Текст книги "Новеллы"
Автор книги: Франко Саккетти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)
С особой любовью, знанием дела и интересом написаны у Саккетти сцены из жизни рядовых флорентийских обывателей Его основная стихия – жизнь улицы, площади, рынка, беседы у дверей дома, интерьеры, жизнь внутри дома вообще (нов. 138, 175), в одной из его комнат (нов. 124), на дворе (нов. 70). Он охотно изображает семейные сцены, и не менее охотно переносит Саккетти своего читателя на улицу (нов. 159), к дверям дома (нов. 112) или на рыночную площадь (нов. 76, 160), в гостиницу или трактир (нов. 19, 102, 140).
Писатель не раз отмечает несправедливость синьоров (нов. 62), людей богатых или имеющих высокое общественное положение (нов. 88, 202), их произвол и капризы, которые заставляют его вспомнить непрочность вина в бутылке: «Signore и vino di fiasco, la mattina и buono e la sera e guasto» («Синьор – что вино в бутылке: утром оно хорошо, а вечером испорчено», (нов. 65). Он вспоминает, как часто обижают они скромного труженика (нов. 88, 202). Насмешкой отзывается он на вновь испеченных дворян или выскочек, играющих в рыцарство, над которыми он заставляет издеваться Джотто (нов. 153). Он иронизирует над вырождавшимися установлениями рыцарства, над тем, что каждый подеста должен обязательно быть рыцарем в момент его избрания или вступления в должность или стать таковым, если он им не был. Он не без удовольствия констатирует, что ценность человека определяется не его положением, а фактическим его значением (нов. 4). Защитник честного труда, он не скупится на краски, когда ему приходится изображать ловкачей и обманщиков (нов. 148), и не без удовольствия рассказывает о том, как попадаются впросак или бывают наказаны представители легкой наживы, всевозможные мошенники, спекулянты и их прихвостни (нов. 52, 91, 92, 146, 147, 195, 198, 214, 228).
Дельные труженики, серьезно относящиеся к делу и знающие его, честные люди стоят у него на первом месте. Их как будто чаще всего встретишь среди «среднего люда» (mezzana gente). Наверху – слишком много соблазна; внизу – невежества. (В ряде новелл он нападает на суеверие народа: нов. 217, 218, 219). Он критикует судей за их часто несправедливые решения (нов. 9, 77, 127) и заставляет по этому поводу вспомнить негодование Дино Компаньи на «проклятых» судей своего города и резкие выпады против них автора «Tumulti» («Смута») 1378 г., у которого «falsi giudici» (лжесудьи) сплетаются в один клубок с «грандами, пиявками, жабами, скорпионами, тарантулами и ядовитыми змеями». Он смеется над неразумными подеста (нов. 150), над невежественными врачами (нов. 168) Но в особенности доставалось духовенству.
Духовенство Саккетти – это почти исключительно рядовое приходское духовенство, городское и сельское, и рядовое же монашество. Ему отведено в книге Саккетти много места. Саккетти был человеком религиозным, а потому предъявлял к духовенству повышенные требования, которым оно не могло ответить. Целому ряду новелл, дающих отрицательную оценку священникам и монахам (нов. 22, 35, 60, 72, 89, 101, 205), можно противопоставить, пожалуй, только одну (нов. 128) о флорентийском епископе Антонии, отказавшем в погребении ростовщику. Под этим Антонием скрывается Антонио д'Орсо ди Бильотто, которого и Боккаччо (Декамерон, VI, нов. 3) характеризует как «достойного и мудрого прелата», но которого «Хроника» Дино Компаньи называет человеком «далеко не святой жизни». Расхождение в оценке объясняется тем, что Саккетти и Боккаччо судили Антония по его писаниям, а не деяниям, о которых, вероятно, не были осведомлены. Антонию принадлежат «Constitutiones ad reformationem cleri», за которые его хвалят и многие церковные писатели. Из нов. 128 видно, как высоко расценивал Саккетти роль церковного руководства и с каким горьким чувством должен был он изображать тот реальный клир, образы которого наполняют его книгу.
Характерны нападки Саккетти на женщин. Он упрекает современных женщин в пустоте (нов. 99) и распущенности (нов. 84. 86, 95, 106), в страсти к нарядам (нов 137); он высмеивает, приводя суждение флорентийского маэстро Альберто, скульптора школы Андрея Пизанского, их косметическое мастерство, с помощью которого они умеют придавать любой вид и выражение своему лицу. Ему припоминались, может быть, когда он писал свою 136-ю новеллу, жена Беллинчони Берти, о которой говорил Каччагвида, и женщины прежних времен, сидевшие за прялкой и рассказывавшие про Трою, древний Рим и Фьезоле. Эти времена ушли безвозвратно, и едва ли он считал мыслимой их полную реставрацию. Но все же великое прошлое смущало патриота, опасавшегося за судьбы любимой родины и не видевшего большого толку от чрезмерных новшеств и разрыва с традицией. А что эта родина, несмотря на все тяжелые испытания судьбы, на большие нелады в общественной жизни и политике, которые он критиковал, была ему по-прежнему дорога и, может быть, тем более дорога, чем больше она делала ошибок и сбивалась на неверный путь, показывает его нов. 161, в которой рассказывается о том, что когда Гвидо, епископ Ареццо, поручил Бонамико Буффальмакко изобразить орла, раздирающего льва, т. е. Ареццо, торжествующего над Флоренцией, то негодующий художник, отгородив место, где он работал над ней, чтобы его не было видно, написал вместо этого большого гордого льва, терзающего орла. Окончив свою работу, он скрылся под предлогом возвращения во Флоренцию, предоставив разгневанному епископу угрожать ему и присудить к изгнанию. «Так часто случается, – заканчивает Саккетти свою новеллу, – что люди низкого положения побеждают с помощью разных ухищрений тех, кто стоит выше их…» А так как оскорбленный епископ, в конце концов, простил Бонамико и обращался с ним впоследствии как со своим другом, то Саккетти прибавляет к только что приведенной фразе: «… и приобретают их расположение тогда, как имели бы основание ожидать неприязни». Саккетти мог торжествовать вдвойне: земляк, флорентиец отстоял славу родины и, мало того, заставил врага капитулировать.
У Саккетти был отчетливый политический и социальный идеал. Великие традиции славной Флоренции должны были продолжаться и проводиться в жизнь «средним людом»; они должны были строить благополучие республики, ограждая ее свободу и культуру от покушений справа и слева. В крайнем случае он готов стоять за традиционную свободу даже в формах олигархии, как это делает А. Пуччи. Но он не доглядел того, что та же социальная группа, к которой принадлежал он, ориентировалась уже в ином направлении и он терял связи с наиболее активными ее элементами.
Революция и реакция 70-х и 80-х годов XIV в. в конечном счете оттеснила их. Они разуверились в возможности возвращения для них завоеваний прошлого; они питают слабый интерес к традиционным формам политического быта и к принципам свободы. Им довольно безразлично, кто стоит у власти, Альберт и или Альбицци. Они становятся политически индифферентными и начинают интересоваться только самими собой и своим благополучием, оберегая в первую очередь свою личную внутреннюю свободу. В поисках опоры они обращаются к прошлому, не близкому, а далекому, к античному миру, в котором, по их убеждению, существовала свобода личности, богатая подлинным интеллектуальным содержанием. Боккаччо и в особенности Петрарка уже стали на этот путь. Саккетти еще недостаточно ясно ощущал его необходимость; поколение переходной поры к XV в. восприняло это отчетливо и сделало отсюда практические выводы.
В жизни семьи Саккетти литературные интересы были выражены, по-видимому, слабо. Образование, полученное Франко, носило в первую очередь характер практический; оно было рассчитано на то, чтобы подготовить в сыне помощника, а затем и наследника отцу в его торговых делах. А между тем у юного Саккетти очень рано стал обнаруживаться вкус к чтению, к поэзии, а также к музыке.
Несмотря на трудные условия, в которых протекала жизнь Флоренции в 40-е годы, литературные интересы в городе играют значительную роль. В эту пору Петрарка был уже в зените своей славы и как певец Лауры, и как эрудит; в 1341 г. произошел его диспут с королем Робертом Неаполитанским, после которого поэт был увенчан на Капитолии. Боккаччо подымался к кульминационной точке своего творчества. 40-е годы были необычайно продуктивными годами его жизни. В начале их им был закончен «Филоколо», затем были созданы «Амето» и «Любовное видение», несколько позднее – «Тезеида» и «Нимфы Фьезоле». Вскоре после 1348 г. написано введение к «Декамерону» и приобрели известность три его книги. Петрарка уже начал находить подражателей за пределами Тосканы, например в Неаполе, связанном с нею политически и экономически. Широко распространено было влияние Данте, «Комедия» которого считалась своего рода откровением и вызвала ряд комментариев и подражаний. Литературный примат Тосканы отныне, не подлежал сомнению. Но такое признание обязывало к дальнейшему развитию дела, столь блестяще начатого, и к напряженной работе. Во Флоренции в особенности, так как здесь продолжение традиций Данте было делом муниципальной гордости и как бы искуплением вины коммуны перед своим великим поэтом и гражданином.
Еще совсем молодым человеком Саккетти выступил с рядом стихотворений. Это были пьесы любовного содержания, в которых чувствовалось влияние Петрарки. Стихи имели успех; их хвалили: А. Пуччи, флорентиец и поэт, венецианец А. Кокко, Бруно де'Бенедетти из Имолы, Бенуччо из Орвьето; и молодой поэт снискал дружбу и поощрение многих его земляков-писателей, как Джованни ди Герардо да Прато, автора «Парадизо дельи Альберти», Джованни Мендини да Пьянеттоло, в котором некоторые исследователи видят автора «Пекороне», поэта и музыканта Франческо Ландино дельи Органи, прозванного Слепцом, и влиятельных людей, из которых некоторые были сами не чужды занятий литературой: Альберто дельи Альбицци, Антонио дельи Альберти, владельца виллы Парадизо, Асторре Манфреди, синьора Фаэнцы, Микеле Гвиниджи из Лукки, Андреа да Сан-Джеминьяно, Филиппо дельи Альбицци; математика и астролога Антонио, флорентийских врачей маэстро Бернардо и маэстро Антонио, Бартоломео да Кастель делла Пьеве и некоторых других.
С лирикой того же типа мы встречаемся у Саккетти и позднее. Но с течением времени поэт переходит к более широкой тематике: здесь и смерть жены (первой 1377 г.), и мысли о том, что люди сами причиняют себе большие затруднения, чем какие им посылает судьба. Серьезные темы перемежевываются время от времени шуткой или насмешкой, являющимися у Саккетти потребностью натуры и помогавшими ему иногда подниматься над житейскими невзгодами. Так, в одном сонете к своему старому приятелю Микеле Гвиниджи ди Лукка он рассказывает, как он, едва оправившийся от болезни на водах в Корсене, на возвратном пути домой заболел вновь благодаря безобразному поведению мула, на котором он ехал. «Не успел я сесть на проклятое животное, как оно взвилось на дыбы и изогнуло спину так, что заставило меня в перепуге свалиться на ложе, но не песчаное, а каменное. Тяжелый ушиб привел меня в Пеша, где мне поубавили крови и где я подвергся мучениям худшим, нежели св. Себастьян. Затем, в Пистойе более искусный цирюльник повторил надо мною те же проделки, так что тело мое стало сильно томиться от страданий, и до сих пор я еще не оправился».
В 1383 г. Саккетти был избран приором. В этом году, рассказывает он нам в 137-й новелле, был проведен закон против некоторых излишеств в женской моде. Это было, в сущности, повторением закона, встретившего упорное сопротивление дам при проведении его в жизнь. Видя, что законодательство бессильно в таких случаях, он обратился к литературному оружию, и стал осмеивать странную новую моду в стихах и новеллах (нов. 137 и 178).
Но Саккетти был способен и на резкий полемический тон, на инвективу, на суровое обличение, когда этого требовало положение и когда он загорался негодованием. Мы уже познакомились с его нападками на Григория XI, которые запечатлены в его стихах, относящихся к годам войны «Восьми святых». Негодования полны и его двенадцать сонетов против войны, написанные в 1397 г. Они внушены не личными несчастьями (в этом году была разгромлена усадьба Саккетти под Флоренцией). Мы видели, что свой сонет к Филиппо Виллани Саккетти кончает пожеланием, чтобы бог простил его обидчикам. Нет, он поднимается здесь на высоту принципиального возмущения и без всяких оговорок и попыток прощения бичует тех, кто сеет войну.
В этих и им подобных более ранних стихах Саккетти слышатся иногда негодующие ноты Данте и возникают образы, напоминающие суровые образы творца «Божественной комедии».
Всю ту игру тонов, которые мы отметили в лирике Саккетти, находим и в других его произведениях. Таковы, например, письма Саккетти. Одни из них – серьезного делового характера, другие – сбиваются на сатиру, третьи – отличаются подавленным, мрачным настроением.
1383 год был тяжелым годом в жизни Саккетти: коммуна направляет его послом в Геную (нов. 177) приветствовать вновь избранного дожа, Леонардо да Монтальдо; в том же году он входил в состав так называемой «охранной восьмерки» (Otto dйlia guardia), работа в которой поглощала у него немало сил и времени; наконец, тогда же, как мы видели выше, он был избран приором. В следующем 1384 г. коммуна опять собралась послать его в Геную к новому дожу (Антониотто Адорно), вызванному из ссылки после смерти Монтальдо, погибшего от чумы. Саккетти Протестовал. К счастью, незадолго до этого Саккетти был приглашен на. место подеста в Биббьену, и это дало ему возможность уклониться от поездки в Геную. Но в Биббьене его ждали новые испытания. Избавившись от одной беды, он попал в другую. Напрасно он думал, что «очищение от грехов в Апеннинских Альпах следует предпочесть омытию их в морских волнах», как он выражался шутливо в письме к Р. Джанфильяцци. Обязанности подеста, с которыми Саккетти познакомился теперь на опыте впервые, оказались тяжелым бременем. Вспоминая несколько позднее о Биббьене, он пишет своему приятелю, болонскому подеста Анджело Панчатики: «Может ли быть что-либо тягостнее нашей жизни, когда нам приходится наказывать или осуждать за преступления, совершаемые жителями целого города, а сверх того терпеть пороки наших служащих? Разве мы не находимся во власти самого ничтожного человека в нашем учреждении?» Только нужда заставила Саккетти вновь занять место подеста в 1392 г., т. е. когда ему шел уже седьмой десяток. На этот раз местом очищения от грехов был Сан-Миньято. Помимо неприятной обстановки самой работы, общая обстановка в Италии и Европе настраивала мрачно. В одном из своих писем к другу своему, синьору Пизы, Пьеру Гамбакорти (убитому до получения им письма одним близким ему человеком, которому он слишком доверял), он дает волю своим тяжелым мыслям и печальному настроению: «Чем более я оглядываюсь назад и пристальнее смотрю на землю и чем больше мне все же хочется разглядеть то, что нас ждет впереди, тем более, мне кажется, я понимаю, что мир приблизился к своему концу. И я боюсь, что тот, кто должен протрубить в трубу, уже взял ее в руку и собирает воедино части, так чтобы каждая душа предстала в своей телесной оболочке». И чем больше он оглядывает окружающее, тем менее он находит, чему можно было бы порадоваться. В церкви продолжается раскол и имеются два пастыря, «которые оба вместе не стоят и ногтя тех, что были ранее викариями Христа». Французский король, который в значительной мере тому виной, не прилагает усилий к излечению церкви, а все прочие государи, «английский король, испанский король и все прочие, вплоть до двух королей Апулии, имеют по своей молодости воспитателей»; а иные и того хуже. Во главе коммун стоит молодежь, которая не может быть благоразумной, а правители (rettori), в сущности, – .грабители (rattori). Одно единственное государство пока еще не выродилось. «Одна коммуна, среди себе подобных брошенная в воду, еще поддерживает свою почтенную славу. И хотя она находится среди волн Адриатического моря, можно сказать, следует удивляться ее силе, ибо в течение почти 9С0 лет она держится крепко своего образа правления. Стыднэ [должно быть] тем землям, которые называются твердыми, так как находятся на материке, а на самом деле не тверды, ибо не обладают ни малейшей твердостью».
Грустью веет и от письма Саккетти к Анджело Панчатики, написанного из Фаэнцы, в которой его тяжелое материальное положение вынудило его принять место подеста в 1396 г. и где его обокрали двое из его аген-тов. А насколько он оставался верен своей натуре, свидетельствуют два веселых сонета, адресованных им в эту пору синьору Фаэнцы Асторре Манфреди, старавшемуся скрасить тяжелую жизнь старика.
Аналогичным психологическим документом является адресованное какому-то болонцу забавное письмо, в котором комизма не меньше, чем в его новеллах. Оно относится к печальному для памяти Саккетти 1383 г.
Саккетти, конечно, прекрасно знал Данте и глубоко чтил его поэзию. Но одно дело любить и уважать поэта, другое – ориентировать на него свое творчество, превратить его образность в стимул своего собственного воображения. Были годы, когда любовь влекла Саккетти к Петрарке и делала книгу его своего рода бревиарием. С течением времени мысль его занимали чаще и чаще иные вопросы, тяжелые переживания личного и общественного порядка заставляли вникать глубже в то, о чем раньше думалось только мимоходом; к литературе хотелось подходить со стороны задач поучения и назидания – в такие минуты за помощью приходилось обращаться к Данте, и его книга становилась настольной.
Вероятно, не без влияния Данте изменил Саккетти вскоре после 1378 г. программу своей литературной работы: он обратился в сторону вопросов науки и воспитания. Одной из важнейших идей Данте являлась идея сделать знание, монополизованное латинской наукой, общедоступным и секуляризировать нравственное перевоспитание общества, не в смысле, конечно, содержания морали, а в смысле приобщения к воспитательной работе светских людей. Несомненно, на этих путях родилась у Саккетти мысль об «Евангельских проповедях» («Serrnoni evangelici»). Они написаны не ранее 1378-го и не позднее 1392 г. «Проповеди» не представляют собой проповедей в точном смысле этого слова: они рассчитаны не на произнесение, как например проповеди короля Роберта Неаполитанского, которые, как известно, привили в Неаполе в придворных кругах симпатии к этому жанру и вызвали целый ряд подражаний. Наполняясь цитатами из классических писателей и ссылками на них, подражания эти превращались незаметно в риторические упражнения, речи на общие темы, хотя они и отправлялись от евангельских изречений и притч, – в рассуждения, какими являлись некоторые послания Петрарки, письма Боккаччо, и в то, что в XV в. называлось политическими dicerie (сказами). Форма назиданий была необычайно популярна в XIV в., и если Данте подсмеивался над слабостью к ним короля Роберта, называя его «королем от назиданий», то он имел в виду только гипертрофированное увлечение короля данной формой, а отнюдь не ее самое. Таким образом, проповеди Саккетти были вполне оправданы как с точки зрения современной ему литературной практики, так и со стороны принципиальных требований дантовской школы. Рассчитанные на читателя, они являются рассуждениями, размышлениями и заметками, вызванными некоторыми положениями евангелий, читаемых в Великом посту.
По содержанию в сборнике Саккетти можно отметить два момента: догматический и практический. Но это не строго разграниченные отделы, ибо в одной и той же проповеди наличествует и тот и другой момент.
К кругу догматических вопросов относятся такие, как бытие бога (II и XIV), необходимость искупления (XXIII), бессмертие души (XXX и XLVI), будущая жизнь и страшный суд (VI), необходимость, чтобы истинная вера была слепой (II), свобода воли (XI) и т. п. Автор трактует их как человек светский и, чтобы оправдать недостатки своего изложения, ссылается на свое «невежество и грубость». Но нужно признать, что с точки зрения поставленной себе задачи быть понятным и доходчивым для читателя не богослова, Саккетти оказывается вполне на высоте. Он всегда живо и ясно излагает свои мысли и, когда это бывает нужно, иллюстрирует их подходящим примером. Чтобы судить о характере его изложения, достаточно прочесть хотя бы ту часть II проповеди, где речь идет о слепоте веры.
«Откуда возникает, – спрашивает автор, – откуда является то, что кое-кто сомневается в существовании будущей жизни и говорит: „Я не вижу никаких признаков ни бога, ни будущей жизни?" Ты знаешь, откуда все это идет? от той дурной, скверной жизни, которой этот человек живет… Многие говорят также: „Хотел бы я посмотреть на эти вещи, а бог должен был бы мне их показать, если бы он хотел, чтобы я верил". Я отвечаю на это, что если бы бог показал нам себя и другие вещи, то наша вера не была бы совершенной, раз мы все это видим, в такой мере, как когда мы этого не видим. Quia non viderunt et crediderunt (не видели, а поверили) и т. д. Велика заслуга христианина, который не видел и поверил. Прибавлю к этому еще, что наша католическая вера создана из ничего, и так как она создана из ничего, то она никогда не умалится… А так как основа веры состоит из ничего, то она будет жить вечно, и вера без лицезрения объекта веры – заслуга, в то время как при лицезрении его она была бы малой заслугой…»
Следует иметь в виду, что перевод не дает возможности судить о качестве языка, в который облечен отрывок.
К числу практических тем нужно отнести вопрос о любви к ближнему (ПО. о скупости и расточительности (XVI), сластолюбии (XVIII), зависти (XIX) и других пороках. Саккетти нападает на правителей, которые напоминают ему скорее «каменных идолов, нежели правителей» (XI); он негодует по поводу войн, рассчитанных исключительно на выгоды власть имущих и губящих коммуны (XXV), по поводу несправедливых налогов, нарушающих свободу граждан под предлогом необходимости сохранения государства (III). Он восстает против кровавой мести у итальянцев (III), против их распущенности, склонности к сквернословию (III, (р. X). В ряде случаев «Проповеди» дают нам ценный бытовой материал. Центральное место занимает вопрос о церкви. Саккетти считает ее прекрасно задуманным учреждением, высокому значению которого, однако, не удовлетворяют его служители. В IV проповеди Саккетти резко нападает на скупость, любострастие, чревоугодие и симонию монахов и внушает верующим следовать тому, что они говорят, а не тому, что делают (XIV). К бесчестию людскому и умалению церкви «на шесть священников один не знает грамматики, необразован и нескромен: поэтому веры и порядочных людей не хватает все больше и больше» (XXXVII). Попутно достается и светскому человеку и для той критики его, о которой мы говорили выше, «Проповеди» дают немало ценных параллелей к новеллам.
Во всех этих рассуждениях много такого, что повторяется во всей религиозно-дидактической литературе того времени. Тем не менее они не лишены у Саккетти интереса потому, что выражены по-новому: без риторики и литературных затей, а потому не заслоняют человека; в такой форме они теряют свой характер общих мест и становятся индивидуальными суждениями или признаниями. Так, например, словами живого человека отзываются нападки Саккетти на религиозное равнодушие его современников, на распущенность нравов флорентийцев, осуждение которых приобретает известную конкретность потому, что оно оттеняется противопоставлением ему фактов генуэзского быта, данных в конкретной форме (XXV).
Иногда благородное негодование, порожденное любовью к тому, что подвергается поруганию, придает словам писателя особое значение. Таковы, например, его нападки на духовенство, искажающее образ служителя церкви. На его пороки, на симонию Саккетти обрушивается подчас с чисто дантовской силой; таковы его громы против пап, разжигающих войну вместо того, чтобы укреплять мир. С подобной критикой мы встречаемся в целом ряде его произведений. Большой известностью пользовалась его фроттола, направленная против симонии: «Священники и монахи и великие прелаты, живущие в большинстве по-мирски. как бы они ни проповедовали о вере, все сплошь повинны в симонии». Среди размышлений Саккетти о судьбе человека нельзя не отметить тех мест, в которых он развивает идею псалмопевца: человек, яко трава. Саккетти, которому, как человеку, уже успевшему пережить к началу 80-х годов немало тяжелого, такая тема была близка, и он нашел способ выразить ее так, что она производит впечатление чего-то нового. «Наш творец, – говорит Саккетти в XI проповеди, – создавший нас из ничего, заставил нас появиться на свет для того, чтобы положить нас под молот на наковальню и подвергнуть нас испытанию… Человек – это утренняя роза, странник, путник и раб смерти: утренняя роза раскрывается на заре; в этот час она свежа и прекрасна; но затем, когда солнце согреет немного, она сразу опадает и засыхает. Так и человек: в течение недолгого времени он весел и свеж; но приходит лихорадка, и он умирает. Он – странник, оставивший свое небесное отечество; здесь, на земле, он чужой».
Мы уже имели случай отметить выше связь между литературной стороной «Проповедей» и человеком, хотя в «Проповедях» Саккетти раскрывается перед нами далеко не целиком, да и не мог раскрыться, так как этому мешал в значительной мере самый характер произведения, ограничивавший проявление автором своего «я». Жанр и традиции школы, идеям которой он отвечал, налагали на автора некоторые обязательства, но, впрочем, и самому ему многое не было ясно в отношении предела возможного.
Содержание «Проповедей» требовало от автора, естественно, известной эрудиции, прежде всего эрудиции богословской, и эту свою ученость надлежало доводить до читателя. Во многих средневековых работах такого рода мы наблюдаем часто тенденцию выставлять эту ученость напоказ, а иногда даже щеголять ею. В этом повинны, впрочем, не одни только схоласты, а и гуманисты. К характеристике учености и начитанности Саккетти нам еще придется вернуться, а потому во избежание повторений я ограничусь здесь лишь короткими замечаниями, относящимися только к «Проповедям». По ходу изложения Саккетти приходится довольно часто полемизировать с представителями еретических взглядов на тот или иной вопрос догмы или морали. Так он возражает эпикурейцам, защищая тезис бессмертия души (VII); в IX проповеди опровергает учение Оригена о том, что в день страшного суда будут освобождены все существа, не исключая демонов. Саккетти, конечно, не знал греческого языка, и идеи Оригена известны были ему, как и многие другие, из вторых рук или по средневековым энциклопедиям. На счет тех же источников следует поставить знакомство его с точкой зрения противников исповеди, отвергавших ее, так как смерть Иисуса освободила от демона (VIII); оттуда же почерпнуто и знакомство с дуализмом, против которого Саккетти энергично возражает (XVII). Во всех этих случаях нет злоупотреблений ссылками и цитатами. Выставлением своей эрудиции напоказ Саккетти грешит обычно в комментариях к цитируемым текстам. Таковы его отступления в область филологии, лингвистики, географии или космографии, которые часто мешают следить за развитием его мысли и уводят слишком далеко в сторону. Так, говоря о четвертой ночной страже (in quarta vigilia noctis), он объясняет, на сколько частей делили древние ночь и как была организована ночная охрана (IX); в другом случае он дает справку о возрастах мира (XXIX), толкует слово «Адам» как обозначение «человека» у арабов (XVII); этимологизирует слово magister (XIV); говорит о форме земли (XXXIII) и о количественных взаимоотношениях четырех стихий (XLVII) и т. п. Во всех этих экскурсах он стоит на точке зрения схоластической науки и ее методов, но главное – только в угоду традиции пускается в свои отступления, так как по существу они не нужны, ибо нарушают вообще прозрачный и четкий ход его мысли.
Такой же данью времени, его литературным вкусам являются и его риторические пассажи, совершенно не вяжущиеся с господствующим тоном его изложений. Так искусственно строил он, например, свою XIV проповедь, имеющую в виду казнь Иисуса. Все эти Arte, Natura, Costume, Scrittura (Искусство, Природа, Обычай, Литература), умирающие вместе с Христом, Дедалы, оповещающие грамматиков, логиков, музыкантов, математиков, портных, башмачников, кузнецов и представителей других ремесел, выглядят довольно убого в связи с трагической сценой распятия и свидетельствуют только о том, что Саккетти был лишен чувства подлинной «большой» литературы, наивно смешивая величие с величествованием и извлекая при случае из литературного арсенала оружие, владеть которым не было в его возможностях. Может быть, он и чувствовал в такие минуты какую-то фальшь взятой на себя роли. Во всяком случае, он очень редко облекается в своих «Проповедях» в риторические доспехи. Обычно Саккетти пишет в соответствии с серьезностью поставленной себе задачи, несколько торжественно, сдержанно, корректно, он избегает слишком обыденных выражений, проявляя известное тяготение к латинизмам в лексике к так называемым «ученым» словам и даже латинским выражениям. В «Проповедях» нетрудно обнаружить всякие tesauro (сокровище) вм. te-soro, macula (пятно) вм. macchia, ecclesia (церковь) вм. chesia. Часто встречаются готовые латинские формулы, пометки на полях, как quaestio (вопрос), resolutio (решение) или всякие nota (примечания) в самом тексте. Сложные, неуклюжие союзы, вроде conciossiacosache (так как), представляются ему особенно приемлемыми в такой работе, как «Проповеди», хотя они вовсе не в характере его собственного языка. Он охотно прибегает к периоду в духе Боккаччо, хотя он, видимо, не совсем давался ему и выходил у него утомительным благодаря кумуляции бесконечных «che» «е», иногда крайне затрудняющих чтение. При всем достоинстве изложения «Проповедей» они написаны сухо и монотонно.
Жанр и традиция подсказали Саккетти и еще некоторые особенности толкований в «Проповедях». Останавливает внимание прежде всего аллегорический комментарий, к которому прибегает автор, следуя общепринятому в средние века методу символического толкования. Христианство привило привычку вкладывать в образы людей и вещей сокровенный смысл, трактуя все окружающее под определенным углом зрения, сводя все к одному определенному знаменателю. Когда ты творишь милостыню, делай так, чтобы правая рука не знала, что делает левая, говорит евангельский текст. По мнению Саккетти, правая рука выражает в этом пассаже бога, левая – дьявола (I). Когда речь идет о посещении Иисусом в Вифании дома Марфы, Марии Магдалины и Лазаря, то дом их рассматривается как дом повиновения, Марфа – как символ покорности, Мария – раскаяния, Лазарь – совершенства, ибо он умер в грехе, но не восстал из мертвых (XLI). Здесь мы на путях Данте и представления им Лии и Рахили как символов деятельной и созерцательной жизни или толкования апостолов Петра, Иоанна и Иакова как символов веры, любви и надежды, какими их знало и итальянское средневековье.
