Текст книги "Французская фантастическая проза (антология)"

Автор книги: Франсис Карсак

Соавторы: Андре Моруа,Жозеф Анри Рони-старший,Пьер Буль,Жерар Клейн,Мишель Демют,
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

На этом заседание закрылось.

После следующего заседания члены комиссии выходили из зала уже не в столь спокойном состоянии духа. Холёные усы джентльмена в манжетах не смогли скрыть кислой улыбки, кривившей уголки его тонких губ. Старейшина был бледен, щеки его нервически подёргивались. И уж не слезы ли блестели за толстыми очками маленькой квакерши? Крупные капли пота выступили на лбу джентльмена-фермера, а полковник Стренг нетерпеливо покусывал свои роскошные белые усы. Церемонно раскланявшись друг с другом, члены комиссии удалились, оставив председателя сэра Кеннета Саммера наедине с сэром Артуром, и тут сэр Кеннет не без тревоги признался судье:

– По-моему, сегодня мы сделали ещё меньше, чем в прошлый раз.

Сэр Артур ответил, что и у него сложилось такое же впечатление.

Тогда сэр Кеннет сказал, что его беспокоит мысль, возможно ли вообще при столь непримиримых взглядах членов комиссии прийти к…

Сэр Артур возразил, что он лично не считает их точки зрения столь уж непримиримыми, как это может показаться на первый взгляд.

Сэр Кеннет ответил, что, если даже это мнение несколько оптимистично, он все-таки рад был его выслушать, и в голосе его прозвучало явное облегчение. Хотя, добавил он, он не совсем ясно себе представляет…

– В сущности, – заметил тут сэр Артур, – это весьма отрадный признак.

– Что?.. Что я не могу себе ясно представить?

– Да нет, нет! То, что эти взгляды кажутся несовместимыми.

– Весьма отрадный признак?

– Конечно. Если бы среди членов комиссии царило единодушие, они бы в два счета состряпали определение. Неужели, по-вашему, такое определение могло бы быть приемлемым?

– А почему бы и нет? Время тут вряд ли поможет.

– Не спорю. Но определение человека, данное дюжиной британских подданных, незамедлительно пришедших к соглашению, имеет, на мой взгляд, слишком много шансов оказаться определением человека англосаксонской расы. А от нас не этого ждут.

– Черт возьми, а ведь вы правы.

– Тогда как уже сами расхождения во взглядах ваших уважаемых коллег приведут к тому, что члены комиссии – пусть в ходе бурных споров, отбросив все, что их разделяет, – оставят в конечном счёте лишь то скрытое зерно, то общее, что есть во всех этих концепциях.

– Ваша правда.

– Главное, наберитесь терпения.

– Да… да… боюсь только, терпения-то мне и не хватит.

И действительно, сэр Кеннет не отличался особым терпением.

А потому постепенно, от заседания к заседанию, роли их менялись. Все чаще и чаще во время дискуссий сэр Кеннет прибегал к помощи сэра Артура. И вскоре с общего согласия сэр Артур стал фактически руководить работой комиссии.

Как раз в это время леди Дрейпер познакомилась с Френсис. Однажды старая леди сказала своей племяннице:

– А ты ловко прячешь свою подопечную.

Леди Дрейпер знала, что слова её попадут в цель.

– Уж кто-кто, а Френсис не нуждается в опеке! – вскипела племянница.

– Тогда почему же ты её прячешь? – продолжала тётка.

– Я её вовсе не прячу, но я решила… А разве это удобно? – спросила она.

– Что именно?

– Ну, хотя бы привести её сюда… Дядя Артур судил её мужа и, может быть, будет судить его опять… Вот я и спрашиваю, удобно ли…

– Но при чем тут я?

– Как «при чем»?

– Разве я буду судить этого простофилю, её мужа?

– Нет, но все-таки…

– Так приведи её завтра к чаю.

Прежде чем принять предложение, Френсис побывала в тюрьме у Дуга и посоветовалась с ним. Почему она вдруг понадобилась этой старой даме?

– Непременно пойди, – сказал Дуг. – Ясно, Дрейпер не будет меня судить. Будь у него хоть малейшее сомнение на сей счёт, он не согласился бы участвовать в работе комиссии Саммера. Непременно пойди! – повторил он, вдруг воодушевляясь. – Много бы я отдал, лишь бы узнать, что думает Дрейпер, что происходит в комиссии и что из всего этого получится!

Через разделяющую их решётку Френсис молча смотрела на мужа. Потом прошептала:

– Это ужасно, любимый, но я не смею сказать тебе, о чем я думаю.

– Френсис?.. Но почему же, бог мой?

– Потому… потому что… во мне происходит такая борьба!.. Я прихожу в ужас от собственных мыслей. Да, да, в ужас! Я больна от них. И все-таки не могу не думать.

– Френсис, я никогда не видел тебя в таком состоянии. Что с тобой? Ты от меня что-то скрываешь?

Френсис совсем по-детски задорно тряхнула светлыми пушистыми волосами. И так же по-детски задорно посмотрела на Дуга блестящими, полными слез глазами.

– Ты, наверное, так же запиралась перед отцом, когда в детстве лгала ему, – ласково пошутил Дуг.

Она засмеялась, но по напудренному носику скатилась слезинка.

– Мне стыдно самой себя, – призналась она.

Дуг не настаивал. Он смотрел на неё, и в его улыбке Френсис прочла такую доверчивую нежность, что вслед за первой скатилась вторая слеза. И, шмыгнув носом, как маленькая девочка, она удержала третью. И снова засмеялась:

– Тебя это забавляет, но если бы ты только знал…

– Что же, – сказал Дуг, – я сейчас узнаю.

И все-таки она никак не могла решиться.

– Я вовсе не такая сильная, как ты считаешь, – сказала она наконец.

– Нет, сильная!

– Да… но не такая, как ты считаешь.

– Ну полно, – успокоил её Дуг.

Она смотрела на него через разделяющую их решётку. Она смотрела на него. Она смотрела на его доброе, чуть побледневшее лицо под шапкой рыжеватых волос.

– Нет, не могу, – проговорила она с душераздирающим вздохом. – Это так… так не к месту!

– Но тебе будет ещё тяжелее, если ты не скажешь мне.

– Конечно.

– Тогда я сам скажу тебе, в чем дело, – промолвил Дуг.

Она открыла глаза и рот, совсем как золотая рыбка в аквариуме.

– Ты перестала верить в мою правоту, – очень серьёзно сказал он.

– Что ты говоришь! – закричала Френсис.

Обеими руками она схватилась за решётку, словно собиралась вырвать её.

– Не смей, никогда не смей так думать. О Дуг, обещай мне… Никогда! – снова крикнула она.

– От всего сердца обещаю, – сказал Дуг со вздохом облегчения. – Никогда!

– Ты знаешь, я всегда буду по-прежнему тебя любить и восхищаться тобой, что бы ни случилось, даже если они захотят… если только… они посмеют… утверждать, что ты… Я своими руками сплету шёлковую лестницу, – сказала она, улыбаясь, – и передам её тебе в пироге. Я убегу вместе с тобой. Спрячу тебя в пещере. Я смогу пойти даже на убийство, лишь бы защитить тебя… Ты ведь это знаешь?

– Знаю. Но?..

Френсис молчала. Дуг повторил мягко, но настойчиво:

– Но?

– Но все-таки это будет уже не то, – прошептала она тихо, однако он расслышал.

– Что же изменится?

– Я буду любить тебя так же сильно, но любовь моя… уже не будет… такой… такой кристально чистой.

– Ты… ты тоже будешь считать меня… убийцей?

В ответ она лишь утвердительно кивнула головой.

Дуг замолчал, ему требовалось время, чтобы все понять.

– Странно, – произнёс он наконец.

И он с весёлым любопытством посмотрел на Френсис, будто она сказала ему что-то очень забавное.

– А вот я нет, – добавил он.

Лицо Френсис вспыхнуло огнём надежды и ожидания.

– Ты нет? Нет? Даже если тропи – люди?

– Даже, – ответил Дуг. – Я не смогу тебе объяснить сейчас, но я уверен, что бы там ни говорили, я знаю, что убил всего лишь зверёныша. Может быть, потому, что… в общем… ну вот, если бы… если бы во время войны я убил немца из Восточной Пруссии, и мне вдруг говорят: «Да, но, видите ли, теперь это польские земли – значит, вы убили нашего союзника». Но ведь я-то знаю, что это не так.

Френсис задумалась.

– Нет, это не одно и то же, – вздохнула она.

Не поднимая глаз, она медленно покачала головой.

– Твой немец был сперва одним, потом другим. А твой маленький тропи… он не был ничем. Он и сейчас ещё ничто. Вот когда решат, кем он был, тем он тогда и будет.

И вдруг её словно волной подхватило.

– Не могу больше этого выносить!.. – закричала она. – Ничего не смогу с собой поделать… если только решат… если только выяснится, что тропи люди… все равно я никогда не смогу отделаться от этой мысли… Я понимаю, что это возмутительно, условно до глупости, раз… раз сам ты не изменишься. Ведь ты, ты останешься точно таким же, но, несмотря на все… от того, решат ли люди, что ты убил обезьяну или человека, все изменится, и я… я при всем желании не смогу заставить себя думать иначе, чем они!..

– Знаешь, это даже хорошо.

– Хорошо?

– Да… хотя мне самому ещё тоже не все ясно и я, пожалуй, не сумею объяснить тебе толком, о чем я подумал. Но, во-первых, это доказывает… доказывает, что убийство как таковое не существует. То есть не существует само по себе. Поскольку все зависит не от того, что я сделал, а от того, что по этому поводу решат люди, и в том числе я и ты. Люди, Френсис, только люди. Род человеческий. И мы так глубоко солидарны с ним, что невольно думаем так же, как и он… Мы не в состоянии думать иначе, ведь только он может решить, что мы такое: я, ты – мы все. И мы решим это сами для нас одних – не заботясь о вселенной. Вероятно, именно поэтому я сказал «хорошо». Остальное, право же, не так уж важно. Я знаю, мне будет очень тяжело, если твоя любовь ко мне потеряет, как ты говоришь, свою кристальную чистоту… Но, в конце концов, мне следовало это предвидеть.

– Дуг, любимый… – начала Френсис, но к ним подошёл надзиратель.

– Свидание окончено! – сказал он.

И пришлось отложить до следующей встречи то, что она собиралась сказать.

Трудно решить, в какой мере изменились или определились взгляды сэра Артура Дрейпера благодаря своеобразным флюидам, которые возникли между ним и Дутом через посредство обеих женщин. Отдавал ли он сам себе в этом отчёт? Во всяком случае, Френсис, как и желал того Дуг, находилась в курсе всего, что происходило в комиссии от заседания к заседанию, и передавала все новости Дугу. Затем она сообщала леди Дрейпер о том, как воспринимал её рассказы заключённый. Старая леди на досуге размышляла обо всем услышанном и за завтраком допрашивала сэра Артура.

– Вы намерены пойти сегодня в комиссию?

– Конечно.

– Долго ли ещё будут эти глупые улитки с вашего дозволения ощупывать друг друга рожками?

– Но не могу же я их подгонять, дорогая.

– На днях Дуглас говорил своей жене, что на суде после выступления капитана Троппа его как будто осенило. А возможно, после выступления профессора Рэмпола, не помню точно.

– А может быть, после выступлений их обоих?

– Может быть. Френсис говорила мне, но я ничего не поняла.

– Однако оба учёных сказали то же, что и вы: у людей есть амулеты, а у животных их нет.

– Конечно. Ну и что же из этого?

– Полагаю, что Темплмор извлёк из этой мысли кое-какие выводы.

– А вы?

– И я тоже.

– Такие же, как и он?

– Вполне вероятно.

– Какие именно?

Сэр Артур задумался. Как далеко сможет его супруга следовать за ходом его мыслей? Вернее, даже предвосхищать их, подумалось ему, и, так как он не забыл, что именно её слова дали первый толчок его размышлениям, он пояснил:

– Отсюда вытекают два положения, взаимно дополняющие друг друга: «Ни у одного вида животных нельзя обнаружить, пусть даже в самом зачаточном состоянии, признаков отвлечённого мышления. Ни у одного даже самого отсталого племени нельзя не обнаружить, пусть даже в самом зачаточном состоянии, признаков отвлечённого мышления». Не в этом ли кроется основное отличие?

– Но, – воскликнула леди Дрейпер, – ведь это то же самое, как если бы сказать: «Нет такого вида среди животных, который обращался бы к услугам парикмахера. И нет такого племени, которое не обращалось бы к услугам парикмахера (какого, это уж дело другое!)». Следовательно, человека от животного отличает то, что человек обращается к услугам парикмахера?

– И это было бы не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд, – ответил сэр Артур. – Развив вашу мысль, можно прийти к выводу, что человек заботится о своей внешности, а животное нет. Другими словами, можно свести все это к понятиям ритуала и красоты: понятиям вполне отвлечённым. Видите ли, все сводится к тому же: человек задаётся различными вопросами, а животное – нет…

– Как знать! – возразила леди Дрейпер.

– Тогда давайте скажем так: человек, видимо, задаётся различными вопросами, а животное, видимо, не задаётся ими… Или же ещё точнее: наличие признаков отвлечённого мышления доказывает, что человек задаётся различными вопросами; отсутствие же этих признаков, видимо, доказывает, что животное ими не задаётся.

– Но почему же? – спросила леди Дрейпер.

– Потому что отвлечённое мышление… Но, моя дорогая, вы не находите, что это ужасно скучная тема для разговора?

– Мы же одни, – заметила леди Дрейпер, улыбаясь.

– И все-таки это ужасно скучно.

– Ну что же, попрошу Френсис мне объяснить. А что думают по этому поводу ваши улитки?

– Они ещё не добрались до таких вопросов.

– Почему же вам тогда не пригласить к себе Рэмпола или капитана Троппа?

– Право, – воскликнул сэр Артур, – вас осенила гениальная мысль!

Когда Рэмпол и Тропп, закончив свои выступления, удалились, старейшина воскликнул:

– Разве я был не прав? Они сказали то же, что и Уэсли!

– С чего вы взяли? – спросил джентльмен в манжетах.

– Именно молитва отличает человека от животного.

– Лично я ничего подобного не слышал!

– Имеющий уши… – начал было старейшина.

– Я слышал как раз обратное. Рэмпол сказал: «Ум человека способен за внешней формой предметов улавливать их сущность. А у животных ум не улавливает даже внешней формы, он не идёт дальше ощущений».

– Но Тропп опроверг это положение! – воскликнул старейшина. – Вспомните только макаку Верлена: она отличала треугольник от ромба, ромб от квадрата, кучку в десять бобов от кучки в одиннадцать!

– Возможно, мне удастся внести ясность, – мягко сказал сэр Артур.

Сэр Кеннет попросил судью примирить противоположные точки зрения.

– Сравнивая ум человека и ум животного, – начал сэр Артур, – профессор Рэмпол, в общем, говорил нам не столько о количественном различии, существующем между ними, сколько о качественном. Он утверждал даже, что так всегда происходит в природе: небольшое различие в количестве может вызвать неожиданные перемены, полное изменение качества. Например: можно в течение некоторого времени нагревать воду, но она по-прежнему будет оставаться в жидком состоянии. А потом в определённый момент одного градуса будет достаточно, чтобы из жидкого состояния она перешла в газообразное. Не то же ли самое произошло и с интеллектом наших пращуров? Небольшое, может быть, совершенно незначительное количественное изменение мозговых связей заставило его совершить один из тех скачков, которые определяют полное изменение качества. Так что…

– Пагубнейшая точка зрения, – прервал его джентльмен в манжетах.

– Простите?

– Я читал нечто подобное в… уже не помню где… Но, в конце концов, это же чистейший большевистский материализм. Один из трех законов их диалектики.

– Профессор Рэмпол, – внёс поправку сэр Кеннет, – племянник епископа из Кру. Жена его – дочь ректора Клейтона. Мать ректора – подруга моей матери, а сам сэр Питер – примерный христианин.

Джентльмен подтянул манжеты и с подчёркнутым интересом стал рассматривать потолок.

– Профессор Рэмпол, – продолжал сэр Артур, – указал, в чем именно заключалось это качественное изменение: разница между мышлением неандертальского человека и мышлением человекообразной обезьяны, вероятно, была количественно невелика. Но, надо полагать, в их отношениях с природой она была поистине огромной: животное продолжало бездумно подчиняться природе, человек же вдруг начал её вопрошать.

– Да это же… – воскликнули одновременно старейшина и джентльмен в манжетах, но сэр Артур не обратил на них внимания.

– А для того, чтобы спрашивать, необходимо наличие двоих: вопрошающего и того, к кому обращены вопросы. Представляя единое целое с природой, животное не может обращаться к ней с вопросами. Вот, на мой взгляд, то различие, которое мы пытаемся определить. Животное составляет единое целое с природой. Человек не составляет с ней единого целого. Для того чтобы мог произойти этот переход от пассивной бессознательности к вопрошающему сознанию, необходим был раскол, разрыв, необходимо было вырваться из природы. Не здесь ли как раз и проходит граница? До этого разрыва – животное, после него – человек? Животные, вырвавшиеся из природы, – вот кто мы.

Несколько минут прошло в молчании, которое нарушил полковник Стренг, прошептав:

– Все это не так уж и глупо. Теперь мы можем объяснить гомосексуализм.

– Мы можем теперь объяснить, – проговорил сэр Артур, – почему животные не нуждаются ни в мифах, ни в амулетах: им неведомо их собственное невежество. Но разве мог ум человека, вырвавшегося, выделившегося из природы, не погрузиться сразу же во мрак, не испытать ужаса? Он почувствовал себя одиноким, предоставленным самому себе, смертным, абсолютно невежественным – словом, единственным животным на земле, которое знает лишь то, что «ничего не знает», не знает даже, что оно такое. Как же ему было не выдумывать мифы о богах или духах, чтобы оградиться от своего невежества, идолов и амулетов, чтобы оградиться от своей беспомощности? И не доказывает ли как раз отсутствие у животных таких извращающих действительность измышлений, что им неведомы и страшные вопросы?

Присутствующие молча смотрели на оратора.

– Но тогда, если человек – разумный человек – и история человечества обязаны своим появлением этому отрыву, этой независимости, этой борьбе, этому отделению от природы, если, для того чтобы животное стало человеком, ему необходимо было сделать этот мучительный шаг, то как, по какому признаку, наконец, мы можем понять, что шаг этот сделан?

Ответа на его вопрос не последовало.

Глава шестнадцатая

Каким образом твёрдый кристалл превращается в медузу. Законная тревога Дугласа Темплмора. Судья Дрейпер возмущается, но затем уступает. Уместное замечание профессора Рэмпола помогает вовремя решить щекотливый вопрос. Почётная традиция обойдена вторично. Английские текстильщики торжествуют.

Когда Дуглас узнал, что предложение судьи было встречено враждебным молчанием и что лорд-хранитель печати снова вызывал судью в свой клуб, им овладело глухое беспокойство.

– Они провалят все дело, – сказал он Френсис, не скрывая волнения.

– Кто?

– Да эти политиканы, – ответил Дуг. – Знаю я их. Самый твёрдый кристалл они способны превратить в медузу.

В это самое время сэр Артур в обществе лорда-хранителя печати пил старое виски в маленьком кабинете Гаррик-клаба, обставленном креслами морёного дуба с сафьяновой обивкой.

– Вы их здорово взбудоражили, – сказал министр.

– Это я и сам понимаю. Но мне не совсем ясно, что именно их волнует.

– По их словам, вы проповедуете бунт.

– Каким образом?

– Им не слишком нравится сама мысль, что человек отличается от животного тем, что он противопоставляет себя природе. Как это вы говорите? Вырывается из природы?

– Но ведь мне никто не возражал.

– Возможно, и все-таки эта мысль им не по душе.

– Дело вовсе не в том, по душе она им или нет.

– Быть может, они не сумели сразу найти нужный ответ. Но мне кажется, они вправе были вам сказать: «В действительности мы вовсе не вырвались из природы. И не вырвемся из неё никогда. Мы всегда будем составной её частью. Каждая клетка нашего тела восстаёт против подобной мысли!»

– Ну и пусть себе восстаёт. Я никогда этого не отрицал.

– Знаю… Однако…

– Мы вырвались из природы точно так же, как тот или иной человек отделяется от толпы: от этого он не перестаёт быть человеком, но зато может теперь смотреть на толпу извне, избавиться от её воздействия и разобраться во всем беспристрастно.

– Конечно, конечно, хотя, видите ли, это звучит несколько двусмысленно… И потом… вас также могут упрекнуть… ведь вы рассматриваете природу как нечто чуждое нам, почти враждебное? Но что бы мы делали, что бы с нами без неё стало?

– Почему враждебное? Это слово имеет смысл только для человека, оно неприменимо к самой природе.

– Не спорю, но все это звучит также неубедительно. Пришлось бы давать слишком много объяснений… Парламентское большинство никогда не согласится с подобными идеями… Удивительно уж и то, что под тяжестью фактов наши славные парламентарии, которым внушает ужас даже само слово «определение», пошли на создание специальной комиссии. Так не осложняйте их и без того трудную задачу. Поймите, в чем дело, дорогой мой. Возможно, вы и правы, не знаю, решать такие вопросы мне не по силам. Но в глазах парламента вы допускаете ошибку, в этом можно не сомневаться.

Судья с подчёркнутым спокойствием отхлебнул большой глоток виски.

– Вот если бы мы, – продолжал министр, – сумели ему предложить… с соответствующими комментариями, конечно… определение… которое никого бы не шокировало и всех бы устраивало…

– Что вы имеете в виду?

Министр с минуту молча смотрел на судью и затем произнёс:

– Религиозный дух.

Судья онемел.

– Я виделся с председателем, – не давая ему опомниться, продолжал министр. – Вся комиссия согласна. Даже этот слегка фашиствующий молодой человек. Как там его зовут? Конечно, эти понятия надо взять в самом широком смысле слова. Религиозный дух подразумевает и способность абстрактно мыслить, и способность исследовать, и жажду истины и прочее. Это понятие включает не только веру, но и науку, искусство, историю и даже колдовство, магию – словом, все что угодно. В общем то же самое говорите и вы. Только в несколько ином изложении.

– И надо сказать, – воскликнул судья, – в изложении чертовски двусмысленном. Все это пустые слова, при желании их можно истолковать в противоположном смысле.

Министр улыбнулся.

– Это… хм… это как раз и удобно…

– Но в таком случае какую пользу принесёт подобное определение? Вы ведь сами, господин министр, вспоминали о Нюрнбергском процессе. Вы ведь сами хотели, чтобы была найдена солидная база, на которой бы строилось неопровержимое право людей. Религиозный дух! Неужели вы надеетесь, что та же Россия согласится с подобным определением, какими бы комментариями мы его ни снабдили? Это все равно, что нам бы предложили признать, как универсальное, определение Энгельса, которое, право же, не менее точно. Пошли бы мы на это?

– Дорогой мой, – возразил министр, – в порыве страсти вы говорите как римский правовед. Теоретически вы, может быть, тысячу раз правы. Но практически быть правым в политике ещё ничего не значит, и вы это сами отлично понимаете. Мы должны срочно решить некий вопрос. Этот вопрос не имеет международного значения, он касается лишь племени тропи и нашей текстильной промышленности. Наличие религиозного духа, как я вам уже говорил, – предложение, вполне приемлемое для большинства членов английского парламента. Предложение неполное, согласен. Но ошибочно ли оно? Нет. Оно даёт нам возможность проверить на практике, произошло ли с тропи именно то, о чем вы говорите, то есть вырвались ли они из природы, стали ли независимыми, противопоставили ли себя ей и так далее и тому подобное. Не так ли?

– Да… Но как раз… А вдруг у тропи не окажется ни малейшего признака религиозного духа, тогда что? Они не носят даже амулетов…

– По-моему, эта сторона дела не должна нас беспокоить… Всему своё время. Я виделся также с профессором Рэмполом. У него, если не ошибаюсь, есть замечания весьма разумные. Возможно, они помогут решить этот вопрос немедленно. А если мы предложим парламенту определение, не спорю, куда более полное, менее двусмысленное, но которое вызовет бесконечные дискуссии, поправки, отклонения sine die, мы никогда не добьёмся положительного результата. Да и пользы это никому не принесёт: ни тропи, ни обвиняемому, ни британскому правосудию, ни даже правам человека. Вспомните-ка пословицу: «Для того чтобы приготовить рагу из зайца, надо иметь зайца». Не следует ускорять события, поверьте мне. Удовольствуемся тем, чего можно добиться сейчас. Остальное придёт в своё время. Доказательством тому вся история Англии.

Предсказание лорда-хранителя печати оправдалось. На основании доклада комиссии Саммера, после небольших поправок, парламент принял статьи следующего закона:

С т а т ь я I. Человека отличает от животного наличие религиозного духа.

С т а т ь я II. Основными признаками религиозного духа являются (в нисходящем порядке): Вера в Бога, Наука, Искусство во всех своих проявлениях; различные религии, философские школы во всех своих проявлениях; фетишизм, тотемы и табу, магия, колдовство во всех своих проявлениях; ритуальное людоедство в его проявлениях.

С т а т ь я III. Всякое одушевлённое существо, которое обладает хотя бы одним из признаков, перечисленных в статье II, признается членом человеческого общества, и личность его гарантируется на всей территории Соединённого Королевства всеми законами, записанными в последней Декларации прав человека.

Как только закон был принят голосованием, один интерпеллянт, известный своими связями с крупной текстильной промышленностью, запросил парламент о дальнейшей судьбе тропи.

Ему ответили, что, по мнению правительства, этот вопрос не может рассматриваться сейчас в парламенте, ибо подобное обсуждение оказало бы незаконное давление на ещё не законченный судебный процесс.

Но интерпеллянт решительно выступил против такой точки зрения.

Он спросил: «В том случае, если бы Шотландия, подобно Ирландии, решила отделиться (вещь, конечно, невообразимая), сформировала бы временное правительство и объявила себя независимой, отказался бы парламент рассматривать шотландский вопрос лишь на том основании, что в Эдинбурге не окончен ещё процесс некоего мистера Макмиша, обвиняемого в оскорблении королевской власти, хотя было бы ясно, что решения, принятые за или против независимости Шотландии, могли бы значительно повлиять на судьбу уже упомянутого Макмиша?»

Он сказал далее, что убийство одного из тропи и законный статут племени тропи – совершенно разные вещи и зависят они друг от друга не более, чем судьба Соединённого Королевства от процесса какого-то шотландца. Что, напротив, парламент обязан решать этот вопрос в первую очередь с точки зрения гуманности и лишь потом – с точки зрения экономической и национальной.

Депутат оппозиции ответил ему, что такое разделение было бы необоснованным и искусственным. Нельзя, заявил он, сравнивать второочередной вопрос о статуте племени тропи, фактически полуживотного, с обсуждением вопроса о единстве Королевства, не терпящим отлагательств. К тому же, спросил он, разве может к чему-нибудь обязать Австралию или Новую Гвинею статут тропи, принятый в Лондоне?

Но интерпеллянт напомнил, что Великобритания не раз заставляла считаться со своим мнением не только доминионы, но и иностранные государства, когда там слишком явно попирался принцип гуманности.

Что же касается срочности решения вопроса, заявил он далее, то разве может благородный человек считать спасение целого племени от рабства, которым ему открыто угрожают, второочередным вопросом?

После оживлённой дискуссии было единогласно решено просить комиссию Саммера продолжить работу со специальной целью изучения вопроса о тропи. Однако было оговорено, что принятие статута тропи ни в коем случае не должно входить в компетенцию лондонского парламента. При случае он лишь выработает «проект» и представит его на рассмотрение в ООН, а также правительствам Австралии и Новой Гвинеи.

Комиссия, в состав которой вошёл в качестве эксперта по вопросу психологии примитивных народов сэр Питер Рэмпол, по очереди выслушала мнение Крепса, Диллигена, Вилли, супругов Грим и прочих антропологов, имевших возможность наблюдать поведение тропи со времени их прибытия в Лондон.

Поначалу казалось, что у тропи невозможно обнаружить ни малейших признаков религиозного духа. Не говоря уже об искусстве и науках, у них не было ни идолов, ни амулетов, ни татуировки, ни танцев, ни каких-либо других ритуальных обрядов. Правда, они хоронили своих мертвецов, но точно так же, как хоронят их многие виды животных, большинство из которых зарывают даже свои экскременты, инстинктивно избегая опасности гниения или просто стараясь уничтожить свои следы. Никаких погребальных обрядов у тропи заметить не удалось.

К людоедству у них не оказалось ни малейшей склонности. Они никогда не поедали друг друга и не пытались с этой целью похитить или заманить человека. Они не покушались даже на носильщиков-папуасов, к которым сразу же почувствовали антипатию.

Выслушав эти неутешительные показания, комиссия поручила сэру Питеру Рэмполу совместно с сэром Артуром тщательно изучить их и постараться, если возможно, обнаружить более обнадёживающий признак. Сэр Кеннет в достаточно туманных выражениях дал понять психологу, что было бы крайне желательным обнаружить подобный признак – конечно, не в ущерб истине.

На следующем заседании сэр Питер заявил, что, внимательно изучив сообщения учёных-антропологов, они с сэром Артуром пришли к весьма важному выводу.

– Мы имеем в виду, – сказал он, – каннибализм. Людоедство, даже в тех редких случаях, когда целью его является утоление голода или гурманство, есть не что иное, как ритуальный обряд.

К сожалению, у тропи не удалось обнаружить никакой склонности к людоедству.

К счастью, папуасы не проявили по отношению к ним такой же сдержанности: они не раз устраивали тайные пиршества, на которых ели мясо тропи.

Обращаем ваше внимание на тот факт, что все эти пиршества происходили втайне.

А раз они происходили втайне, папуасы, видимо, либо вообще хотели скрыть это обстоятельство от белых, либо сохранить от белых в тайне обряды и церемонии, сопровождающие их ритуальные пиршества.

Естественно, папуасы не принимали бы таких предосторожностей, если бы собирались полакомиться просто дичью. Следовательно, тропоедство было для них ритуальным пиршеством и ели они не мясо животных, но мясо людей.

Тут сэр Питер сделал эффектную паузу, а затем продолжал:

– Это лишь симптом. Мы, безусловно, не имеем оснований доверять инстинкту папуасов больше, нежели наблюдениям, которые в течение полугода вели над тропи наши виднейшие учёные.

Но в то же время мы не можем и не считаться с инстинктами папуасов. Мы должны принять их в расчёт, поскольку это – инстинкты людей, которые по психологии своей гораздо ближе нас с вами к первобытным людям и благодаря этому могут скорее, чем мы, уловить в другом существе признаки примитивного мышления.

Я думаю, следовательно, что мы с вами проглядели у тропи какой-то, пусть зачаточный, признак религиозного духа, который, однако, не ускользнул от внимания папуасов.

Мы с сэром Артуром догадываемся, в чем дело. Но для окончательного подтверждения нам необходимо уточнить некоторые уже заслушанные показания.

Он добавил, что надеется получить эти сведения в первую очередь от своего уважаемого собрата, геолога Крепса.

– Действительно, этот профессор, – сказал сэр Питер, – имел возможность наблюдать тропи со всей пунктуальностью учёного и в то же время без предубеждений зоолога или антрополога. Ни одно показание, – заверил он, – не может быть более объективным.