Текст книги "В ловушке любви"
Автор книги: Франсуаза Саган
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Я была на грани. Шестым чувством он обо всем догадался, и хотя мне не в чем было упрекнуть себя, мне нечего было ответить. Я вновь попала в ту безысходную ситуацию, в которой находилась все время нашего брака. Быть невиновной, но всегда подозреваемой – что может быть обиднее? Я попыталась все свести к шутке и начала рассказывать про Хуппера, про полет на самолете, но он едва слушал. И только я замолчала, как быстро вспомнил, на чем остановился в своих обвинениях при нашей последней встрече, и с вдохновением и злостью продолжил тему. Я сидела, слушала и убеждалась в правоте принятого решения. Нет, его невозможно было изменить. Разрыв был неизбежен, а то, что произошло вчера, было лишь случайностью, виной чему была моя жалость. А я слишком хорошо знала, что никогда любовь не расцветет на почве жалости. Она просто обречена на гибель.
– Так, – сказала я, в последний раз пытаясь его урезонить. – Я в последний раз повторяю тебе, что никогда не была близка с Юлиусом.
– Еще бы, – быстро подхватил он. – В мое время для этого ты подбирала себе более молодых и красивых.
– В твое время, как ты говоришь, я никогда и никого себе не подбирала. Было лишь всего два случая, которые ты сам спровоцировал.
– Как бы там ни было, а Юлиус А. Крам взял тебя под свое крылышко. Под свое золотое крылышко. И, кажется, там тебе нравится. А потом, – добавил он с неожиданной силой. – Что мне до того, спишь ты с ним или нет! Ты постоянно видишься с ним, общаешься, звонишь ему, улыбаешься, да-да, улыбаешься и говоришь. Но не мне, не со мной! А с кем-то другим! Даже если он не дотронулся до тебя и пальцем, какая разница?!
– Ты хотел бы снова жить вместе? Как в те последние недели перед твоим отъездом? Снова пережить то сумасшествие в нашей квартире? Это и есть мечта твоей жизни?
Его глаза впились в меня.
– Да, – ответил он. – Те две недели ты полностью принадлежала мне. Ты была только со мной, как когда-то на тех одиноких пляжах, куда я возил тебя и где ты никого не знала. Но даже там, через пару недель, ты завязывала знакомства с рыбаками, отдыхающими или официантами в кафе. И тогда ничего не оставалось, как уезжать. Мы объездили все Барбадосские и Галапагосские острова. Все до единого! Но ведь есть еще и другие острова, на которых ты еще не бывала и куда я увезу тебя, если понадобится – силой.
Под конец он уже орал. Он вспотел и стал похож на настоящего сумасшедшего. Испугавшись, я поднялась со стула. Открылась дверь, и вошла сестра. Она была спокойна, но действовала быстро и решительно. В руках у нее был шприц. Он никак не хотел успокоиться и продолжал сопротивляться. Тогда она нажала на кнопку звонка, и появился санитар. Он сделал мне знак выйти. Я стояла в коридоре, прижавшись спиной к стене, испытывая, как героиня бульварного романа, неудержимую тошноту. Алан продолжал выкрикивать названия островов, бразильских пляжей, индийских провинций. Его голос становился все пронзительнее. Я заткнула уши. Неожиданно наступила тишина. Из палаты вышла сестра. Она была по-прежнему спокойна.
– Он просто в великолепном состоянии, – сказала она, и в голосе читался упрек.
Ну все! С меня было довольно. Я больше не могла этого вынести. Я повернулась и поспешила к выходу, пересекая тихие коридоры больницы. Ноги дрожали. Что бы там Алан ни говорил, но больше я не собиралась с ним встречаться. Никогда! Это просто невозможно было вынести. Невозможно, невозможно… Я шла и повторяла это слово до самых дверей своего номера в отеле «Пьер». Секретарша Юлиуса как раз распаковывала чемоданы. Она повернула голову и удивленно взглянула на меня. Тут же из комнаты вышел Юлиус, я бросилась к нему и разрыдалась у него на плече. Он был меньше меня ростом, и мне пришлось нагнуться, чтобы вот так стоять, оперевшись на него. Наверное, в этот момент я была похожа на молодое, обессилевшее деревце, пытавшееся устоять за счет сухой, но очень крепкой деревяшки, которую воткнули в землю рядом.
12
Пляж в Нассо оказался действительно белым и прекрасным, солнце горячим, а вода прозрачной и теплой. Я повторяла про себя эти слова словно заклинание, лежа в гамаке и пытаясь поверить в то, что видели мои глаза. Безуспешно. Я не испытывала никакого физического удовольствия от всех прелестей, окружавших меня. Вот уже три дня я была тут, но словно червь в моей голове ворочалась одна мысль: «Что ты тут делаешь? Зачем? Ты же совсем одна». Правда, подчас именно в одиночестве я переживала эти моменты необычного, почти метафизического счастья, когда вдруг, словно во вспышке озарения понимаешь, что жизнь прекрасна, просто потому, что она есть. В остальных случаях минуты счастья делишь с кем-нибудь еще. Можно подумать, что молекула счастья так ничтожно мала, что для того, чтобы обнаружить ее, микроскопа одной пары глаз недостаточно. Но в тот момент мой взгляд не обладал достаточной силой, чтобы разглядеть этот прекрасный блеск. Юлиус, который не переносил жары, обсуждал свои дела в одной из роскошных комнат отеля с кондиционером, и, когда мы втроем с мадемуазель, Баро встречались за столом, он не упускал случая похвалить мой загар. Сам он по-прежнему оставался очень бледным и усталым. У него была с собой уйма лекарств: белых, красных и желтых пилюль, запас которых с лихвой пополнился в Нью-Йорке. Время от времени он повелительным жестом требовал их у бедной мадемуазель Баро. В эти минуты секретарша смотрела на него с тревогой. Лично я испытывала какой-то внутренний ужас перед лекарствами, но я даже боялась и заикнуться об этом, наверное, из-за стыдливости, совсем не свойственной людям нашего времени, когда каждый с упоением рассказывает о малейших неполадках в своем организме. И все же это безудержное поглощение лекарств вызвало у меня беспокойство, и я обратилась за объяснениями к мадемуазель Баро. С натянутой улыбкой секретарша развернула передо мной целый список Тонизирующих, Успокоительных и Снотворных. Я была поражена. Юлиус, могущественный и неуязвимый делец, нуждался в транквилизаторах! Мой покровитель сам нуждался в поддержке! Нет, это был перевернутый мир. Я знала, что девять десятых населения земли систематически принимают подобные лекарства. Было совершенно логично, что перегруженный делами и одиночеством, Юлиус также нуждался в них. И тем не менее этот первый знак отсутствия равновесия в нем напугал меня. Да, я уже не была ребенком и знала, что под бетоном всегда есть песок, а под песком – бетон, и жизненные трудности сопутствуют всем. И тогда я спросила себя, а каким было детство и вся предыдущая жизнь Юлиуса. Я захотела понять суть его натуры. Для этого как раз наступило время. На самом же деле мне следовало раньше поинтересоваться, кем же был человек, сделавший мне столько доброго.
За исключением этого краткого момента угрызений совести, мне было очень скучно в этом карикатурном Нассо, населенном истеричными американками и малокровными дельцами. К счастью, множество бассейнов, конкурировавших между собой, обещали спасение от акул и микробов, и огромное море было пустынным. Мое постоянное одиночество на пляже, иногда утомлявшее меня, все же действовало успокаивающе, и эхо криков Алана в больничной палате все слабело и слабело. Не подстегивая события, без всякого нетерпения, я ждала, когда смогу полностью слиться с природой и вернуться в Париж. Вечера были очень красивыми. У самого моря устанавливали столики и невидимый во мраке пианист исполнял в сопровождении банджо вещи, которые когда-то принесли известность Колу Портеру. После пляжа редкие клиенты оставались лежать в гамаках, глядя, как луна и море играли своим отражением в тихих качавшихся волнах. Вот в один из таких вечеров Юлиусу и пришла в голову мысль послушать вальс Штрауса. Я отыскала в полумраке пианиста на небольшой деревянной эстраде у самой воды. Он был необычайно красив, и, когда я выговорила свою просьбу, голос прозвучал хрипло. Он был очень смугл, тонок, беспечен и чрезвычайно самоуверен. Мы обменялись с ним одним из тех откровенных взглядов, какими я очень редко в своей жизни обменивалась с незнакомыми мужчинами. Иногда это имело продолжение, а иногда нет, но каждый раз этот взгляд был полон взаимного понимания. Пианист бросился исполнять венский вальс, а я пошла прочь, улыбаясь при мысли о своем прошлом или будущем беспутстве. Потом я забыла о нем. Но на мгновение этот взгляд все же дал мне ощущение счастья, маленький подарок, говоривший о том, что я жива.
А на следующий день Юлиус упал в обморок на пляже. Он подошел к моему гамаку, пробормотал что-то насчет жары и неожиданно повалился лицом вниз. Он лежал у моих ног в блейзере цвета морской волны, галстуке и серых брюках (к счастью, он испытывал отвращение к шортам, какие натягивали на себя некоторые одутловатые постояльцы отеля, не страдавшие комплексами). Это маленькое темное тело, которое неподвижно лежало на сверкающем песке пляжа, показалось мне сошедшим с одной из сюрреалистических картин. Я бросилась к нему, подбежал кто-то еще, и мы перенесли Юлиуса в спальню. Врач что-то долго говорил о переутомлении, напряжении и давлении, и нам с мадемуазель Баро пришлось ждать почти час, пока он окончательно придет в себя. Когда он позвал меня, я вошла и села на краешек его кровати, преисполненная жалости, будто он был маленьким ребенком. Он был в светло-серой пижаме. В вырезе ее виднелась бледная безволосая грудь. Голубые глаза, лишенные привычных очков, испуганно моргали. У него был такой беззащитный вид, он так был похож на престарелого ребенка, что на миг мне стало стыдно, ведь я заявилась к нему без игрушки, не принесла даже пирожных.
– Мне очень неприятно, – пробормотал он. – Наверное, я напугал вас.
– Очень напугали, – призналась я. – Юлиус, вы должны подумать о себе, немного отдохнуть. Погулять по пляжу, покупаться…
Он покраснел.
– Я всегда слишком сильно боялся воды, – ответил он. – По правде говоря, я не умею плавать.
Я рассмеялась, и он явно обиделся.
– Завтра я вас научу, – пообещала я. – В бассейне. Но уж по крайней мере сегодня вы работать не будете. Вы устроитесь в гамаке рядом со мной и будете смотреть на море. Вы ведь даже не знаете, какого оно цвета.
В эти минуты я чувствовала себя агентом службы социального обеспечения, а он слабо кивал головой, радуясь, что впервые кто-то решает за него и заботится о нем. Зависимость, как и ее противоположность, по всей видимости, является необходимой частью человеческого существования. С разрешения доктора и с помощью мадемуазель Баро мы перенесли Юлиуса и его одеяло в гамак. Он сразу же наполовину провалился. Я села рядом и открыла книгу. Мне казалось, что он очень устал и нуждается в тишине.
– Вы собираетесь читать? – спросил он плаксиво.
– Нет, – ответила я, демонстративно закрывая книгу.
Он хотел поговорить. Я начала, словно для себя, читать проповедь о вреде некоторых лекарств, но в самый разгар была прервана тем же плаксивым голосом. Я совсем не видела его, за исключением пряди волос, одеяла и двух рук, судорожно вцепившихся в края гамака. Было такое впечатление, словно он держался за борта шаткого каноэ и боялся перевернуться.
– Вам скучно?
– Вовсе нет, – ответила я. – Почему вы спрашиваете? Здесь очень красиво, а я обожаю бездельничать.
– Я все время боюсь, что вам скучно, – сказал Юлиус. – Если бы я был уверен, что это так, мне было бы очень плохо.
– Почему? – весело поинтересовалась я.
– Потому что с тех пор как я узнал вас, мне ни разу не было скучно.
Я пробормотала: «Очень мило с вашей стороны». Я начинала чувствовать себя неуверенно и боялась того, что он сейчас продолжит эту тему.
– С тех пор как я познакомился с вами, – продолжал голос Юлиуса, приглушенный одеялом или робостью. – С тех пор как я познакомился с вами, я перестал чувствовать себя одиноким. Я всегда был очень одинок. Конечно, в этом нет ничьей вины, кроме моей. Я не умею разговаривать с людьми: я внушаю им страх или отвращение. И особенно женщинам. Они считают, что то, что я жду от них, слишком просто и заурядно. А может быть, я сам выгляжу пустой заурядностью в их глазах. Не знаю…
Я молчала.
– А может быть, – добавил он со смешком, – мне просто не везло, и попадались лишь заурядные женщины. А потом я всегда так занят своим бизнесом. Вы же понимаете, когда занимаешься такими делами, не можешь быть спокоен ни минуты. Отвлечешься – и все пошло наперекосяк. Надо всегда быть на месте, принимать решения, даже если это вам больше неинтересно. Вот и лезешь из кожи вон, а зачем?
– Судьба многих людей зависит от вас. Естественно, что у вас полно забот.
– Да, конечно, – согласился он, – они зависят от меня. Но я, я ни от кого не завишу. Я ни на кого не работаю. Я вам уже говорил как-то: я был беден. Не думаю, что тогда я чувствовал себя менее одиноким или несчастным.
Этот тихий, жалобный голосок, раздававшийся из глубины гамака, наполнял меня неожиданной нежностью и жалостью. Я пыталась встряхнуться, вызвать в памяти тот парижский образ уверенного воротилы с пронзительным взглядом и жестким голосом, но видела перед собой лишь маленького человечка в блейзере цвета морской волны, который неподвижно лежал на залитом солнцем песке.
– Почему вы так и не женились? – спросила вдруг я.
– За исключением одного раза, мне этого никогда не хотелось. Вот только тогда, с той англичанкой, помните, я рассказывал вам? После той истории я долго не мог придти в себя. А потом… потом это уже было слишком легко. Видите ли, потом я стал богатым.
– Но наверняка были женщины, которые любили вас не за деньги? – заметила я.
– Не думаю. Хотя, может, я и ошибаюсь.
Воцарилось молчание. Я безуспешно пыталась найти слова, которые не были бы словами банального утешения. Но ничего путного на ум не приходило.
– Вот почему, – продолжал Юлиус. Голос его звучал все тише и тише, – с тех пор как я вас встретил, мне живется гораздо счастливее. Мне кажется, что я забочусь о вас, что есть кто-то, кто нуждается в моей помощи. Конечно, нехорошо так говорить, но в тот день, когда вы вернулись в «Пьер» и расплакались у меня на плече, позволили мне успокоить вас, я знаю, что это ужасно, но очень давно я не был таким счастливым, как в тот день.
Я молчала и сидела не шелохнувшись. Я чувствовала, как капелька пота потекла у меня по спине и заволокло глаза, как будто перестав видеть, я переставала и слышать. В конце концов я зло призналась себе, словно насмехаясь над собой, что еще после наших первых встреч, у Алфернов, в кафе, когда мы сидели совсем одни, я ждала этого момента. На деле мое чистосердечие оказалось лицемерием, а беззаботность – слепотою.
– Говоря откровенно, – сказал Юлиус, – я не переживу, если потеряю вас.
Конечно, я не могла сказать ему, что ничего не имеющий не может ничего потерять. Именно с ним я приехала сюда, именно с ним я проводила все вечера, именно к нему я обращалась за помощью, именно на него я рассчитывала. Не обладая мной физически, он тем не менее не мог отказаться от морального обладания, и может быть, из-за отсутствия первого, второе было значительно сильнее. Было бы жестоко и глупо отрицать: можно очень легко делить с кем-то жизнь, но не делить при этом постель, даже если это немодно, а Господь знает, что это не так. На деле я оказалась еще более зависимой, отказывая ему в даре, что называлось моим телом. А ведь с какой легкостью я подчас предлагала его другим мужчинам. Я сделала последнюю попытку не усугублять тему.
– Но, Юлиус, никто и не говорит, что вы должны потерять меня…
Он прервал меня:
– Мне хотелось бы, чтобы вы поняли: я желаю жениться на вас.
Я выпрямилась в своем гамаке и подалась вперед. Эти слова, тон, сама мысль приводили меня в ужас. Но мало того, от меня ждали ответа. А моим ответом было «нет», но я не хотела произносить его, чтобы не причинять страдания этому человеку. Снова я оказалась загнанной, напуганной дичью. Снова я чувствовала себя виноватой. Снова я была под безжалостным огнем чувств, которых не разделяла.
– Не отвечайте мне, – быстро проговорил Юлиус. По его голосу я поняла, что он так же напуган, как и я. – Я ничего не прошу у вас и не жду ответа. Просто я хотел, чтобы вы знали это.
Я трусливо опрокинулась в гамак и стала искать сигареты. И тут я обратила внимание на то, что пианист уже давно играет. На этот раз я сразу узнала мелодию: это был «Mood Indigo», и я машинально начала припоминать слова.
– Пойду лягу спать, – сказал Юлиус. – Извините меня, но я что-то неважно себя чувствую. Поужинаю у себя.
Я прошептала: «Спокойной ночи, Юлиус», – и он зашагал прочь, неся одеяло под мышкой. Он уходил, оставляя у моих ног пляж, море и свою любовь. И оставляя меня совершенно подавленной. Через час я отправилась в пустой бар и выпила там два пунша. А через десять минут туда вошел пианист. Он попросил разрешения угостить меня еще одним пуншем. Через полчаса мы уже звали друг друга по имени, а через час я лежала в его бунгало обнаженная, тесно прижавшись к нему. На целый час я позабыла обо всем. Затем я вернулась к себе, тайком, словно неверная жена. Конечно, мне нечем было гордиться. Нет, я не обманывала себя: счастливая пресыщенность моего тела была так же реальна, как и голод моего сердца.
13
В этот первый весенний вечер Париж сверкал. Все казалось неосязаемым. Мосты и памятники словно повисли в воздухе, а у пешеходов будто выросли крылья. Охваченная эйфорией, я зашла в цветочный магазин, и мне навстречу, лая, выбежала забавная такса. Похоже, она была единственной хозяйкой в лавочке. Некоторое время в магазине никого не было, и я спросила ее, сколько стоят тюльпаны и розы. Я шла вдоль полок и указывала на разные растения, а она, по всей видимости, радуясь этому развлечению, повизгивая, бегала за мной. А когда я с энтузиазмом развернула целую речь по поводу дикорастущих нарциссов, кто-то постучал в витрину. Я обернулась и увидела за стеклом на тротуаре мужчину, который с иронической улыбкой крутил пальцем у виска. Пантомима между мной и собакой была, видимо, очень смешной и длилась не меньше пяти минут. Я улыбнулась в ответ. Вот так мы и стояли, глядя друг на друга сквозь залитую солнцем витрину. Такса лаяла громче и громче, и Луи Дале, наконец, открыл дверь, вошел и взял меня за руку. Он долго не отпускал ее, а я заметила, что он был еще выше, чем мне показалось во время нашей первой встречи.
– Никого нет, – пояснила я. – Какой-то странный магазин.
– Остается только уйти, прихватив розу и собаку, – решительно заявил он.
Он вытащил розу из вазы, а собака, вместо того, чтобы придти в неистовство, весело завиляла хвостом. Но мы все же оставили ее на своем посту и вышли на солнце. Луи Дале по-прежнему держал меня за руку, и мне казалось это вполне нормальным. Мы спустились по бульвару Монпарнас.
– Я обожаю этот квартал, – сказал он. – Наверное, он единственный, где можно увидеть женщин, покупающих цветы у собак.
– А я думала, вы в деревне. Дидье сказал, что вы ветеринар.
– Иногда я приезжаю в Париж, чтобы повидаться с братом. Присядем?
Не дожидаясь моего ответа, он усадил меня за маленький столик на террасе одного из кафе. Он отпустил мою руку и вытащил из кармана пачку сигарет. Мне очень нравились его широкие непринужденные движения.
– Кстати, – сказал он. – Я только что приехал и еще не видел Дидье. Как он поживает?
– Мы разговаривали только по телефону. Я сама приехала всего два дня назад.
– А где вы были?
– В Нью-Йорке, а потом в Нассо.
На секунду я испугалась, что он снова заговорит о Юлиусе в таком же оскорбительном тоне, как тогда, при первой нашей встрече. Но он этого не сделал. У него был счастливый, беззаботный и спокойный вид. Мне даже показалось, что он помолодел.
– Действительно, – сказал он. – Вы такая загорелая.
Он повернулся в мою сторону и внимательно оглядел меня. У него были удивительно светлые глаза.
– Поездка была долгой?
– Я ездила навестить мужа. Он болен…
Я запнулась. Клиника в Нью-Йорке, белый пляж, лежащий в обмороке Юлиус, слишком красивое лицо пианиста – все это мне вдруг показалось картинками из старого цветного фильма со стершейся пленкой. Теперь я видела перед собой только лицо сидевшего рядом мужчины, серый тротуар и мирно зеленеющие деревья вдоль бульвара. Впервые после своего возвращения я почувствовала, что снова нахожусь в своем городе. Все так смешалось за последнее время: речь Юлиуса в самолете с просьбой простить его слабость на пляже, на удивление восторженный прием главного редактора, облегчение в голосе Дидье по телефону. Казалось, неясность и сомнение стали основными цветами моего существования. Я укрылась за статус кво, предложенное Юлиусом, но все равно последние недели оставили во мне ощущение тихой грусти и неразберихи, до того момента, как такса и Луи Дале одновременно вошли в мою жизнь.
– Мне хотелось бы иметь собаку, – заметила я.
– У меня есть друг, – сказал Луи Дале. – Его собака недавно ощенилась. Три маленьких, прелестных щенка. Я принесу вам одного.
– А что за порода?
Он засмеялся.
– Очень странная, наполовину волкодав, наполовину охотничья. Завтра увидите. Я принесу его вам на работу.
Тут я не на шутку разволновалась.
– Но нужно же делать прививки, нужно…
– Да, да, конечно. Но не забывайте – я как-никак ветеринар.
Тут он в юмористическом тоне изложил мне все те неприятности, которые будут подстерегать меня, как только я стану хозяйкой собаки, а я смеялась от ужаса. Время летело катастрофически быстро. Было уже за семь, а ведь мне еще предстоял ужин у вечной мадам Дебу. Но сейчас эта перспектива показалась мне как никогда смертельно скучной. Я бы с гораздо большим удовольствием провела бы вечер на этом стуле, разговаривая о собаках, кошках и козах. И смотрела бы, как вечер опускается на город. Но мне нужно было идти, торчать в скучном и болтливом обществе. Я представляла себе, как они возбудились, обсуждая мой медовый месяц с Юлиусом в Нассо. Я пожала руку моему ветеринару и с сожалением убежала. На углу улицы я обернулась и снова увидела его. Он сидел неподвижно за тем же столиком и, запрокинув голову, глядел на деревья.
Юлиус ждал меня в моей маленькой гостиной, пока я срочно переодевалась и красилась в ванной. Я тщательно заперла дверь. Будь на его месте кто-нибудь другой, я оставила бы щелку, чтобы можно было разговаривать. Но последнее заявление Юлиуса, его разговор о женитьбе, разбудили во мне рефлексы пугливой девственницы. Полное отсутствие опасности настораживало меня еще больше. Раздражало еще и другое: так как я не старалась понравиться людям, к которым шла в гости, то мне не нравилась и мое отражение в зеркале. Так что мое настроение было далеким от радужного, когда я вошла в салон Ирен Дебу. Она тут же рванулась к нам, восхищаясь моим загаром и высказывая озабоченность бледностью Юлиуса. Похоже, она хотела сказать, что любовные эскапады на заброшенных островах уже не для Юлиуса. Конечно, это было довольно некрасиво с ее стороны, а скорее всего проблема существовала только в моем воображении, но я тотчас вышла из себя. Меня перевели с роли тихой содержанки на роль женщины-вамп. Это было, конечно, интереснее, но все равно этот персонаж был мне не по душе. Я бросила взгляд в салон и с тоской узнала большинство лиц. Мне казалось, что они выражали любопытство и иронию. Решительно, я превращалась в сумасшедшую, страдающую манией преследования. Заметив мой взгляд, мадам Дебу тут же предупредила, что «к сожалению, дорогого Дидье с ними нет: у него семейный ужин». На мгновение я представила себе их обоих, Дидье и Луи. Вот они бродят по Парижу, счастливые от того, что сегодня они свободны от общества. Я дико позавидовала им. А что делаю тут, в компании злобных старикашек, я? Тут я, конечно, слегка переборщила. Средний возраст компании был не так уж велик, а чувства не так низки. Напротив, в тот вечер общество охватило некое чувство всеобщего удовлетворения. Еще бы, ведь принимать у себя мадам Дебу было великой честью, а быть приглашенным к ней – еще большей. Это был очень тонкий нюанс, и все о нем знали. А в некоторых парижских домах в тот вечер царили ярость и мрак – их не пригласили. И все же я восхитилась выбором гостей, который сделала Ирен Дебу. Тут во всей красе проявилось ее самодурство. Кое-кто из завсегдатаев был забыт, зато приглашены некоторые соперницы. Знаменитостями пренебрегли, а по салону ходили провинциалы. Не в силах постичь причину отставки или благосклонности, каждый был поражен вдвойне: несокрушимая Ирен Дебу крепко держала в руках скипетр. Подобно истинной государыне, она поступала так, как ей взбрело в голову. Наверное, она сама это чувствовала, а потому была веселее и говорливее чем когда-либо. Она словно умилялась успеху собственной жестокости, и когда одна неосторожная молодая женщина имела несчастье спросить, будут ли сегодня господа X, Ирен Дебу ответила: «Ну уж нет». Ответ прозвучал, как удар гильотиной. И хотя это «ну уж нет» было лишь обычной демонстрацией силы, имена четы X были на целый сезон вычеркнуты из многочисленных светских списков. Все это по привычке промелькнуло у меня в голове, но без обычного воодушевления. Мне делали комплименты по поводу загара, я с улыбкой их выслушивала и чувствовала себя старой. Я вспоминала свои возвращения с каникул, когда была моложе. С каким вызовом и смехом я сравнивала свой загар на руках и лице с загаром моих сверстников, парней и подруг. В те годы я часто выходила победительницей из этих соревнований. Я была помешана на солнце. Но в этот вечер, несмотря на то, что я была бесспорной победительницей, я не испытывала никакой радости. Просто я вернулась не с теннисных кортов и волейбольных площадок Аркашона или Хендея, а из гамака в Нассо, который любезно предоставил в мое распоряжение пожилой богатый поклонник. Я загорела, но не прыгая с мячом, не ныряя, не напрягая мышцы, солнце было спутником усталости и лени. Лишь однажды мое тело напряглось, выплескивая энергию, но и это произошло во тьме, когда я прижималась к красавцу-пианисту. Я чувствовала, что старею. Если все будет хорошо, то через несколько лет я куплю себе тренажер-велосипед, поставлю его в ванную комнату и стану каждый день по полчаса, по часу крутить педали, преодолевая в воображении холмы и равнины. А вдогонку за мной, не отставая ни на секунду, в безнадежности своей будут гнаться воспоминания о моей безрассудной молодости. Я вдруг увидела себя, склоненной над рулем и с усилием нажимающую на педали, и это видение было настолько смешным, что я расхохоталась. Почему все эти люди, солидно устроившиеся на диванах, не в силах посмеяться над самими собой, над этими диванами, над тем, как они сидят на них, над хозяйкой дома и надо мной? Мой собеседник, который в это время расписывал прелести Карибских островов, замолчал и с упреком посмотрел на меня.
– Почему вы смеетесь?
– А почему вы не смеетесь? – парировала я грубо.
– Я не сказал ничего смешного…
Это была чистая правда, но я все равно ничего не объяснила ему. Безнаказанная грубость, даже моя собственная, всегда наводила на меня скуку. Открылись двери гостиной, и мы заняли свои места за столом. Я сидела слева от Юлиуса, который в свою очередь оказался слева от Ирен Дебу.
– Я не хотела вас разлучать, – заметила она. Ее обычное «меццо» заставило вздрогнуть человек десять. Я так презирала ее в эту секунду, что она не выдержала моего взгляда, – а это случалось с ней очень редко, – отвела глаза и улыбнулась в пространство. Эта улыбка предназначалась мне, я ее поняла. Она явно говорила: «Ты ненавидишь меня, ну что ж, я рада за нас обеих». Когда она вновь посмотрел на меня, невинно и рассеянно, я тоже улыбнулась ей и склонила голову в безмолвном тосте, которого она не разгадала. А я просто думала: «Прощай, ибо ты больше не увидишь меня. Мне слишком скучно у тебя с твоими гостями. Вот и все. А для меня скука, это в сто раз хуже, чем ненависть». Хотя, если честно, это прощание вызывало у меня чувство легкого сожаления, потому что, в определенном смысле, ее маниакальная сила, желание мучить, быстрота и ловкость, все то страшное оружие, которое она применяла для достижения столь мелких целей, делало ее очень любопытной личностью. Хотя и вызывало жалость.
Этому ужину, казалось, не будет конца. В гостиной я подошла к окну и вдохнула в себя холодный и горький воздух ночи. Неумолимый воздух одиночества. Он заполнил весь город, навис над спящими, сгустился вокруг одиноких ночных прохожих. Он заставлял мечтать о деревне все эти головы, сморенные сном или алкоголем. Но в этом застывшем салоне, среди застылых гримас этот жесткий и вечный ветер, прилетевший из глубин галактики, был моим единственным другом, единственным доказательством моего существования. Когда ветер улегся и волосы снова упали на лоб, мне показалось, что сердце сейчас разорвется и я умру. Умру? А почему бы и нет? Тридцать лет назад мне пришлось принять жизнь из-за того, что какая-то женщина и какой-то мужчина полюбили друг друга. Почему же теперь, тридцать лет спустя, не умереть одной женщине – в данном случае мне, – которая никого не любит и потому не желает дать жизнь новому существу? Как часто самые примитивные рассуждения, рожденные плоской логикой, на поверку оказываются самыми верными! Достаточно взглянуть, до какой степени падения дошло общество, погрязшее в лженауке и лжеморали. Так мои мысли блуждали где-то, но это совсем не мешало: я вовремя отвечала улыбкой на реплики, благодарила, когда мне давали прикурить, вставляла в разговор ничего не значащие слова. Я была далеко от них, но, к сожалению, не выше их. Впрочем, моя отрешенность Ставила под сомнение мое понимание этих людей. И действительно, во имя кого и чего их судить? И если в тот вечер я испытывала острую потребность уйти, покинуть их, то объяснить это могла лишь тем, что я задыхалась среди них и уже не могла больше владеть собой. Это правда, я ничего не понимала в правилах их игр, в их успехах и падениях. И не хотела понимать. Нужно было оторваться, отбиться. Этот регбистский термин был тут весьма кстати. Всю юность я играла на первой линии, а в схватке с Аланом держала оборону. Но теперь сердце сдало, и я не хотела больше играть. Я покидала зеленое поле, на котором пожухла трава. Это было мое поле, на нем не было ни судьи, ни правил. Я была одна. Я была ничем.
Юлиус прервал мои размышления. Он стоял рядом и был мрачен.
– Ужин показался вам слишком длинным, не так ли? Вы сегодня задумчивы.
– Я вдыхала ночной воздух. Я его очень люблю.
– Интересно – почему?
Он был так агрессивен, что я удивилась.
