Текст книги "Зеркальшик"

Автор книги: Филипп Ванденберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Это подозрение не было необоснованным. Будучи архитектором, Лазарини знал переплетения переходов в новом палаццо как никто другой. Кроме того, прикрыв рот ладонью, говорили, что дож Франческо Фоскари боялся народа и хотел обеспечить себе путь для бегства. Он велел построить тайные ходы, которые оканчивались под водой. Но никто не мог указать точное место. Говорили также, что мудрый дож велел соорудить секретные комнаты без окон, но с достаточными запасами еды – убежище, в котором можно было отсидеться несколько месяцев. Говорили, что вход в лабиринт расположен за одной из бесчисленных картин или даже прямо на ней, поскольку якобы нарисованная дверь или окно совсем не нарисованные, а настоящие. Доказательством этого утверждения служил несчастный случай, который произошел незадолго до окончания строительных работ. Тогда два неизвестных художника, принимавших участие в строительстве, и двое рабочих упали с лесов на пьяцетта и разбились. Ходили слухи, что эти люди делали тайные комнаты дожа.

Как бы то ни было, убийство кормчего Джованелли сильно пошатнуло позиции дожа, поскольку все в Венеции знали, что Лазарини был одним из ближайших доверенных лиц Фоскари. Благодаря этому возросло влияние другой венецианской семьи, Лоредани, которые жили через два дома от Понте ди Риальто и теперь имели в Совете Десяти больше влияния, чем дож Фоскари.

Кроме того, дож был уже стар, слаб здоровьем, его преследовал шум в ушах, и даже те, кто был верен Фоскари, считали, что дни его сочтены. Мейтенс, облеченный доверием дожа, вынужден был составлять для него все новые и новые эликсиры и иные чудодейственные средства, чтобы продлить ему жизнь – кстати, к вящему прискорбию венецианских лейб-медиков Фоскари, с недоверием наблюдавших за каждой новой терапией, которую проводил доктор из Фландрии. Они подозревали, что Мейтенса приставили противники дожа, чтобы отравить его.

В то время ни в одном городе не было такой напряженной атмосферы, как в Венеции, и даже карнавал, который превращал Серениссиму в сумасшедший дом, не мог устранить недоверие между отдельными враждующими партиями. В палаццо на Большом Канале проводились роскошные пиршества, во время которых приглашенные гости в масках и костюмах могли оставаться неузнанными до полуночи.

Маски и костюмы, которые придумывали себе люди для карнавала, давали возможность прекраснейшим образом скрывать внешность гостей, и некоторые утверждали, что переодевание и маскарад придумали исключительно для того, чтобы сохранить в тайне, кто у кого бывал.

На памяти венецианцев в палаццо Агнезе никогда не устраивали карнавалов. Поэтому маскарад, на который приглашала донна Эдита, новая хозяйка палаццо, вызвал огромный интерес. И поскольку донна Эдита была на выданье, прекрасна, богата и, насколько известно, не принадлежала ни к одной из многочисленных партий, было много претендентов, которые боролись за благосклонность Эдиты, словно дьявол за христианскую душу. А когда стало известно, что донна Эдита отказала от дома медику Мейтенсу, с которым она, как говорили, была помолвлена, все, кто искал себе подходящую партию, почувствовали себя свободнее.

В один из первых дней февраля перед палаццо Агнезе на укутанном туманом канале было множество празднично украшенных гондол и барж, в которых сидели наряженные гости в масках. Некоторые были так туго затянуты в свои костюмы, что могли только стоять в гондоле. Других поднимали из гондол вместе с их креслами-тронами, на которых они восседали. В одежде гостей преобладали золотые, красные и черные цвета. В свете факелов, озарявших палаццо красноватым светом, из-за чего казалось, что стены тлеют, можно было видеть фантастических птиц, заморских служащих в униформах, кардиналов в красном и куртизанок, одетых в золото с головы до ног.

Среди благородных участников маскарада замешались и жулики, бродяги, акробаты на ходулях, девушки легкого поведения, притворявшиеся морскими сиренами и несмотря на холод выставлявшие напоказ свои грешные тела.

Искусные маски из дерева, как правило белые с шелковым блеском, служили в первую очередь для того, чтобы скрыть личность хозяина. Из-за этого у масок отсутствовало всяческое выражение, присущее живому лицу. На карнавале могли встретиться враги и не выказать взаимного презрения. Застывшие маски скрывали также сладострастие, похоть, восхищение и лесть.

Вероятно, самой большой загадкой оказалась для гостей сама хозяйка, которую нельзя было узнать среди важных дам, женщин-птиц с оголенной грудью, канатоходцев в длинных белых чулках и коротких юбках, степенных монашек с неприлично глубокими декольте и пестро разодетых цыганок. Единственное, что могло выдать Эдиту – это ее молодость, но венецианки в совершенстве владели средствами для того, чтобы скрыть свой настоящий возраст.

С недавнего времени особым спросом стали пользоваться маски, изображавшие современников, таких как члены Совета Десяти, инквизитор или палач, лица которых знали все. В этом сезоне особенно популярен был исчезнувший Глава Доменико Лазарини, одежду которого легко можно было скопировать и которого все ненавидели. На некоторых карнавалах можно было встретить троих, а то и четверых Лазарини, которые соревновались между собой в том, кто более всех похож на оригинал.

Тем более значимым показалось гостям донны Эдиты то, что никто не захотел надеть костюм Лазарини. Зато всеобщее внимание привлек дож Франческо Фоскари, одетый в черные как смоль одежды. На голове у него была красная шапка с клапанами величиной с лопасть весла гондольера, закрывавшими уши, чтобы в них не шумело. То, что понравилось противникам дожа, вызвало презрение у приверженцев Фоскари, но как одни, так и другие не отважились выказать свое злорадство или недовольство.

Маскарадам и подготовке к ним в Венеции уделяли больше внимания, чем в любом другом городе, поскольку это иногда была единственная возможность проявить свои политические симпатии. Ведь тот, чья маска становилась посмешищем, не мог быть приверженцем того, кого она изображала.

В салоне, в который Даниэль Доербек некогда запрещал входить, квартет, состоявший из флейты, лиры, гамбы и ударных, играл веселый танец, спровождаемый криками. Нелепость танца заключалась в последовательности па: после трех коротеньких шажков непременно следовал прыжок. Когда пышные формы той или иной донны выпадали при этом из выреза платья, это вызывало бурю смеха.

Такой человек, как адвокат Чезаре Педроччи, появившийся в маске дракона и в костюме из зеленой кожи в виде чешуи, не мог остаться неузнанным, поскольку хромал он даже в обличье дракона. Зато одетый фокусником судовладелец Пьетро ди Кадоре, который, как всем было известно, ненавидел музыку, как только в ней появлялось больше трех тактов, выдал себя, поскольку танец с криками содержал пять музыкальных тактов. Это заставило ди Кадоре остановиться посреди веселья и оттащить свою даму, монахиню легкого поведения, к дивану и оттуда сидя наблюдать за всеобщим весельем. Впрочем, можно было только догадываться о том, кто скрывается за одеждами мамелюка, веселой девушки или шута.

С потолка комнаты свисала люстра из стекла с сотней или больше свечей, и искрящийся свет окутывал все общество сказочными огнями. Зеркала на стенах делали свое дело, умножая золотистое свечение и блеск. На длинных столах стояло множество блюд на выбор: птица – куропатки и фазаны, которых можно было настрелять на охоте в это время года на равнинах Венетии; жареная рыба и морепродукты; сдоба, которой всегда славились повара Серениссимы; маринованные овощи в глиняных горшочках; свежие фрукты из Африки и с Востока. Донна Эдита показала себя радушной хозяйкой.

Только в самых богатых домах и лишь по особенным случаям пили из стеклянных бокалов. Хозяйка похвасталась дорогими кубками с Мурано. Вино, которое наливали ее гостям, было не только из Венето и его окрестностей; здесь было густое темное самосское, вкусное критское и благородное белое вино с южных склонов морской республики Амальфи.

Несмотря на распущенность, проявлявшуюся во время того, когда все пили, ели, мечтали и танцевали, все старались поменьше говорить, чтобы ненароком не выдать себя. Маски объяснялись в основном шепотом или жестами, что до поры до времени вызывало бурю смеха. И пока гости ломали себе голову над тем, кто за какой маской скрывается, в зале показалась маска Чезаре да Мосто. Тот, кто носил ее, очевидно для всех приударил за куртизанкой. Окутанная в желтый шелк женщина, казалось, не испытывала неприязни к маске с носом-картошкой, по крайней мере, некоторые гости видели, как красавица, спрятавшись за вырезанной из дерева ширмой, расставила ноги перед человеком в костюме да Мосто.

Вино, танцы и разврат способствовали тому, что все больше и больше гостей снимали маски, что, с одной стороны, вызывало разочарование, а с другой – крики признания и одобрения, например, когда женщина-птица с оголенной грудью оказалась донной Аллегри. Другие, напротив, воспользовались присутствием своего заклятого врага как поводом для того, чтобы как можно скорее покинуть празднество.

Около полуночи в масках остались только двое, чудесным образом скрывавшие свою тайну, куртизанка в желтом и да Мосто с носом картошкой. Когда легкомысленная девушка сняла маску с лица, ко всеобщему удивлению выяснилось, что под ней была донна Эдита. Но самым большим сюрпризом оказалась маска да Мосто, потому что за ней скрывался не кто иной, как сам да Мосто.

Мгновение Эдита Мельцер и Чезаре да Мосто молча стояли друг напротив друга. Да Мосто гнусно ухмылялся, словно с самого начала разгадал игру, в то время как Эдита не могла скрыть своего замешательства. Стоявшие вокруг жадно прислушивались к разговору.

– Вы удивлены? Меня зовут Чезаре да Мосто.

– Да Мосто? Племянник Папы? Но ведь это было имя вашей маски!

– Так оно и есть. А почему бы мне не надеть маску самого себя? Почему я должен выдавать себя за кого-то другого?

– Но ведь на карнавале принято играть чужую роль!

– Иногда правда – самая лучшая маска, ведь правде никто не верит.

Эдите понравилась хитрость и находчивость, с которой племянник Папы отвечал на ее вопросы, и она сказала:

– Но ведь я любила не вас, а вашу маску!

– А в чем разница, досточтимая донна Эдита? Маска была оригиналом, а оригинал – маской. Как ни крути, вы не могли ошибиться.

Эдита рассмеялась и ответила:

– Если бы вы не были таким самовлюбленным, мессир да Мосто, в вас можно было бы даже влюбиться.

– Ах, а я думал, это давно случилось, донна Эдита, ведь вы соблазнили меня по всем правилам венецианских куртизанок. А это требует немалых усилий, когда речь идет о человеке, который должен стать Папой.

– Да вы шутите, мессир да Мосто!

– По этому поводу нет, донна Эдита! Так что, влюбились вы в меня или нет? Ведь, в конце концов, вы мне отдались.

– Я вам отдалась? Не смешите меня.

– Смейтесь, донна Эдита. Ваш смех мне по душе.

– Вы взяли меня, как самый настоящий сластолюбец.

– Называйте это как хотите, но не говорите, что вам было неприятно. – С этими словами да Мосто подошел к Эдите, притянул ее к себе и страстно поцеловал.

Эдита не сопротивлялась; казалось даже, она ждала этого.

Гости, ставшие свидетелями страстного поцелуя, одобрительно захлопали в ладоши. Были, конечно, и завистники, и такие, кто углядел в неожиданно вспыхнувшей страсти интригу против дожа.

Незаметный полный мужчина, наблюдавший за этой сценой издалека, сбросил свою маску жабы, которую носил весь вечер, и незаметно удалился. Это был медик Крестьен Мейтенс.

Следующие несколько дней были для зеркальщика временем для размышлений. И чем дольше он думал о своей судьбе, тем больше склонялся к тому, что до сих пор пребывание в Венеции не принесло ему счастья. Допрос перед Consiglio dei Dieci, когда он внезапно превратился из свидетеля в обвиняемого, нагнал на него порядочно страху.

В который раз Менцель думал о том, чтобы покинуть Серениссиму и вернуться в Майнц.

В доме на Мурано, который предоставил ему Чезаре да Мосто, были все возможные удобства, но прислуга вызывала у него недоверие, а мысли о будущем наполняли зеркальщика горечью. Он знал, что его состояния навечно не хватит, а заказов на искусственное письмо пока что не предвиделось, хоть он и вынужден был признать, что пока не предпринимал серьезных попыток для того, чтобы найти их.

Так что, когда однажды утром в дом постучался гость и попросил разрешения войти, он не был некстати. Это был тот самый незнакомец, с которым Менцель встретился в кабаке в ту ночь, когда убили Джованелли. Тот самый, который представился Гласом.

– Каковы были причины столь внезапного исчезновения? – поинтересовался зеркальщик у нежданного гостя.

Гость приветливо улыбнулся и ответил:

– Знаете, когда два друга начинают о чем-то говорить, то рядом не место для чужих ушей.

– У меня нет тайн. Любое мое слово могло бы быть сказано и кому-нибудь другому.

– Может быть, мастер Мельцер. Но то, что будем обсуждать мы, совершенно не предназначено для чужих ушей.

Слова Гласа заинтересовали зеркальщика.

– Я бы предпочел, чтобы вы перестали говорить загадками. В чем ваша тайна и какое отношение имею к ней я?

– Эти подложные индульгенции, я имею в виду, индульгенции ложного Папы… – начал Глас издалека.

– Это не моя вина, – перебил его Мельцер. – Я печатаю то, за что мне платят. Вы ведь не можете заставить писаря отвечать за содержание писем, которые ему диктуют.

Глас поднял обе руки, словно защищаясь.

– Поймите меня правильно, я далек от мысли обвинять вас в чем-либо в связи с этим делом. Напротив, эта история меня скорее порадовала, поскольку она разоблачает сумасбродство, с которым вершит дела Папа Римский.

– Вы не сторонник Папы?

– А вы? – спросил в свою очередь Глас.

Мельцер покачал головой:

– Ни один человек в здравом уме не будет слушаться указаний Папы. Думаю, даже Господь наш Иисус не стал бы этого делать. Наместник Всевышнего и господа из Ватикана видят во всем только собственную выгоду. Они продают надежду и блаженство, как рыночные торговки – вонючую рыбу.

– Вы отважный человек, мастер Мельцер. Слова, подобные этим – пожива для инквизитора.

– Да ладно, хоть я и не знаю вас, мне кажется, вы не выдадите меня.

– Не беспокойтесь, мастер Мельцер, я думаю точно так же, как и вы.

– Но вы же пришли сюда не для того, чтобы сказать мне об этом?

– Нет, конечно же.

– Итак?

– Ну, мне было бы удобнее, если бы вы пока не задавали вопросов. Я скажу вам все, на что уполномочен.

Зеркальщик начинал терять терпение.

– Так говорите же!

– Вы знаете Новый Завет?

– Конечно, что за вопрос! Какой христианин не воспитан на Священном Писании? Многим оно является утешением в тяжелые времена.

– В таком случае, вам известен также объем книги.

– Ну, в принципе, да. Двадцать усердных монахов пишут одну книгу добрых три месяца.

– Это близко к правде, мастер Мельцер. Вы можете представить себе Новый Завет, написанный искусственным письмом?

Мельцер испугался. Он еще никогда не думал всерьез над тем, чтобы напечатать текст, который занимает больше одной страницы. А тут целая книга!

– Конечно, я могу себе это представить, – быстро ответил он. – Но, если позволите, эта мысль кажется мне несколько безумной, потому что, с одной стороны, Новый Завет так распространен в рукописном варианте, что практически нет необходимости в большем количестве экземпляров, а с другой – многие монахи останутся без работы, которая привносит смысл и разнообразие в их жизнь за стенами монастыря.

– Речь идет не о том Новом Завете, к которому вы привыкли!

– А о каком?

– О том, ради которого благочестивый монах не станет обмакивать перо в чернила, потому что этот Завет отличается от того, который превозносит Церковь.

– То есть еретический?

– Вы наверняка не стали бы называть его так! Кроме того, я скажу вам вот что: не задавайте вопросов! Вам и так уже достаточно известно. Кроме одного: Венеция – это не совсем подходящее место для такой работы. Вероятно, вам придется вернуться в Германию, в Кельн, Страсбург или Майнц – для того, чтобы выполнить мой заказ.

– Как вы себе это представляете? Я печатник, а не волшебник; чтобы печатать, мне нужны станки и инструменты!

– У вас будет все необходимое, мастер Мельцер, все необходимое. А что касается платы за вашу работу, то она будет выше, чем все суммы, которые вы до сих пор получали – по крайней мере, этих денег вам хватит на то, чтобы беззаботно жить до конца своих дней.

Мельцер пристально поглядел на гостя, не зная, верить ли словам Гласа. События последних дней укрепили намерение зеркальщика покинуть Венецию и начать где-нибудь новую жизнь. Предложение чужеземца было как нельзя кстати, и все же Мельцеру тяжело было решиться.

Словно понимая, что творится у него в голове, Глас поднялся, собираясь уходить.

– Я не жду, что вы быстро примете решение, мастер Мельцер. Позвольте решению созреть. Я вернусь.

Глас почтительно поклонился и покинул дом. Мельцер озадаченно крикнул ему вслед:

– Но я ведь даже не знаю вашего имени!

Гость обернулся на ходу, помахал зеркальщику рукой и ответил:

– Что значит имя! Как я уже сказал, я – глас вопиющего в пустыне. – И с этими словами он направился в сторону Понте Сан-Донато.

Теперь Мельцер жил в состоянии раздвоенности и постоянно спорил с самим собой. Он не знал, стоит ли принимать предложение Гласа. Должен ли он решиться на новый заказ? В прошлом осталась любовь Мельцера к Симонетте – самое счастливое время в его жизни и самое большое его разочарование.

Если он покинет Венецию, это будет значить, что он бросает самых важных в его жизни людей: свою дочь и свою любимую; да, Мельцер поймал себя на мысли о том, что все еще считает Симонетту своей любимой.

На смену мрачному, холодному февралю пришел светлый март. Он и наполнил изорванную душу зеркальщика уверенностью. В один из первых дней марта Михеля Мельцера посетили двое одетых в черное слуг, которые отличались вежливостью, однако также и немалой наглостью. На них были маленькие круглые шапочки и сюртуки, из-под которых видны были крепкие ноги, обутые в туфли на высоких каблуках. Слуги представились посланниками дожа Фоскари.

Когда они вежливо, но тоном, не терпящим возражений, велели следовать за ними, зеркальщик заподозрил неладное. С ним хотел говорить дож.

От палаццо Дукале у Мельцера остались неприятные воспоминания. Он поклялся, что больше никогда не придет в это запутанное здание, стены которого кричали об одержимости властью и произволе; но когда зеркальщик поинтересовался, что будет, если он откажется выполнить их требование, посланники в черном дали ему понять, что применят силу.

У Фонадмента Джустиниани ждала барка с балдахином и шторами. Четверо гондольеров в красно-синих одеждах держали весла поднятыми, как знамена, и едва Мельцер ступил на борт, как лодка бесшумно скользнула в воду, так что золотой морской конек на корме заплясал вверх и вниз. Они целеустремленно направились к Рио-ди-Санта-Джустина, где лодка замедлила ход, чтобы пересечь квартал Кастелло с его запутанными улочками и каналами. Через полчаса барка остановилась у мола Сан-Марко.

Через охраняемый боковой вход к востоку от Понте делла Паглия посланники провели Мельцера по каменной лестнице на второй этаж дворца, где окна скрывались за бесконечной вереницей колонн. Когда позади осталось несколько роскошных комнат, перед зеркальщиком словно по мановению волшебной палочки возникло крыло портала со стрельчатой аркой. Один из слуг дожа подтолкнул Мельцера к двери. Оказавшись в длинном зале, Михель нетерпеливо огляделся.

Через арочное окно слева от него падал яркий свет, рисуя на расписанной стене причудливые узоры из теней. На другом конце зала показались двое слуг в ливреях и подвели зеркальщика к возвышению, занимавшему торец комнаты во всю ширину. Вскоре после этого отворилась правая из двух узких дверей и оттуда вышел дож Фоскари в сопровождении богато одетого вельможи.

Мельцер узнал дожа по его низко натянутой на лоб шапке-колпаку из красно-синего бархата, снабженной по бокам треугольными наушниками и завязанной под подбородком на бант. На лице Фоскари особенно заметны были маленькие хитрые глазки. Тонкие черты и бледная кожа придавали дожу сходство с женщиной, что особенно подчеркивалось его невысоким ростом и маленькими шажками, которыми он передвигался.

Вельможа, вошедший в зал следом за Фоскари, был не намного выше дожа, но попытался придать себе значительности с помощью высокого колпака, подобного куполам собора Святого Марка. На вельможе было длинное красное платье, из-под которого выглядывали туфли такого же цвета, и подбитая мехом накидка из светлого бархата, волочившаяся по полу. На груди его сверкал золотой крест с рубинами и изумрудами.

– Значит, вы и есть печатник из Майнца? – начал дож, после того как они с вельможей заняли места на двух (единственных в зале) стульях.

– Меня зовут Михель Мельцер. Я учился профессии зеркальщика. «Черным искусством» я занялся совершенно случайно.

– Теперь вы живете в Серениссиме?

– С прошлой осени, Vosta Altezza.[9]9
  Ваше величество (итал.).


[Закрыть]

– Занимаясь печатью.

Мельцер смущенно пожал плечами.

Дож и вельможа многозначительно переглянулись. Наконец вельможа поднялся и сделал пару шагов навстречу Мельцеру, стоявшему у подножия возвышения, и протянул ему правую руку тыльной стороной кисти вверх.

Когда после длительной паузы зеркальщик так и не понял, что ему с этой рукой делать, дож, наблюдавший за сценой, счел нужным вмешаться.

– Вы должны поцеловать кольцо, печатник. Eccelenza[10]10
  Его превосходительство (итал.).


[Закрыть] – новый легат Папы Римского, Леонардо Пацци!

Мельцер непроизвольно вздрогнул, узнав, кто стоит перед ним. Он испуганно схватил правую руку сановника, одежды которого даже отдаленно не напоминали одежды епископа, и коснулся ее губами.

Eccelenza довольно взглянул на Мельцера. Благодаря своему колпаку и возвышению легат был выше Мельцера на две головы. И, глядя на него сверху вниз, Леонардо Пацци произнес:

– Так вы и есть тот самый печатник, который написал искусственным письмом ложные индульгенции для племянника Его Святейшества Папы?

– Eccelenza, – подняв глаза, нерешительно ответил Мельцер, – мог ли я знать, что племянник Папы – его самый главный враг? Я всего лишь печатник и не общаюсь со столь высокопоставленными церковными сановниками. Я печатаю то, что мне говорят.

Позади раздался тонкий голос дожа:

– Тут он прав, Eccelenza. Нельзя винить печатника за содержание и последствия его работы.

Легат поднял ногу и каблуком отбросил в сторону длинную накидку, затем повернулся и, обращаясь к дожу, заметил:

– Quod nоn est, nоn legitur, что на латыни означает «Чего нет, то нельзя и прочесть». А на чистом итальянском добавлю: Его Святейшество Папа Евгений считает искусственное письмо настолько опасным, что требует, чтобы каждый пергамент, не написанный от руки, снабжался «Imprimatur»[11]11
  В печать (виза на рукописи, корректурном оттиске) (лат.).


[Закрыть] Папы, в противном случае те, кто за это ответственен, будут переданы в руки инквизиции. Вы нас поняли? Дож непроизвольно кивнул и ответил:

– Eccelenza, печатник из Майнца – единственный человек в Серениссиме, который владеет этим искусством, и он использовал его только один раз. Я думаю, вы придаете этому открытию слишком большое значение.

– Вред, – заявил Леонардо Пацци, в то время как его глаза бегали, глядя то на дожа, то на Мельцера, – который принесли эти пергаменты своей многочисленностью, достаточно велик, vostra altezza! Они обогатили племянника Папы и выставили на посмешище Его Святейшество. А в остальном я предоставляю судить о роли этого открытия Всевышнему и истории.

Тут слово взял Мельцер:

– Если вы позволите мне заметить, Eccelenza, вы – не единственный человек, для которого искусственный шрифт имеет значение. Как вам наверняка известно, я прибыл из Константинополя, где за этим открытием охотились, кроме Альбертуса ди Кремоны, еще арагонцы и генуэзцы.

– В таком случае вы были свидетелем убийства ди Кремоны? – Пацци осенил себя крестным знамением.

– Да, Eccelenza, спаси Господь его душу. Я видел кинжал у него в спине.

– То есть вы знаете, кто убил ди Кремону? Мельцер покачал головой и уставился в пол.

– Я бежал из Константинополя.

– Почему?

– Чтобы укрыться от преследований да Мосто. Он заявил, что является папским легатом, но я еще тогда не поверил ему. А потом этот Доменико Лазарини, который должен был привезти меня в Венецию по поручению Серениссимы…

Когда Мельцер упомянул имя Лазарини, дож занервничал, полез мизинцем в ухо и пожаловался:

– Море, море, вы слышите шум моря?

Леонардо Пацци не обратил внимания на внезапный приступ у дожа и продолжил задавать вопросы:

– И да Мосто преследовал вас до самой Венеции?

– Однажды он появился и потребовал выполнить его заказ. Я хотел вернуть ему деньги, которые он заплатил мне вперед, но да Мосто угрожал мне, напомнив об Альбертусе ди Кремоне, и положил передо мной орудие убийства. Тогда мне стало ясно, что он имеет в виду, и я взялся за его заказ – поскольку он оборвал все мои связи и построил для меня лабораторию на Мурано.

Папский легат обернулся и спросил у дожа Фоскари:

– То есть Чезаре да Мосто до сих пор в Венеции? Фоскари по-прежнему ковырялся в левом ухе, поэтому Пацци пришлось повторить свой вопрос. Наконец дож ответил:

– В Венеции ли да Мосто? Откуда мне знать! В Серениссиме так много чужеземцев.

Пацци понурился и стал гладить меховой ворот своей накидки:

– Я здесь, чтобы объявить вам о визите Его Святейшества на праздник Воздвижения Креста Господня, которое христианский мир празднует в середине сентября. Его Святейшество будет путешествовать с огромной свитой, чтобы убедить всех сомневающихся в своем существовании и предать анафеме своего племянника Чезаре да Мосто.

Дож поднялся, поклонился несколько раз папскому легату и произнес:

– Серениссима устроит Его Святейшеству грандиозный прием, о котором будут говорить во всем мире, Eccellenza!

– Ничего другого от вас и не ожидали, – ответил легат. – Но знайте, казна Его Святейшества опустела. Поэтому на вас ложится также обязанность позаботиться о дорожных расходах и о том, чтобы поблагодарить Его Святейшество приличествующим подарком, достойным Серениссимы. Его Святейшество будет рад небольшому острову или доходу с одного из венецианских имений in aeternum.[12]12
  Навечно (лат.).


[Закрыть]

– In aeternum? – повторил Фоскари и, потупив взгляд, заметил:

– Вы же знаете, Eccellenza, я горячий сторонник Папы Римского, но в Серениссиме, к сожалению, живут не только сторонники Его Святейшества. Чтобы быть до конца откровенным, скажу, что между районами Дорсодуро и Кастелло есть немало отчаянных противников Папы, и помпезный въезд может представлять серьезную опасность для земного существования Его Святейшества.

Казалось, Леонардо Пацци совсем не был удивлен этими словами. Он уверенно ответил:

– От вас, Vostra Altezza, будет зависеть, чтобы этого не произошло. Беру с вас слово, что вы станете беречь земное существование Его Святейшества как свою собственную жизнь. Что же касается вас, печатник, – легат пристально поглядел на Мельцера, – вы заключите новый договор и напечатаете десять раз по десять тысяч новых индульгенций, в которых Его Святейшество обещает полное отпущение грехов тому, кто купит данный пергамент, преисполнившись веры.

– Сто тысяч индульгенций? Eccellenza, да это же больше, чем звезд на небе! Как же я справлюсь с такой работой?

– Вы же расхваливали свое искусство и утверждали, что можете писать быстрее, чем сотня монахов в сотне монастырей за сто дней! Теперь посмотрим, как вы с этим справитесь. – С этими словами Пацци вынул из внутреннего кармана своей накидки пергамент, развернул его и протянул Михелю Мельцеру.

Тот неохотно прочел его, прищурился и сказал:

– Eccellenza, пусть Господь меня накажет, но для этого текста в том количестве, которого вы хотите, требуется невероятное количество краски и пергамента, не говоря уже о свинце и олове. Эта работа будет единственной в своем роде, и ее исполнение будет стоить дороже, чем крестовый поход в Святую землю.

На губах посланника Папы заиграла дьявольская ухмылка, и он ответил Мельцеру, искоса глядя на Фоскари:

– Дож – человек Папы. Он даст вам необходимую сумму. У вас будет все необходимое, печатник!

Мельцер внимательно посмотрел на легата, затем попытался прочесть что-либо на морщинистом лице Фоскари и, подозревая, что, вполне вероятно, он никогда не получит за свою работу ни единого дуката, решительно произнес:

– А если я сочту, что не в состоянии выполнить ваш заказ, Eccellenza? Видите ли, я всего лишь зеркальщик и наверняка не гожусь для такой работы, как эта. Если бы Папе Римскому понравился зеркальный кабинет, где Его Святейшество отражался бы сотню раз, а то и больше, тогда бы я, конечно, смог быть полезным, но…

– Молчать! – перебил легат Мельцера. Гладкое лицо Леонардо Пацци исказилось от гнева. – Правильно ли я вас понял: вы собираетесь противиться воле Папы?

Мельцер пожал плечами и уставился в пол.

– Вы что, в сговоре с дьяволом? Вы работали на да Мосто, племянника Папы, который, как известно каждому набожному христианину, является заклятым врагом Его Святейшества! Вы обокрали Папу на десять тысяч отпущений грехов! Вы сделали Его Святейшество посмешищем для врагов и объявили его мертвым! Кажется, вам не хватает мозгов, чтобы понять, что любого из этих обвинений достаточно, чтобы отдать вас инквизиции, печатник!

– Eccellenza! – возмущенно воскликнул Мельцер. – Даже император Константинополя не знал того, что Чезаре да Мосто враждует с Его Святейшеством. Откуда же мне, простому ремесленнику с немецкой земли, знать, что его заказ направлен против Его Святейшества? Я считал, что служу Папе Римскому.

– Пустая болтовня!

– Это правда, Eccellenza.

Дож, у которого и так почти не осталось друзей, изо всех сил старался не поссориться с Папой, поэтому он попытался вмешаться в спор между Мельцером и Пацци. Это было нелегко для него, поскольку Фоскари знал, что ему придется нести расходы по печати, тогда как Папа Евгений положит прибыль себе в карман. В конце концов дож все же вырвал у Мельцера обещание выполнить заказ Папы и заверил папского легата в том, что возьмет на себя расходы на работу. Кроме того, заметил Фоскари, заказ нужно держать в строжайшем секрете, поэтому необходимо, чтобы Мельцер сделал лабораторию в другом, никому не известном месте.

Зеркальщику понравилось желание дожа. С тех пор как ушла Симонетта, Михель чувствовал себя не в своей тарелке на острове Мурано.

Новое жилище Мельцера находилось неподалеку от кампо Сан-Лоренцо, в квартале Кастелло, в двух шагах от арсеналов. Дом, построенный в прошлом столетии, гармонично сочетался с рядом таких же домов в два этажа. На первом этаже было достаточно места для того, чтобы оборудовать там мастерскую.