Текст книги "История Французской революции (1789 по 1814 )"

Автор книги: Франсуа Минье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

В действительности было очень трудно продать эти имущества, а времени терять было нельзя, так как казна держалась исключительно займом у дисконтной кассы, которая, доставляя ей деньги, сама начинала терять свой кредит ввиду выпуска билетов. В поисках за новыми финансовыми средствами, наконец, было испробовано все. Для того, чтобы покрыть расходы настоящего и будущего года, приходилось продать имущество духовенства на 400 миллионов ливров. Для облегчения этой операции парижский муниципалитет подписался на значительную сумму; его примеру последовали и муниципалитеты провинциальные. Они должны были внести в казну стоимость имуществ, получаемых ими от государства для перепродажи частным лицам, но у них не было ни денег, ни покупателей. Что было делать? Они выпустили муниципальные билеты, которыми предполагали уплачивать кредиторам до тех пор, пока не накопится достаточная сумма денег, чтобы выкупить эти билеты обратно. Тут только поняли, что вместо муниципальных билетов следовало выпустить государственные с принудительным курсом, которые заменяли бы звонкую монету; это упростило и объединило бы всю финансовую операцию; таким образом появились ассигнации.

Это нововведение очень помогло революции, и оно одно дало возможность продавать церковные имущества, так как ассигнации, будучи средством уплаты для государства, были залогом для кредиторов. Получив ассигнации, они вовсе этим не выражали согласия получить в уплату за ту сумму, которую они дали звонкой монетой, землю. Но рано или поздно ассигнации должны были попасть к людям, желающим за них получить землю; ассигнации при этом уничтожались, как уничтожается всякое залоговое свидетельство. Для того, чтобы ассигнации исполняли свое назначение, их обращение было сделано обязательным, для постоянства курса их выпускали не больше, чем на стоимость имений, определенных для продажи, а чтобы они не падали от слишком внезапного размена, на них стали давать проценты. С самого их выпуска Собрание хотело придать им прочность звонкой монеты. Оно надеялось, что звонкая монета, спрятанная из недоверия, появится снова, и ассигнации с ней будут соперничать. Обеспечение ассигнаций имениями делало их надежными, а проценты, получаемые с них, – выгодными, но эти проценты прекратились уже при втором выпуске ассигнаций. Вот какое было начало этих бумажных денег, выпущенных из необходимости и предусмотрительности. Они дали революции возможность выполнить много великих дел и потеряли свою цену по причинам, зависящим не столько от самой этой монеты, сколько от употребления, сделанного из нее впоследствии.

Когда после декрета 29 декабря духовенство увидело, что управление его имуществом перешло в руки муниципалитета, что назначена продажа имений на сумму 400 миллионов ливров, что появились бумажные деньги, облегчавшие эту продажу, оно ничем не захотело пренебречь, чтобы спасти свои богатства. Была сделана последняя попытка; духовенство предложило реализовать от своего имени заем в 400 миллионов ливров, но в этом ему было отказано, так как иначе пришлось бы его снова признать собственником того имущества, которого, по прежде выпущенному декрету, оно являлось только администратором. Тогда духовенство стало стараться всеми возможными способами мешать операциям муниципалитетов. На юге оно подняло католиков на протестантов, в проповедях запугивало верующих, в исповедальнях говорило о продаже имений как о святотатстве, с кафедры старалось набросить тень подозрения на чувства Собрания. Оно поднимало в собраниях, по мере возможности, религиозные вопросы, исключительно чтобы его скомпрометировать и смешать свои личные интересы с религиозными. Например, всю несостоятельность и вред монашеских обетов в это время прекрасно понимало само духовенство. После их уничтожения 13 февраля 1790 г. епископ из Нанси предложил неожиданно и не без коварства, чтобы католическая религия одна имела право совершать открыто богослужения. Собрание возмутили мотивы этого предложения, и оно отклонило его. То же самое предложение было сделано снова в другом заседании. После бурных споров Собрание объявило, что из уважения к Высшему Существу и к католической религии, единственно поддерживаемой на государственные средства, оно не может считать возможным решать предложенный вопрос.

В таком настроении находилось духовенство в июне и июле 1790 г., когда Собрание занялось его внутренней организацией. Духовенство ожидало с нетерпением этого случая, чтобы возбудить раскол. Этот неосторожный проект, принятие которого принесло столько зла, стремился возродить церковь на древних началах и ввести чистоту веры. Он был придуман не философами, а строгими христианами, желавшими, чтобы религия опиралась на конституцию и чтобы обе они способствовали благу государства. Предполагалось число епископов свести к числу департаментов, церковное деление страны сделать соответственным гражданскому; далее, епископа должны были выбирать те же избиратели, что выбирали депутатов или членов администрации, капитулы должны были быть уничтожены, а каноники заменены викариями^[29]. Все это не затрагивало ни веры, ни богослужения. Прежде в продолжение долгого времени епископы и другие церковнослужители выбирались народом, а что касается епархиального разграничения, то это было делом чисто материальным, а не религиозным. Оставалось еще содержание духовенства, и оно было назначено в таком большом размере, что если доходы высших лиц духовенства и уменьшились, зато у священников, составляющих большинство духовного сословия, они были увеличены.

Гражданское устройство церкви, однако, представляло собой слишком удобный предлог для смут, чтобы не воспользоваться им как таковым. С началом прений архиепископ Экский возражал против взглядов церковного комитета. Судя по его словам, уставы церкви не разрешали, чтобы епископы были выбираемы гражданской властью; перед самой баллотировкой декрета епископ Клермонтский подтвердил взгляды епископа Экского и вышел из зала во главе всех недовольных. Декрет прошел, но духовенство стало воевать против революции. С этого момента оно еще теснее сошлось с недовольным дворянством. Оба привилегированных класса, считая себя одинаково потерпевшими, употребляли все свои усилия, чтобы мешать приведению в исполнение реформ. Едва только были образованы департаменты, как они послали туда комиссаров, чтобы собрать выборщиков и провести новые выборы. Они не столько надеялись на проведение на выборах своих кандидатов, сколько на могущее возникнуть между Собранием и департаментами разногласие. Этот замысел был разоблачен с трибуны и, сделавшись известным, не мог удаться. Его инициаторы принялись тогда за дело иначе; наступал конец полномочий депутатов Генеральных штатов, ибо, по желанию округов, они были выбраны только на один год; привилегированные классы воспользовались этим, чтобы требовать новых выборов в Собрание. Если бы они добились этого, то получили бы большое преимущество; поэтому они и ссылались теперь на желания народа. „Без сомнения, – отвечал им Шапелье, – вся власть сосредоточена в народе, но это неприменимо в данном случае; обновить теперь состав Собрания, когда конституция еще не кончена, значило бы уничтожить ее, а вместе с ней и свободу. Этого и добиваются люди, желающие видеть гибель свободы и конституции и возрождение различия сословий, расточительности государственных доходов и злоупотреблений, которые идут рука об руку с деспотизмом“. Взгляды всех устремились направо, на аббата Мори. „Отправьте таких людей в тюрьму, – резко воскликнул он, – а если вы их не знаете, то и не говорите о них“. „Невозможно себе представить, чтобы конституцию составило не одно и то же собрание, – продолжал Шапелье. – К тому же старых выборщиков больше не существует; округа входят в состав департаментов, сословия более не различаются. Таким образом, предложение о прекращении прежних полномочий лишено всякого смысла. Депутаты, полномочия которых теперь затронуты, поступят против конституции, если оставят это Собрание. Их присяга приказывает им оставаться здесь, а общественная польза этого требует.“ „Нас обманывают софизмами, – возразил аббат Мори, – с какого времени стали мы Национальным конвентом? Мне говорят о клятве, данной 20 июня, нисколько не беспокоясь, что она вовсе не уничтожает присягу, принесенную нами нашим избирателям! Наконец, господа, составление конституции закончено, нам остается только объявить, что король обладает полной исполнительной властью; мы собраны здесь только для того, чтобы укрепить за французским народом влияние на законодательство, постановить, что налоги возможны только с согласия народа; укрепить нашу свободу. Итак, конституция закончена, и я протестую против всякого декрета, который ограничивает право народа на представительство. Основатели свободы должны уважать свободу нации; она выше нас, мы уничтожаем свою власть, ограничивая власть нации“.

Правая сторона приняла слова аббата Мори рукоплесканиями. Мирабо тотчас же поднялся на трибуну. „Нас спрашивают, – сказал он, – когда депутаты стали Национальным конвентом? Я отвечаю: с того дня, когда найдя вход сюда окруженным солдатами, они пошли в первое попавшееся место, где явилась возможность собраться, и поклялись лучше погибнуть, чем изменить нации и отступиться от ее прав. Сущность наших полномочий, каковыми бы они ни были раньше, изменилась в этот день. Каковы бы они ни были, повторяю, наши усилия, наши труды их узаконили, а согласие нации их освятило. Все вы помните слова того героя древности, который пренебрег законными формальностями, чтобы спасти свое отечество. Потребованный к ответу как мятежник, он ответил трибуну: клянусь, я спас отечество! Господа, – продолжал Мирабо, обернувшись к депутатам общин, – клянусь, вы спасли Францию“. Собрание поднялось одним неудержимым движением и объявило, что оно разойдется, только завершив начатое дело.

Движение против революции вне стен Собрания тем временем все более и более увеличивалось. Были попытки подкупить или расстроить армию, но Собрание приняло серьезные меры на этот случай: оно лишило двор возможности производства в чины, чем привлекло войско к себе. Граф д'Артуа и принц Конде, уехавшие после 14 июня в Турин, устроили сношение с Лионом и югом, но так как эмиграция не была еще в такой силе, как потом в Кобленце, и не имела поддержки внутри страны, то все их планы были недействительны. Той же участи подверглись и все старания духовенства поднять бунт в Лангедоке. Им не удалось возбудить религиозную войну, и там произошло только несколько небольших вспышек. Нужно время, чтобы образовать партию, и еще большее, чтобы заставить ее решиться на серьезную борьбу. Более осуществимым был план вывезти тайно короля и доставить его в Перон. Маркиз Фавра с помощью брата короля готовился к исполнению этого плана, но заговор был открыт. Маркиз был приговорен парижским судом к смертной казни. Из этого плана ничего не вышло, так как делалось слишком много приготовлений. Бегство короля после октябрьских событий могло быть только тайным, как это и случилось немного позже.

Двор находился в затруднительном и двусмысленном положении. От него исходили все контрреволюционные попытки, но он никогда в них не признавался. Более чем когда-либо двор чувствовал свою слабость и зависимость от Собрания, и, горячо желая этого избегнуть, он все-таки боялся сделать подобную попытку, так как знал, что успех слишком труден. Вот почему двор только возбуждал к оппозиции других, не принимая в ней открытого участия; с одними он мечтал о старом режиме, с другими только лишь об обуздании революции. Мирабо с некоторого времени стал вести с двором переговоры. Будучи одним из главных творцов реформы, он хотел дать ей прочность, соединив партии. Его план был – склонить двор в пользу революции, а не выдать ее двору. Поддержка, которую он предложил, была конституционная, да она и не могла быть иной, ибо его сила была в любви к нему народа и в популярности, приобретенной за убеждения. Но он ошибся, позволив себя купить. Если бы не его громадные потребности, заставлявшие его брать деньги за советы, то он не был бы виновнее, чем Лафайет, Ламет и жирондисты, которые все вели сношения с двором. Но ни тот, ни другой никогда не обладали вполне доверием двора, обращавшегося к ним в худшем случае. С их помощью двор старался задержать ход революции, а с противниками революции он мечтал ее задавить совершенно. Из всех демагогов Мирабо, благодаря своей силе и обаятельности, был наиболее влиятельным при дворе.

Среди всех этих заговоров и интриг Собрание неутомимо работало над конституцией. Была выработана судебная реформа во Франции. Все судебные должности были сделаны срочными. При господстве деспотического правления власть исходила от трона – чиновники назначались королем. При конституционном правлении чиновники выбирались народом. Только престол мог быть преемственным, всякая другая власть, не составляя ни личной, ни семейной собственности, не могла быть ни пожизненной, ни наследственной. Все законодательство этой эпохи находилось в зависимости от основного принципа – верховной власти народа. Даже судебные власти не были лишены известной подвижности. Суд присяжных – это демократическое учреждение, некогда существовавшее повсюду и только в одной Англии пережившее нашествие феодализма и усиление королевской власти, был введен в уголовном судопроизводстве. Для гражданского судопроизводства были свои специальные судьи. Был установлен постоянный суд, две судебные инстанции как средство против юридических ошибок, и кассационный суд, следивший за сохранением правительственных форм закона. Такая значительная власть, идущая от трона, могла быть зависимой, только будучи несменяемой; теперь власть была в руках народа, и ее можно было сделать срочной, ибо, подчиняясь всем, она в сущности не подчинялась никому^[30].

Другим серьезным вопросом было право войны и мира; Собрание разрешило его правильно и справедливо после прений, не имевших равных в других заседаниях по красноречию. Вопреки обыкновению, инициатива была предоставлена королю, ибо война и мир касаются ближе исполнительной, чем законодательной власти. Тот, кто был более осведомлен о своевременности объявления войны или заключения мира, тот и предлагал их; Законодательный же корпус принимал или отвергал это предложение.

Народный поток, вышедший из берегов в борьбе со старым порядком, входил мало-помалу в свое русло. Новые преграды сдерживали его со всех сторон. Революционное правительство распространилось весьма быстро; Собрание дало новому порядку своего монарха – народное представительство, территориальное устройство, сильную армию, народный суд, духовенство, монету; оно нашло обеспечение государственного долга землей и средство справедливо переместить из одних рук в другие часть земельных имуществ.

Наступало 14 июля. Этот день был национальным праздником, годовщиной освобождения. Приготовлялись почтить этот день празднеством, способным возвысить дух граждан и утвердить между ними общую связь. На Марсовом поле хотели скрепить братство всего королевства, и там, на чистом воздухе, депутаты 83 департаментов, народное представительство, парижская гвардия и король должны были присягнуть конституции. Перед этим праздником либеральные члены дворянства предложили отмену титулов, и Собрание снова имело заседание, подобное заседанию 4 августа. Титулы, гербы, ливреи были уничтожены 20 июня, и тщеславие вместе с властью потеряло свои преимущества.

Это заседание ввело равенство повсюду и, отменив остатки прежнего времени, согласовало слово с делом. Титулы прежде давали право на должности; гербы отличали могущественные семьи; целые армии вассалов одеты были некогда в ливреи; рыцарские ордена защищали государство против врагов, а Европу против исламизма. Теперь ничего подобного не было: титулы потеряли свое действительное значение и смысл; дворянство, перестав быть силой, перестало быть также и красой; и власть, и слава должны были теперь приходиться на долю народа. Но дворянство, держась крепче за свои титулы, чем за привилегии, или, быть может, ища только предлога открыто высказаться, воспользовалось этой мерой, чтобы открыто заявить свою ненависть и эмигрировать. Как для духовенства его 1ражданское устройство, так и для дворянства отмена титулов была больше предлогом, чем настоящей причиной вражды к революции.

Наступило 14 июля; редко революция имела такие хорошие дни, только погода не подходила к великолепному празднику. Депутаты всех департаментов представлялись королю, и он их принял весьма любезно. Много выражений любви получил он в тот день, но только как король конституционный. „Ваше Величество, – сказал ему глава бретонской депутации, опустившись на одно колено и подавая ему свою шпагу, – я кладу в Ваши руки верную шпагу храбрых бретонцев; она обагрится только кровью Ваших врагов“. Людовик XVI его поднял, обнял и возвратил ему шпагу. „Лучшее место для нее в руках моих дорогих бретонцев; я никогда не сомневался ни в их любви, ни в их верности, уверьте их, что я отец, брат и друг всех французов“. – „Ваше Величество, – прибавил депутат, – все Ваши подданные Вас любят и будут любить как короля-гражданина“.

Праздник братства французов должен был происходить на Марсовом поле. Большие приготовления были едва закончены к сроку. Все парижане соперничали между собой в работах, чтобы все окончить к 14 июля. Утром в 7 часов шествие выборщиков представителей парижской общины, президентов округов, Национального собрания, парижской гвардии, представителей армии, союзов, департаментов тронулось в порядке с места, где прежде была Бастилия. Присутствие всей Национальной гвардии, развевающиеся флаги с патриотическими надписями, разнообразные костюмы, звуки музыки, радость народа делали это шествие величественным. Оно пересекло весь город, перешло Сену при пушечных выстрелах по понтонному мосту, наведенному накануне, и вошло на Марсово поле через Триумфальную арку, разукрашенную патриотическими надписями. Каждая группа заняла свое заранее назначенное место в порядке и при шуме приветствий.

Четыреста тысяч зрителей поместилось на дерновых скамьях, окружавших обширное пространство Марсова поля. Посреди возвышался алтарь в античном стиле, вокруг него в обширном амфитеатре виднелись король, его семья, Национальное собрание, муниципалитет; представители департаментов были размещены по порядку со своими флагами; представители Национальной гвардии и армии стояли в рядах со своими знаменами. Епископ Отенский в святительском облачении взошел на алтарь, 400 священников, одетые в белые ризы и с развевающимися трехцветными перевязями, разместились по четырем углам алтаря. Обедня была отслужена при звуках военной музыки; епископ Отенский затем благословил государственную хоругвь и 83 знамени.

Глубокая тишина наступила на всей площади, и Лафайет, назначенный в этот день командующим всей Национальной гвардией королевства, первый вышел, чтобы принести гражданскую присягу. Он был внесен гренадерами на руках к алтарю при криках народа и здесь, повышенным голосом, от своего лица, от лица войска и представителей департаментов сказал: „Мы клянемся быть всегда верными нации и королю; клянемся поддерживать всеми силами конституцию, данную Национальным собранием и принятую королем, и жить связанными неразрывными узами братства“. Залпы артиллерии, продолжительные крики „Да здравствует нация, да здравствует король!“, звуки музыки – все смешалось вместе. Председатель Национального собрания дал такую же клятву; все депутаты одновременно повторили ее. Людовик XVI затем поднялся и сказал: „Я, король французов, клянусь употреблять всю власть, данную мне конституционным актом, для поддержания конституции, установленной Национальным собранием и принятой мной“. Взволнованная королева подняла наследника на руках и, показывая народу, сказала: „Вот мой сын; он вместе со мной разделяет те же чувства“. В этот момент знамена склонились, раздались восклицания народа; подданные верили чистосердечию монарха, а он – привязанности своих подданных, и этот день закончился благодарственным гимном.

Еще некоторое время продолжались эти праздники братства. Игры, иллюминация, танцы были устроены городом в честь депутатов. Был дан бал на месте, где год тому назад стояла Бастилия. Решетки, скалы, развалины были разбросаны то тут, то гам, а на воротах была надпись, противоречившая прежнему назначению этого замка: „Здесь танцуют“. „Танцевали действительно от души, беспечно, – говорит современник, – на том самом месте, где проливалось столько слез, где так часто стонали мужество, гений и невинность и так часто заглушались крики отчаяния“. По окончании празднеств была выбита медаль в память их, и депутаты разъехались по департаментам.

Праздник братства послужил только перемирием. Окончился он, и партии снова начали мелкие интриги в самом Собрании и вне его. Герцог Орлеанский вернулся после исполнения своей миссии или, лучше сказать, из своего изгнания. Парламент вел следствие по поводу дней 5 и 6 октября, виновниками которых считали его и Мирабо. Следствие, приостановленное на время, продолжалось; двор показал еще раз свою неосторожность, так как не следовало поднимать обвинение, не имея возможности доказать его. Мирабо, после горячей речи против этого следствия, заставил замолчать правую сторону и с торжеством покончил с делом, которое было затеяно с целью застращать его.

Нападали не только на отдельных депутатов, но и на все Собрание. Двор интриговал против него; правая сторона старалась толкнуть его на крайние меры. „Нам дороги его декреты, – говорил аббат Мори, – но нам надо их еще три или четыре“. Субсидированные пасквилянты продавали у дверей Собрания свои сочинения, способные уничтожить доверие народа к Собранию, министры порицали и мешали ему. Неккер, которого не покидала мысль о своем прежнем значении, писал Собранию записки, где осуждал его постановления и давал советы. Он никак не мог переварить второстепенную роль, но, с другой стороны, не хотел и следовать решительным планам Собрания, противоречившим его мнению о постепенности реформ. Наконец, побежденный или уставший от бесполезных усилий, Неккер 4 сентября 1790 г. подал в отставку и выехал из Парижа. Ему пришлось ехать по тем же провинциям, где 14 месяцев тому назад его встречали как триумфатора. Во время революции люди забываются быстро, потому что народ живет повышенным темпом и видит много людей. Кто хочет его видеть благодарным, тот должен беспрерывно служить ему сообразно его желаниям.

Дворянство, получив с отменой титулов новый предлог для недовольства, продолжало свою контрреволюционную деятельность. Так как оно не могло поднять народ, находивший реформу выгодной для себя, то приступило к другому плану, казавшемуся ему верным. Оно покидало королевство массами с тем, чтобы вернуться обратно при поддержке Европы. Но, ожидая, пока эмиграция устроится и сумеет найти иностранных врагов революции, оно продолжало возбуждать против Собрания неудовольствие внутри страны. Войско с некоторых пор, как мы уже говорили, всякий старается привлечь на свою сторону. Новый военный закон был выгоден для солдат; чины, даваемые прежде исключительно дворянству, теперь получались по старшинству. Большая часть офицеров были преданы старому порядку и не скрывали этого. Вынужденные присягать нации, закону и королю, – а присяга эта сделалась обязательной, – некоторые из них бросали армию и увеличивали собой число эмигрантов.

Генерал маркиз Буйе долго отказывался дать гражданскую присягу, и если наконец и дал ее, то с намерением сделать из вверенного ему войска врага революции. Под его начальством было многочисленное войско, расположенное у северной границы. Ловкий, смелый, преданный королю, враг революции в ее тогдашнем развитии, но сторонник известных реформ, что позднее в Кобленце заставило счесть его подозрительным, он держал свою армию вдалеке от народа, желая, чтобы она оставалась верной и дисциплинированной. Своим осторожным поведением и обаянием сильного характера он сохранил привязанность и доверие солдат. Не то было в других местах; офицеры были предметом общей ненависти; их обвиняли в краже денег, отпускаемых на солдатский стол, и в бесконтрольном распоряжении полковыми суммами. Сюда присоединялось также различие в политических убеждениях. Все это вызвало военные волнения. Первое случилось в Нанси в 1790 г., испугало всех и чуть не сделалось сигналом к гражданской войне. Три полка – Шато Вье, Мэтр де Кам и Королевский – восстали против своих начальников. Буйе получил приказ идти на них во главе Мецского гарнизона и Национальной гвардии. После довольно горячего сражения ему удалось усмирить восставших. Собрание его поздравило, но Париж, видя в солдатах патриотов, а в Буйе заговорщика, пришел в волнение от этой новости. Начались сходки и потребовали суда над министрами, пославшими Буйе усмирить Нанси. Лафайету, поддерживаемому Собранием, которое, видя себя между контрреволюцией и анархией, мудро и смело протестовало против той и другой, удалось разогнать недовольных.

Противники революции радовались всякому затруднению Собрания. По их мнению, оно должно было или зависеть от толпы, или лишиться совершенно ее поддержки; в том и другом случае возврат к старому казался им скорым и возможным. Духовенство в свою очередь помогало им. Продажа имуществ, которой оно противодействовало всеми силами, шла выше назначенной цены. Народ, освобожденный от десятины и уверенный в покрытии национального долга, вовсе не сочувствовал духовенству и не желал служить ему орудием. Тогда оно, чтобы поднять смуту, воспользовалось введением гражданского устройства. Этот декрет Собрания не затрагивал, как мы показали выше, ни церковных уставов, ни веры. Король его утвердил 26 декабря, но епископы, находя его более неудобным для своих личных целей, чем противным церковным уставам, объявили декрет вмешательством в права духовной власти. Папа, несмотря на убедительную просьбу короля, отказался одобрить этот декрет, ибо он лишал папский престол во Франции всякого влияния и, наоборот, оказал нравственную поддержку протесту епископов. Тогда епископы объявили, что не примут участия во введении гражданского устройства; те из них, которые будут отрешены от должности, должны протестовать против этого неканонического акта; без утверждения папы учреждение епархии будет недействительным, и архиепископы не будут рукополагать епископов, выбранных гражданами.

Своим противодействием этому союзу духовенства Собрание еще более его укрепило. Если бы оно оставило недовольных священников в покое, они никогда бы не смогли поднять религиозную войну. Собрание, к сожалению, потребовало, чтобы духовенство присягнуло в верности – нации, закону и королю и поддерживало бы гражданское устройство церкви. Отказ от этой присяги влек за собой смещение от должности епископа или священника. Собрание надеялось, что высшее духовенство из выгоды, а низшее из честолюбия исполнят предъявленное им требование. Епископы же были уверены, что все духовенство последует их собственному примеру и, не принимая присяги, оставит государство без богослужения, а народ без священников. Но ни та, ни другая надежда не оправдались. Большая часть епископов и приходских священников, бывших в Собрании, не приняли присяги; но несколько епископов и довольно много священников согласились присягнуть. Протестующее духовенство было отрешено от должности, избиратели нашли им заместителей, которые и были рукоположены епископом Отенским и Лидаским Отставленное духовенство, однако, отказалось покинуть свои места, а своих заместителей объявило самозванными, таинства, совершаемые ими, недействительными и христиан, согласившихся принять их, отлученными от церкви. Они не уезжали из своих епархий, рассылали послания и в них возбуждали народ к неповиновению законам; таким образом, личные выгоды и новая организация духовенства сделались сперва вопросом религиозным, затем делом партии. Появилось два духовенства: одно конституционное, другое мятежное. Каждое имело своих приверженцев, и оба считали друг друга или бунтовщиками, или еретиками. Религия сделалась орудием для одного и препятствием для другого, смотря по тому, была ли она вопросом личной выгоды или страсти. Священники создавали фанатиков, революционеры – неверующих. Народ, который до той поры не был заражен этим злом высших классов, терял всюду веру своих отцов, благодаря неосторожности тех, которые предлагали им или веру, или революцию. „Епископы, – говорит маркиз де Феррьер, а его нельзя подозревать в излишнем осуждении духовенства, – отказались от всякого примирения и своими происками отвергали всякое соглашение; католической религией они жертвовали своему безрассудному упрямству и привязанности к земным благам“.

Перед народом, как перед властелином, заискивали все партии. Религия оказалась недействительным средством воздействия, – пришлось искать другого; таким, и притом могущественным средством в то время являлись клубы. Клубы в то время были частными собраниями, где спорили о мерах правительства, государственных делах, декретах Собрания. Их постановления пользовались известным влиянием, хотя и не имели никакой фактической силы. Первый клуб был основан бретонскими депутатами; они еще в Версале собирались вместе, чтобы согласовать свои действия. Когда Национальное собрание было перенесено из Версаля в Париж, то бретонские депутаты и их сторонники стали вести свои заседания в старом монастыре якобинцев, откуда клуб и получил свое название. Вначале эти заседания были приготовлениями к работе в Собрании, а затем, согласно мировому закону – все, что существует, развивается, – Якобинскому клубу показалось недостаточным оказывать влияние только на ход дел в Собрании. Клуб захотел оказывать воздействие на общество, на народ и ради этого допустил в число своих членов простых граждан. Его организация стала значительно шире, влияние возросло; обо всех его заседаниях писалось в газетах; он открыл отделения в провинции, и рядом с законной властью появилась другая власть, которая началась с советов первой, а кончила тем, что стала почти ею править.

Якобинский клуб, теряя свой первоначальный характер и становясь все более и более народным собранием, лишился нескольких из своих основателей. Они составили ядро нового клуба под названием Клуба 89 года. Во главе его стояли Сьейес, Шапелье, Лафайет и Ларошфуко, а в Якобинском – братья Ламеты и Барнав. Мирабо участвовал в обоих клубах, и оба одинаково искали его поддержки. Эти клубы, из которых один господствовал в Собрании, а другой в народе, были сторонниками нового порядка, хотя в различной степени. Аристократы, желая напасть на революцию своими собственными силами, стали открывать роялистские клубы, в противовес клубам народным. Первый клуб, названный „внепартийным“, продержался недолго, так как не представлял собой ничьих мнений. Возродившись под именем „монархического“, он собрал в число своих членов всех, разделявших его стремления. Желая быть популярным у народа, члены клуба стали раздавать народу хлеб, но народ, видя в основании клуба ловушку контрреволюционной партии, отказывался от всякой помощи, срывал его заседания и заставил несколько раз переменить места собраний. Наконец, ввиду того, что деятельность этого клуба служила частым поводом к вспышкам мятежа, городские власти принуждены были в январе 1791 г. его закрыть.