Текст книги "Пешка в воскресенье"

Автор книги: Франсиско Умбраль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

И пьет.

Хулио Антонио мирился со всем этим, потому что Пилар вытащила его из богемы. Поскольку мораль всегда приспосабливается к жизни, а не наоборот, он внутренне/внешне перекроил в прогрессивные взгляды то, что на самом деле было капитуляцией перед состоятельной женой и прихотями дурнушки с хорошей фигурой. Болеслао ненавидит дурнушек с хорошей фигурой. У него таких было всего несколько, и он о них вспоминает как о смертных грехах. «Можно трахать в рот, но нельзя разговаривать с задницей», неизменно повторяет Болеслао. Понятно, в крайнем случае, он переспит с кем угодно. Болеслао всегда чувствовал, что в состоянии заняться любовью даже с паралитичкой в кресле-каталке, если ее лицо, наделенное внутренней или внешней красотой, светится жизнью или смертью (Болеслао не умеет ни высказать, ни обдумать этого про себя молча, подобрав более умные слова). И, напротив, рядом с некрасивой женщиной, хотя и хорошо сложенной, на него нападает стойкая апатия. Короче, Болеслао предпочтет симпатичную козу (хотя такого опыта у него никогда не было) некрасивой интеллектуалке.

У Платона есть одно место, на которое обратили его внимание еще в колледже и которое он всегда помнил (этим и ограничивается его знание классиков): «Любовь – это желание зачать в красоте». В том-то и дело.

А красоту с гораздо большей вероятностью можно обнаружить в кресле-каталке, чем во внешности жены Хулио Антонио. Получается, что я платоник и, в конце концов, напился, несмотря на то, что алкоголь никогда не ударяет мне в голову. Так что я – Платон изнутри, а снаружи – Грок. Любопытный гермафродитизм. Ханс сказал первым, а другие подтвердили… И с этого момента Болеслао сам решает называть себя Гроком. Он не любит цирк. Не любил и в детстве. Ему особенно не нравятся сентиментальное резонерство и дешевые остроты, но он понимает, что возраст и одиночество неизбежно делают из него клоуна. Случай с бутылкой немецкого вина заставил его увидеть это со всей ясностью. Возможно, алкоголь также немного способствует паясничанью.

В жизни встречается никем не придуманная клоунада. Иногда мы, как нарочно, все начинаем делать с неловкостью шута: вставляем ключ в замок зубьями вверх и не можем открыть дверь; нажимаем в лифте не на ту кнопку; проезжаем в метро свою станцию; выходим из автобуса, не доехав одну остановку; поднимаем руку, чтобы в знак приветствия приподнять шляпу, которой не оказывается на голове (несуществующую шляпу, как та, что была у него в руках и между колен сегодня, пока Клара беспечно брила свои гениталии).

Меня одинаково тошнит и от того как гримасничает сама жизнь, и от клоунов. Но есть еще внутреннее фиглярство. Оно развивается с возрастом и, кроме всего прочего, осознается задним умом. Чем занимался я в офисе, когда протирал суконкой телефон, письменный прибор и все что часом раньше было вычищено уборщицей? Разве это не было фиглярством? Фиглярство с отложенным эффектом, проявляющимся после того, как жизнь прошла в попытках передвинуть черную громаду рояля, которую невозможно столкнуть с места. А ведь так легко было подставить к роялю табуретку.

Грок, жизнь превратила меня в Грока, но, понятно, не наделив гениальностью, – он проделывал свои трюки, зная им цену, а мы относимся к своим поступкам очень серьезно. С этого момента мое имя – Грок, по крайней мере, для меня самого. Служащий Болеслао умер. На свет появился Грок – клоун. Да, непрекращающаяся клоунада жизни, как когда…

В коридор врываются беспорядочные голоса и смех:

– Болеслао! У тебя дизентерия?

– Я сплю в ванне.

Троица говорит то по очереди, то хором через закрытую дверь.

– А где бутылка JB?

Должно быть это Хулио Антонио, уже успевший обнаружить, что ее нет на месте.

– Она спит со мной, и я обнимаю ее крепче, чем невесту.

– По другую сторону двери смеются.

– Болеслао!

– Болеслао растаял как снег. Я Грок, и мне хочется спать.

– За дверью смеются, как в театре.

– Ну и тип. Хорошую роль ты себе нашел. Но это роль клоуна. Ладно, оставайся с хотабе[10]10
  Хотабе – «JB», сорт виски. Название озвучено в испанской фонетике (произнесено как две соответствующие буквы испанского алфавита, причем слитно).


[Закрыть].

Дверь оставили в покое. Теперь никто не пытается на нее надавить всем своим телом. Зато Грок через стену, за которой находится супружеская спальня, слышит тяжелое дыхание, сопутствующее сексу, шутки и вскрики Пилар. Убогий фарс, который называется menage a trois, или правильно будет – menas a trua?[11]11
  На самом деле: ménage átrois – сожительство, брак втроем (фр.).


[Закрыть] Гроку все равно. Ему знакома эта игра. Пилар, дурнушка с хорошей фигурой, хочет, чтобы ее отделал громадный немец, а муж в этом водевиле будет играть роль шута, который, как и в любом другом водевиле, – лишний, не желающий этого знать. Он принимает игру, потому что она кажется ему чем-то очень продвинутым, а также по той причине, что деньги, дом, дворик, земля, искусственный пруд, – все принадлежит его жене. Грок доволен, что не участвует в этом жалком спектакле. Помимо всего прочего, он не смог бы выдержать в постели среди яиц еще двух мужиков. Или даже одного.

– Самое первое яйцо, из которого все вылупилось, было единственным во всем мире, – громко произносит Болеслао, открывая глаза и делая очередной глоток.

В своем эмбриональном сне, лежа в ванне, умирает Болеслао и рождается Грок. Теперь он ясно осознает (с ясностью алкогольного опьянения), что жизнь превращает нас не в стариков, а в клоунов. «Поэтому мы иногда ведем себя так, что вызываем смех у детей или улыбку у других людей, которые на нас смотрят». Плохо не то, что ты становишься стариком, друг Грок. Плохо, что превращаешься в клоуна.

За стеной смолкают сопение, регулярные постанывания и вскрики Пилар. Видимо оба ее уже удовлетворили (муж – чистая формальность), и теперь вся троица спит, застыв в порнографической сцене, – клубок переплетенных между собой тел, как будто разломанных на части и сваленных в кучу как старый хлам (брюхо Ханса; волосатая задница Хулио Антонио; рубенсовский, мезократический целлюлит Пилар). Представляя себе все это, Грок улыбается и, задремав, слышит грязное дыхание двух мужчин и одной женщины, не сумевших избавиться от грязи ни на снегу, ни в пруду. Унитаз издает непрерывный специфический шум, в котором проявляется его индивидуальность. Каждый унитаз шумит по-своему. И этот шум помогает Гроку уснуть.

* * *

Когда Болеслао переехал в маленькую квартиру (в ту, что занимает теперь), одной из его соседок по дому оказалась женщина среднего возраста, элегантная, смуглая и загадочная (наверняка, ловкая дорогая проститутка), которая жила с дочерью восьми или десяти лет, Флавией. У девочки были золотисто-каштановые волосы, непроницаемое с удивительно правильными чертами лицо, умные глаза и немного великоватые для ее возраста, слишком рано сформировавшиеся руки. В ней было что-то арабское, делавшее ее совершенно непохожей на свою мать. Отца, скорее всего, она не знала. Встречаясь с Болеслао в лифте, на лестнице, в подъезде, в ближайших зеленных и фруктовых магазинах, Флавия (одетая немного по старинке, так как одевали детей раньше), кажется, проявляла интерес к нему, к новому высокому и пожилому соседу, немногословному и одинокому.

Совершенно очарованный сиянием детства, которому нечего скрывать, Болеслао спрашивал у Флавии, как она учится и во что играет. Возможно, заставляя проституток брить лобок, он ищет среди них ее золотую вульву, которой никогда не видел. Однажды, столкнувшись с девочкой в лифте, Болеслао пригласил ее к себе, и она осталась под впечатлением от его почти пустой квартиры – от уединенного мира одинокого мужчины, незнакомой интимной атмосферы с кисточками для бритья, аккуратными стопками рубашек (тогда Болеслао еще следил за порядком) и едва уловимым запахом мужского одеколона, заполняющим единственную комнату, небольшую кухню и душевую.

Понятно, что Флавия была заранее расположена, предрасположена к тому, чтобы прийти в восхищение.

Болеслао без какого-либо умысла задал ей множество самых разных вопросов (он знал, что дети, так же как и взрослые, предпочитают говорить, а не слушать), и Флавия подробно рассказала ему о своих занятиях в школе, о том, когда уходит из дома и возвращается ее мать, о том, что она подолгу остается одна и что одной ей не страшно, но тоскливо. И Болеслао даже подумал, что они смогут составить друг другу хорошую компанию, так как неожиданно открылось, что оба одиноки. Общение приятнее всего, когда важнее, чем содержание разговора, вибрация голоса и то, как связаны между собой слова, продолжительность пауз, тончайшие оттенки сомнений, проступающие в интонации подобно водяному знаку на бумаге. Болеслао во время визитов Флавии, которые стали довольно частыми, получал наслаждение именно от этого. Флавию же, буквально ослепляло, как спокойно и неторопливо Болеслао пьет неразбавленное виски. Для нее виски было «огненной водой», как для дикарей. Ребенок и есть дикарь со сглаженными первобытными чертами или – находящийся под присмотром. Поэтому для нее это выглядело, как если бы он стаканами глотал пламя.

Для Флавии Болеслао был великолепным огнеглотателем. Он никогда не наливал ей. И, тем не менее, однажды спустилась ее мать, проститутка со стажем, несомненно, повидавшая в жизни всякого.

– Так и знала, что ты здесь, Флавия, бестолочь.

И, взяв ее за руку, увела. На Болеслао она лишь посмотрела, молча, укоризненно, с иронией и отвращением. Эта элитная шлюха, конечно же, знала о мужчинах все. А Флавия, не подозревая, чем занимается мать, относилась к ней как к маркизе, ведущей интенсивную светскую жизнь. Позже дорогая проститутка никогда не проявляла интереса к новому жильцу. Кому может быть интересен одинокий человек явно без средств? Флавия перестала приходить к Болеслао.

Встречаясь с ним в лифте или на улице, она все еще целовала его в щеки, но отчужденно и как будто чего-то не договаривая. Мать явно настроила свою дочку против него при помощи тех неясных, расплывчатых и странных аргументов, оформленных в причудливые и неуклюжие выражения (злой, нехороший человек, потрошитель и так далее), которые используют в разговоре с детьми, когда хотят оградить их от секса, не упоминая о сексе. Опытная проститутка мгновенно распознала в Болеслао специалиста по малолеткам и сразу же все обрубила. Таким образом, хотя никогда и ни за что на свете он ничего не позволил бы себе с Флавией, Болеслао потерял единственное, что придавало вкус его жизни в новом/старом доме.

Теперь Флавии уже исполнилось пятнадцать или шестнадцать лет. Болеслао видел, как она взрослеет, наблюдая за ней в зеркалах лифта, глядя на то, как она играет у входа в подъезд, разговаривает на углу с приятелем по колледжу, проводившим ее после уроков. Болеслао знает и чувствует, что Флавия это его Беатриче (в школе он читал Алигьери), но ограничивается лишь тем, что следит за мельчайшими изменениями в ее внешности и в детской одежде. И от него не укрылась эта вечно спадающая форменная гетра. Флавия носит форму монастырского колледжа (все проститутки отдают своих дочерей в хороший колледж, принадлежащий, конечно же, сестрам-монахиням).

Болеслао скрупулезный наблюдатель, и у него есть теория по поводу гетр, которые обязана носить учащаяся колледжа. Они должны доходить до колен: та, что носит их всегда натянутыми, причем одинаково высоко, фригидна; это женщина, подчиняющаяся установленному порядку, за ней не имеет смысла ухаживать, она выйдет замуж удачно и по расчету. Та, у которой сползают обе гетры, – неряха. А вот та, у которой одна натянута, а другая наполовину сползла (неважно – правая или левая), обнажая икру, сверкающую светлой апрельской чистотой или легкой золотистой охрой, нестандартна в жизни, доступна, с богатым воображением, и ее нужно добиваться.

Флавия. Уже много лет она лишь здоровается с Болеслао, не поворачивая головы, так же как с остальными соседями, или даже более холодно. Сейчас она поглощена другой жизнью, и этому способствуют период полового созревания, колледж, мальчики. И наверняка на нее все еще оказывает влияние то, что ее мать наговорила ей, пытаясь внушить, что она больше никогда не должна спускаться (подниматься) в квартиру Болеслао, «того сеньора». Она будет вспоминать или думать обо мне как об омерзительном старике, который хотел погубить девочку. Она будет испытывать ко мне отвращение.

Когда они встречаются в рыбном, Болеслао делает вид, что хочет проверить что-то во внутренностях морского леща, которого держит в руках, и полностью сосредоточен на этом занятии, чтобы не здороваться с Флавией, избегая чувства унижения от ее сдержанного приветствия, вызванного необходимостью соблюсти приличия.

Между ними нет ничего общего. И только солоноватый, характерный запах рыбного магазина и секса одинаково обволакивает их. И, по всей вероятности, Флавия уже знает, что означают скрытые от посторонних глаз просоленные миры, фаллические выделения и запах как в рыбном ряду.

* * *

Мотоцикл катится под уклон, по направлению к Мадриду, по шоссе, очистившемуся от снега за счет интенсивного движения транспорта. Ханс рулит, подняв воротник своей куртки астронавта, а Грок обнимает его, прилипнув к спине своего друга, не столько из соображений безопасности, сколько спасаясь от холода, которым веет с заснеженных полей.

Нет ни ночи, ни дня; нет ни земли, ни неба; нет «здесь» и «там»; есть только напористое движение и красный мотоцикл на детских колесиках, пробивающийся сквозь черноту и холод, подобно воздушным судам, летящим сквозь пространство вне пространства и времени. Ветер скорости прогнал алкогольное опьянение и сон. В мире воцарился лунный или сомнамбулический покой, как это бывает во время снегопада. Кажется, что луна упала наконец на землю мягкими хлопьями.

Ханс закладывает вираж и съезжает с магистрали к бензозаправке, почти такой же огромной, как аэропорт. Пока им заливают бензин, Грок начинает теребить Ханса:

– Ханс, я хочу вернуться в Шахразаду.

– В такое время, Грок? Думаю, что уже поздно. Ты запал на Клару.

– Не скажу, что ты ошибся.

– Но сейчас там уже закрыто.

– Для таких клиентов как ты открыто всю ночь.

Они разговаривают, сидя на мотоцикле, пока служащий в желтом комбинезоне заправляет бак топливом. Ханс повернул голову так, что Гроку виден его профиль эфеба, постаревший, но не повзрослевший. Грок выпрямился и засунул руки в карманы пальто. На ходу они у него замерзли.

– Но Клара, скорее всего, спит с каким-нибудь тупым янки.

Вокруг стоит крепкий запах свежего бензина и стародавней авторемонтной мастерской. Грок ловит себя на мысли, что мог бы отхлебнуть бензина, и его пугает перспектива такой стадии алкоголизма, когда человек пьет что попало и это становится для него нормальным. Ему причиняет боль безжалостный реализм Ханса: «…скорее всего, спит с каким-нибудь безмозглым янки». Он чувствует боль в своем списанном на пенсию сердце, представив Клару голой, с выбритым лобком, прижимающейся в постели к щетинистой как у кабана коже отвратительнейшего светловолосого янки.

– Безмозглые янки бывают не каждый день, – отвечает Грок.

Ханс расплачивается, и они снова едут. И нет ни времени, ни пространства, ни света, ни темноты: только луна, бесшумно упавшая на землю и рассыпавшаяся. И в этом есть что-то невыносимо рождественское.

Шахразада закрывает свои двери. Грок заглядывает внутрь, где пахнет отсутствующими женщинами, остывшим дымом и ковром. Один из барменов сообщает ему:

– Сеньорита Клара ушла часа два назад с кавалером.

– Со свиным рылом, с тупым янки?

– Не знаю, сеньор.

Грок подходит к замызганному проститутками телефонному аппарату и звонит в отделение интенсивной терапии. После долгих и мучительных поисков его все же соединяют с Андреа: да, спасибо за звонок; он уже отключен; ты уже знаешь, что все состоится в восемь утра; будут, по всей вероятности, Саура, Бархола, Антонио Лопес и еще кое-какой народ, в общем, его друзья, его товарищи; надеюсь, что ты тоже придешь.

Итак, Андреа уже сменила боль супружеской утраты на пустые хлопоты, направленные на удовлетворение тщеславия: гранды живописи, которым она, видимо, позвонила, придут на похороны ее мужа, что означает посмертное (пусть и кратковременное) признание художника, который не продавал своих картин.

Грок вешает трубку и продолжает расспрашивать услужливого бармена. Похоже, что кавалер на самом деле янки, так как живет в громадном и дорогом отеле неподалеку. Грок выходит на улицу к Хансу, ждавшему его с мотоциклом, работающим на холостом ходу, и дает указания куда ехать. Через несколько минут Грок блуждает в функциональном лабиринте пустого отеля (есть такой бестолковый функционализм, о котором А. сказал ему незадолго до смерти, в тот же вечер: «Что касается Аска, это уже маньеризм функционального»). Он расспрашивает ночных консьержей, объясняет как выглядит разыскиваемый, называет его фамилию (в клубе, кажется, его звали мистер Миллер), и, в конце концов, получает от девушки, одетой как стюардесса в форменную одежду отеля, информацию, что мистер Миллер и смуглая сеньорита покинули отель полчаса назад.

Грок возвращается к мотоциклу и садится на свое место позади Ханса. Разговор идет при включенном двигателе:

– И вовсе она не спит. Они прикончили то, что у них было, и вышли, скорее всего, чтобы пропустить еще по рюмке. А после мистер Миллер отвезет ее на такси домой.

– Мистер Миллер. То есть все-таки тупой янки.

– Ты знаешь, где живет Клара, Ханс.

– Оставь это, Грок. Клара уже спит.

– Ханс, скажи, только честно, где живет Клара.

– Ты пьян, Грок. Завтра ты и не вспомнишь о Кларе. К тому же в восемь мы должны быть на похоронах твоего друга.

– Я говорил с вдовой. Придут известные художники. И я не пьян. До восьми мы еще можем разыскать Клару.

– Для чего?

– Если у тебя снова кончился бензин, я возьму такси.

Ханс трогает мотоцикл с места, не проронив больше ни слова. Грок, полный сил, снова мчится по городу, спящему стоя, как огромный мамонт. Скоро выясняется, что они направляются в квартал Консепсьон, где по старой традиции живут незамужние проститутки.

Можно было бы сказать Хансу, что, хотя ему и хватило прыти переспать со старой Пилар на глазах у ее мужа, он не понимает, почему Грок ищет юную проститутку, несколькими часами раньше побрившую свой лобок для него, ради его прихоти. Грок мог бы сказать Хансу, что гоняется за золотым руном, как средневековые рыцари, о которых Ханс, как выходец из Центральной Европы, должен был бы знать больше, чем он. Золотое руно, в конце концов, это не что иное как символ прекрасного полового органа. Так считают историки. Грок с извечным постоянством ищет золотую вульву – в несовершеннолетней Флавии, в напичканной наркотиками подружке Хосе Лопеса, среди множества взрослых незамужних женщин и потаскушек почти подросткового возраста. Однако Ханс не более чем механик, и Грок молчит, в то время как маленький мотоцикл движется по М-30, как атомный муравей по тропе, к легендарному, построенному во франкистские времена кварталу Консепсьон, забытому и уже превратившемуся в руины, символизирующие закончившуюся эпоху.

«У каждой эпохи есть свои руины», сказал бы А., но он уже ничего не скажет.

– Это здесь – говорит Ханс, останавливая мотоцикл впритирку к бордюрному камню на центральном проспекте погруженного в сон квартала Консепсьон.

Грок направляется к подъезду, не спросив у Ханса номер квартиры и вообще полностью его проигнорировав. Старый германский эфеб Ханс, наверняка, когда-нибудь ночевал здесь у совсем еще юной Клары. И Грок ревнует уже не к янки, а к Хансу. Эта перемена происходит с ним мгновенно, пока он пересекает узкий тротуар. Нажав кнопку подсветки на панели с номерами квартир и фамилиями жильцов, он подряд просматривает весь список, сняв очки и прижав свой близорукий глаз/лупу к стеклу. В списке нет ничего похожего на Клару.

– Послушай, Ханс, как фамилия Клары?

– Без понятия.

Тогда Грок нажимает на все кнопки, звонит во все квартиры, вызывая целый град посыпавшихся на него голосов – сонных, бодрых, взволнованных, негодующих, ругающихся, заговорщических, молодых, старых, мужских, женских.

– Клара, сеньорита Клара! – повторяет он в домофон.

– Какая тебе к черту Клара, хулиган..!

И так далее, в том же духе.

На мгновение Грок замолкает, обдумывая ситуацию. Панель гаснет. И вдруг он снова начинает звонить – решительно, без разбора, пытаясь хоть у кого-то вызвать к себе сочувствие, но когда шквал голосов достигает опасного предела, молча отходит от двери.

– Они ее не знают или ничего не хотят о ней знать. А ты не ошибся номером дома, Ханс?

Ханс по-дружески иронично смотрит на него своими голубыми детскими глазами (абсолютно точно, что именно инфантильность заставила его купить этот мотоцикл на цирковых колесах). Ханс молчит. В большом доме открылось несколько окон, раздалось несколько криков, кое-где зажгли свет.

– Нам лучше убраться.

Грок влезает на мотоцикл, и какое-то время они бесцельно катаются по кварталу Консепсьон. Грок, не признаваясь вслух, отказывается от своих поисков золотого руна. Золотое руно он найдет, когда захочет, вечером или ночью в Шахразаде.

Ханс и Грок знакомы настолько давно, что не нуждаются в словах. Это глубокое взаимопонимание между мужчинами и называется дружба. Ханс чувствует, что горячее человеческое тело, повиснув у него на спине как тяжелый ранец, сдалось и берет управление делами (хотя никаких дел нет) на себя, выезжая из квартала с другого конца. Он держит курс к незастроенной территории, освоенной дневными козами и ночными пьяницами, находящейся между Консепсьон и кладбищем Альмудена, огромным кварталом мертвых… В лунках, выкопанных на пустыре, светятся лампадки маленьких костров, как в лунках на небесах – лампады звезд. Это пьяницы Восточной части Мадрида (точнее, Средне-Восточной), коротающие здесь ночь за выпивкой, сжигают все, что подвернется под руку, чтобы согреться. Грок понял, куда они приехали:

– Блядь, но у нас даже никакой бутылки нет с собой, Ханс.

Ханс прислоняет мотоцикл к холмику рыхлой земли и достает из заднего кармана брюк фляжку с джином.

– Сукин сын, и у тебя все время было это.

– Фляжка, такая же как у Хемингуэя.

Грок знает, что Ханс обожает покойного Хемингуэя. Его романы доступны пониманию механика, а, кроме того, Хемингуэй был человеком действия, страстным любителем скорости скаковых лошадей, мгновенной реакции быков и тореадоров. Ханс тоже профессионал в том, что касается скорости, но скорости моторов. Местность вокруг представляет собой совершенно открытое заснеженное поле.

Они неторопливо подходят к ближайшему костру, окруженному неподвижными мужскими и женскими фигурами.

– Привет, ребята.

В ответ раздается коллективное, почти радушное, «привет». Ханс, найдя удобное углубление, садится на землю, скрестив ноги по-турецки, и пускает свою секретную хемингуэевскую фляжку с джином по кругу. Грок садится точно так же, занимая другую выемку. Между ним и Хансом оказывается худощавый алкаш с вытянутым профилем.

– Хороший джин, англичанин.

– Я немец, с вашего позволения. Но можете называть и англичанином. Меня зовут Ханс.

Прием в немногочисленное племя, кажется, прошел благополучно. Костер, сложенный из щепочек и прутиков, это упавшая звезда, возносящая свое скромное пламя вверх, как бы в стремлении вернуться на небеса. Время от времени кто-нибудь выплескивает немного виски или джина в огонь, чтобы оживить его.

– И огонь пьет, – говорит безголосый голос.

И все смеются. Заметно, что эта шутка среди них повторяется и повторяется. Фляжка Ханса, о наличии которой Грок не подозревал, доходит до него. Он прикладывается к горлышку с резьбой и находит, что джин действительно хороший. Этот Ханс – сукин сын, как все немцы. Я здесь умираю от жажды, а у него, оказывается, полно джина.

– Ты сукин сын, Ханс. Тащишь на себе целый бар джина и молчишь, в то время как я умираю от жажды.

После немеренного количества выпитого виски, Гроку приятно ощущать на языке и небе можжевеловый вкус. Он передает фляжку человеку с продолговатым лицом, своему соседу справа, и рассматривает присутствующих. Лица кажутся оживленными своеобразной мимикой за счет пляшущих на них отблесков пламени, но на самом деле неподвижны. Мужские и женские лица, выдающие пристрастие к алкоголю. Алкоголь, также как возраст (и нищета), стирает признаки пола. Смутно виднеющиеся носы, подсвеченные красным, особенно выразительны. Все похожи на меня. Я становлюсь похожим на них. Алкаши, по сути, не отличаются один от другого. У меня наверняка будет нос пропойцы-клоуна. Ведь я Грок. И Грок вспоминает, как всего лишь несколько часов назад, то есть совсем недавно, пенсионер Болеслао в ванне своего друга, как в урне для хранения праха, превратился в клоуна-алкоголика Грока. Произошел транссубстанциональный переход, о котором знает только он и о котором никогда никому не расскажет.

Новая жизнь, рождающаяся, когда заканчивается биография, если ты раньше не совершишь самоубийства. Свободная жизнь вне биографии, белоснежно пустая страница вне времени и пространства.

Грок воспринимает теперь выход на пенсию и одиночество не как конец пути, а как рождение нового человека, или нечеловека, что одно и то же. К компании присоединяется кресло на колесах. В нем Клара. Клара? Каталку толкает женщина постарше. Выполнив свою работу, она отходит в сторону. Грок понимает, что ему, поскольку он влюблен в Клару, в течение какого-то времени все молодые женщины будут напоминать Клару. Он пристально вглядывается в инвалида сквозь змеящиеся языки пламени, над которым выпивохи и попрошайки отогревают свои отекшие от холода руки.

Женщина-инвалид – смуглая красавица. В лице есть что-то восточное и треугольное. У нее мужские руки. Ноги длинные, в черных чулках. Сразу видно, что она здесь своя. Может быть, она лесбиянка, а та, что возит кресло, – ее любовница, думает Грок.

Инвалидка не Клара, но, невзирая на инвалидность, похожа на Клару, как похожи друг на друга все красивые женщины. Она пьет то, что ей предлагают, как профессионалка, в растяжку, а потом вынимает из своего флотского жакета фляжку, такую же как у Ханса, и прежде чем передать дальше, отхлебывает из нее сама. Грок не знает, что это – виски, джин или что-то еще. Кажется, среди них принято приносить с собой что-нибудь на всех.

Грок ждет своей очереди к прибывшей в кресле на колесах фляжке не для того, чтобы добавить очередной глоток, а чтобы поцеловать инвалидку – через горлышко, опосредованно, просочившись сквозь рты и поцелуи приложившихся к этому горлышку до него. Все зовут ее Беа. У нее великолепные и бесполезные ноги.

Беа, Беа, – вздыхает влюбленный в Клару. Клара, Клара, – вздыхает влюбленный в Беа. Костер теперь разгорелся, его пламя стало выше и ярче, звезда родилась снова, и голос Ханса рассказывает разные истории про Грока (настоящего и выдуманного), которые все слушают с интересом. Они принимают Грока в свой клуб под открытым небом как Грока, и человечек с вытянутым лицом, сидящий справа, целует его в обе щеки. При этом один поцелуй получается горячим, а другой – холодным. Два поцелуя, выражающие дружбу и пахнущие перегаром.

* * *

Все отправляются в путь, не дожидаясь пока костер догорит. Несколько выпивох каждую ночь встречаются на кладбище, в пантеоне, возведенном в честь какой-то знаменитости, заброшенном, но защищающем их от холода, и вечеринка в полном составе переселяется туда.

Грок подходит к Беа, кажущейся ему прекрасной в сполохах пламени, и целует ее в широкий, четко очерченный чувственный рот.

– Сначала я поцеловал тебя в твою фляжку с джином, или с чем-то еще, не помню, что там было. Я поцеловал тебя через другие рты. А теперь – напрямик, потому что ты прекрасна и недоступна. Держи свою фляжку.

– Недоступна?

– Я так думал о паралитиках, но все равно влюбился в тебя, – в твое лицо. Оно – малайское, если смотреть анфас. А твой профиль – неоклассицизм. Я всегда считал, что лицо важно для секса. Если лицо мне не нравится, то и гениталии не интересуют.

– Хочешь везти мое кресло до Альмудены?

Ее подруга (любовница?), разомлев от красного вина, уснула, сидя на заснеженном бугорке, и ей больше ничего не надо. Грок, окончательно придя в себя, охотно толкает кресло-каталку Беа, старательно объезжая ямы и другие неровности пересеченной местности, выдерживая направление и следя за тем, чтобы вовремя сманеврировать. Он неожиданно счастлив (с ним такого никогда раньше не случалось), толкая кресло-каталку паралитички по колдобинам сквозь ночную мглу, по дороге, ведущей к кладбищу через всю планету, покрытую снегом и вымершую.

У Беа (Беатрис) длинные ноги, необычное лицо, стройная фигура, влюбленный взгляд и улыбка канальи. Беа понимает, что, жива наполовину и поэтому решила пуститься во все тяжкие, сгореть без остатка, оставив смерти лишь безжизненный, пустой куль женского тела. Она рассказывает об этом Гроку во время долгого и трудного перехода по рытвинам из квартала Консепсьон (где он не нашел Клару) в квартал мертвых, то есть на кладбище Альмудена – громадный мадридский супермаркет из прежних времен, сегодня щедро осыпанный снегом.

Выпивохи с кладбища, где «пьяницы закусывают смертью» (Грок помнит эту стихотворную строчку, но не знает, кому она принадлежит) расположились вокруг могилы прославленной знаменитости.

 
             Здесь покоится прах почтенного
        Такого-то (имя, фамилия); академика
       в области того и этого; кавалера ордена
 Сантьяго; члена Королевских Академий такой-то
и такой-то; действительный член Академии и т. д.,
       от родственников и учеников… которые
                 хранят о нем память и т. д.
 

Вновь прибывшие мгновенно братаются с местными, образуя одну дружную компанию. Все приняты с полным радушием. Кладбищенское барокко мастеров по мрамору защищает от холода и от снега.

На надгробной плите та же надпись, что и на фронтоне. Пьяницы жгут костер, пируя прямо на тексте, смутно напоминающем латынь. Глаза у Беа прекрасные и порочные, а голос изысканный и сволочной. Она то и дело затягивается сигаретой с травкой и прикладывается к фляжке, которую уже не нужно пускать по кругу. Грок поставил кресло-каталку так, чтобы ей было как можно удобней, и, усевшись напротив, рассматривает ее, изучает и любит.

Ангелы, вымученные в стиле неудачного неоклассицизма, присутствуют на оргии, устроенной алкашами. Святые-заступники и покровители, обладающие высшей властью, земной и небесной, излучая тоскливую барочность, присутствуют на пьяной оргии. Грок одного за другим обводит взглядом собутыльников. Они все на одно лицо. Оказывается, что люмпенам тоже известно, что такое однообразие. Люмпенизация не спасает от однообразия. Маргиналы могут быть похожими на себе подобных, точно так же как чиновники. И это размечтавшегося вдруг о новой свободной жизни Грока приводит в отчаяние.