Текст книги "В ловушке любви"

Автор книги: Франсуаза Саган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

У Юлиуса был старый «даймлер», длинный и массивный, как грузовик, и тут я вдруг вспомнила, что все предыдущие дни я видела этот автомобиль у своего дома.

4

Если верить солнцу, мы ехали на восток. Но я уже не верила даже светилам. Затерявшись в этом огромном автомобиле, как в пустыне, я глупо пыталась определить, где запад и восток, север и юг. Куда там! Я затерялась даже в своем собственном маленьком сердце. А по капоту машины бежали расплывчатые тени, и мы катились по одной из тех безликих автострад, дома вдоль которых столь же безлики и похожи друг на друга, как рекламные щиты. Но вот мы проехали Монтла-Жоли и достигли цели, остановившись у пригородного дома, сильно смахивавшего на крепость. Юлиус молчал. Он даже не взял меня за руку. Да что говорить, ведь это был человек без жестов. Он садился в автомобиль, выходил из него, закуривал сигарету, надевал пальто – и все это без всякого изящества, но и не неуклюже. Никак. А я, которую так очаровывали жесты людей, их манера двигаться или не двигаться, не могла избавиться от ощущения, что сижу рядом с манекеном. Всю дорогу я дрожала. Сначала – от страха, что Алан догонит нас, настигнет на каком-нибудь светофоре, вспрыгнув на капот машины, или сообщит в полицию и судьба в фуражке и со свистком не остановит мое бегство к свободе, пусть призрачной, но свободе. А потом, когда машина выехала на автостраду и набрала скорость, я поняла, что уже никто не помешает нам, и дрожала теперь уже от одиночества.

Я была одна, лишенная привычного, постоянного контакта с Аланом, ставшим для меня чем-то вроде кровосмесительного акта. Я снова была «я, мне, мое», а не «мы». О, каким ужасным стало для нас это «мы». А что же стало с ним – палачом или жертвой, какая разница? Во всяком случае партнером этих дьявольских, губительных и неотразимых регтаймов последних лет. Хотя в глубине души я казалась самой себе одиноким цветком на танцевальной дорожке, а не женщиной, лишившейся мужа. По правде говоря, мы с Аланом много танцевали, в различных темпах и разных ситуациях. Устав до изнеможения, мы все же были в состоянии вместе делить таймауты страсти, и лишь только ревность, с которой он ничего не мог поделать, сделала нашу любовь невозможной. Можно назвать это болезнью, пусть, но теперь он остался один, и некому было составить ему компанию, бросая вязанки воспоминаний, страданий и надежд в тот ужасный или прекрасный костер, что называется любовью. И именно поэтому я мирилась со всем этим так долго, а на автостраде не могла отделаться от ощущения чувства вины. Я была виновата в том, что не могла любить его дольше. Я была виновата в безразличии, и слово это вызывало во мне ужас. Я знала, что именно оно – безразличие – было главным джокером в интимных отношениях, и ненавидела его. Я восхищалась безумством, постоянством, бескорыстием и даже в некотором смысле верностью. Мне понадобилось немало лет, чтобы прийти к ним от беззастенчивости и цинизма. И как бы там ни было, но я прошла эту дорогу, и если бы не моя природная ненависть к несчастьям и страданиям, то я никогда бы не оставила Алана.

Замок Юлиуса А. Крама был в своем роде выдающимся строением. Построенный в форме подковы из массивных каменных блоков, он был снабжен бойницами, подъемными мостами и обставлен мебелью в стиле Людовика XIII. Учитывая огромное состояние Юлиуса, вполне можно было допустить, что эта мебель подлинная. Несколько оленьих голов у входа придавали первому этажу мрачный вид. Каменная лестница с перилами из кованого железа вела на верхние этажи. Как бы уступая современным требованиям моды, дворецкий был одет в белую куртку, хотя я бы нарядила его в камзол. Он стал искать мой чемодан, естественно, не нашел и извинился. Юлиус нервно три-четыре раза спросил дворецкого, все ли в порядке, и, не дожидаясь ответа, провел меня в гостиную. И чего тут только не было! Кожаные диваны, полки с книгами, шкуры зверей и огромный камин, в котором поспешили разжечь огонь, сразу заигравший веселыми языками пламени. Но если присмотреться, то чего-то все же не хватало – наверное, собаки. Я спросила у Юлиуса, нет ли у него пса, и он ответил, что, конечно, есть и не один. Как и положено, они находились на псарне, и Юлиус обещал мне показать их завтра утром. Сейчас это уже не имело смысла, ибо становилось темно. У него были легавые, терьеры, лабрадоры и другие породы.

Я не могу сказать, что не слушала его, потому что отвечала. Только человек, слушавший и что-то отвечавший ему, не был мной. Мной, в том смысле, в каком я привыкла ощущать себя. Пришел дворецкий и предложил нам выпить. Я набросилась на водку и выпила рюмку одним махом. Юлиус с беспокойством взглянул на меня и заметил, что вот уже тридцать лет, как пьет только томатный сок. Один из его дядьев, да и отец умерли от цирроза печени. Короче, это была семейная болезнь, и Юлиус хотел избежать ее. Я слегка кивнула в ответ, русский эликсир придал мне смелости, и я задала наконец ему вопрос, который не давал мне покоя:

– Как это случилось, что вы приехали ко мне сегодня?

– Когда вы не пришли на свидание – на наше второе свидание, – начал Юлиус, – я очень удивился.

Я поудобнее устроилась на кожаном диване, не понимая, что могло его удивить в моем отказе. Или, может быть, сильные мира сего не привыкли к осечкам.

– Я был очень удивлен, – продолжал Юлиус, – потому что у меня осталось очень живое и теплое воспоминание о нашей с вами встрече в Салине.

Я кивнула головой, в который раз поражаясь тому, какие сюрпризы может преподнести необщительность.

– Видите ли, – продолжал Юлиус, – я никогда не говорю о себе, а в тот раз я признался вам в том, что никто обо мне не знает, ну, естественно, за исключением Генриетты.

Я смотрела на него, ничего не понимая. Что это еще за Генриетта? Может, я сбежала от одного сумасшедшего, чтобы попасть к другому?

– Это та девушка, англичанка, – уточнил Юлиус. – Вся эта история застряла у меня в памяти и в жизни, словно заноза. Так как моя роль в ней была более чем идиотской, я никому не смел рассказать об этом. И вдруг там, в Салине, я прочел в вашем взгляде нечто, что подтолкнуло меня к откровенности. Почему-то я был уверен, что вы не будете смеяться надо мной. Не могу даже передать, как мне стало хорошо. Вы были такой спокойной, доверчивой… Мне очень хотелось увидеть вас еще раз.

Он говорил медленно, но довольно бессвязно.

– Да, но как вы все-таки добрались до меня?

– Я навел справки. Сначала расспросил ваших друзей. Затем отправил секретаря к вашей консьержке и горничной. Ну и так далее… Я долго колебался, прежде чем ворваться в вашу личную жизнь, но потом я пришел к выводу, что это мой долг. Я прекрасно понимал, – добавил он с торжествующим смешком, – что лишь что-то из ряда вон выходящее помешало вам придти сегодня в Салину.

Я словно разделилась: меня раздирали одновременно смех и негодование. Негодование во всех отношениях обоснованное. По какому праву этот незнакомец допрашивал моих друзей, консьержку, горничную? Во имя какого чувства он осмелился утолить свое любопытство за мой счет? Используя свою силу и деньги. Неужели только из-за того, что я не рассмеялась ему в лицо, когда он рассказывал мне о своей неудавшейся любви к дочери английского полковника? Что-то не верилось. Слишком много людей вилось у его ног, и были среди них те, кто вполне искренне посочувствовал бы этой печальной истории. Он врал мне, но почему? Он ведь должен был знать и чувствовать, что не нравится мне и никогда не понравится. Бывает, что между мужчиной и женщиной с первого же взгляда словно заключается пакт о ненападении или договор, исключающий какие-либо соглашения. И ничего тут не поделать. Бессильно даже тщеславие. Несколько мгновений я ненавидела его, его самоуверенность, его мебель в стиле Людовика XIII. Я ненавидела его всеми силами души. Я молча протянула ему свой стакан, и, укоризненно поцокав языком, – уж не вообразил ли он себе в самом деле, что его фамильный цирроз печени навсегда отвратит меня от алкоголя? – он отправился наполнять его.

Итак: я находилась где-то на востоке Парижа, в поместье в стиле Людовика XIII, в обществе банкира-детектива. У меня не было машины, багажа, цели. Не было и мыслей относительно моего ближайшего, а тем паче далекого будущего. В довершение всего наступал вечер, и становилось темно. В жизни я пережила много всяких ситуаций – комических, экстравагантных и даже зловещих, – но в этот раз я превзошла саму себя. Я поздравила себя с таким редким успехом и мысленно сняла перед собой шляпу, затем отпила немного из стакана. Его содержимое, казалось, было единственным на земле, что доставляло мне радость. Но очень скоро я поняла, что мне не следовало так пренебрегать консервами, потому что голова уже начинала кружиться. А перспектива видеть Юлиуса А. Крама в трех экземплярах нисколько не вдохновляла.

– Вы не могли бы поставить какую-нибудь пластинку?

Теперь настала его очередь прийти в замешательство – не все же мне, – Юлиус встал, открыл один из секретеров эпохи Возрождения. Конечно, он не ожидал такой реакции от женщины, которую только что вырвали из рук садиста. В глубине секретера располагалась стереофоническая аппаратура, по словам хозяина, японского происхождения. Учитывая декорации, я ожидала услышать Вивальди, но комнату заполнил голос Тебальди.

– Вы любите оперу? – спросил Юлиус.

Он сидел на корточках напротив дюжины никелированных ручек и казался от этого выше, чем был на самом деле.

– У меня есть «Тоска», – произнес он все так же торжественно.

Я обратила внимание на странную манеру этого человека всем гордиться. Не только своей аппаратурой, которая действительно была великолепной, но даже и Тебальди. А может быть, я попала на первого богача, научившегося получать реальную радость от своих денег. И если дело обстояло именно так, то это свидетельствовало о его больших душевных силах. Я знала, что богатые люди под извечным и порядком надоевшим предлогом, что деньги подобны обоюдоострому мечу, предпочитают говорить о тех ранах, которые они им наносят. Из-за своего богатства они считают, что люди заискивают перед ними или избегают их общества, но в любом случае завидуют. И что бы они ни приобретали, благодаря своим деньгам, это не доставляло им истинного удовольствия. Когда они были щедры, их не покидало чувство, что их обманывают. А когда они были недоверчивы, то утверждали, что уже не раз имели возможность самым грустным образом убедиться в обоснованности своих выводов. Но тогда, – может быть из-за выпитой водки, – мне казалось, что Юлиус А. Крам горд не столько своими финансовыми успехами, сколько тем, что, благодаря им, может без каких-либо шумов и шипов слушать безупречный и чистый голос Тебальди, женщины, которой он восхищался. В своей наивности он, наверное, так же гордился ловкостью своих секретарей, благодаря которым, ему удалось избавить очаровательную молодую женщину – то есть меня – от ужасной, по его мнению, судьбы.

– Когда вы собираетесь разводиться?

– А кто вам сказал, что я хочу развестись? – спросила я неприветливо.

– Но вы же не останетесь с этим человеком, – рассудительно произнес Юлиус. – Это же больной человек.

– А кто вам сказал, что я не люблю больных?

Отвечая таким образом, я злилась сама на себя. Раз я последовала так далеко за своим спасителем, то было бы естественно с моей стороны дать ему кое-какие объяснения. Но только мне не хотелось затягивать этот разговор.

– Алан не больной, – сказала я. – Он просто одержим. Он мальчик… мужчина, – быстро поправилась я, – который одержим одной страстью – ревностью. К сожалению, я поняла это слишком поздно. Хотя, возможно, в этом есть и моя вина.

– Да? И какая же? – прогнусавил Юлиус.

Он стоял передо мной подбоченясь и своим агрессивным видом очень напоминал адвокатов, которые выступают на громких американских процессах.

– Я не смогла избавить его от этого чувства. Он всегда ревновал меня, сомневаясь даже тогда, когда для этого не было никаких оснований. Наверное, я все время делала что-то не так.

– Просто он боялся, что вы покинете его, – сказал Юлиус. – Так боялся, что это наконец произошло. Логично?

Тебальди исполняла главную арию, и музыка, сопровождавшая ее изумительный голос, вызывала у меня странное желание разбить что-нибудь. И еще мне хотелось плакать. Кажется, мне действительно было необходимо выспаться.

– Вы, наверное, скажете, что это не мое дело… – начал Юлиус.

– Да, – рявкнула я, – это действительно не ваше дело.

Нет, он даже не почувствовал себя уязвленным. Он смотрел на меня с жалостью, словно я совершила бестактный поступок. Он сделал жест рукой, который, по всей вероятности, должен был означать «она сама не знает, что говорит», и окончательно вывел меня этим из себя. Я поднялась и сама налила себе еще водки. Нужно было расставить все точки над «и».

– Господин Крам, я не знаю вас. Мне известно только, что у вас есть деньги, что давным-давно вы чуть было не женились на англичанке, да еще то, что вы любите миндальные пирожные.

Он снова повторил свой жест. На этот раз это был жест здравомыслящего человека, столкнувшегося с безрассудным.

– Я также знаю, что по каким-то мне непонятным причинам вы интересуетесь мной, навели обо мне справки и прибыли вовремя, чтобы вытащить меня из неловкого положения. Я очень благодарна вам за это. Но на этом наши отношения заканчиваются.

Обессилев, я упала на диван и злобно уставилась на языки пламени, плясавшие в камине. На самом деле меня разбирал смех, потому что в то время как я произносила свою маленькую речь, Юлиус отступил на несколько шагов и стоял теперь между двух оленьих голов, которые совершенно не шли ему.

– Вы очень возбуждены, – заметил он.

– Еще как, – согласилась я. – Да и есть отчего. У вас найдется снотворное?

Он так содрогнулся, что я рассмеялась. По правде говоря, с самого своего приезда я постоянно бросалась в крайности: то плакала, то смеялась, то впадала в прострацию, то в гнев. Устав до кончиков ногтей, я мечтала теперь лишь о хорошей кровати, пусть в готическом стиле, куда я могла бы кинуть свои усталые кости. Мне казалось, что я смогу проспать трое суток.

– Не волнуйтесь, – сказала я Юлиусу. – У меня и в мыслях нет покончить жизнь самоубийством в вашем доме. Да и где бы там ни было вообще. Наверное, ваши секретари уже доложили, эти последние дни были для меня очень тяжелыми и мне совершенно не хочется о них говорить.

При слове «секретари» он поморщился, затем подошел и сел, скрестив ноги напротив меня. Я заметила, что у него очень большие ступни.

– Кроме секретарей, которые очень мне преданы, я говорил с вашими друзьями, которые, в свою очередь, очень преданы вам. И они очень беспокоились за вас.

– Ну теперь вы можете успокоить их, – заметила я иронически. – Теперь я в полной безопасности, по крайней мере на несколько дней.

Мы смотрели друг на друга с вызовом, смысл которого был мне непонятен. Что я тут делала? Что он себе вообразил? Что он хотел знать обо мне и почему? Так же, как в Салине, у меня начали дрожать руки. Мне нужно было как можно скорее лечь спать. Еще пару стаканов, несколько вопросов, и я разрыдалась бы на плече у этого незнакомца, который, может быть, только того и ждал.

– Не будете ли вы любезны показать мне мою комнату, – сказала я поднимаясь.

В сопровождении Юлиуса и дворецкого я вскарабкалась по лестнице и оказалась, как и предполагала, в готической комнате. Я пожелала им спокойной ночи, открыла окно, вдохнула свежего деревенского воздуха и пошла к кровати. Кажется, я уснула прежде, чем голова коснулась подушки.

5

На следующий день я, естественно, проснулась в прекрасном настроении: комната была такой же мрачной, ситуация скандальной, но что-то напевало во мне веселый мотив. Вечно у меня происходило все наоборот, словно я играла на рояле, позабыв о педалях, или нет – не позабыв, а нажимая на них как попало: приглушая симфоническую увертюру своего счастья и усиливая «Лунную сонату» меланхолических настроений. Рассеянная, когда нужно было радоваться, и веселая во времена неудач, я постоянно разочаровывала тех, кто любил меня. Это происходило совершенно бессознательно, просто иногда жизнь в своей простоте казалась мне такой смешной, что кто-то во мне буквально умирал от желания со всей силы хлопнуть крышкой рояля, как это иногда делают на концертах некоторые пианисты. Кто же из нас двоих причинил себе больше вреда? Я или Алан? Только он лежит сейчас, съежившись на диване, прикрыв глаза рукой и не слыша ничего, кроме стука своего сердца. А в пятидесяти километрах от него на роскошной кровати лицом вниз лежала я, лежала и слушала, как кричит птица. Она кричала всю ночь. Но кто же из нас двоих был более одинок? Какими бы тяжелыми ни были любовные муки, разве они страшнее одиночества? Полного одиночества, в котором нет даже эха. Я подумала о Юлиусе и рассмеялась. Если он рассчитывал поймать меня в свои сети и в соответствии с имиджем четкого и организованного делового человека уже отвел мне место на своей шахматной доске, то его ждут впереди большие разочарования. Веселый мотив все сильнее и сильнее звучал во мне. Я была еще молода, вновь свободна, нравилась мужчинам, а за окном был чудесный день. Нет, было бы глупо позволить кому-нибудь снова поймать меня в свои сети. Сейчас я встану, оденусь, позавтракаю, вернусь в Париж, найду себе какую-нибудь работу и встречусь с друзьями, которые обрадуются встрече со мной.

Открылась дверь, и в комнату вошел дворецкий, катя перед собой столик, на котором лежали тосты и полевые цветы. Он сообщил, что господин Крам уехал по делам в Париж, но вернется к завтраку, то есть примерно через час. Таким образом я узнала, что проспала четырнадцать часов. Я натянула старый свитер и новоприобретенный эгоизм, спустилась по лестнице и вышла во двор. Он был пуст. Лишь в окнах дома скользили тени. Царила атмосфера ожидания – все ждали хозяина дома. Да, по всей вероятности, жизнь Юлиуса А. Крама не была очень веселой. Я сходила на псарню, погладила трех собак – они полизали мне руки, – и я решила, вернувшись в Париж, тоже завести пса. Я буду заниматься им, гулять и кормить, и за это он не будет кусать меня за пятки и задавать лишние вопросы. А вообще-то эта ситуация, хотя она и прояснилась, вызывала у меня те же чувства, которые я испытала пятнадцать лет назад при выходе из пансиона. Но на этот раз я была более здравой. Почему-то всегда кажется, что с переменой жизни, возраста, сменой партнера ты переживаешь все иначе, чем в юности. На самом деле все повторяется. Только каждый раз все те же чувства: жажда любви, жажда быть свободной, инстинкт бегства, инстинкт погони или желание быть любимой кажутся иными. Наверное, это результат издержек памяти и наивных претензий к жизни.

Подойдя к дому, я тут же попала в конвульсивные объятия мадам Дебу. Я была настолько потрясена, что позволила ей поцеловать меня раза три, и, только оправившись, нагло спросила: «Что вы здесь делаете?»

– Юлиус мне все рассказал, – воскликнула судья хороших манер, специалистка по деликатным ситуациям. – Рано утром он позвонил мне и сообщил о вас. Вот я и приехала.

Она взяла меня под руку и повела по гравийной дорожке к дому. По пути она успокаивающе похлопывала меня по ладони. Она была одета в очень элегантный зеленовато-оливкового цвета костюм из замши, который очень неудачно подчеркивал на бледном солнце ее яркий городской макияж.

– Я знаю Юлиуса уже двадцать лет, – сказала она. – Он всегда был чрезвычайно приличен. Он не хотел, чтобы все это выглядело как похищение, какая-нибудь тайна, и позвонил мне.

В стиле «Трех мушкетеров» она была великолепна. Должно быть, приняв мое молчание за благодарность, она продолжала:

– Это нисколько не взволновало меня. Я должна была присутствовать на скучнейшем обеде у Лазаров… Мне очень приятно, что я могу оказать маленькую услугу вам обоим. – А где вход в эту лачугу? – добавила она очень громко и весело. Было прохладно, и она, наверное, сильно продрогла в своем зеленовато-оливковом костюме. Словно по мановению волшебной палочки дверь открылась, и появился меланхоличный дворецкий. Он посторонился в дверях, и мы вошли в дом.

– А здесь мрачновато, – заметила она, оглядывая комнату. – Можно подумать, что мы в Корнуэлле.

– Я никогда не была в Корнуэлле.

– Вы никогда не были у Бродерика? Бродерик Гранфильд. Нет? Так вот, там так же, как здесь: здравствуй, охота. Но там, в глуши, это выглядит более натурально, чем в пятидесяти километрах от Парижа.

Сказав это, она села и осмотрела меня. Она заявила, что я плохо выгляжу, но в этом не было ничего удивительного. Оказывается, она всегда считала Алана очень странным, как, впрочем, и все в Париже. А так как она дружила с моими родителями, то сильно беспокоилась за меня. Я с огромным удивлением внимала этому потоку откровений, ибо даже и не предполагала, что она была знакома с моими родителями. И когда под конец она заявила, что я возвращаюсь вместе с ней в город и что она даст мне на время пристанище у одной из своих невесток, которая сейчас живет в Аргентине, я лишь покорно кивнула головой.

Воистину Юлиус не переставал удивлять меня. Словно фокусник из рукава, он доставал шоферов-горилл, частных детективов, прилежных секретарей, невест-аристократок и даже дуэнью. Да еще какую! Женщину, чьи жестокие поступки – по количеству – могут сравниться с благотворительными. Женщину столь отвратительную, сколь и элегантную. Одним словом, женщину, какую в свете принято считать безупречной. Должно быть, Юлиус А. Крам обладал и впрямь немалым могуществом, если ему удалось заставить ее обратить на меня свое внимание и даже вмешаться. В конце концов я была в ее глазах лишь незнакомкой. Но потом были детство и юность, я уехала в Америку и вернулась оттуда в сопровождении элегантного молодого человека по имени Алан, о котором она знала лишь, что он американец, богатый и немного странный. А то, что Юлиус втюрился в меня, так это не страшно. Она еще посмотрит, что из меня сделать: приживалку или жертву.

Юлиус вернулся, как и обещал. Кажется, ему было приятно застать обеих своих дам, болтающими в уголке у камина. Он тепло поблагодарил мадам Дебу, и таким образом я узнала, что ее зовут Ирен. Затем он с гордостью посмотрел на меня. Его взгляд как бы говорил: «Ну что, я все предусмотрел». Мы говорили обо всем понемногу, то есть ни о чем конкретно, с тем тактом, который так свойственен воспитанным людям, когда они сидят за столом. Странная вещь, но присутствие тарелки, ножа и вилки, а также первой закуски обязывает цивилизованное существо к скромности и сдержанности. Но как только мы вышли из-за стола и перешли в салон, где нас ждал кофе, они тут же принялись обсуждать мое будущее. Итак, мне предстояло, по всей видимости, жить на улице Спонтини в квартире невестки Ирэн, пока адвокат Юлиуса господин Дюпон-Кормей начнет переговоры с Аланом. Но самое главное, в субботу мы должны были отправиться на гала-концерт в Оперу, который организовывала Ассоциация одиноких стариков или что-то в этом роде. Я сидела и слушала, как они говорят обо мне, словно о несмышленом ребенке. Поначалу это забавляло и удивляло, но затем я насторожилась. Неужели я и впрямь такая хрупкая, беззащитная и очаровательная женщина? Неужели я в самом деле нуждаюсь в их покровительстве? Существуют люди, которые находят себе повсюду защитников или родственников. И хотя вскоре эти родственники лишь вызывают раздражение, они не отступают. Их не смущает подобное отношение. А как же иначе, ведь они имеют дело с неблагодарным ребенком!

Сразу же после кофе мы отправились в Париж. Деревенская крепость и меланхоличный шофер остались позади, а пять часов спустя я уже сидела в маленькой гостиной невестки мадам Дебу и прилежно ждала, когда шофер Юлиуса привезет из дома кое-какие мои вещи (домом я по привычке назвала то ужасное место, ту клетку, ту волчью яму, в которой сидел свирепый и полный ненависти Алан, и куда я ни за что на свете не должна была возвращаться). А в восемь часов, разрушив все планы Юлиуса А. Крама и мадам Дебу, запланировавших скромный ужин на десять персон в одном из ресторанов на левом берегу Сены, я вышла из дому и, побродив под дождем, нашла пристанище у своих старых друзей Малиграссов, пожилой и очаровательной пары, давно привыкшей к моим неожиданным визитам. Я провела у них очень спокойную ночь и вернулась на улицу Спонтини лишь на следующий день в полдень, чтобы переодеться. Это была моя первая выходка, и ее строго осудили.

6

Несмотря на то, что за завтраком по случаю возвращения блудной дочери царила грозовая атмосфера, мне все-таки удалось заставить их, выслушать меня. У меня были собственные планы насчет своего будущего. Я хотела найти себе однокомнатную квартирку и работу, чтобы иметь возможность платить за жилье и зарабатывать себе на хлеб. Мадам Дебу, очарованная моим сопротивлением, также решила присутствовать на завтраке. Она теребила свои кольца и время от времени тяжело вздыхала, в то время как Юлиус изумленно глядел на меня, словно мои скромные претензии являлись в высшей степени абсурдными. Ален Малиграсс, мой старый друг, предложил устроить меня в одну из газет, главного редактора которой он хорошо знал. Газета писала о музыке, живописи и искусстве. Спокойное место, где, конечно, мне не будут много платить, но где я смогу применить свои хилые познания в живописи. Кроме того, он обещал пристроить меня корректором в издательстве, где работал сам. Это должно было улучшить состояние моего бюджета. Мадам Дебу вздыхала все чаще и чаще, но всмотревшись в мое упрямое лицо, она прекрасно поняла, что я могу ускользнуть от них, а главное, от Юлиуса, и решила прибегнуть к дипломатии.

– Боюсь, моя девочка, – возразила она с грустью в голосе, – что вся эта интересная работа не даст вам многого. Я имею в виду финансовую сторону дела. Но с другой стороны, – обратилась она к Юлиусу, – если девочка так хочет быть независимой, – последнее слово было произнесено с непередаваемой интонацией, – то бога ради. Современные молодые женщины буквально одержимы этой идеей: они хотят работать!

– Ну, в моем случае – это скорее необходимость, – отозвалась я.

Она открыла рот, но передумала и закрыла. Но я прекрасно знала, что она хотела сказать мне: «Маленькая глупышка и хитрюга. Ты говоришь так, потому что за твоей спиной стоит Юлиус А. Крам…» Наверное, она бы и сказала все это, если бы не мой взгляд и не слегка испуганное лицо Юлиуса. По этому лицу она поняла, что не все тут так просто.

– Я очень хорошо вас понимаю. Если вы не возражаете, то я сейчас же поручу одной из своих секретарш найти вам квартиру. Таким образом вы можете спокойно заняться поисками работы, сходить в редакцию… А пока все не устроится, я думаю, вы можете воспользоваться гостеприимством Ирен, тем более, что она сама вам его предлагает.

Я молчала. Юлиус натянуто хихикнул.

– Уверяю вас, это не продлится долго, моя секретарша решает проблемы исключительно быстро.

Я попалась в эту ловушку и кивнула.

И действительно Юлиус меня не обманул: его секретарша быстро обделывала дела. На следующий же день она пригласила меня посмотреть одну однокомнатную квартиру на улице Бургонь. Квартира имела выходивший во двор холл, а цена ее была смехотворно низка. Секретарша, высокая блондинка в очках, имела очень решительный вид. Когда я поздравила ее с такой удачной находкой, она лишь ответила бесцветным голосом, что в этом заключаются ее обязанности. А во второй половине того же дня я посетила рабочий кабинет Дюкре, главного редактора газеты. Я даже и не подозревала, что Ален Малиграсс имел такой вес в Париже. Я была очень удивлена и обрадована, когда задав несколько вопросов и объяснив мои прямые обязанности, Дюкре тут же зачислил меня в штат с очень приличным жалованием. Я сразу же побежала поблагодарить Алена Малиграсса. Последний был очень удивлен, но в то же время и очень рад за меня. Воистину мне везло. В тот же вечер я покинула квартиру на улице Спонтини. Опираясь на подоконник, я стояла и смотрела на двор, слушая симфонию Малера, льющуюся волнами из приемника, который мне всучила хозяйка. Неожиданно я почувствовала себя независимой, практичной и совершенно свободной. Теперь я могу лишь сказать, что будучи всегда очень наивной, я так и не изменилась с годами.

В порыве хорошего настроения я позвонила Алану. Его голос звучал в трубке спокойно и тихо. Это очень удивило меня. Я предложила ему встретиться завтра в одиннадцать часов. Он ответил: «Да, конечно, я буду ждать тебя дома». Я решительно отказалась. Теперь я ощущала себя одной из тех женщин, ловких, решительных и хладнокровных, которые чудесным образом лишены нервов и со знанием дела составляют счастье своих мужей, детей, патронов и консьержек. Короче, я видела себя героиней пресловутых женских еженедельников. Очевидно, этот волнующий образ придал решительности моему голосу, и Алан сдался, согласившись встретиться со мной в стареньком кафе на авеню Турвиль.

Я проснулась с тем же чувством силы и воли и сразу же отправилась на свидание. У меня было ощущение, что для меня начинается новая жизнь. Алан уже ждал меня, сидя перед чашкой кофе. Когда я подошла, он отодвинул стул, встал и самым естественным образом помог мне снять пальто. Неужели все пройдет хорошо? Неужели эти жуткие три недели приснились мне в кошмарном сне? А три года были наваждением? Может быть, этот сидящий передо мной молодой человек, учтивый и вежливый, наконец, поймет меня.

– Алан, – начала я. – Я подумала и решила пожить немного одной. Я нашла себе однокомнатную квартиру, работу… Думаю, так будет лучше… для тебя и для меня.

Он вежливо кивнул головой. Какой-то он был в то утро сонный.

– Что за работа? – спросил он.

– В газете. Буду писать об искусстве. Главный редактор газеты – друг Алена Малиграсса. Знаешь, Ален был столь любезен, что помог мне.

Какая удача, что человеком, который помог мне, оказался Ален. Он был слишком стар, чтобы ревновать меня к нему.

– Очень хорошо, – сказал он. – Ты неплохо выкрутилась… или давно готовилась?

– Просто повезло, – ответила я легкомысленно. – Причем два раза: с квартирой и с работой.

Его вид становился все более и более сонным. Казалось, что он уже согласен на все.

– Квартира большая?

– Нет, – ответила я. – Одна комната и небольшая гостиная. По там очень спокойно.

– А наша квартира? Что мне с ней делать?

– Это зависит от тебя. От того, остаешься ли ты в Париже или уедешь в Америку.

– А как ты хочешь, чтобы я поступил?