Текст книги "История Французской революции (1789 по 1814 )"

Автор книги: Франсуа Минье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

Людовик XVI вышел из своей комнаты вместе с семьей, министрами, членами департамента и объявил всем, пришедшим защищать его, что он направляется в Национальное собрание. Он поместился между двух рядов Национальной гвардии, назначенной служить ему конвоем, прошел через все покои и Тюильрийский сад. Собрание, предупрежденное о прибытии короля, выслало ему навстречу депутацию. „Ваше Величество, – сказал ему глава депутации, – Собрание, спеша содействовать Вашей безопасности, предлагает Вам и Вашему семейству убежище в своей среде“. Шествие двинулось и с большим трудом пересекло террасу фельянов, занятую взволнованной толпой, произносившей ругательства и угрозы. Король с семьей достиг с большим трудом зала Собрания, где они расположились на скамьях министров. „Господа, – сказал король, – я явился к вам во избежание страшного преступления; я надеюсь, что нигде не буду в такой безопасности, как среди вас“. – „Ваше Величество, – отвечал Верньо, занимавший председательское место, – Вы можете рассчитывать на твердость Национального собрания; его члены поклялись умереть, защищая права народа и конституционную власть“. Король занял тогда место рядом с президентским. Но Шабо напомнил, что Собрание не может совещаться в присутствии короля, и Людовик XVI, вместе со своими, перешел в помещение Логографа^[33], находившееся позади места президента, откуда можно было все видеть и слышать.

Со времени ухода короля из дворца всякий повод к сопротивлению исчез, к тому же с уходом Национальной гвардии, конвоировавшей короля, уменьшились и средства к защите. Жандармы покинули свой пост с криками: „Да здравствует нация!“ Национальная гвардия склонялась на сторону осаждающих. Враги стояли, однако, лицом к лицу, и хотя причины для боя более не существовало, он все-таки начался. Толпа мятежников окружила дворец, марсельцы и бретонцы, стоявшие впереди, выломали дворцовые ворота, выходившие на площадь Карусель, и ворвались на дворцовый двор. Во главе их был унтер-офицер по фамилии Вестерман, друг Дантона, человек весьма решительный. Он выстроил солдат в боевой порядок и приблизился к артиллеристам; артиллеристы по его приглашению присоединились вместе со своими орудиями к марсельцам. Швейцарцы стояли неподвижно на окнах дворца; обе стороны некоторое время смотрели друг на друга, не предпринимая нападения. Кое-кто из осаждавших подошли даже к швейцарцам, чтобы побрататься с ними, и швейцарцы бросали в знак мира в окна свои патроны. Нападающие между тем вошли в сени дворца, где находились другие его защитники. Только решетка разделяла их. Тут-то и началась битва, хотя никто не знал, с чьей стороны было произведено первое нападение. Швейцарцы открыли убийственный огонь против мятежников и рассеяли их. Площадь Карусель была быстро очищена. Вскоре, однако, марсельцы и бретонцы вернулись с подкреплением, швейцарцев стали расстреливать пушками, и дворец был взят. Швейцарцы держались до тех пор, пока не получили королевского приказания прекратить огонь. Пришедшие в ярость мятежники продолжали их преследовать; это была уже не битва, а резня. Чернь предавалась во дворце всем крайностям победы.

Между тем Собрание было в большой тревоге; первые пушечные выстрелы вызвали смятение; по мере того, как учащались залпы артиллерии, смятение все увеличивалось. Был момент, когда члены Собрания считали себя погибшими; один из членов, поспешно вбежав в зал, закричал: „По местам, законодатели, на нас нападают!“ Несколько депутатов встали, чтобы уйти. „Нет, нет, – закричали другие, – наше место здесь!“ С трибуны для публики раздался крик: „Да здравствует Национальное собрание!“ Собрание ответило криком: „Да здравствует нация!“ В это время с улицы слышался крик: „Победа, победа!“, и судьба монархии была решена.

Собрание тотчас же составило прокламацию, чтобы восстановить спокойствие и убедить народ уважать правосудие, магистратуру, права человека, свободу, равенство. Но толпа и ее предводители были всемогущи и этим хотели воспользоваться. В Собрание явился новый муниципалитет за утверждением своих полномочий. Ему предшествовали три знамени с надписями: Отечество, Свобода, Равенство. Приветствие их носило характер требования; заканчивалось оно требованием свержения короля с престола и созыва Национального конвента. Депутации следовали одна за другой, и все выражали одно и то же желание или, лучше сказать, предъявляли то же самое требование. Собрание видело себя вынужденным удовлетворить народ, однако оно не хотело взять на себя лишение короля престола. Верньо вошел на трибуну и от имени Комиссии двенадцати сказал: „Предлагаю вам весьма суровую меру, но я обращаюсь при этом к вашей горести, чтобы доказать вам, как необходимо, чтобы эта мера была принята теперь же“. Эта мера заключалась в созыве Национального конвента, в отставке министров и во временном отречении короля от его сана. Собрание единогласно приняло эту меру; в министерство были призваны опять жирондисты, и наделавшие столько шума декреты были приведены в исполнение. Было выслано за границу около четырех тысяч не присягнувших священников и в армию были посланы комиссары для обеспечения ее верности. Людовик XVI, которому Национальное собрание указало сначала для жительства Люксембургский дворец, был переведен всемогущим городским управлением под предлогом, что без этого оно не отвечает за его безопасность, узником в Тампль. Наконец, 23 сентября было назначено открытие чрезвычайного Собрания для решения участи монархии, которая фактически пала 10 августа, в день восстания черни против среднего класса и конституционной монархии, подобно тому как 14 июля было восстание среднего класса против класса привилегированного и против абсолютной королевской власти. 10 августа было началом новой диктаториальной эпохи, эпохи революционного произвола. Обстоятельства все осложнялись, завязывалась обширная война, требовавшая усиленной энергии, и эта народная, а потому и беспорядочная энергия сделала господство низших классов беспокойным и жестоким. Вопрос совершенно изменился по существу; целью стала не свобода, но общественная безопасность, и период Конвента, от падения Конституции девяносто первого года до утверждения Директорией Конституции III года, был долгой борьбой революции против партий и Европы. Да и могло ли быть иначе? „Революционное движение, раз начавшись, – говорит де Местр, – могло привести к спасению Франции и монархии только при помощи якобинизма. Наши потомки, не заботясь о наших горестях и поплясывая на наших могилах, будут смеяться над нашим теперешним невежеством; они легко утешатся в крайностях, нами пережитых, ибо благодаря им сохранилась целость прекраснейшего государства“.

Департаменты выразили сочувствие событиям десятого августа. Армия, всегда переживающая немного позже влияние революции, была еще конституционно-роялистской, но так как войска зависели от партий, то они должны были легко покориться господствующему направлению. Младшие генералы: Дюмурье, Кюстин, Бирон, Келлерман, Лабурдонне – были склонны одобрить последние перемены. Они не приняли еще ничьей стороны, но надеялись, что революция подвинет их по службе. Не то было с двумя главнокомандующими: Люкнер колебался между восстанием 10 августа, которое он назвал маленьким парижским приключением, и своим другом Лафайетом. Этот последний, глава конституционной партии, верный до конца своей присяге, хотел защищать низверженный трон и несуществующую конституцию. Под его начальством было около тридцати тысяч человек, преданных лично ему и его делу. Главная его квартира находилась близ Седана Выработав план сопротивления в пользу конституции, он сошелся с муниципалитетом этого города и управлением Арденского департамента, чтобы основать гражданский центр, к которому могли присоединиться и другие департаменты. Трое комиссаров, Керсан, Антонель и Перальди, присланные Законодательным собранием в его армию, были арестованы и посажены в Седанскую тюрьму. Поводом к этой мере было следующее соображение: „Национальное собрание было насиловано в своих поступках, и члены его, согласившиеся принять подобное поручение, могут быть только вождями или орудиями партии, насильственно поработившей Собрание и короля“. Войско и гражданские власти затем возобновили присягу конституции, и Лафайет старался расширить круг восстания в армии против восстания народного.

Может быть, в это время генерал больше заботился о прошлом, о законе, о всеобщей присяге и меньше всего о том чрезвычайном положении, в котором находилась Франция. Он видел только, что наиболее дорогие надежды друзей свободы разрушены, он видел, что власть захвачена демагогами и якобинцами. Но он не замечал печальной неизбежности положения, которое вело к торжеству этих последних пришельцев к революции. Буржуазия, достаточно сильная, чтобы уничтожить старый порядок и возвыситься над привилегированными классами, почила после этой победы и оказалась поэтому неспособной отразить эмиграцию и целую Европу. Для этого создалось новое движение, образовались новые убеждения, появился многочисленный класс людей пылких, еще не утомленных и воодушевленных десятым августа так, как буржуазия в свое время была одушевлена 14 июля. Лафайет не мог сойтись с этой новой партией; он сражался с ней во время Учредительного собрания, на Марсовом поле, до и после двадцатого июля. Он не мог ни продолжать играть свою прежнюю роль, ни защищать существование справедливой, но осужденной событиями партии, не подвергая опасности судьбу своей страны и результаты той революции, которой он был искренно предан. Его продолжительное сопротивление возбудило бы гражданскую войну между армией и народом в то самое время, когда он сам не был уверен, что соединение всех усилий окажется достаточным для ведения войны с иностранцами.

Наступило 19 августа; неприятельская армия, выступив из Кобленца 30 июля, поднималась вверх по Мозелю и подвигалась к границам Франции. Войска ввиду общей опасности были расположены подчиниться Собранию; Люкнер, вначале одобрявший Лафайета, теперь с клятвами и слезами отрекался от него перед муниципалитетом Меца, и Лафайет сам почувствовал, что приходится уступить более сильной, чем он, судьбе. Он покинул свою армию, приняв на себя ответственность всего этого восстания. Его сопровождали Бюро-де-Пюзи, Латур-Мобур, Александр Ламет и несколько офицеров его Генерального штаба. Он направился через неприятельские посты в Голландию, чтобы уехать оттуда в Соединенные Штаты, его вторую родину. Но его узнали и арестовали вместе с его спутниками. Вопреки всяким человеческим правам, с ним обошлись как с военнопленным и засадили сперва в Магдебургскую тюрьму, а потом австрийцы увезли его в Ольмюц. Английский парламент ходатайствовал в его пользу, но только Бонапарт, после Кампоформийского договора, освободил его из тюрьмы. В продолжение 4-летнего крайне суровою заключения Лафайет, подвергаясь всем лишениям, не зная о судьбе свободы и своей родины, не имея впереди ничего, кроме безнадежного положения, выказывал героическое мужество. Ему предлагали освобождение из тюрьмы ценой некоторых уступок, но он решил – лучше быть заживо погребенным в своей тюрьме, чем поступиться чем бы то ни было из того святого дела, которому он служил.

В наше время редко встречаются люди, жизнь которых была бы так же чиста, как жизнь Лафайета, мало характеров таких прекрасных, популярностей более продолжительных и более заслуженных. Лафайет защищал свободу в Америке рядом с Вашингтоном и хотел утвердить таким же путем ее и во Франции, но такая прекрасная роль во время нашей революции была невозможна. Когда народ добивается свободы без внутренних раздоров и когда у него нет других врагов, кроме иностранцев, он может найти освободителя; тут к его услугам являются такие люди, как принц Оранский – в Нидерландах, Вашингтон – в Америке; но когда свободы домогаются, несмотря на внутренние раздоры и внешних врагов, среди партий и сражений, – тут возможно появление только Кромвеля и Бонапарта; они делаются диктаторами революции среди сражений или во время бессилия партий. Лафайет, деятель первой эпохи революции, восторженно говорил о ее результатах. Он стал генералом среднего сословия и был таковым как во главе Национальной гвардии во время Учредительного собрания, так и во главе действующей армии во время Собрания законодательного. Своему возвышению он был обязан среднему сословию и пал вместе с ним. Можно о нем сказать, что если он и делал в своем положении кое-какие ошибки, все-таки целью его всегда была свобода, а руководителем закон. Тот образ действия, которому он посвятил себя еще в молодости, с целью освободить два мира, его доблестное поведение, его неизменная твердость заставят потомство отдать ему должную честь; в потомстве человек не может сохранить о себе двух мнений, как это бывает во время борьбы партий, но приобретает свою настоящую репутацию.

Творцы 10 августа все более и более расходились между собой, так как не соглашались относительно результатов, какие должна была иметь эта революция. Отважная и жестокая партия, овладевшая городским управлением, хотела при его помощи господствовать в Париже, при помощи Парижа – над Национальным собранием и при помощи последнего – над всей Францией. Добившись заключения Людовика XVI в Тампль, она приказала разбить все статуи короля, уничтожила все эмблемы монархии. Управление департамента имело в своих руках наблюдательную власть над муниципалитетом; муниципалитет ее уничтожил, чтобы сделаться совершенно независимым. Закон требовал, чтобы активный гражданин удовлетворял известным условиям; партия, находившаяся у власти, декретировала уничтожение этого закона для того, чтобы ввести чернь в управление государством. Она требовала в то же время учреждения чрезвычайного трибунала для суда над заговорщиками 10 августа. Собрание выказывало себя недостаточно послушным и старалось посредством прокламаций призвать народ к более умеренным и справедливым чувствам; оно получало поэтому из ратуши угрожающие послания. „Как гражданин, – говорил один из членов Парижской коммуны, – как ставленник народа, объявляю вам, что сегодня в полночь ударят в набат и забьют сбор. Народу надоело ожидать, пока отомстят за него, бойтесь, как бы он сам не занялся правосудием“. – „Если через три или четыре часа, – говорит другой, – не будет назначен председатель суда, если он не начнет функционировать, произойдут громадные несчастья в Париже!“ Чтобы избежать новых бедствий, Собрание было вынуждено назначить чрезвычайный уголовный суд. Этот трибунал осудил нескольких людей, но он показался Парижской коммуне слишком медленным в отправлении дел; она питала самые ужасные замыслы. Во главе его стояли Марат, Панис, Сержан, Дюплен, Ланфан, Лефорт, Журдей, Колло д'Эрбуа, Бийо-Варенн, Тальен и другие. Но главным вождем этой партии был Дантон, более чем кто другой способствовавший 10 августа. В продолжение всей этой ночи он бегал из секций в казармы марсельцев и бретонцев, а из них в парижские предместья. В качестве члена революционной Парижской коммуны он руководил всеми ее действиями и был выбран затем министром юстиции.

Дантон был исполином среди революционеров. Никакое средство не казалось ему предосудительным, лишь бы оно было для него полезным, и, по его мнению, смелость была гарантией успеха. Дантона называли Мирабо черни, и он действительно походил на этого трибуна высших классов: такие же резкие черты лица, сильный голос, порывистые манеры, смелое красноречие, повелительный вид. Пороки их были также одинаковы, но у Мирабо и они были пороками патриция, у Дантона – демократа; все, что было смелого в замыслах Мирабо, увлекало и Дантона, но в другом виде, так как он был в революции представителем другого класса и другого времени. Горячий, обремененный долгами и нуждой, распутный, отдававшийся по очереди то своим страстям, то своей партии, он был значителен в своей политике, когда стремился добиться своей цели, и делался беспечным, достигнув ее… Этот всемогущий демагог являлся как бы смешением пороков и добродетелей. Продавшись двору, он сохранил гордую смелость своих республиканских чувств даже в низости своей продажности. Он являлся истребителем людей, не будучи жестоким; он был неумолим относительно масс и человечен и великодушен к отдельным личностям^{1}. В его собственных глазах революция являлась игрой, где победитель, если встречалась надобность, принимал на ставку даже жизнь побежденного. Спасение его партии стояло для него выше закона, даже выше человечности, – этим и объясняются его преступления, когда он счел республику утвердившейся.

В это время пруссаки приближались, как это уже было раньше указано, и через двадцать дней похода перешли границу. Седанская армия, не имея вождя, не была способна сопротивляться столь превосходящим ее и вдобавок прекрасно организованным силам; 20 августа пруссаки осадили Лонгви, 21-го они бомбардировали его, и 24-го Лонгви сдался. 30-го неприятельская армия появилась перед Верденом, осадила его и начала бомбардировку. Верден был взят, и дорога к столице была совершенно открыта. Взятие Лонгви и приближение громадной опасности повергли Париж в величайшее волнение и тревогу. Исполнительный совет, составленный из министров, был призван в Комитет всеобщей обороны для совещания о принятии мер, необходимых в таких опасных обстоятельствах. Одни хотели ожидать врагов под стенами столицы, другие – отступить к Сомюру. „Вам небезызвестно, – сказал Дантон, когда пришел его черед высказаться, – что вся Франция заключается в Париже; если вы покинете столицу на произвол врагов, этим вы предадите себя и Францию в их руки. Париж надо удержать всеми средствами; я не могу принять план, настаивающий на удалении отсюда. Да и второй план мне не кажется лучшим. Невозможно думать о сражении под стенами столицы: 10 августа разделило всю Францию на две партии; из них одна предана трону, а другая желает республики. Последняя – вы не должны в этом отношении заблуждаться – составляет крайнее меньшинство в государстве, а только на нее одну вы можете рассчитывать в битве. Другая откажется идти против врагов; она будет возбуждать Париж в пользу иностранцев, в то время как ваши защитники, поставленные между двух огней, будут умирать, отражая врага. И они будут побеждены, в этом я не сомневаюсь… Гибель Франции и ваша собственная будет тогда неизбежна. Если, вопреки всякому ожиданию, они вернутся победителями коалиции, – эта победа будет также поражением для вашей партии, так как она вам будет стоить смерти многих тысяч храбрецов; роялисты же, более многочисленные, чем вы, ничего во время борьбы не потеряют в своей силе и влиянии. Мое мнение таково: чтобы расстроить намерения роялистов и задержать врага, надо нагнать на роялистов ужас!“ Комитет, поняв тайный смысл этих ужасных слов, пришел в ужас. „Да, говорю я вам, – снова начал Дантон, – надо нагнать на них ужас!“ Комитет своим молчанием с отвращением отверг это ужасное предложение; Дантон тогда вошел в соглашение с Парижской коммуной: он хотел обуздать своих врагов ужасом, втянуть все более и более толпу в свои планы, сделать ее своей соучастницей и не оставить революции другого спасения, кроме победы.

Начались домашние обыски, проходившие в грозной и мрачной обстановке; много лиц, подозрительных революционной партии своим положением или убеждениями, были посажены в тюрьму. Эти несчастные узники набирались предпочтительно среди двух диссидентских классов, духовенства и дворянства, и обвинялись во всевозможных заговорах во время Законодательного собрания. Граждане, способные носить оружие, были сформированы в полки на Марсовом поле и 11 сентября были отправлены к границе. Забили сбор, ударили в набат, раздались пушечные выстрелы, – и Дантон предстал перед собранием, чтобы дать ему отчет в мерах, принятых для спасения родины. „Выстрелы, слышанные вами, – сказал он, – обозначают не тревогу, а наше наступление на врагов. Что нужно, чтобы победить и уничтожить их? Нужна смелость, еще смелость и всегда смелость!“ Известие о взятии Вердена пришло в ночь с первого на второе сентября. Городское управление воспользовалось этой минутой, когда испуганному Парижу неприятель казался уже у ворот города, чтобы осуществить свои ужасные планы. Снова раздались пушечные выстрелы, снова забили в набат, заперли заставы, и началась резня.

Узников, заключенных в Карме, Аббатстве, в Консьержери, Форсе и других тюрьмах, резала в течение трех дней толпа около трехсот убийц, руководимая и оплачиваемая городским управлением. Убийцы с холодным фанатизмом профанировали самые священные формы правосудия, делаясь попеременно то судьями, то палачами; они, казалось, исполняли какое-то ремесло, а не совершали дело мести; они резали без запальчивости, без угрызений совести, с убеждением фанатиков и покорностью палачей; случалось, что какие-нибудь чрезвычайные обстоятельства трогали убийц и пробуждали в них человеческие чувства, справедливость и милосердие, но они поддавались им только на минуту, а затем продолжали свое дело. Таким путем было спасено несколько жертв, но их было немного. Собрание желало помешать этой резне, но не было в силах это сделать, министры были так же бессильны, как и Собрание, кровожадное городское управление было всемогуще и руководило всем; мэр Петион был лишен всякого значения; солдаты и тюремная стража боялись сопротивляться убийцам и не мешали им; толпа частью была соучастницей, частью оставалась равнодушной; остальные граждане не смели даже высказывать своего ужаса; и можно было бы только изумляться, каким образом такое беспримерное и продолжительное злодейство было задумано, беспрепятственно выполнено и выдержано, если бы не знать, на что способен фанатизм партий и что может заставить вытерпеть ужас. Наказание за это ужасное преступление все-таки не миновало его творцов. Большая их часть погибла среди поднятой ими бури, и от тех самых насильственных мер, которыми они пользовались. Редко случается, чтобы представители партии не испытали той же участи, какой они обрекали других.

Исполнительный совет, руководимый в военных операциях генералом Серваном, двинул к границе батальоны последнего набора. Затем совет решил назначить самого искусного генерала в наиболее угрожаемый пункт, но выбор был затруднителен. Среди генералов, высказавшихся в пользу последних политических переворотов, Келлерман оказался способным быть только второстепенным командующим; ограничились поэтому только тем, что назначили его вместо нерешительного Люкнера. Кюстин, хотя и знаменитый военной опытностью, был более способен к какому-нибудь смелому подвигу, чем к командованию огромной армией, на которой покоились надежды всей Франции. Нельзя было предполагать больших военных способностей также и в Бироне, Лабурдонне и других генералах, и потому их оставили на их старых местах командиров отдельных корпусов. Оставался один Дюмурье; против него жирондисты питали ненависть, ибо они подозревали его в честолюбивых видах и во вкусах и наклонностях авантюриста, хотя, впрочем, отдавали справедливость его превосходным способностям. Он был, однако, единственный генерал, отвечавший серьезности положения, и Исполнительный совет вручил ему командование над Мозельской армией.

Дюмурье поспешно отправился из лагеря при Моде в Седан. Он созвал военный совет, единодушно решивший отступить к Шалону или Реймсу и прикрыться Марной. Далекий от того, чтобы следовать такому гибельному совету, способному только навести уныние на войско и предать в руки врагов Лотарингию, Труаз-Эвеше, часть Шампаньи и тем открыть дорогу к Парижу, Дюмурье задумал план, достойный гениального человека. Он понял, что надо смелым походом двинуться к Аргонскому лесу и там непременно остановить неприятеля. Этот лес имел четыре выхода: налево – Шен-Попюле, в центре – Круз-о-Буа и Гранпре, направо – Илетты; они открывали или преграждали проход во Францию. Пруссаки находились от него на расстоянии только шести лье, а Дюмурье приходилось пройти до него двенадцать; и притом для того, чтобы овладеть лесом, надо было действовать скрытно. Маневр этот удался Дюмурье блестяще; генерал Диллон, направленный на Илетты, занял проход семью тысячами солдат; сам Дюмурье прибыл в Гранпре и устроил там лагерь в тринадцать тысяч человек, Круз-о-Буа и Шен-Попюле были также заняты и охранялись несколькими отрядами. Выполнив этот маневр, Дюмурье написал военному министру Сервану: „Верден взят. Я жду пруссаков. Лагери при Гранпре и Илеттах – Фермопилы Франции. Но я буду счастливее Леонида“.

Заняв такую позицию, Дюмурье мог задержать врага, в ожидании помощи, посылаемой ему со всех концов Франции. Батальоны волонтеров были разосланы сначала по лагерям, расположенным внутри страны, а затем, когда они получили здесь начальную организацию, их отправляли в его армию. На границе Фландрии Бернонвиль получил приказ двинуться с девятью тысячами солдат и быть на левом фланге Дюмурье в Ретеле к 13 сентября. Дюваль также должен был явиться 7-го с семью тысячами солдат в Шен-Попюле; наконец, к правому флангу Дюмурье шел из Меца Келлерман с двадцатью двумя тысячами солдат. Следовало только суметь выиграть время.

Герцог Брауншвейгский, овладев Верденом, перешел через Маас тремя колоннами. Генерал Клерфэ действовал на правом его фланге, а князь Гогенлоэ на левом. Отчаявшись заставить Дюмурье отступить с позиции, нападая на него с фронта, он постарался обойти его. Дюмурье неосторожно поместил все свои силы в Гранпре и Илеттах и был очень слабо защищен в Шен-Попюле и Круз-о-Буа, так как эти два пункта действительно имели неважное значение. Пруссаки овладели ими и едва не окружили лагерь Дюмурье в Гранпре, чем бы заставили его положить оружие. После этой громадной ошибки, уничтожившей все его первоначальные маневры, Дюмурье все-таки не отчаялся в своем положении. Он тайно снялся с лагеря в ночь на 14 сентября, перешел через Эну, доступ к которой мог быть ему отрезан, и, проведя все отступление не менее ловко, чем поход в Аргонский лес, расположился лагерем при Сент-Мену. Он уже задержал в Аргоне наступление пруссаков; подходила осень, погода портилась, – ему оставалось только удержаться на новой позиции до соединения с Келлерманом и Бернонвиллем, и успех кампании был бы обеспечен. Солдаты привыкли бы к войне, и армия с прибытием Келлермана и Бернонвилля 17-го числа оказалась бы численностью в 70 тысяч человек.

Прусская армия следила за всеми движениями Дюмурье. 20 сентября она напала на Келлермана при Вальми, чтобы отрезать французской армии отступление к Шалону. С обеих сторон завязалась оживленная канонада. Пруссаки двинулись колоннами на высоты Вальми, чтобы занять их. Келлерман также построил свою пехоту колоннами и приказал не стрелять, а ждать приближения врага и принять его в штыки. Он отдал этот приказ при криках „Да здравствует нация!“ – и этот крик, повторенный от одного конца линии до другого, изумил пруссаков еще больше, чем твердый вид французских войск. Герцог Брауншвейгский велел отступить своим уже несколько поколебленным батальонам; артиллерия продолжала стрелять до вечера; неприятель пытался снова идти в атаку, но был отброшен. Победа этого дня осталась за французами, и незначительный успех при Вальми произвел на войско и на общественное мнение Франции впечатление как бы самой полной победы.

Одновременно началось уныние неприятеля и его отступление. Пруссаки, поверив обещаниям эмигрантов, видели в походе не что иное, как военную прогулку. У них не было ни запасов, ни продовольствия. Посреди страны, не имеющей природной защиты, они встретили сопротивление, увеличивавшееся с каждым днем: продолжительные дожди размыли дороги; солдаты шли по колена в грязи, и около четырех дней у них не было другой пищи, кроме похлебки из немолотого хлеба. К этому присоединились болезни, происшедшие от употребления жесткой воды, лишений и сырости; все это вместе производило страшные опустошения в их армии. Герцог Брауншвейгский советовал отступить, в противоположность мнению короля прусского и эмигрантов, желавших рискнуть сражением и овладеть Шалоном. Но так как судьба прусской монархии зависела от ее армии, – в случае поражения полная гибель всей армии была неизбежна, – совет герцога взял верх. Завязались переговоры, и пруссаки, отступая от своих первых притязаний, требовали только восстановления короля на конституционном троне. Конвент тем временем, однако, уже начал свои действия; республика была уже объявлена, и Исполнительный совет отвечал, „что Французская республика не станет слушать никаких предложений, прежде чем прусские войска не очистят совершенно французскую территорию“. Пруссаки начали вечером 30 сентября свое отступление. Их понемногу тревожил Келлерман, посланный Дюмурье для их преследования, а сам Дюмурье отправился в Париж, чтобы насладиться своей победой и подготовить поход в Бельгию. Французские войска заняли Верден и Лонгви, а неприятель, пройдя Арденны и Люксембург, перешел в конце октября Рейн у Кобленца.

Эта кампания была отмечена повсеместными успехами Франции. Во Фландрии герцог Саксен-Тешенский принужден был снять осаду с Лилля после семидневной ужасной бомбардировки, длившейся непрерывно, но безуспешно. На Рейне Кюстин овладел Триром, Шпейером и Майнцем. На Альпах генерал Монтескью овладел Савойей, а генерал Ансельм – Ниццким графством. Победоносные на всех пунктах французские войска везде перешли в наступление, и революция была спасена.

Если представить картину государства, только что выдержавшего большой кризис, и сказать: в этом государстве существовало неограниченное правительство, и власть его была сокращена, было два привилегированных класса, и они потеряли свои преимущества; был многочисленный народ, уже освобожденный успехами цивилизации и просвещения, но без политических прав, принужденный, после испытанных отказов, сам завоевать свои права; и если к этому прибавить: правительство сначала противодействовало революции, затем подчинилось ей, а привилегированные классы все время с ней боролись, то вот что можно будет заключить из этих данных.

Правительство станет сожалеть о своих уступках; народ проникнется недоверием к нему, и привилегированные сословия будут каждое по-своему нападать на новый порядок вещей. Дворянство не будет в состоянии делать этого внутри страны и эмигрирует, чтобы возбудить иностранные державы к нападению. Духовенство, не имея никаких средств действия вне страны, останется внутри нее и будет здесь разыскивать и поддерживать врагов революции. Народ, угрожаемый извне, волнуемый внутри, раздраженный против эмигрантов, вооруживших иностранцев, и против иностранцев, нападающих на его независимость, не менее питающий злобу и против духовенства, волнующего страну, поступит как с врагом и с духовенством, и с эмигрантами, и с иностранцами. Сперва он потребует надзора за священниками, а затем и их изгнания; далее, он потребует конфискации доходов эмигрантов и предпримет войну против европейской коалиции. Первые деятели революции осудят эти меры, осквернявшие закон, следующие деятели, наоборот, увидят в этих мерах спасение отечества, и вспыхнет несогласие между теми, кто предпочитает конституцию государству, и теми, кто предпочитает государство конституции. Монарх, побуждаемый интересами своего сана, своими наклонностями и совестью, отвергнет политику революционеров и прослывет сообщником контрреволюции, так как покажется, что он ей покровительствует. Тогда революционеры попытаются привлечь на свою сторону короля, застращав его, а когда это им не удастся, ниспровергнуть монархию.