Текст книги "Нельзя оставаться людьми (СИ)"

Автор книги: Франсуа Делоне

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Вечером пришли в расположение – вот он, знакомый БТР. Командир в палатку зовет с проверяющим знакомиться.

– А это наш фельдшер.

Проверяющий, тот самый, которого этот фельдшер пару часов назад допрашивал, как услышал про фельдшера, так сквасился. Он же из полковой разведки. И какой-то фельдшер потрогал его за боевое вымя! Даута каменным взглядом просигналил: "Обидно?! Радуйся, что это свои тебе встретились". Разговора не вышло. Про такое не очень разговаривают.

Это потом только Даута подумал, что сам рисковал, дурак, и бойцов еще потянул. Могли пострелять. Разведка, всё-таки. Зарекся на будущее от игрушек таких. Повзрослел Владимир, стал Владимиром Николаевичем.

Вскоре кончилась Даутина война. Поехал он домой. В город прибыли, отметились в части и пошли с товарищем по домам. Идут по парку, по нормальному городскому парку в нормальном мирном городе. Прохожих только нет никого. Пасмурно. Осенний воздух холодит. И вдруг товарищ тихо командует:

– Люди в лесу.

Рефлекс отработан: упасть, откатиться, автомат с предохранителя. А автомата-то и нету. Как – нету?! Паника. Потом только доходит, что это городской парк. Встали, стряхнули сухие листья, посмеялись нервно.

Поначалу без оружия в мирной жизни чувствуешь себя голым или как будто часть тела отняли. В спину дует. Кто ты без инструмента?! Кусочек мяса всего лишь, креветка беспомощная – любой сожрет.

Война отпускала не сразу. На войне свои привычки, быстро от них не избавишься. Там всё резко, рассуждать вредно. А гражданские двигаются медленно, неэкономно, бестолково, в облаках витают – это раздражало: "Чего ты такой вялый! Под ноги смотри! Шевелись быстрее! Тебя уже сто раз убили бы, недотепа! Что на проходе встал?! Мешаешь же другим, балда".

Владимир Николаевич вселился на первое время обратно к родителям и пошел искать работу. Военным фельдшером он больше не хотел. А кем хотел – уже не знал. "Бессмертие" больно мучило и не отпускало – как к нему подобраться, да и надо ли оно кому? Крылья за спиной висели мокрой тряпкой.

Устроился работать в бригаду скорой помощи. Никуда больше не брали. Адова работа. Жилье не дают и зарплата грустная. Придется пожить у родителей подольше.

Даута начал пить водку. Сядет с бутылкой в комнате, в бывшей своей детской, и пьет. Выпьет стакан, откинется на спинку. Смотрит. Вот стол, где он уроки делал. Пустой пыльный аквариум, в нем бессмертные гидры когда-то сдохли. Книжки по медицине на полках. Макет черепа. Потолок – "старый знакомый". Смотрит Даута на свое детство удалое и в горле сухо становится. Зачем жить? Чтоб вот так до старости на скорой работать? Всплывают слова деда, что смысл жизни человеку дает культура. "Да ну ее к черту, культуру эту. Допить бутылку и спать. Завтра на смену".

13. = = = (!)

Как-то раз, когда Даута по обыкновению накачивался, к нему постучала мать. Зашла, села рядом.

– Что, мам?

– Вов, сходил бы ты в церковь.

– В церковь?!

Владимир Николаевич и сам уже подумывал, что куда-то сходить надо. Но что ему в церкви делать? Он в бога не верит. Был у них на блок-посту священник. Каждое утро вместо зарядки садился за крупнокалиберный пулемет "Утёс" и начинал борзо по горам поливать в адрес недруга, с удалыми криками: "С добрым утром, соседи!" Странный... попы вроде добрые должны быть, уравновешенные, кроткие. Только так сталкивался раньше Даута с православием.

– Сам себя ведь разрушаешь, – сказала мать. – А там люди. Может легче станет.

Церковь стояла неподалеку. Минут десять пешком. Колокольный звон утром и вечером доносился регулярно, но Владимир Николаевич тут раньше никогда не бывал, даже пацаном. На самом краю города, где парк переходил в лес, огорожен заборчиком кусок леса. Все постройки из бревен – под старину и экологию, а может, так дешевле просто.

Перед тем, как войти в храм, Владимир Николаевич немножко погулял по тропинкам. Солнышко уже не греет. Зима скоро, снег вот-вот выпадет. Тропинка песочком посыпана, шуршит под ногами. Птички чирикают. Зашел поглубже. "Они тут еще и живут, кажется", – один дом напоминает казарму. Туалет на улице. Сараи. Всё ухожено, подметено, людей не видно. "Ну пусть живут, не будем мешать", – подумал Даута и пошел обратно к храму.

В храме была, наверное, пересменка, никто на сцене не стоял и не бубнил... или как у них это тут делается? служба, которая? Бабушки в платочках поджигают по углам свечки и ставят в подсвечники. Тихо шепчутся. Женщина стоит, плачет. Даута тоже встал у стенки. Постоял. Закрыл глаза. Попробовал почувствовать что-нибудь. Ну какой-нибудь поток тепла там, или струю благодати... облегчение какое-нибудь... – нет: никакого потока, никакого облегчения. Чего он сюда пришел?! На что надеялся? Даута пошел к выходу. Дорогу ему перегородила сморщенная, но очень шустрая старушка.

– Постой-ка, – сказала старушка, уперев тонкую ручку ему в грудь и протягивая книжонку. – На вот. Почитай и приходи опять.

Даута взял брошюрку. Простая, бумажная. Называется "В помощь кающимся". Крестик нарисован.

– Это что? Агитация или пропаганда?

– К исповеди тебе надо готовиться. Вот почитаешь и приходи, – ответила бойкая старушка.

– А может мне не надо?

– Ты со стороны на себя посмотри. Черный весь. Тебе надо.

Даута вышел из храма на свет слегка в смятении. "Никакой я не черный", – думал он, складывая книжку пополам и засовывая во внутренний карман, – "Нет. Бабушка просто запугивает. Обычный психологический прием". Даута принялся размышлять на тему психологических приемов и тех людей, которые эти приемы используют. Из раздумий его выудил голос.

– Молодой человек!

Даута осмотрелся. Он оказался опять около казармы в лесу, хотя идти собирался домой, когда выходил из храма. К Дауте приближается невысокий, коренастый человек с пышной седой бородой, похожий на гнома.

– Молодой человек, можно Вас попросить о помощи?

– В чем?

– Ящик надо перенести в машину, – сказал мужчина и показал на казарму. – Одному мне тяжеловато.

Даута согласился. Пошли в казарму. Так просто, из вежливости, Даута спросил:

– Вы, значит, из местных?

– Из местных, – охотно ответил мужчина и зачем-то показал правую кисть, указательный палец оказался протезом из светлой пластмассы. – Дьякон я. – И в ответ задал вопрос, скорее утвердительно, – А Вы, стало быть, недавно оттуда.

– Откуда оттуда?

– С войны.

– Сильно заметно? – спросил Даута.

– Конечно.

Внутри казармы оказался светлый коридор с дверями. Пахло какими-то ароматическими маслами. У стены, сразу у входа, дожидался деревянный ящик с ручками.

– Далеко машина?

– Да нет, недалеко. За кельями, – ответил кряжистый дьяк. – Ну что, взяли?

Ящик оказался тежеленный. Даже для двоих. Пыхтя, вынесли на улицу и, вытянув, каждый, в сторону свободную руку, натужно отклонив тело от ящика, быстро, почти бегом побежали вдоль стены. Дальше оказались распахнутые воротца, за которыми скромно стояла старая белая Нива.

– Что это такое тяжелое? – спросил Даута, переводя дух, когда ящик поставили на землю. – Золото Церкви?

– Книги, – ответил дьяк, открывая багажник.

Они ухватили ящик и поставили в машину.

– Понятно. Раздаточный материал. "В помощь кающимся", наверное.

– Нет, это библиотека, – ответил дьяк. – Вы не очень торопитесь?

– В каком смысле?

– Да мне его еще выгружать надо. За час управились бы. Поедемте?

Даута набрал воздуха.

– Эээм... Мне просто интересно. Скажите, а если бы меня не оказалось? Как Вы один собирались его волочить?

– Надо попросить, и Он поможет. Я попросил. Вот Вас послал, – ответил дьяк и лучезарно улыбнулся.

У Дауты действительно день был свободен и в перспективе скучен, а тут хоть какое-то приключение. Они сели в машину и тронулись с места.

– Владимир Николаевич, – назвал Даута себя, – Можно Вова.

– Диакон Евстропий, – ответил дьяк, активно выкручивая руль, объезжая ямы на лесной дороге. – Можно Евстропом называть.

"Евстропий", – подумал Даута, но смешок удержал, лишь кивнул.

Листья с деревьев уже облетели, укутав землю желтым ковром с бордовыми крапинами, особенно сочным в лучах света, ярких, но холодных. Голые ветви напрасно тянулись за теплом к остывшему солнцу. На желтом фоне лесной земли среди черных стволов выделялись зеленые пятна елок. Всё выглядело неподвижным и хрустким.

– Почему Вы решили, что у меня есть свободное время?

Евстроп глянул на Дауту и улыбнулся.

– Так черный весь. У черных всегда время есть. Не знают, что с ним делать, – ответил он. – Давай на "ты"?

– Давай, – согласился Даута и посмотрел на руки. Нормальные белые руки. – Где я черный?!

– Внутри, – ответил Евстроп, продолжая ожесточенно крутить руль и смешно выставлять вперед бороду, вытягивая шею. – Мне тебя Бог послал, Вова.

– Зачем? Для коллекции?

– Не знаю пока. Но вот видишь – вместе едем, говорим. Значит так надо.

У Дауты имелась другая версия, почему он едет вместе с этим божественным прохиндеем. Версия отличалась тем, что не опиралась на сверхъестественное. Но надо признать, Евстроп не вызывал никакого раздражения. Его простота скорее умиляла. Тем более, он не просил ничего запредельного: час времени на "покататься" и перенести ящик – это даже приятно.

– А что с пальцем? Я не понял, к чему ты его показал, – спросил Даута, подогреваемый профессиональным интересом.

– А, – отозвался Евстроп. – Мне выше дьякона чин не положен. Увечье.

– Ясно теперь, – произнес Даута. – Сунул не туда? Палец-то?

– Точно ты сказал. Не туда, – ответил дьяк. – В плену побывал.

Вот так дьяк! В плену обычно указательные пальцы отрезали, если ты снайпер. Перед тем как расстрелять. Снайперов не любили, из плена не отпускали, всегда убивали. С того света вернулся Евстропий.

– Снайпер?

– Бывший, – ответил Евстроп. Машина справилась с лесной дорогой и выкатила из лесу на ровную, асфальтированную трассу. С одной стороны к трассе подступал лес, с другой стороны раскинулось светлое убранное поле.

– Меня бабулька в храме тоже черным назвала, – сказал Даута. – Вы сговорились, чтоб меня к исповеди подготовить что ли?

Евстроп цепко глянул на Дауту и вновь обратился к дороге. Впереди на трассе показалась пробка, которая двигалась со скоростью пешехода.

– Звала на исповедь?

– Ну.

– Рано тебе ещё исповедаться.

Пробка на дороге встала. Даута выразил озабоченность по этому поводу, но Евстроп его успокоил, сказал, что трассу ремонтируют, половину дороги перекрыли, пускают по очереди, сейчас подождем немного и поедем. Даута подумал и спросил:

– Что это за чернота такая внутренняя? Как вы ее видите? У вас у всех третий глаз что ли?

– Обычных глаз хватает, – ответил Евстроп. – Душа черная, больная. От этого человек мается, дергается. То замрет, то встрепенется. Нет одного стиля в движениях. Разлад этот хорошо видно.

– А исповедь, значит, душу очищает?

– Очищает покаяние. Исповедь есть свидетельство очищения.

Жиденький частокол деревьев справа начала действовать угнетающе, как бы нависая и подпирая внимание Дауты. Это что-то вроде забора, который раньше в суете не ощущался, а теперь, когда машина остановилась, вдруг этот забор проявился. Казалось, что деревья растут редко и взгляду сквозь них легко можно пробраться по желтому ковру листьев, но взгляд увязал в зазорах между стволами, между ветками, и в конце концов, пробираясь все дальше в глубину леса, взгляд уставал, терял силы и натыкался на серую стену. Ужасно захотелось перемахнуть своим взглядом через этот лес, пронзить его или разметать. Но лес осязаемо деревянный, прочно вросший корнями, фактический лес. Он стоял стеной справа от трассы и не пускал, нависая над Даутой, сдавливая и мучая.

– Мне не в чем каяться, – сказал Даута.

– А чего же ты тогда дергаешься, Вова? – диакон повернул свою пышную седую бороду в сторону Дауты и посмотрел с теплой грустью. – Нет, что-то душу тебе прищемило.

Даута опять вспомнил капитана, как тот советовал разговаривать с людьми, как после разговора тогда стало легче.

Убранное поле с левой стороны простерлось до горизонта. Над светло-желтым, почти белым, выцветшим полем, далеко в высоте натянуто голубое небо. А между верхом и низом огромный простор, такой, что кажется, если пустишь его в себя, если начнешь его вдыхать, то он никогда не закончится. Если захочешь его весь истоптать-избегать, то не выйдет, а если у тебя крылья, то излетать не получится. От поля веяло надеждой, свободой, кристальной ясностью и покоем. Поля много, его хватило бы на "всегда" и на "всё". Даута окончательно отвернулся от леса и уставился в поле. По трассе перестали ехать встречные машины. Скоро после этого пробка пришла в движение, разгоняясь.

– Бессмертие я хочу найти. Но не знаю как, – открылся Даута и тяжко вздохнул. – И людям оно не надо.

Машина разогналась до нормальной скорости. Евстроп спокойно рулил, следя за дорогой, и в ответ на слова Дауты только тихо сказал:

– Гильгамеш.

– Что? – спросил Даута.

– Есть легенда древних шумеров. Там герой Гильгамеш отправился на поиски бессмертия.

– Нашел? – спросил Даута оживившись. Тема интересная, хоть и сказка.

– Нашел он одного полубога, тот назначил испытание – не спать неделю. Сон ведь со смертью рядом. Гильгамеш выдержал и получил цветок бессмертия. После, чтоб освежиться и не заснуть, нырнул он в колодец. В это время Змей украл цветок и съел.

– Змей съел, говоришь? Что-то мне это напоминает.

– Да, есть сходство с Библией. Тоже Змей.

– Значит, Библию с этих шумерских сказок списали? Я слышал, что ее переписывали постоянно. Куски текста выкидывали.

– Нет, Вова. Библия – это священный текст. Ниоткуда ее не списывали и никаких кусков из нее не выкидывали. Это сейчас безбожники гадость творят со Священным Писанием, кривят всё. Под гомосексуалистов Библию адаптируют. А в давние времена лишь один раз было такое, когда все пророчества о Сыне Божьем стерли. Кумранские рукописи то обличают. Но тех наказал Господь, и этих накажет.

Машина свернула с трассы опять в лес, покатила по черному, свежему асфальту. Лиственные деревья сменились густым черно-зеленым ельником. Земля покрыта сухой хвоей. Под ёлками не растет даже трава, и казалось, что она не растет из-за белой хвои, что иголки ядовиты. Стало темно и неуютно. Дауте даже померещилось, что водитель Евстроп – сказочный боевой гном.

– А что дальше с Гильгмаешем случилось? – спросил Даута, переживая морок, ожидая чего угодно, даже, что Евстроп сейчас ответит на каком-нибудь гномьем языке, или за что-нибудь вдруг осерчает на чужака-человека и достанет секиру из-под сиденья. Но Евстроп оставался нормальным. Его голос развеял чары.

– А всё, Вова. Боги сказали Гильгамешу, что людям не нужно бессмертие.

– Боги? Бог ведь один.

– Бог один. Но есть ангелы и бесы. Встретишь кого-нибудь из них и всё напутаешь, если умом тёмен, – сказал дьяк Евстроп и добавил задумчиво, видимо наболевшее: – Оттого и процветает магия. Люди думают, что управлять могут ангелами и бесами. А бывает еще хуже: насочиняют, наделят душой. С машиной своей разговаривают или с деревьями, с чайниками и компьютерами... Смысл для людей имеет только то, что они могут почувствовать. Навыдумывают, наделят человеческим свойством какую-нибудь вещь, а то и похлеще – мысль бестелесную, и легче им. Вроде как понятнее жить.

Даута вспомнил, как на выходе из храма мысленно ругал книжицу, что не лезет в карман и придется вдвое складывать. Искренне же думал, что книжка слышит его мысли, понимает и расстраивается. Между тем ельник кончился, начался светлый бор.

– А те боги объяснили, почему людям не нужно бессмертие?

– Боги сказали Гильгамешу, что люди должны наслаждаться короткой земной жизнью: едой и семьей. У тебя жена есть?

– Нет. Не женат.

Евстроп оторвал взгляд от дороги, чтобы посмотреть на Дауту:

– Правильно, Вова, что ты со мной поехал. Я это сейчас ясно вижу.

– Ты куда меня везешь?! – озабоченно спросил Даута. – В женский монастырь?

– Привез уже, – ответил дьяк, ухмыльнувшись в бороду. Дорога повернула. За поворотом символически перегораживала путь новенькая, пестрая рейка шлагбаума. Рядом на столбиках возвышалась лаконичная вывеска: "автономное поселение ИРБОЧКА". Есвстропий притормозил машину.

– Добро пожаловать.

Автономные поселения или, как их окрестили в народе – автономки, стали появляться несколько лет назад. Это новое веяние родилось в ответ на повсеместную роботизацию. Роботы проникли во все сферы жизни. Рабочих мест лишались все: кассиры, водители, юристы, бухгалтеры. Безработица росла, а обещанного безусловного базового дохода от государства так и не дождались. Тогда люди начали объединяться в сообщества. Совместно закупали производственных роботов и организовывали заводик по производству "чего-нибудь нужного". Доход оказывался небольшой, но хватало, чтобы содержать не только себя, но и членов семей. Так образовывалось сообщество людей, которым не нужно ходить на работу. Сообщества стремились обособиться. Выкупались участки садовых обществ и дачных кооперативов. Сносилась рухлядь, строилось современное жилье. Поселение обрастало инфраструктурой и получалась автономка.

Кроме родственников в автономках порой проживают друзья, друзья друзей и вообще непонятно кто – это зависит от доброты управляющих и дохода образующего предприятия. Обычно, конечно, стараются приглашать людей полезных. Стать жильцом автономки считается большой удачей.

Даута в автономках никогда не бывал: врачи у них свои собственные и внешняя муниципальная скорая помощь в таких местах не требуется.

Шлагбаум поднялся радушно, с готовностью. Дорога пошла дальше. Через сто метров показались глухие ворота, высокий забор и будка КПП.

– Внутренний периметр, – сказал Евстроп.

За воротами бор кончился, открылась обширная территория автономки. Вдоль дороги стоят аккуратные двухэтажные коттеджи. Вольно стоят, не зажаты вплотную, заборами друг от друга не огорожены. Люди по тротуарам ходят. Вдали возвышается церковный купол с крестом. "Вот туда нам", – подумал Даута. С одной стороны, в просветах между коттеджами виднеется черное перепаханное поле. Дальше отсвечивает матовым гигантская стена сахарного цвета с красным кантом поверху, наверное, производственный цех. С той же стороны прилетают солнечные зайчики, отраженные от стеклянных крыш теплиц. Еще дальше, из-за цеха, выглядывают стройные ряды белых фантастических мачт, ажурно обвитых, словно по невидимому веретену, сверху вниз широкими белыми лентами. Ленты медленно вращаются вокруг мачты – это ветряки, Даута их узнал.

– Неплохо у вас тут, – прокомментировал он увиденное. – Альтернативная энергетика.

– Баловство. Зря мы их поставили, – ответил Евстроп, поворачивая на перекрестке спиной к ветрякам и заезжая на улочку между домиками. – Основную энергию получаем из газа и угля.

– Чего же их хвалят?

– Ну, если нужда только, чтоб чайник вскипятить, то ветряк годится, – ответил Евстроп. – А если завод рядом, то альтернативную энергетику городить ни к чему – дорого выходит. Газ дешевле.

Дауте пришла мысль, что непросто сняться с привычного места, где за тебя думают другие, и начать строить жизнь самостоятельно. Возможны ошибки. Вот как с этими ветряками. Можно потратить ресурсы впустую, можно вообще угробить всё дело. И никто тебе не будет виноват, что зимой вдруг нечего кушать, что холодно и пойти некуда. Ответственность только на тебе самом. Для таких дел нужно обладать смелостью.

Он с уважением посмотрел вокруг и подумал: "А почему я до сих пор фельдшер на скорой помощи? Где моя смелость?" В груди заворочалось беспокойство, кольнул стыд, бессильно шевельнулись гнилые крылья.

– Сколько у вас тут людей живет?

– Около семисот, – ответил Евстроп и продолжил, словно угадав мысли Дауты: – Дружно живем, вместе нам смелее. – Он сделал паузу, тяжело вздохнул и добавил: – Не то, что в городе: каждый сам за себя, вещами тешатся, себя обманывают. Потребители. Разве так можно?! Болит душа за них.

Дауте тоже не нравилось это повальное увлечение вещами, статусами и рейтингами. Он об этом тоже думал. Люди привыкли, что правильно это: хапать всё себе, потом ходить гоголем, хвастаться и задирать нос. Мелкая жизнь получается. Продают честь и достоинство, живут утилитарно: что полезно, то и морально – надо же додуматься! Если совесть мешает, то она аморальна. Чик – включил совесть, чик – выключил. Есть в этом утилитаризме что-то извращенное, бесчеловечное, сатанинское.

– Что поделаешь, – вслух произнес он. – Никто им не указ.

– Вот именно, – поддержал Евстроп, энергично закивав. – Совесть и стыд людям от Бога. А они гробят дар жизни. Иссушают душу, мыкаются, страдают. К психотерапевтам ходят. Эх, люди, никто вам не указ.

Даута примолк, пытаясь разобраться в Евстроповой логике. Получалось с трудом. Фразы по отдельности хорошие, но будто не связанные между собой, – рассыпаются в голове, как бусины без нитки. Хотя пробежал в животе холодок – смутно чувствуется, что связь вроде есть. Переспрашивать на всякий случай не стал.

Среди домиков показалась прореха. На пустыре, чуть поодаль от дороги, за сеточным ограждением красуется свежевырытый котлован. Тут же стопками лежат строительные плиты. Со дна котлована, словно пальчики, ровными рядками торчат бетонные короткие столбы. Шумно взрыкивая, роится строительная техника, возится с грунтом, выталкивая в небо струи черного дыма. Подъемный кран тащит по воздуху балку. В котловане копошатся небольшие тракторишки ростом с человека, орудуют манипуляторами, сверкают вспышками от сварки. Работа кипит, людей не видно.

Дьяк потеплел, махнул весело бородой в ту сторону и произнес:

– Вон, видишь, школу строим.

– А строители где?

– А вон в будке оператор сидит.

Прореха кончилась, снова пошли коттеджи. Даута подумал, что роботы, пожалуй, всюду могут человека заменить. Но на войне он их не встречал.

– Странно, – сказал он. – Почему на войне роботов редко используют?

– А куда девать тех, кто способен с голоду за оружие схватиться? Они же бардак тут могут устроить. Их копейкой и приманивают на войнушку. Сама-то жизнь ничего не стоит, особенно у горячих голов. Там, в армии, горячие головы и остывают. Зачем роботы там?!

– Н-да... – заключил Даута. – Здорово у вас тут. Необычно... Ирбочка.

– Поехали, экскурсию устрою? – оживленно предложил Евстроп.

– Поехали, – легко согласился Даута.

На работе у Дауты некоторые коллеги с ума сходили по этим автономкам: "У них там – и вот так, у них там – и вот эдак, да уровень жизни какой! да работать не надо..." Но одно дело, слушать вполуха восторженные рассказы, и совсем другое – видеть своими глазами. Действительно очаровывает. Порядок, чистота, детский сад в виде теремка, спорткомплекс с бассейном и стадионом – это само собой, это уже ожидаешь увидеть. И уже не очень удивляешься, проезжая "пэвэпэшку" – пункт бесплатной выдачи продуктов. Автоматические уборщики на улице почти как родные, – столько раз про них слышал. Хотя, конечно, чего скрывать, очаровывает. Но вот – не на картинке, не в интернете, а прямо перед тобой стоит здание, можно даже внутрь зайти, в котором бактерии производят пищевые компоненты. Те самые бактерии, которые восхищали Вовку в детстве! Еще оказалось, что в Ирбочке есть своя собственная лаборатория, где выводят новые бактерии, с новыми свойствами – и себе, и на продажу. И там люди работают не за деньги, а для души. Нравится им, видите ли, возиться с пробирками и в микроскопы глядеть, – построили себе лабораторию. Вот так, просто взяли и построили.

– Откуда у вас деньги на все на это?! – не скрывая удивления, спросил Даута.

Есвтроп неожиданно, не доезжая несколько домов до храма, завернул к коттеджу и остановился у гаража.

– Приехали, – дьяк улыбался. – Не очень уж и великие деньги. Дело в людях.

Даута, находясь под впечатлением, ошеломленно осмотрелся. Всё? Приехали? Будто вдруг на середине замолкла красивая мелодия.

– Я думал, мы в храм, – ответил он и принялся на ватных ногах выбираться из Нивы.

Ящик выгрузили в гараж. Пока тащили, Дауте казалось, что он стал легче. Физическую тяжесть уравновешивала тяжелая думка: "Вот, живут люди, что-то делают". Пока возились, Даута насупленно бичевал себя мыслью, что в последнее время занимался глупостями, что в своей жизни давно уже надо что-то менять.

Евстроп позвал в дом, познакомиться с Отцом Тритием.

– С кем?! – Дауте показалось, что он ослышался. – С Тритием?

– Пойдем, чаем угощу, – сказал со смехом Евстроп. – На обратную дорожку.

В доме, в прихожей, с ними поздоровался ласковый седой старичок, в обычной домашней одежде и с очень острым взглядом. Показалось, что взгляд этот проткнул Дауту словно огромный шприц и впрыснул что-то теплое, а может наоборот, что-то холодное вытянул из Дауты. Необычное ощущение: всего лишь посмотрел человек, а у тебя душа ёкнула, что-то прибавилось, что-то убавилось.

– Игумен Тритий, – величаво представился старичок.

– Владимир, – оробело ответил Даута, и подумал, что "игумен Тритий" – звучит по-египетски, что жил там в Египте когда-то Аменхотеп Четвертый и что до сих пор стоят в Египте огромные каменные пирамиды.

Разуваясь, Евстроп сообщил, что они ненадолго, только чаю испить. В ответ игумен развел руками и пригласил пройти в столовую.

– Чайник-то уж закипает, – по-доброму тепло сказал Тритий, идя по коридорчику первым.

За чаепитием разговорились. Тритий выспросил у Дауты, что у того на душе. Тот второй раз за день, хмуро поглядывая на невозмутимого Евстропа, признался, что хочет подарить людям бессмертие. Старичок помолчал немного, потом покачал головой, как бы соглашаясь, и вынес вердикт:

– Да, тяжела ноша. Если будешь носить ее, то навсегда один останешься. Для всех, Владимир, ты будешь чужой. Дать бессмертие – говоришь? Нет, это не дар. Ты хочешь не подарить, ты хочешь забрать у людей, забрать смерть. Вся человеческая культура стоит на смерти. Не нужен твой "дар" культуре.

– Но ведь люди хотят жить, а не умирать.

– Да, хотят. Ты представь на секунду, что человеческая культура – это деревянная палка: на одном ее конце написано "жизнь", а на другом "смерть". И ты хочешь у культуры отломать "смерть"? Какая же станет культура тогда? Покороче станет, но всё равно с двумя концами. Смерть культуре нужна.

– Зачем? – выдохнул в волнении Даута.

– Смерть антагонист жизни. Как слепой не знает радуги, так бессмертный не ведает жизни. Если нет смерти, то нет и жизни. Жизнь теряет смысл – ее не с чем сравнить. Ровный свет без теней.

– Извините, нет, – сказал Даута, поставил чай, откинулся на спинку, скрестив руки на груди и начал себя успокаивать ровным дыханием. Думал, что-нибудь интересное скажут. Все эти философии с палками и слепыми радугами ему неинтересны. Договориться можно до чего угодно.

Отец Тритий отхлебнул чаю и вздохнул.

– Потянешь за смысл – тут же тебе и чувства, а чувства заденешь – и смысл появляется. Чувства со смыслом связаны – это одно и то же: две стороны одной медали. Видишь, как тебя волнует бессмертие. И так всюду, так человек устроен: познает он мир через чувства и так осмысливает. Перестанет человек умирать, смерть перестанет чувствовать, и смысл пропадет – не понять ему станет, что за смерть такая, жизнь сравнить не с чем.

Даута поглядел недоверчиво и зло – кажется, ему есть, что ответить этому старикашке. И он ответил:

– Нет, человек не всегда чувства испытывает. Рациональное мышление обходится без чувств. В абстракциях человек смысл находит, но при этом ничего не ощущает. Не связаны чувства и смысл. Вот математика, например: смысл есть, чувств нет.

При упоминании математики, Отец Тритий медленно набрал воздуха в грудь, так же медленно выдохнул и зажмурился, что даже выступили слезы.

– Знаешь, Владимир, один японский математик, когда не смог доказать теорему Ферма, вскрыл себе живот ножом. Думаешь, это было без чувств?

Такой поворот разговора немного озадачил Дауту.

– Может он с ума сошел, – предположил он уже без напора.

– Сошел, наверное, – согласился Отец Тритий. – А может, не мог по-другому – темперамент не позволял. Математики очень хорошо чувствуют свои абстракции. Гладкость функции, острые углы треугольника, нежную, легкую гармонию доказательства, гудящую как поземный вулкан, силу определения.

– Чувствуют?! – удивился Даута. – А выглядят, как будто им все безразлично.

– Для человека безразлично то, что он НЕ чувствует. Читает человек Фихтенгольца про интегралы и спать хочет – не понимает, не живые у него объекты, не шевелятся, не цепляют душу. Надо время потратить, чтоб зашевелились, задачки с интегралами порешать, поработать своей головой и руками – тогда начнешь чувствовать немножко, у каждой буковки появляется лицо, характер – тогда только интерес появится.

Математики чувствуют там, в абстрактном мире. Настолько сильно, что могут вскрыть себе живот от горя. Хочешь что-то понять, тогда почувствуй это. Надели абстрактное множество физическими свойствами: твердостью, шероховатостью, жаром или холодом – тогда только начнет приходить понимание. Знаешь, зачем маленьким детям делают тактильные упражнения? Рецепторы им раздражают, чтоб набирались разных чувств, расширяют чувственный опыт – тогда и абстракции в голове быстрее появляются, мозг развивается, и сложные вещи маленький человек сможет понять. Так человек устроен: сталкивается с чем-нибудь непонятным и наделяет это человеческими, понятными свойствами. Поэтому и появились боги огня, поэтому люди разговаривают со своей машиной – не могут люди иначе осмысливать, все надо через себя пропускать. – Отец Тритий сделал паузу. – И ты свою идею через себя так пропустил, что тебе от нее больно.

Странный разговор получался, неожиданный. Даута думал, что его будут склонять покаяться и уверовать в Бога.

– Зачем Вы мне всё это рассказываете?

– Думаю, что тебе у нас остаться можно.

– У вас?! – искренне изумился Даута. Из окна на стол падал яркий солнечный свет. Пришло понимание, зачем Евстроп устроил экскурсию. – И мне для этого надо забыть про бессмертие?

– Много вещей есть на свете, с которыми человек согласиться не может, например эволюция – как с ней согласиться? Эволюция сделала много находок, но она их не распространяет. Одним животным дает замечательное зрение, а другим не дает. Акулам эволюция подарила зубы, которые восстанавливаются. А человеку не подарила. Эволюция разбазаривает свои находки – прекрасные глаза и волшебные зубы исчезнут вместе с биологическими видами. Вымрут акулы – и не станет зубов, никому по наследству не передадут акулы свои зубы. Да дело не только в эволюции. Много у человека несогласий с устройством мира. Многие знания – многие печали.

Твоя мысль тебя от людей отдаляет, а мы тут наоборот – стремимся людей объединять. Неискренно у тебя выйдет жить среди нас, и думать про бессмертие... Например, бывает, людям приходится смеяться, когда не смешно. Слышал такой смех? через силу, который? Вот и ты так будешь среди нас со своим бессмертием – и все вокруг будут видеть, что ты через силу живешь с нами, и самому тебе будет не сладко лицемерить и жить: смеяться по-нашему, когда хочется по-своему. Зачем так мучиться? Вера должна быть искренней, осмысленной, прочувствованной, тогда она удовлетворение приносит, а пустые, бессмысленные ритуалы – только раздражают.