Текст книги "Пешка в воскресенье"

Автор книги: Франсиско Умбраль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Если бы заниматься готовкой, как это делают иностранцы и только начинают делать испанцы (в основном одинокие), можно было бы потратить утро на покупки и стряпню. Но я не готовлю. Тем не менее, Болеслао брал коричневую корзину, возможно, принадлежавшую умершей матери, находящейся на бесконечно далеких небесах, и шел в ближайшие магазины. На его улице много магазинов: рыбные – мексиканские, торгующие свежей экзотической рыбой и ацтекскими загадочными диковинами, похожими на фетиши из соли; фруктовые – с пирамидами яблок, апельсинов и помело, горящими на прилавках тихим пожаром; зеленные – с целым садом диких растений, с темно-лиловыми салатами и брюссельской капустой. Откуда у торговцев фруктами египетское чувство пирамиды? Откуда у них берется романтическое, руссоистское представление о заросшем дикими растениями парке с почти нетронутым природным ландшафтом?

Среди яблок Болеслао казался себе самым настоящим египтянином, а среди зелени чувствовал себя как Руссо с корзинкой в руках. В мясных отделах он действует (действовал) как детектив на месте преступлений, совершенных утром, совсем недавно. Вероломно зарезанный барашек, бык, кабан, теленок, молочный поросенок. Мясник улыбался как убийца, разыгрывающий из себя святошу. Ведь он никого не убил. Он только продает трупы.

Болеслао дотрагивался кончиком пальца до чешуи морского леща, только ради удовольствия почувствовать ее текстуру. Болеслао подносил кровоточащий кусок мяса к своему носу (запах всегда напоминал ему менархе – первую менструацию подростка). Болеслао, дон Болеслао, пользовался в квартале славой утонченного гурмана, покупателя с изысканным вкусом, человека, знающего толк в мясе, в рыбе и в зелени. В конце он покупал несколько яблок, так чтобы у него всегда в кармане было яблоко и можно было бы съесть его независимо от времени, когда угодно и где угодно – дома или в метро. Но когда он покупал немного мяса или свежей камбалы, чтобы оправдать хождение по магазинам, то сразу же, едва войдя в свой двор, отдавал купленное кошкам, так как любил кошек, а приготовить даже самое простое блюдо был не в состоянии. Болеслао, как уже говорилось, обедал в таверне вместе со строительными рабочими и консьержами из большого дома.

Только в отделе продовольственно-колониальных товаров он чувствовал себя уверенно и превосходно, когда уже не только с корзиной, но и с двумя заполненными пластиковыми пакетами в руках, выбирал новый сорт виски, редкий, выдержанный, побуждая хозяина заказывать самые старые дорогие напитки.

– Дон Болеслао самый утонченный покупатель в квартале.

– Такие, как дон Болеслао, встречаются редко. Дон Болеслао знает, что покупает.

Иными словами, выйдя на пенсию, в конце своей бесславной (и даже заурядной) жизни, Болеслао нашел свое призвание в том, чтобы покупать самую изысканную рыбу дворовым кошкам и в том, чтобы разобраться с целой батареей бутылок с роскошными и сложными алкогольными напитками, остановившись на эксклюзивном виски. Жизнь насмешлива. Она всегда способствует осуществлению самых абсурдных из наших планов, но никогда не помогает в исполнении нашего действительного предназначения.

Когда Болеслао с корзиной и двумя пластиковыми пакетами поднимался к себе на не внушающем доверия лифте, консьерж открывал ему дверцу с почтением, положенным сеньору, покупающему такую хорошую еду и выпивку. Делая покупки, Болеслао не забывал и о соседях по дому, и однажды на Растро приобрел холодильник, чтобы хранить в нем шампанское и паштет, на тот случай, если кто-нибудь к нему зайдет. Так Болеслао коротал свою жизнь, с тех пор как она стала совершенно пустой, после того как он перестал быть бухгалтером.

Болеслао возвращался домой излишне (и бестолково) нагруженным покупками. Он бросал все, где придется, и вспоминал, что в действительности главная и единственная проблема состоит в наличии или отсутствии воображения. Быть или не быть? – Ерунда: есть воображение или его нет. Если оно есть, значит, утро спасено. Еще хуже, разумеется, дело обстояло с вечерами.

Болеслао закладывал часть купленного в ленивый холодильник с Растро, не совсем исправный, округлой формы, выпущенный в пятидесятые годы. Остальное размещал в кухне, учитывая возможность неожиданного прихода соседей/гостей. В конце концов он открывал бутылку виски, виски, привезенного из старых голландских колоний, виски, в которое аборигены добавили натуральные тонизирующие необычные приправы, и, не торопясь, снимал пробу. В молодости у Болеслао была любовница голландка, девушка из Амстердама, велосипедистка.

Если бы Болеслао читал книги (он практически не читает даже детективов), то, имея в виду себя, мог бы повторить старую фразу старого Генри Миллера: «Я – одиночество, играющее на ксилофоне, чтобы оплатить наем своей квартиры». До Болеслао вдруг доходит, что это все равно, жениться или не жениться. Если кто-то не женится, то заканчивает тем, что раздваивается внутри самого себя. А жена со временем становится прислугой.

Вот что происходило с Болеслао.

* * *

Красный мотоцикл на детских колесиках мчится по воскресному вечеру. Ханс сидит за рулем, а Болеслао – сзади, крепко обхватив за пояс своего друга, начавшего отпускать брюшко.

Мотоцикл проносится по широким улицам, размеренно рокоча в тишине заканчивающегося выходного дня, гаснущего как костер. Мотоцикл катит по узким старинным улицам и переулкам, наполняя их светом от своей фары. И Болеслао понимает, что такой пустяк, как поездка на мотоцикле в роли поклажи может изменить жизнь человека, сделать его свободней, открыть перед ним более широкие перспективы по сравнению с тем, что у него есть в настоящем.

Сначала была встреча с Андреа, рассказ о случившейся трагедии, испытание плачем уткнувшейся в его плечо женщины/девушки (дочка, поужинав, снова собиралась на дискотеку), исполнение долга добропорядочного человека, в то время как на самом деле ему хотелось бы (плачущие женщины его возбуждают) опрокинуть Андреа на первую попавшуюся в доме кушетку и изнасиловать. Но, обнимая Андреа, он старается, чтобы объятие оставалось не более чем дружеским. «Я это знала, знала, этим и должно было закончиться, он пил слишком много», причитает она, а Болеслао второй раз за день (слишком много) рассматривает работы, выполненные из лакированного дерева, видит картины на стенах, и знает, что А. убила эта скверная, не проданная живопись.

Если бы она была хорошей, произошло бы то же самое. Искусство всегда пожирает мастера. Постоянно повышая свои требования к нему, оно убивает его, уничтожает. И неизвестно что выматывает больше, успех или неудача. Какой смысл говорить о грузовике. А. должен был умереть.

Тяжелые формальности, связанные с сопровождением Андреа на такси в Ла Пас, бесцельное представление Ханса, – еще один друг, – прежде, чем оставить ее наедине с трупом, продолжающим жить в отделении интенсивной терапии среди десятков ему подобных «подключенных». «Вопрос лишь в том, чтобы отключить, когда вы примите решение», сказал врач.

И, видимо, Андреа приняла решение, потому что им сообщили, что похороны состоятся завтра в восемь утра, и они простились с ней, обменявшись невинными поцелуями и пообещав вернуться в восемь, чтобы присутствовать на погребении. И с тех пор они колесили (колесят) по городу на веселом мотоцикле, практически не получившем никаких повреждений при столкновении. Ханс немедленно все исправил.

Крепко обхватывая своего друга за талию, которой уже нет, Болеслао чувствует, что как по волшебству освободился от жилища А. – неудобоваримого вместилища плохого, неусвоенного искусства, от самого А. с его едким юмором неудачника, от плача и объятий Андреа, не вызвавших у него никакой другой реакции, кроме неуместной эрекции. Он кажется себе легким и прозрачным. Ноябрьский/декабрьский ветер насквозь продувает его голову (как мало волос у него осталось), очищая ее от алкоголя и впечатлений, оставшихся после общения с людьми, восстанавливая память. Возможно, это единственное, что у нас есть в мозгу.

У Ханса и Болеслао появился план – навестить Хулио Антонио, старого друга из стародавних времен, живущего за городом на своем участке земли. К нему нужно добираться по шоссе, ведущему в Ла Корунью. Но, так как скоро рождество, Ханс хочет отвезти Хулио Антонио, большому выпивохе, немецкого вина (ну, как скажешь немцу, что рейнские вина омерзительны и абсолютно непереносимы), бутылку вина. Поэтому они едут в сторону «Артуро Сориа», где живет Ханс, чтобы забрать бутылку.

– От меня позвоним Хулио Антонио и предупредим его, что приедем. Я иногда заезжаю к нему по воскресеньям.

– Хорошо.

Хорошо. Болеслао все равно. Болеслао предпочитает не знать, куда они едут – сейчас на мотоцикле и вообще в жизни, потому что когда не знаешь направления стрелы времени, цель завладевает человеком, поглощает его. Как раз этого и хочется Болеслао. Мотоцикл катит по сдающему свои позиции воскресенью. Зажженные окна оповещают о том, что включены телевизоры, о беспорядочных домашних хлопотах, о том, что семейный очаг тоже сдает свои позиции.

Они прекрасно едут, все замечательно. Болеслао рассматривает город, такой знакомый, но кажущийся ему новым. Все зависит не только от наблюдателя. Важно еще, откуда смотреть. Для того, кто никогда раньше не ездил на мотоцикле, этот Мадрид с соснами и шале, поставленными впритык друг к другу, с площадями эллиптической формы и автострадами, напоминающими Миссисипи, выглядит действительно необычно. Болеслао освобождается от жестокого заблуждения, свойственного пенсионерам, представляющим себе мир абсолютно неподвижным. Пенсионер думает или чувствует как древние греки, считавшие, что время не имеет ничего общего с пространством.

После Эйнштейна время превращается в нечто похожее на поэтическое продление пространства. Греки жили в статичном и дуалистичном мире. Пенсионеры – это греки, лишенные хламиды и величия. Болеслао читал какие-то работы Эйнштейна и даже Гейзенберга и Планка, но ничего не понял. Теперь, передвигаясь на мощном мотоцикле Ханса, напоминающем детскую игрушку, он понимает их лучше.

Красный мотоцикл на детских циркаческих колесиках освобождает его от времени, пространства, греков, от мертвого и пьяного А. и от всех неприятностей. Болеслао хотелось бы, чтобы эта поездка на мотоцикле продолжалась вечно. Ему внушает ужас даже сама мысль, что снова придется бессмысленно и бесцельно тащиться по асфальту пешком. Между тем мотоцикл катит по аллеям, мимо небоскребов и сосновых рощиц, мимо великолепных ресторанов, сверкающих как драгоценности, спроектированных и построенных так, чтобы поужинать в них было бы сплошным удовольствием.

Ноябрь/декабрь наполняют чистой и простой земной радостью изношенную душу Болеслао, или, по меньшей мере, – осеняют его лоб, ставший более высоким, после того, как часть волос выпала.

Ханс живет в районе «Артуро Сориа». Он держит львенка и занимает с ним квартиру на первом этаже. Это нечто среднее между жилым помещением и мастерской. Комната забита деталями машин и разного рода оборудованием. Кое-что – старое и куплено из эстетических соображений, так как не используется (в каждой профессии, в том числе и в слесарном деле, есть свои фетиши).

Журналы о моторах со всего света собраны в стопки по углам и, кроме того, – раскрытые, – разбросаны повсюду вперемешку с разворотами из «Плейбоя» и «Пентхауса», на которых напечатаны фото голых девиц. Такие же картинки закреплены кнопками на стенах. И Болеслао спрашивает себя, не мастурбирует ли Ханс и не фетишист ли он как все женоненавистники и холостяки. На части фотографий длинноногие модели голышом сидят на мотоциклах или украшают собой мерседес предпоследней серии. Так делается реклама. А львенок, посаженный на короткую цепь, рычит совсем рядом с ботинком Болеслао.

– Можно его приласкать?

– Это не кошка.

– Мне тоже хотелось бы, чтобы у меня был лев.

– Они едят слишком много мяса и в любой момент могут цапануть тебя лапой.

– А как быть, когда он вырастет?

– До того, как он вырастет, я сдам его в зоопарк, и мне обменяют его на новорожденного. Львов надо менять, потому что им нужно перезаряжать батарейки.

Иногда Ханс пользуется языком механиков. Однако, когда речь заходит о самой механике, говорит как поэт.

– Но лев, должно быть, очень привязывается к хозяину, – произносит Болеслао, присев на корточки напротив животного, чтобы лучше его рассмотреть.

– Точно так же как кот, Болеслао, я советую тебе завести кота.

У львенка шерсть золотистая, с легким блеском, почти охристая, он стройный, с умнейшими глазами и мохнатыми лапами, оскал у него свирепый, а хнычет как детеныш. Болеслао думает о странной природе одиночества. Оно плодит ежей и мертвых собак, барочную, непонятную, скверную и непродавабельную живопись. Из одиночества возникают пристрастие к алкоголю, львята, воскресные мертвецы и цирковые мотоциклы, молодые разочарованные жены и вдовы. Одиночество, в конце концов, порождает воскресенья, заполненные людьми, но лишенные жизни; обкуренных молоденьких девушек-наркоманок; пьяных мужчин; проституток, сбривающих пушок на своем лобке. Одиночество населено так густо, как только это вообще возможно.

– А вот и бутылка, – говорит Ханс.

Ясно. Болеслао уже и позабыл, что они приехали сюда за бутылкой рейнского вина, чтобы отвезти ее Хулио Антонио, так как собирались навестить Хулио Антонио и его жену, живущих за городом, и поужинать с ними, если их пригласят, или самим (пополам) пригласить эту супружескую пару куда-нибудь.

Узкая, почти готической формы бутылка с жидкостью неописуемого цвета внутри, которую немцы, возможно, считают хорошим рейнским вином. Никто, кроме немца, ни за что не додумался бы привезти с собой такого вина. Теперь Болеслао держит бутылку в руках и делает вид, что читает написанное на ее этикетке, получая удовольствие от бисерно-мелких строчных и крупных прописных готических типографских знаков и не понимая ни слова. Эти немцы разводят философию даже на винных бутылках, но самого вина сделать не в состоянии, думает он.

Куртка астронавта и джинсы молодят Ханса. Он положил львенку несколько больших кусков мяса без костей, и детеныш скорее не ест, а воюет с ними, как если бы это были его враги, которых, прежде чем проглотить, нужно разорвать в клочья.

– Должно быть хорошим.

– Не обольщайся, все как раз наоборот. На днях я сдам его в зоопарк.

– Я имею в виду вино.

– Рейнских вин плохих не бывает.

– Мясо для него, конечно, лучше всего.

– Нет, это не то вино, которое подают к еде. Его лучше пить просто так, безо всего.

– Я про львенка, мясо для него самое оно. Сначала он с ним играет, а потом ест.

– Хулио Антонио они очень нравятся.

– Львы?

– Рейнские вина.

В тесной квартире Ханса стоит запах, какой бывает обычно в слесарной мастерской и в жилище одинокого мужчины. Болеслао не помнит, бывал ли он здесь раньше или нет. Но в любом случае льва не было.

Они снова пересекли весь город на мотоцикле, на маленьком и мощном красном мотоцикле. Ханс, когда нужно остановиться, ограничивается тем, что осторожно прислоняет его к дереву. Их транспортное средство настолько выделяется среди других, настолько бросается в глаза, что вряд ли кому-то придет в голову его угнать. Теперь они находятся на шоссе в Ла Корунью, ведущем к дому Хулио Антонио. Болеслао по-прежнему выступает в роли свертка, но уже не обнимает своего приятеля за пояс, так как приобрел некоторый опыт. Обеими руками он держит готическую бутылку рейнского вина, с этикеткой, на которой напечатан целый рассказ или даже философский трактат (вино с самого начала вызывает у него антипатию, но он надеется, что у Хулио Антонио найдется немного виски).

– Послушай, Ханс, – говорит он Хансу (против ветра, движения и скорости) в ночную темноту, летящую им навстречу, – надо бы предупредить Хулио Антонио, что мы к нему едем.

Ханс поворачивает свою голову эфеба так, что виден его германский профиль:

– Ты прав. У меня с собой есть номер Хулио Антонио. Остановимся у первого же телефона.

И он ускоряется. А по встречной полосе в Мадрид спускается весь воскресный металлолом, выезжавший за город. Воскресенье, превратившееся в металлический хлам. Шоферам, едущим из Мадрида, видна лишь вереница белых, чуть желтоватых зажженных фар. Зрелище напоминает религиозную процессию со свечами, и это впечатление усиливается тем, что транспорт движется очень медленно.

– Смотри, можно отсюда.

Мотоцикл делает изящную петлю, и они оказываются на опустевшей террасе летнего ресторана, который, тем не менее, открыт. Ханс запускает одну из своих громадных рук за борт куртки, куда-то между подкладками и надетыми на нем свитерами и спортивными майками, пахнущими дезодорантом, в самую глубину внутренних карманов и вытаскивает записную книжку, толстую как протестантская библия. Пока его приятель листает ее, Болеслао, стоя рядом с бутылкой в руках, ждет. Затем, запомнив номер (с прежних бухгалтерских времен у него сохранилась хорошая память на цифры), крепко прижимая к себе бутылку, входит в ресторан, похожий на бальнеологическое заведение после только что закончившейся бомбардировки. Несколько случайно уцелевших пар, несомненно, не желающих быть узнанными, пьют дорожный шоколад. Болеслао просит порцию «Чивас» у стойки бара, спрашивает, где телефон и направляется в кабину, повторяя про себя номер Хулио Антонио.

Осторожно поставив бутылку на пол, он звонит (платить нужно после окончания разговора). Кабина просторная, как отдельный банкетный зал, и изысканно декорирована. Возможно, раньше это действительно был банкетный зал, который теперь никто не заказывает, и в нем устроили переговорный пункт. На другом конце провода обрадовались звонку и тому, что они едут. Кажется, их старому другу скучно одному с женой в его загородном доме. Повесив трубку, Болеслао идет к стойке, водружает на нее бутылку, одним глотком выпивает виски, расплачивается за выпивку и телефонный разговор, снова берет в руки ненавистную бутылку рейнского вина и направляется к выходу.

По телефону он объявил Хулио Антонио, что они везут ему бутылку. Это вызвало столько восторгов, что разговор мог бы продолжаться до бесконечности. Он выходит, улыбаясь, и пытается рассмотреть в темноте мотоциклет и Ханса, думая, что тот остался там, где остановился. И вдруг совсем рядом вспыхнувшая фара ослепляет его, и он, споткнувшись о какую-то скамейку, разводит руки в стороны, чтобы сохранить равновесие или хотя бы смягчить падение, и отпускает бутылку. Она мгновенно разбивается вдребезги о вымощенную камнем сцену воображаемого Эскориала[8]8
  Эскориал – дворцово-монастырский комплекс недалеко от Мадрида. Построен (1563–1584) как резиденция для испанского короля Филиппа II.


[Закрыть], и осколки стекла с веселым музыкальным звоном разлетаются по трем входным ступенькам.

Ханс по-немецки смеется в ночной темени, невидимый за своей фарой, испускающей яркий луч света. Болеслао замирает от неожиданности, как цирковой актер, выхваченный софитом из темноты в самом центре арены. Пока он торопливо идет к мотоциклу, сами собой возникают ассоциации с неуклюжим клоуном.

– Мне очень жаль, Ханс.

– Брось, Болеслао, было так смешно, – и немец продолжает смеяться. Немцам нравятся такие штуки. У них был гениальный клоун по имени Грок.

– Иногда ты напоминаешь мне Грока, Болеслао.

– А по заднице не хочешь, сукин сын. Я знаю кто такой Грок. Я не клоун.

– Но так же гениален, как он.

– Придется вернуться за новой бутылкой. Я сказал Хулио Антонио, что мы везем ему вино.

– Нет времени. Да забудь ты об этой бутылке. Я привезу ему такую же в другой раз. Я отвез их ему уже не одну. Они укорачивают жизнь, но продлевают радость. Давай, садись.

Болеслао/Грок садится на мотоцикл, глядя на невидимое несчастливое место, где разбилась бутылка. Они выезжают на шоссе. Ханс набирает скорость, нагоняя потерянное время.

Болеслао теперь больше не должен нянчить бутылку (что придавало хоть какой-то смысл его существованию), тем не менее, он решает не держаться за толстую талию Ханса. Болеслао/Грок чувствует себя храбрым и ловким на заднем сиденье. И вдруг ему становится понятным, что он Грок по сценарию своей собственной жизни. Жалкий, уволенный на пенсию клоун, причем даже не гениальный. Он вспоминает об одном из номеров Грока: немец выходил на арену сыграть на рояле, но стул стоял слишком далеко, и он устраивал целый спектакль, пытаясь подвинуть к стулу тяжелый черный рояль, который было невозможно сдвинуть с места. Зрители при этом смеялись не переставая. Разве не то же самое случилось со мной, спрашивает себя Болеслао, пока они мчатся по шоссе, и, кажется, начинается что-то похожее на снегопад. «Я ухлопал жизнь, пытаясь подтянуть тяжелый рояль к легкой табуретке, и только сейчас, состарившись, вижу, что решение было очень простым, но все нужно было делать ровным счетом наоборот. Я всего лишь клоун. Если бы я хотя бы посвятил себя цирку».

Сумасбродный, почти легкомысленный снежок, похожий на лунное крошево, делает ночь более светлой. Автомобильные фары окрашивают снежинки в красный, желтый, голубой и зеленый цвета, и Болеслао/Гроку они напоминают серпантин из цирка его жизни. Метафора кажется ему такой неудачной, что ему хотелось бы от нее избавиться, однако этого не получается. Заметно, что снегопад возбуждает Ханса, потому что он едет все быстрей и быстрей, и мотоцикл на маленьких колесиках постоянно заносит, но Болеслао/Грок сохраняет равновесие самостоятельно, не держась за своего друга из чувства собственного достоинства и фиглярства.

В любом случае, даже если мотоцикл немного заносит, немцев не заносит никогда.

* * *

Хулио Антонио и его жена владеют одним из тех пригородных садово-огородных участков, которыми социализм, кажется, действительно наделил некоторое количество семей. Болеслао смутно помнит Хулио Антонио в богемные времена, наполненные вином и женщинами. Сам он тогда был бухгалтером и вел двойную жизнь, умудряясь сочетать размеренность и четкость, необходимые в его профессии, с сумятицей своего досуга.

Хулио Антонио, похоже, женился на женщине, имевшей кое-какие деньги (что для богемы типично), и вот она здесь, Пилар – средних лет, некрасивая, но стройная, и у нее все еще хорошая фигура. Хулио Антонио всегда внешне выглядел как крестьянин, даже когда не мог и подозревать, что, в конце концов, станет обладателем земельного участка в пригороде. Но теперь его деревенское лицо, руки агрария, благородная и простая дружба как бы получили естественное основание.

Ханс со смехом рассказывает им про бутылку, и снова называет Болеслао Гроком. Болеслао не смеется, понимая, что в этой истории разбилась не только бутылка, но и неожиданно разлетелось вдребезги все накопившееся в нем фиглярство – фиглярство его жизни, которое есть в каждом старом холостяке, в каждом пожилом человеке и в каждом пенсионере. Фиглярство, к которому общество подталкивает любого кто, хотя бы каким-то боком, становится в нем маргиналом.

Поскольку немецкого рейнского вина нет, Пилар ставит на стол крепкое красное вино – для всех, кроме Болеслао/Грока, допивающего остатки сиротского виски.

Болеслао/Грок садится рядом с почти погасшим камином, не снимая своего пальто «в ёлочку». Остальные рассаживаются вокруг, кто где хочет. В камине, напоминая строчку из Мачадо («как гаснущий деревенский очаг»), горит слабое пламя. Однако оно не обогревает этого дома, отплывающего от земельного участка и искусственного водоема, и оставляющего позади зиму и ночь. Камин только выглядит как деревенский. К нему приспособлен подержанный электрообогреватель, осовременивающий его и одновременно нагоняющий тоску.

Пока пьют темно-красное вино, закусывая ветчиной, продолжаются шутки по поводу того, как Грок/Болеслао разбил бутылку, а когда все становятся достаточно пьяными, решают выйти на снег голыми (принять «северную сауну»), чтобы снова ожить. Болеслао ограничивается тем, что отрицательно качает головой и остается один в помещении с сельским интерьером, с балками на потолке и толстым слоем известки на стенах. Он подозревает, что ему подали милостыню в виде такого виски из-за крестьянского сердоболия и прижимистости (жизнь в деревне сразу же делает людей жадными), так что сам идет на кухню, на небольшую кухню, пахнущую сельдереем, деревом и вином, и шарит там повсюду, пока не находит приемлемую/неприемлемую бутылку JB. Возможно, что у него выработался особый нюх на виски. Вернувшись со своей находкой на потертый кожаный диван, стоящий рядом с погасшим камином, он пьет из новой бутылки, предварительно получив удовольствие от процесса ее откупорки, и рассматривает календари, украшающие гостиную. На всех размещена реклама продуктов химической промышленности (удобрений или корма фрискис для сторожевых собак) за исключением прошлогоднего, на котором изображено ночное Бдение в честь Пречистой Девы. Вот что значит жениться на женщине с деньгами, на богатой – нужно терпеть Бдения в честь Пречистой Девы.

Правым ухом Болеслао слышит едва различимое потрескивание остатков дров в камине, а левым – беготню, крик, стук и взрывы хохота дурачащейся на снегу троицы. Они с самого начала не обращают на него внимания, так как знают, что он – пенсионер, преждевременно зачисливший себя в старики, состарившийся развратник и хитрец, который раздевается (и то, возможно, не полностью) только для того, чтобы лечь в постель с какой-нибудь малолетней шлюшкой.

Болеслао поднимает воротник пальто и выходит во двор взглянуть на них. Чуть поодаль начинаются огород и сад, еще дальше находится искусственный водоем. Шум, долетавший до него как звуки, похожие на щелканье хлыста, треск разрывающейся одежды или яростное хлопанье сильных и быстрых голубиных крыльев, на самом деле производит подвыпившая компания бестолково резвящихся голышей, – они бегают, прыгают, растираются чистейшим свежевыпавшим снегом, бросаются им и стегают друг друга ветками. Но всякая игра, даже возникшая (как эта) без какого бы то ни было умысла, имеет свою стратегию, и Болеслао сразу же замечает то, что и предполагал: сорокалетняя голая Пилар, дурнушка, однако стройная, с роскошным телом (ухудшенный Рубенс) старается спрятаться за Ханса, и ее тянет заняться садомазохизмом именно с ним, ей хочется подставиться ему или, наоборот, – отшлепать веткой именно его. Жалкая пародия на оргию, устроенная мелкими буржуа, в которой лишним становится муж, отказывающийся это видеть.

Во всем этом спектакле, подсвеченном снизу сиянием снега, покрывшего двор, и зыбким светом, льющимся из окна гостиной как прозрачный желтый ликер, Болеслао (извечного зрителя) интересует только одно – фигура Пилар. Пилар относится к числу тех женщин, фигуры которых как бы слеплены из двух разных тел. У нее худые плечи, изящные груди и широкие бедра, хрупкий и короткий торс, надставленный над целлюлитными ляжками, животом и ягодицами впечатляющих размеров. Получается как будто маленькая женщина установлена на большой.

Болеслао встречают колкими насмешками, а он, глядя на фальшивых шведов, молча прикладывается к горлышку бутылки. Их поведение выглядит дешево, сомнительно и провинциально.

– А теперь все идем купаться в пруд!

Все значит втроем. Супруги купаются в своем искусственном пруду и зимой, и летом. Говорят, что это продлевает им молодость. Каждый борется с возрастом как может. Болеслао не нашел для себя никакого способа, чтобы бороться. Его смутно возбуждает нагота Пилар, и он наблюдает, как они удаляются, подсвеченные снизу снежной луной и лунным снегом. Они идут, напевая, и похожи теперь на трех обнаженных с картины Эль Греко. Болеслао напрягает зрение, чтобы лучше рассмотреть большую и высокую задницу Пилар в просочившемся откуда-то издалека атмосферном свете, кажущемся искусственным. Скорее, это даже и не свет, а лишь белизна. Они поют Снежное рождество, или что-то в этом роде.

Болеслао замерз и ему надо отлить. Он возвращается в дом, находит туалет и освобождает мочевой пузырь от всего виски, выпитого в течение воскресенья. Все еще воскресенье? Для него уже нет ни воскресений, ни понедельников. Он живет в вечном, не подлинном внутреннем воскресенье, не таком как у других. Опорожняясь, он разглядывает туалет. Ванна сухая, ею уже давно не пользовались. Да, эти моются в водоеме. Оставшись в пальто с поднятым воротником, Болеслао забирается в ванну, не выпуская из рук бутылку виски (стакан ему не нужен, как всегда бывает на последней стадии опьянения). Ему хорошо в сухой ванне, укутанным в любимое старое пальто, пахнущее как он сам, с бутылкой JB, зажатой в руке и упирающейся в живот.

Ванная комната вытянута вверх, с зеркалами, не выполняющими своей прямой функции из-за пристрастия хозяев к географии: они все закрыты картами. Туалетные принадлежности, как и все в этом доме, свидетельствуют об изысканном вкусе и его отсутствии. Народное лезвие соседствует с изящным инструментом для бритья, оснащенным тремя плавающими головками. Последняя модель из тех, что почти совсем ничего не весят. Болеслао понимает, что примитивной опасной бритвой пользуется Хулио Антонио, а с помощью последней модели бреет свои ноги Пилар.

Ему не составило бы никакого труда обработать Пилар, хотя зрелые женщины и не в его вкусе. Но он сделал бы ее со всеми удобствами, при свете полыхающего камина, вдоволь насмотревшись сначала на то, как она бреет полные сильные ноги изящной бритвой, а потом, овладев сзади, чтобы видеть/иметь ее большую задницу, уже покрытую маленькими оспинками целлюлита.

– Народ такой, что трахается как попало, – громко произносит Болеслао. И снова прикладывается к бутылке.

Конечно, я должен позвонить Андреа в отделение интенсивной терапии, хотя бы для того, чтобы спросить…

Похороны еще не скоро, и как-то нужно скоротать ночь. Прежде чем залезть в ванну, он запер дверь изнутри, так как собирался поспать. Но Болеслао не спит, а с закрытыми глазами вспоминает умопомрачительные летние дни, когда все вместе, раздевшись догола (и он тоже), они купались здесь, в этом же самом водоеме и трахались под деревьями (обычно он приезжал с очередной старой девой, с которой был как бы обручен). Его голову переполняют воспоминания о каком-то августе, обнаженных телах и зное, о выходных, пронизанных ярким светом. Тогда его еще ждала работа, кабинет (на несколько человек) и распорядок, необременительный после сумасбродной любви под высоко стоявшим солнцем.

Распорядок. Оказавшись на пенсии, он выбросил часы в большой пруд Ретиро[9]9
  Ретиро – парк, одна из достопримечательностей Мадрида.


[Закрыть], где по привычке теперь иногда прогуливается по вечерам. С тех пор он живет в одноцветном, чистом, пустом времени, состоящем только из времени, похожем на дыру, через которую вытекает жизнь. Участвуя в тех августовских оргиях (пять, десять лет назад? – утратив представление о том, который час, Болеслао потерял представление и о календаре), Пилар всегда заканчивала тем, что ложилась не со своим мужем, а с кем-нибудь другим, разбивая одну из пар. Право богатой телки, говорит себе Болеслао.