Текст книги "Французская фантастическая проза (антология)"

Автор книги: Франсис Карсак

Соавторы: Андре Моруа,Жозеф Анри Рони-старший,Пьер Буль,Жерар Клейн,Мишель Демют,
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Глава седьмая

Печаль и смятение отца Диллигена. Есть ли у тропи душа? Нравы и язык человеко-обезьян. Живут ли они в первородном грехе или пребывают ещё в невинности зверя? Крестить – не крестить… Как всегда, исследование, наблюдение и опыт только увеличивают сомнения.

«Мой милый Дуг, как я счастлива, что тоже могу написать Вам! Вы так и не объяснили – ещё бы. Вам слишком много хотелось рассказать мне, – каким чудом Ваши письма дошли до меня из глубины пустыни и как мои смогут перелететь к Вам через горы и девственные леса. Но Вы так мило торопите меня с ответом – очевидно, в расчёте, что моё послание не залежится на почте в Сугараи.

Ну и приключение. Дуг! И какое открытие! Вы вдохнули в меня огонь Вашей страсти. Я сразу же скупила все, что было напечатано в Англии о человекоподобных обезьянах и доисторическом человеке. И погрузилась в чтение. Правда, мне трудновато освоиться с мудрёной терминологией, но постепенно я привыкаю.

Может быть, оттого, что я Вас люблю, Дуг, я испытываю совершенно то же, что и Вы. Я просто заболела из-за Ваших тропи! И даже не знаю почему. Возможно, во мне ещё сильны пережитки той веры, в которой я была воспитана, но иногда мне кажется, что нужно совершенно точно знать: есть душа у тропи или нет? Ведь самый неверующий среди нас не может отрицать того, что как-никак, а именно в человека, только в него одного, вложена искра божья. И не отсюда ли наша извечная тревога? Если человек в своём развитии идёт от животного, то когда, в какой момент в нем зажглась эта искра? До того, как он стал тропи, или после? Или именно на этой стадии?

В конце концов, весь вопрос. Дуг, сводится к тому: имеют ли Ваши тропи душу? Каково мнение об этом отца Диллигена?»

А бедный отец Диллиген потому и терзался, что не мог составить себе на сей счёт определённого мнения. Первое время его занимали только научные проблемы. Вместе с другими он работал радостно и возбуждённо. Но потом все заметили, что он помрачнел, стал раздражительным, рассеянным и молчаливым. Когда он слышал, как Сибила и Дуг спорят о природе тропи – люди они или нет, – его лошадиное багровое лицо бледнело, а толстые губы начинали дрожать, он все что-то шептал про себя; в такие моменты у него даже гасла трубка. Однажды, когда Сибила с раздражением бросила Дугу: «Оставьте меня в покое!» – отец Диллиген взял его за руку и прошептал:

– Вы чертовски правы. В такие минуты наука вызывает у меня отвращение.

Он схватил руку Дугласа, буквально вцепился в неё.

– Знаете, что я думаю? – сказал он вдруг дрогнувшим голосом. – Мы все будем гореть в аду. – И он резко повернулся к Дугу, точно желая проверить, какое впечатление произвели его слова. Дуг не скрыл своего удивления.

– Кто «все»? Все учёные?

– Нет, нет! – живо возразил Диллиген, тряхнув своей серебряной гривой. – Я говорю о людях верующих и благочестивых. – Он отпустил руку своего собеседника и снова заговорил, понурив голову: – Мы будем гореть в аду за то, что нам не хватает воображения. Мы и представить себе не можем, к каким ужасным последствиям приводят подобные открытия.

Он поднял глаза и с невыразимой тоской посмотрел на Дуга.

– Иисус пришёл на землю двадцать веков назад, а человек существует уже пять тысяч веков. И все эти тысячелетия люди прожили в неведении и грехе. Понимаете ли вы, что это значит! Но в нашей душе так мало милосердия, что мы над этим никогда не задумываемся. А нам бы следовало думать об этих несчастных людях, трепеща от любви и страха. Мы же считаем, что выполнили долг свой, если нам удалось спасти несколько грешных душ.

– Вы полагаете, что Бог проклял тех, кто жил до Рождества Христова? Я думал, что, согласно учению церкви, поскольку они грешили в неведении…

– Знаю… прекрасно знаю… Возможно, они и находятся в чистилище… Мы стараемся утешить себя этим… Но неужели вы думаете, что вечно блуждать в страшной пустыне чистилища менее ужасно, чем гореть в адском пламени? Наши представления о справедливости восстают при мысли… Но у Бога своя справедливость. Нам неведомы его предначертания. – И он шёпотом добавил: – Неужели вы думаете, что это все меня не волнует? Смогу ли я чувствовать себя счастливым, воссев после отпущения грехов одесную Господа, если буду знать, что миллионы несчастных душ осуждены гореть в геенне огненной? Я был бы в таком случае не лучше нациста, который преспокойно празднует Рождество в кругу своей семьи, радуясь, что существуют концлагеря.

Он протянул руку в сторону загона, где помещались пойманные тропи.

– Как мы должны поступить с ними? – спросил он, и голос его прозвучал, как крик, хотя он говорил почти шёпотом. – Нужно ли оставить тропи в их первобытном неведении? Но как знать, действительно ли они пребывают в неведении? Если они люди, то они грешны. И они ведь даже не приобщились таинства крещения. Можем ли мы допустить, зная, какой удел ждёт их в жизни будущей, чтобы они жили и умерли некрещёными?

– Что это вам пришло в голову? – вскричал поражённый Дуг. – Уж не собираетесь ли вы окрестить их?

– Не знаю, – пробормотал отец Диллиген. – Я действительно не знаю, что делать, и это раздирает мне сердце.

Когда улеглось первое волнение, заработала научная мысль, вернее, мысль исследовательская, или, ещё точнее, мысль практическая; сразу же стали думать, как полнее можно использовать эту сказочную удачу, каким образом извлечь из неё максимум выгоды для науки.

Для начала, чтобы быть поближе к тропи, лагерь переместился в вышеупомянутый амфитеатр, «который был облицован плитками лавы, как ванная комната». Амфитеатр действительно был облицован чьими-то искусными руками. Каждая плитка в точности соответствовала размерам естественных выбоин (лава здесь напоминала ноздреватый швейцарский сыр). Большинство этих выбоин было заполнено костями животных.

Отец Диллиген и супруги Грим без труда рассортировали эту груду костей. Собранные скелеты по своему строению ничем не отличались от четвероруких животных, но были гораздо ближе к человеку, нежели любая из найденных до сих пор обезьян, и даже синантроп.

И все же этих животных нельзя ещё было отождествлять с неандертальцем, которого, несмотря на диспропорцию верхних и нижних конечностей, выдающуюся вперёд маленькую голову и согнутый позвоночник, считают уже не обезьяной, а человеком, поскольку при раскопках вместе с ним были обнаружены различные предметы, сделанные его собственными руками.

Больше недели не удавалось увидеть живых тропи. Вторжение экспедиции, конечно, испугало их. Отсутствием тропи воспользовались, чтобы обследовать их пустые пещеры. Повсюду были следы огня, подстилки из листьев и несметное количество обтёсанных камней. Однако стены были совершенно чистыми: ни рисунков, ни знаков.

В противоположность человекообразным обезьянам, которые питаются корнями растений, фруктами и лишь иногда насекомыми, многочисленные остатки пищи, найденные в пещерах, показали, что тропи – животные плотоядные. Между прочим, установили также, что мясо на кострах они не жарят, а коптят самым примитивным способом. Под выступами скалы было найдено несколько припрятанных кусков копчёного мяса тапира и дикобраза, которые тропи, спасаясь бегством, не успели захватить с собой.

– Существа, способные действовать подобным образом, конечно, люди! – воскликнул Дуглас.

– Не увлекайтесь, – отрезала Сибила. – Вы не видели, вероятно, как бобры строят плотины, меняют течение рек, превращают зловонные болота в города, более пригодные для жизни, чем Брюгге и Венеция. А знаете ли вы, что муравьи заготавливают себе впрок грибы, разводят скот, что у них есть свои кладбища? Когда речь идёт о существах, находящихся ниже определённого уровня развития, трудно сказать, действует ли тут инстинкт или разум. Истинно научную, зоологическую классификацию нельзя основывать на таких вещах. Если бы лошадь научили играть на рояле не хуже Браиловского, она от этого не стала бы человеком. Она так и осталась бы лошадью.

– Однако вы не отправили бы её на живодёрню, – заметил Дуглас.

– Как вы умеете все запутать! – ответила ему Сибила. – Не об этом же идёт речь!

– Может быть, это и не имеет отношения к вашим ископаемым обезьянам, которые жили миллион лет назад, хотя у отца Диллигена есть своё особое мнение на сей счёт. Но тропи-то живые существа!

– Ну и что?

– А ну вас, – сердито огрызнулся Дуг. – Сами-то вы кто? Человеческое существо или логарифмическая таблица?

Но сочувственная улыбка Диллигена вернула Дугу спокойствие.

Тем временем Грим пустил в ход маленький радиопередатчик, взятый экспедицией в основном на тот случай, если бы вдруг пришлось просить помощи. Сообщение, которое он послал в Сугараи, было тотчас же передано в Сидней и на Борнео. Как стало известно позднее. Антропологический музей Борнео только пожал плечами (если, конечно, можно так выразиться). Но Сидней заволновался. Богатый антрополог-дилетант отправил к ним сперва один геликоптер, а следом за ним и другой. Спустя две недели в лагере раскинулось семь новых палаток, появился врач-терапевт, патологоанатом, два кинооператора, биохимик со своей походной лабораторией, два механика с тоннами проволоки и стальных стоек и, наконец, фантастическое количество банок с консервированной ветчиной. Ибо стало известно, что ветчина пришлась тропи по вкусу. Действительно, через несколько дней они начали возвращаться в свои пещеры, сначала очень несмело, а затем – обнаружив там разложенные на всякий случай Гримом куски ветчины – поспешно и радостно. Повсюду зажглись костры – тропи коптили ветчину, что было очень забавно, потому что они съедали её тотчас же. И скалы снова огласились звуками, которые Крепс называл лопотаньем, а отец Диллиген – речью.

– Речь! – иронизировал Крепс. – Не потому ли, что они произносят «ой-ой!», когда им больно, и «о-ла-ла!», когда чему-нибудь радуются?

– Они не говорят ни «ой-ой», ни «о-ла-ла», – торжественно отвечал отец Диллиген. – Можно ясно разобрать отдельные звуки, уверяю вас. Мы их не различаем только потому, что они не похожи на наши. Но если их дифференцировать хоть раз, потом дело пойдёт легче. Я уже начинаю понимать язык тропи.

Крепс утратил свой сарказм, когда спустя несколько дней отец Диллиген проделал опыт, закончившийся вполне успешно.

Диллиген негромко крикнул два раза – и скалы тотчас же погрузились в странное молчание. Он опять крикнул – и сотни тропи одновременно выглянули из своих жилищ. Снова и снова прозвучал его крик – и тропи насторожились, словно в ожидании чего-то, а потом с лопотаньем скрылись в пещерах.

– Что вы им сказали? – воскликнул Крепс.

– Ничего особенного, – ответил Диллиген. – Сначала я дважды крикнул так, как обычно они кричат, предупреждая об опасности, потом попытался повторить их крики удивления и, наконец, решил окончательно поразить их воображение: известил их криком о приближении стаи перелётных птиц. Во всяком случае, я был в этом убеждён, и я надеялся, что они хотя бы поднимут головы. Но я или плохо их понял, или неправильно воспроизвёл этот звук.

– Как бы то ни было, – отозвался Дуглас, – профессор Крепс прав: эти крики нельзя назвать речью.

– А, собственно говоря, что вы называете речью? – спросил отец Диллиген. – Если вы удостаиваете этого наименования грамматику, то многие первобытные племена, с вашей точки зрения, вообще не умеют говорить. Ведды Цейлона располагают всего лишь одной-двумя сотнями слов, которые они выкладывают при разговоре одно за другим. Когда различные сочетания членораздельных звуков обозначают предметы или выражают ощущения и чувства, по-моему, их уже можно считать речью.

– Но тогда, по-вашему, птицы тоже говорят?

– Да, если угодно, но их песни слишком бедны модуляциями, чтобы считаться речью.

– А разве крики тропи достаточно разнообразны? В общем, мы попали в знаменитую историю с грудой камней, – вздохнул Дуг. – Сколько требуется слов или членораздельных звуков, чтобы речь можно было назвать речью?

– В этом-то вся загвоздка! – ответил отец Диллиген.

Таким образом, каждый раз, когда бедный Дуглас считал, что наконец-то путеводная нить в его руках, она ускользала или же не приводила ни к чему определённому. Его поддерживало лишь то (весьма сомнительное) утешение, что отец Диллиген был ещё несчастнее.

– Теперь вы видите, отец, – говорил ему Дуг, – что страдаете понапрасну? Если даже тропи и люди, как вы сможете совершить над ними обряд крещения без их согласия?

– Если бы надо было ждать согласия людей для того, чтобы их окрестить, – вздохнул Диллиген, – как бы тогда крестили новорождённых?

– И в самом деле, почему же их тогда крестят?

– В своём ответе Пелагию святой Августин дал этому точное объяснение: душа каждого родившегося ребёнка отягощена первородным грехом. Католическая вера учит нас, что все люди рождаются настолько грешными, что даже дети уже осуждены на вечные муки, если они умрут, не возродившись во Христе. Будучи бенедиктинцем, я не могу подвергнуть сомнению слова того, кто, в сущности, заложил основы учения нашего ордена. Итак, если тропи люди – пусть даже они грешат в неведении, – они греховны, и только крещение может смыть с них первородный грех, а тем временем они прозреют, поймут, что творят, и уже сами станут отвечать за спасение своих душ. Ведь тех, кто умрёт без крещения, ждёт если не адское пламя, то в лучшем случае вечное безмолвие чистилища. Могу ли я примириться с мыслью, что по моей вине они будут обречены на такие страшные муки?

– Тогда окрестите их! – сказал Дуг. – Чем вы рискуете?

– Ну а вдруг они животные, Дуглас, не могу же я дать им святое причастие. Это было бы просто святотатством! Вспомните, – добавил он, улыбаясь, – ошибку святого старца Маэля, который по своей близорукости принял пингвинов за мирных дикарей и, не теряя времени, окрестил их. По свидетельству летописца, эта акция привела в страшное замешательство все царство небесное. Как принять в лоно божье души пингвинов? Наконец совет архангелов решил, что единственный выход – превратить их в людей. Так и сделали. После чего пингвины перестали уже грешить в неведении, и им самым законным образом были уготованы адские муки.

– Ну, тогда не крестите их!

– А вдруг они люди, Дуглас!

Сибила хохотала до слез над терзаниями отца Диллигена. Она заставляла его объяснять себе энциклику «Humani generis»[3] 3
  «О человеческом роде» (лат.)


[Закрыть], в которой церковь устанавливает точную зоологическую границу между человеком и животными.

– Но вот в том-то и дело, что эти злосчастные тропи находятся на самой границе, как Чарли на рубеже Мексики и Техаса в конце фильма «Пилигрим», одна нога там, другая здесь, – стонал отец Диллиген.

– Подождите, отец, – успокаивала его Сибила, – потерпите немного. Над нами не каплет. Наши славные тропи могут подождать с крещением ещё несколько месяцев.

– Но как быть с теми, которые успеют умереть за это время?

А умирало их действительно очень много, причём независимо от возраста, что в какой-то степени компенсировало их редкостную плодовитость. Не проходило и дня, чтобы тропи не выносили покойника из своих пещер. Но до сих пор никому из экспедиции не удалось увидеть обряда похорон. В некрополе они больше не хоронили – возможно, оттого, что там расположился лагерь, а возможно, они покинули его ещё раньше. Видно было только, как тропи с ловкостью макак взбираются на скалы и исчезают затем в долинах, унося свой погребальный груз.

«Потом нам без особого труда удавалось находить похороненные ими тела, – писал Дуглас Френсис. – И кажется, тропи даже не заметили нашей коварной проделки: четыре ночи подряд мы выкрадывали из одной и той же выбоины в лаве трупы, которые они там оставляли. И только на пятую ночь, когда мы вставили плиту на место, они перешли к соседнему отверстию.

Я присутствовал на вскрытии, которое производили Тео и Вилли (врач-терапевт и патологоанатом). Во всех случаях результат был один и тот же: некоторые органы почти не отличаются от человеческих, другие типичны для человекообразных обезьян. По данным вскрытия решить что-либо невозможно. Особенно смущает вид мозга. Почти такие же извилины, как и у человека. Однако борозды менее отчётливые и глубокие. По мнению Вилли, умственное развитие тропи вполне возможно. Есть все основания полагать, что в этом отношении можно добиться немалых успехов.

С тех пор как я послал Вам своё последнее письмо, нам удалось поймать несколько самцов, самок и детёнышей тропи, всего около тридцати. Хотя, пожалуй, здесь не подходит слово «поймать». Мы завлекли их и обольстили. Завлекли ветчиной и обольстили при помощи радио. Ясно, что это самые смелые экземпляры и в то же время самые отъявленные попрошайки. В конце концов они начали ходить за нами по пятам и прижились в лагере. Мы поместили их в специальном «загоне», рядом с нашими палатками, но так, чтобы их не могли видеть сородичи. Они вполне счастливы и не собираются никуда уходить. Ежедневно несколько новых попрошаек-тропи приходят в лагерь и присоединяются к живущим у нас. Несмотря на решётку, которой обнесён «загон», я уверен, они не понимают, что находятся в плену.

Мы заставляем их выполнять различные тесты, чтобы выявить их умственные способности. Вы читали в «Человекообразных обезьянах», как это делается, и знаете, что полученные результаты иногда просто ставят в тупик: например, если шимпанзе умственно развит более, чем орангутанг, и гораздо быстрее решает задачи на хитрость (как схватить далеко лежащие фрукты, открыть замок и т. д.), то орангутанг, превращая железный брус в нечто вроде рычага и пользуясь им для того, чтобы раздвинуть прутья своей клетки, обнаруживает способность соображать, совершенно неожиданную для животного.

Наши тропи недалеко ушли от этих обезьян. У тропи более подвижные руки, напоминающие руки пигмеев, с длинными, хорошо развитыми пальцами. Указательным пальцем они часто показывают на отдалённые предметы (чисто человеческим жестом). Однако их возможности весьма ограниченны. Они высекают огонь, ударяя двумя обточенными кремнями над лишайником. В их присутствии мы поджигали спичками бумагу. Сначала они просто испугались. Потом любопытство взяло верх. Они долго следили за нами, старались воспроизвести все наши движения, но им понадобилось очень много времени, чтобы установить в данном случае причинную связь. Наконец самый сообразительный из них понял роль спичек. Но он никак не мог усвоить, каким концом надо чиркать. И только случайно чиркал тем концом, каким полагается.

Но зато отцу Диллигену удалось обучить их пяти-шести английским словам – обычным словам трехлетнего ребёнка. Первое слово, которое они смогли сказать, было «хэм» (ветчина), затем «зик» (музыка), что означало требование включить радио, радио они обожают. Но это, по-видимому, тоже ещё ничего не доказывает. Уже много лет назад, сказал мне Диллиген, некий Фэрнес добился таких же результатов от орангутанга. Только время покажет, сумеют ли наши тропи превратить эти слова в связную речь.

Одного из тропи Диллиген научил даже узнавать букву «h», показывая ему банки с ветчиной, на которых была написана эта буква. Теперь тропи умеет отыскивать её среди прочих, говорит «хэм», когда её видит, и даже может написать карандашом. Но все это он выполняет только за вознаграждение, когда же он сыт, то не знает, что делать с карандашом. Он не проявил ни малейшего интереса к тем картинкам, которые рисовал ему отец Диллиген, впрочем, так же, как и ко всем другим рисункам и фотографиям, которые ему показывали. Было ясно, что он их просто «не видит».

В этом отношении тропи, следовательно, ближе к обезьяне, чем к человеку. Но в то же время многие факты могли бы доказать обратное. Их лица гораздо более выразительные, чем у орангутангов, на которых они в общем очень похожи. Они умеют смеяться, и, если считать, что смех свойствен только человеку, они такие же люди, как и мы с Вами. Не берусь утверждать, что им не знакомо чувство юмора! Другое дело, что они смеются над теми же пустяками, что и двухлетние дети.

Но интереснее всего смотреть, как они обтёсывают камни. Если бы не их покрытое рыжеватой короткой шерстью тело, сгорбленное, как у гориллы, если бы не слишком короткие ноги и не слишком длинные руки – фактически четыре руки, если бы, наконец, не срезанная линия лба и не клыки, то, глядя, как они работают. Вы вполне могли бы принять их за каких-нибудь ремесленников или первобытных ваятелей. Они ударяют по камню с необычайной точностью, отбивая от него сначала крупные, а потом все более и более мелкие куски. Удары становятся все легче и осторожнее. Они обтёсывают камень до тех пор, пока он не примет формы яйца с острыми концами, чего ни один из нас здесь в лагере, вероятно, не смог бы сделать.

Конечно, странно, что они целыми днями изготовляют эти камни, ведь у них нет никакой возможности их применить, – я говорю о тех тропи, которые находятся в «загоне». Совсем маленькие детёныши уже берутся за работу, сначала у них получается не очень ловко, они попадают себе по пальцам, а все вокруг смеются.

Однажды Диллигену пришла в голову мысль показать им, как обтёсывать камень при помощи настоящего молотка и долота. Тропи так и не научились пользоваться долотом, но из-за молотка началась настоящая ссора, так как они поняли, что молотком камни обтёсывать гораздо быстрее. Другими словами, усовершенствовать методы работы они способны, но не в состоянии понять, что сама-то работа бесцельна. Вроде крольчих перед окотом: устройте им гнездо – они все равно с прежним рвением будут выщипывать у себя шерсть, хотя уголок для будущих детёнышей уже готов.

Как видите, Френсис, мы совсем не продвигаемся вперёд. Или, вернее, я сам не продвигаюсь вперёд, так как, кроме меня (если не считать отца Диллигена), по-прежнему никого не волнует вопрос, принадлежат ли тропи к роду человеческому.

На днях я по-настоящему поссорился с Сибилой. Она сказала:

– Мало того, что этот вопрос не имеет никакого смысла, он ещё затормозил бы нашу работу. Наша обязанность – вести объективные наблюдения. Если же мы начнём доказывать что-то, вся наша работа полетит к черту. Вы рассуждаете, как журналист, которому важнее всего броский заголовок: «Можно ли считать тропи человеком?» Но науке чужды такие грубые приёмы. Поэтому, прошу вас, отстаньте от меня раз и навсегда с этим вопросом.

Я ответил:

– Хорошо. Но представьте, что завтра у меня появится желание поохотиться на тропи. Вы разрешите мне это или нет?

– Вы просто глупы. Дуг. Вы так же не вправе убивать их, как шимпанзе или утконосов. Закон охраняет вымирающие виды.

– На вашем месте я не очень бы гордился подобным ответом. Хорошо, я поставлю вопрос по-другому: если бы нам пришлось голодать, а вокруг не было бы никакой дичи, кроме тропи, могли бы вы со спокойной совестью есть их мясо?

– Противный человек! – сказала Сибила, поднялась и тотчас же вышла из палатки.

Но она мне так и не ответила…»