув ключ зажигания, я вспомнила, что это «его» машина. Но это уже мало заботило меня. Рискуя разбить его драгоценный автомобиль, я развернулась прямо на проспекте, пересекла мост и со всей скоростью направилась к дому. Кровь стучала у меня в висках. Я села на кровать, и щенок с любовью положил голову мне на колени. Теперь я не знала, что делать с собой дальше.
Спустя пять минут Юлиус позвонил мне в дверь. Он сел напротив и посмотрел в окно. Если вспомнить, то за все знакомство мы так ни разу и не посмотрели друг другу прямо в лицо. Когда я смотрела на него, то всегда видела один лишь профиль. Это был человек без жестов и без взгляда. Это был человек, который видел меня запертой в квартире с Аланом, был рядом, когда я плакала в нью-йоркском отеле, наблюдал за мной, увлеченной пляжным пианистом. Это был человек, который хранил обо мне несколько ярких и мелодраматических воспоминаний. Человек, о котором я не знала ничего или почти ничего. Единственный раз, когда он заговорил о своих чувствах, был, когда он, обессилевший, лежал в гамаке, и я видела лишь клочок его волос. Наша борьба шла не на равных.
– Я знаю, что вы предпочли бы остаться одной, – сказал Юлиус. – Но я хотел бы кое-что объяснить вам.
Я ничего не ответила. Я смотрела на него, и мне, действительно, очень хотелось, чтобы он ушел. Впервые я смотрела на него как на врага. Как это было ни смешно, но в тот момент меня заботило лишь одно: расскажет ли он о пианисте Луи или нет. Я понимала, что это по-детски глупо, что это не имеет ничего общего с ситуацией, но не могла заставить себя не думать об этом. Это была случайностью, чистой воды случайностью, но было страшно и подумать, что Луи решит, будто и он такая же случайность. Я знала, что он достаточно неуравновешен, чтобы поверить Юлиусу.
– Признайтесь, – сказал Юлиус. – Ведь вы злитесь на меня исключительно из-за этого пианиста. Это не я видел вас той ночью, а мадемуазель Баро. Но как бы то ни было – вы свободный человек.
– Вы называете это свободой?
– Я вам всегда говорил это, Жозе, – ответил он. – И вы всегда делали, что хотели. То обстоятельство, что я интересуюсь вами, вашей жизнью ни в коей мере не зависит от того чувства, которое я к вам испытываю. Вы думаете, что любите Луи, или вы действительно любите его быстро поправился он под моим взглядом Как бы то ни было на самом деле, я нахожу это вполне естественным. Но вы не в силах запретить мне думать о вас, в некотором смысле заботиться о вас. Это долг и право любого друга.
Он говорил спокойно, уверенно, и, действительно, что я могла возразить на эти слова?
– В конце концов, – продолжал он. – Когда я познакомился с вами, ваши дела шли из пук вон плохо, но потом, как мне кажется, я смог помочь вам… Конечно, я не должен был вот так сходу говорить вам там в Нассо о своих чувствах, но чувствовал себя таким усталым и одиноким… Потом, я же извинился перед вами на следующий день.
Воистину этот маленький, но могущественный человек был очень одинок. А я, в эгоизме только что обретенного счастья вела себя с претензией и жестокостью выскочки. Я опасалась его. И эти опасения, этот страх всегда вызывали во мне чувство стыда. Он все смотрел куда-то сквозь меня, и, поддавшись импульсу, я вскочила и положила ему ладонь на рукав. Конечно, он любил меня, и конечно, он страдал, ведь он не мог ничего изменить.
– Юлиус, – сказала я. – Я прошу, простите меня, со всей искренностью прошу… Я благодарна вам за все, что вы сделали для меня. Только вот я почувствовала, что за мной подглядывают, следят и… А «даймлер»? – спросила я вдруг.
– «Даймлер»? – переспросил он.
– Да, «даймлер» под моими окнами?
Он смотрел, ничего не понимая. В конце концов, разве в Париже только один «даймлер»? Я даже не знала какого цвета тот, что видел Луи. И потом я всегда испытывала отвращение к такого рода подробностям. Я предпочитала остаться в рамках дружбы и уважения, а не заниматься детективным расследованием. И снова, в который раз, чтобы не углубляться в познание сути вещей, я удовлетворилась изучением их форм.
– Не будем больше об этом, – сказала я. – Хотите что-нибудь выпить?
Он улыбнулся:
– Да, и на этот раз чего-нибудь крепкого.
Он достал из кармана маленькую коробочку и извлек из нее две пилюли.
– Вы продолжаете принимать эти лекарства? – спросила я.
– Большинство горожан поступают точно так же, – ответил он.
– Это транквилизаторы? Не представляете, насколько эта мания мне не нравится.
Это было правдой. Я никак не могла понять, как это можно с такой яростью стремиться смягчить удары судьбы. Мне казалось, что это показатель постоянного поражения. Что этот занавес, протянутый между несчастьем, горем и самим собой подобен белому флагу, возвещающему о капитуляции.
– Когда вы достигнете моих лет, – сказал Юлиус с улыбкой, – вы тоже не захотите попасть в такую зависимость от…
Он искал нужное слово.
– От собственного организма, – заключила я с иронией.
Он закрыл глаза, кивнул головой, и мне совсем расхотелось шутить. Может быть, действительно когда-нибудь наступит такой день, когда мне придется затыкать рот свирепым волкам моих желаний, крикливым птицам моих страхов и сожалений. Может быть, наступит день, когда я уже не смогу выносить даже саму себя, превратившись в черно-белую детальку без цвета и граней. И буду кататься на велосипеде, не выходя из ванной, периодически глотая разноцветные пилюли. Мускулистые ноги и обессилевшее сердце, решительное лицо и мертвая душа. Я вдруг увидела все это, но не поверила, потому что между этим кошмаром и мною стоял Луи. Я выпила вместе с Юлиусом виски, и мы, смеясь, вспомнили бегство мадам Дебу.
– Кончится тем, что она вцепится мне в горло, – заметила я весело. – Она терпеть не может, когда кто-нибудь ей возражает или не хочет подчиниться.
Я даже не предполагала тогда, что была очень недалека от истины.
Приближалось лето. Через несколько дней должен был наступить июнь. Люксембургский сад был приветлив и полон крикливых детей, спесивых игроков в шары и старушек, тоже оживившихся с приходом тепла. Мы сидели на одной из скамеек – я и Луи. Мы решили поговорить серьезно. Потому что едва мы оставались наедине, как наши руки начинали тянуться к волосам, лицу друг друга. В своем блаженстве мы готовы были мурлыкать, словно кошки, и естественно, все, не относившееся к ласкам, оставлялось на потом. Мы переживали время молчаливого счастья. Наши фразы оставались незаконченными, и это не пугало, ведь тела договаривали несказанные слова. Но, похоже, в этот день Луи решил расставить все на свои места.
– Я вот подумал… – начал он. – Во-первых, я должен признаться тебе кое в чем. Мое благородное презрение к обществу было не единственной причиной, по которой я покинул Париж. Я был заядлым игроком. Играл в карты.
– Очень хорошо, – сказала я. – Я тоже играю в карты.
– Это ничего не меняет. Прежде чем окончательно промотать наше с Дидье состояние, я удрал. Я стал ветеринаром, потому что люблю животных, а потом – всегда приятно лечить тех, кто не может возражать. Но заставлять тебя жить в деревне я не хочу. Но и без тебя жить тоже не хочу.
– Если ты хочешь, я перееду в деревню, – сказала я.
– Я знаю. Но я также знаю, что ты любишь свой журнал. Да и я на самом деле очень хорошо могу устроиться в городе. Я знаю нужных людей, например владельцев конных заводов. Буду лечить лошадей и одновременно находиться рядом с тобой.
Я воспряла духом. Я не сказала Луи, что моя работа, по крайней мере мне так казалось, наполняла меня радостным, никогда до сих пор не испытанным чувством, что я годна хоть на что-то. А потом меня очень забавляло, что Луи был игроком, что у этого идеального мужчины, такого спокойного и уравновешенного, были недостатки. И действительно, его слова и поведение ночью говорили о скрытой внутри страсти, и я поверила в то, что он говорил о себе. Я знала, что ночь, как и алкоголь, развязывает людям языки. Но то, что он сам признался в своих слабостях, говорило о том, что он доверяет мне, что мы, наконец, добились истинной победы, когда влюбленные, исполненные счастья, опускают оружие недоверия.
– Мы будем жить под Парижем, – сказал Луи, – а потом, если ты захочешь, у нас будет ребенок, а может, два.
Впервые за всю мою полную приключений жизнь, такой оборот дела показался мне не только приемлемым, но и желательным. Я буду жить в загородном доме вместе с Луи, собакой и ребенком. Я стану лучшим искусствоведом Парижа. А в саду мы будем выращивать чистокровных лошадей. Это будет настоящий хэппи-энд жизни, полной бурь, погонь и бегств. И я наконец поменяю роль: я перестану быть загнанной дичью. Я превращусь в глубокий и гостеприимный лес, в котором найдут себе пристанище любимые и ласковые создания: мой спутник, мой ребенок и мои животные. Мне больше не придется идти от одной кражи к другой, от одного страдания к другому. Я буду поляной, купающейся в лучах солнца, речкой, куда будут приходить мои близкие, чтобы вдоволь напиться молока человеческой нежности. И это мое последнее приключение, на самом деле, было самым опасным, ибо на этот раз я не могла представить себе его конца.
