Текст книги "Зеркальшик"
Автор книги: Филипп Ванденберг
Жанры:
Исторические детективы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
Глава IX
Проклятие книгопечатания
Корабль, на котором на следующий день прибыл в Венецию Михель Мельцер, должен был стать на якорь у входа в лагуну, поскольку иноземным судам запрещено было входить в лагуну ночью; кроме того, это было слишком опасно.
Зеркальщик проделал путь от Константинополя на фландрском паруснике. Парусники с высокими бортами считались хоть и не очень быстроходными, но зато комфортабельными, поскольку в их толстых чревах скрывалось несколько этажей, что пользовалось большим спросом на море и особенно у платежеспособных пассажиров.
Зеркальщик отправился в путь в сопровождении египтянина Али Камала, который в свое время подбил его совершить это путешествие, рассказав о бегстве Эдиты в Венецию. Не проходило и дня, чтобы Мельцер не вспоминал о прекрасной лютнистке, но когда он думал о том, что она водила его за нос, то готов был рвать на себе волосы, и Мельцер поклялся страшной ктитвой, что никогда больше не станет играть, роль томного любовника.
Вызволение из-под стражи китайского посланника и его незаметное бегство наделало в Константинополе много шума, и все иностранцы, если они не были греками или итальянцами по происхождению, находились теперь под подозрением и подвергались преследованиям. Но если исчезновение китайца объяснялось очень легко, то зеркальщик совершенно не мог понять, почему папский легат Чезаре да Мосто вместе со своей свитой так спешно покинул город, даже не потребовав исполнения заказа или же возврата денег.
Когда на рассвете парусник наконец вошел в восточную гавань, пассажиры, большинство из которых были фландрскими купцами, очень разволновались. Каждый хотел первым ступить на землю, где их ждали представители различных ткацких, стеклодувных и оружейных мастерских. В зависимости от темперамента и стиля ведения дел они громко выкрикивали предложения или же наоборот, сообщали о них, прикрыв рот ладонью, словно это была большая тайна. Зеркальщик с наслаждением следил за этим, ведь торопиться ему было совершенно некуда.
Впервые увидев Венецию, Мельцер был ослеплен, но не ее сверкающими шпилями, дворцами, вычищенными площадями – в этом Константинополь превосходил все города мира – скорее, зеркальщика восхитили арсеналы, которые были видны еще с корабля, большое сплетение каналов, магазины, фабрики, ремесленные мастерские и доки, населенные тысячами рабочих. Враги Венеции боялись арсеналов, друзья – восхищались, но все равно арсеналы считались сердцем венецианского судостроения, а про арсеналотти, которые занимались своим ремеслом за хорошо защищенными стенами, говорили, что они заключили сделку с дьяволом, из-за того что могли за два дня заложить и спустить на воду готовое судно.
Один из попутчиков из Рийсселя порекомендовал Мельцеру постоялый двор «Санта-Кроче» на кампо Сан-Захария. После трудного путешествия – перед Корфу корабль потрепала осенняя буря, и с тех пор никто из пассажиров не сомкнул глаз – зеркальщик чувствовал себя настолько изнуренным, что в богато убранной комнате, где было все, что только можно пожелать, тут же улегся на постель и уснул. Деньги, которые он носил при себе в кожаном мешочке, и деревянный ящичек с оставшимся набором букв Мельцер спрятал под матрасом. Туда же отправилась жестяная коробочка с сажей для печати.
Когда Мельцер проснулся, солнце уже почти закатилось. Внизу в зале он поужинал. Ужин состоял преимущественно из мучных блюд, которые, приготовленные с различными пряностями и смешанные с моллюсками и другими морепродуктами, представляли собой настоящее наслаждение для языка. И только вино, которое подали зеркальщику, немного разочаровало его кислым вкусом, поскольку хозяин настоял на том, чтобы по обычаю страны смешать вино с водой – трактирщик дал понять, что пить вино неразбавленным считается неприличным.
Мельцер не представлял себе, каким образом будет разыскивать дочь. Он даже некоторым образом опасался встречи; все-таки она убежала от него, можно сказать, разгневанная. Не зная, что предпринять, он набросил свой бархатный камзол с широкими рукавами, в котором чувствовал себя богаче, ведь венецианцы одевались – насколько Мельцер успел заметить – лучше, чем жители всех остальных городов земли. Каждый вел себя, словно князек, а этикет, которого в других местах придерживалась только знать, был известен даже простым людям в самых узеньких улочках.
Больше всего поразили Мельцера знатные дамы, каждая из которых, словно dogaressа[5]5
Догаресса – супруга дожа (итал.).
[Закрыть] фланировала по площадям в сопровождении одной или нескольких служанок. Он поймал себя на том, что слишком пристально разглядывал ту или иную женщину только потому, что она была в некоторой степени схожа с Симонеттой.
Мельцер с огромным удовольствием посмотрел бы Дворец дожей, ради которого люди приезжали издалека, чтобы потом рассказать всему миру, какое чудо архитектуры удалось создать венецианцам, но день заканчивался непривычно быстро. Хотя факелы озаряли стены домов и каналы мягким светом и все больше жителей выходили на улицы, зеркальщик был человеком осторожным и поэтому предпочел вернуться на кампо Сан-Захария.
На постоялом дворе «Санта-Кроче» тоже царило оживление, и только теперь, при свете бесчисленного множества свечей, зеркальщик осознал, какая роскошь его окружала. Постоялый двор – слишком простое название для этого места, в другом городе это здание назвали бы дворцом. Но венецианцы привыкли к роскоши. Чего стоил один только пол в зале – это было просто произведение искусства. Хитрые рабочие выложили его прямоугольными и квадратными плитками prospettico, то есть с перспективой – впереди большие, дальше маленькие – что создавало у входящего впечатление, будто он находится в длинном зале, хотя комната была маленькой и квадратной. Этот фокус рабочие подсмотрели у многочисленных художников, приезжавших в Венецию со всего света и в последнее время соревновавшихся в умении придать своим картинам глубину.
В зале, где Мельцер обедал, теперь собрались итальянцы и греки, но большей частью все же трапезничали немцы и фламандцы. Помещение сверкало теплыми цветами. Пол был сделан из красного мрамора, а стены обиты золотой и красной кожей с узорами из парчи. Сделанные из черного и красного дерева, украшенные звериными головами, инкрустированные другими сортами дерева, слоновой костью и серебром, столы и стулья ни капли не были похожи на те, к которым Мельцер привык дома, на Рейне. Все предметы мебели были абсолютно разными, и каждый мог с полным правом считаться произведением искусства.
Хотя в зале и было довольно шумно, все же гул голосов не мог сравниться с горячностью споров на византийских постоялых дворах. В основном причина заключалась в том, что большинство постояльцев здесь приехали из-за Альп, где люди остерегались следовать поговорке «что на уме, то и на языке». К тому же речь шла в основном о деньгах и делах – вещах, о которых лучше говорить негромко.
Поэтому посланник дожа, в коротком плаще из бархата и шелковых чулках, вбежав в зал, привлек к себе всеобщее внимание. Он стал громко звать мессира Мейтенса: у «Sua Altezza», то есть дожа Фоскари, снова сильный приступ шума в ушах, и медик должен немедленно явиться во дворец со своей микстурой.
Мельцер подошел к посланнику.
– Вы звали мессира Мейтенса, медика?
– Где медик? Пусть поторопится. Вы его знаете?
– Еще бы мне его не знать! Но я не ожидал, что он здесь. Я сам только что приехал.
Откуда-то показался хозяин, худощавый человек в плаще без рукавов и в круглой пышной шапочке на голове. Хозяин объяснил посланнику, что медик вот-вот вернется, что у него всегда один и тот же распорядок дня: он уходит около полудня и возвращается с наступлением темноты.
Хозяин еще не закончил говорить, когда в зал вошел Крестьен Мейтенс.
– Вы здесь, Мейтенс?! – бросился Мельцер ему навстречу. – Как тесен мир!
И тут же добавил:
– Вы знаете что-нибудь об Эдите?
Медик отвел Мельцера в сторону, обняв, словно старого друга.
– Мне нужно многое вам рассказать. Идемте со мной! Тут к ним подошел важный посланник и высокомерным тоном, делая паузу после каждого слова, заявил:
– Sua Altezza, дож Франческо Фоскари, повелевает вам, медику Мейтенсу, немедленно отправляться в палаццо Дукале вместе со своей водичкой. Сегодня у дожа очень сильный приступ шума в ушах.
Мельцер украдкой бросил на медика взгляд и усмехнулся:
– Неплохой пациент, Мейтенс!
– Но очень тяжелый! – ответил Крестьен. И, обратившись к важному посланнику, произнес:
– Скажите дожу, что я иду.
Мельцера шум в ушах дожа интересовал намного меньше, чем судьба дочери, поэтому он потянул медика за рукав и повторил:
– Говорите же, что вам известно об Эдите! Где она? Что с ней случилось?
– Я не знаю, где она находится в данный момент, – ответил Мейтенс. – Уже три дня как Эдита словно сквозь землю провалилась. Уже три дня я прочесываю все улочки и площади города, чтобы разыскать ее. Пока что безуспешно.
– Бог мой! – прошептал Мельцер.
– Мы найдем ее! – попытался успокоить зеркальщика Мейтенс. – Намного важнее другое: Эдита снова может говорить!
Мельцер поглядел на медика так, словно не понял его слов.
– Она может говорить! – воскликнул Крестьен, тряся Мелыцера за обе руки, словно пытаясь разбудить его.
– Она может говорить? – пробормотал зеркальщик. – Как же это возможно? Эдита может говорить?
И он засмеялся громким неестественным смехом, как человек, опасающийся, что радостная новость окажется неправдой.
– Эдита может говорить! – По лицу Мельцера текли слезы радости. Вдруг он остановился и серьезно произнес:
– Не могу в это поверить. Скажите мне всю правду, что случилось с Эдитой? Почему она вдруг снова обрела дар речи?
Мейтенс стал серьезным.
– Это долгая история. Идемте со мной во дворец к дожу. По дороге я все вам расскажу. Идемте!
Крестьен Мейтенс выбрал путь вдоль Бачино, быстро проталкиваясь сквозь толпу людей, сбившихся в кучки послушать последние новости дня, покрасоваться нарядами или же заняться любимым делом венецианцев – плетением интриг. В двух словах медик описал Мельцеру события последних дней: обстоятельства, которые привели к тому, что Эдита снова смогла говорить; о кознях жены судовладельца; о заключении Эдиты и о счастливом исходе, несмотря на всю трагичность ситуации.
Мельцер, с трудом поспевавший за медиком, всхлипывал на каждом шагу, словно дитя, и вытирал слезы с лица, – Это все моя вина, – повторял он снова и снова. – Я должен был больше заботиться о ней.
Они дошли до Понте делла Паглия, под которым проплывали празднично украшенные гондолы, и оказались у палаццо Дукале. Сотни светящихся шаров окутывали здание сказочным светом, который не переставал удивлять жителей Венеции. Но Мельцеру некогда было глазеть на всю эту красоту. Он просто шел за медиком к порта делла Карта.
– Там, на другой стороне площади, есть замечательный винный погребок, – заметил Крестьен Мейтенс. – Выпейте глоток за здоровье вашей дочери и подождите, пока я вернусь. Я недолго!
Словно во сне Мельцер пересек оживленную площадь, даже не оглядываясь по сторонам. Все его мысли были об Эдите. К радости по поводу того, что его дочь снова говорила, примешивался страх за ее жизнь. Где же ее искать? Конечно, в Венеции было не так много жителей, как в Константинополе, но разыскивать Эдиту в запутанных улочках или на каналах было почти так же бессмысленно, как и иголку в стоге сена. Мейтенс был единственной надеждой зеркальщика.
Из погребка доносился смех и негромкая музыка, и Мельцер отыскал себе местечко в уголке, откуда хорошо было видно радостных посетителей. Вблизи от Дворца дожей жили в основном богатые венецианцы, и длинный стол со стульями, спинки которых были выше самого высокого посетителя в шляпе, предназначался только для членов Большого Совета.
Когда Мельцер занял единственное свободное место в уголке, до ушей его донесся колокольный звон, и он невольно вспомнил о Симонетте, которая так бесстыдно бросила его в беде. Довольный собой, зеркальщик жестом подозвал одну из фривольно одетых служанок – недаром о венецианских портных шла слава, что они умеют шить платья, которые больше открывают, чем прикрывают, – и тут его взгляд упал на двух музыкантш, игравших на сцене на гамбе и лютне.
Боже правый! Неужели же воспоминания о Симонетте до сих пор преследуют его, или же это и вправду она? Наверняка в Венеции немало лютнисток, и, бесспорно, у многих из них пышные черные волосы, но вряд ли существовала вторая столь же прекрасная и столь же грациозная.
Мельцер поймал себя на том, что все еще привязан к этой женщине. И тут лютнистка запела:
– La dichiarazionne d'amore е una bugia… [6]6
Признание в любви – ложь (итал.).
[Закрыть]
Вне всяких сомнений, это была Симонетта!
Мельцер вскочил и бросился к выходу. Но Симонетта давно заметила его. Она внезапно оборвала свою канцону и помчалась за посетителем на улицу. Мельцер бежал через площадь так, словно за ним гнался сам дьявол, толкнул нескольких мужчин, попавшихся на дороге, нашел небольшой темный переулок и, прислонившись к стене дома, прислушался, не преследуют ли его. С колокольни Сан Марко раздавался звон Marangona – одного из пяти колоколов, возвещавших начало дня.
Убедившись, что избавился от преследовательницы, Мельцер отправился обратно тем же путем, каким пришел. Выйдя на площадь Святого Марка, он внезапно услышал знакомый голос:
– Почему ты убегаешь от меня, зеркальщик?
Мельцер не удостоил шедшую рядом с ним лютнистку даже взглядом и продолжал упорно молчать, направляясь к Дворцу дожей.
– Ведь мы же любили друг друга! – умоляюще продолжала Симонетта. – Выслушай меня, и ты все поймешь.
Мельцер горько усмехнулся.
– Что тут понимать? Ты – шлюха, каких сотни, и идешь со всяким, кто тебе улыбнется.
Симонетте трудно было успевать за зеркальщиком, но она не сдавалась.
– Я же понимаю, почему ты так со мной обращаешься. Но я прошу тебя, послушай меня хоть чуть-чуть.
Зеркальщик остановился и поглядел на Симоyетту. Он запрещал себе смотреть на ее сочные губы, шелковый, слегка изогнутый подбородок, сияющие глаза, обещавшие самые невероятные наслаждения. Нет, Мельцер не мог испытывать к ней ненависть, но глубоко в душе он чувствовал себя оскорбленным.
– Итак? – резко сказал он, глядя на толпу, заполнившую вечернюю площадь.
Лютнистка подыскивала слова.
– Все, – торопливо пробормотала она, – не так, как ты думаешь. Во всем виноват один Лазарини. Ты должен знать, что он горячий сторонник старого дожа Франческо Фоскари, один из немногих, кто по-прежнему верен ему. Дож же в свою очередь расположен к Папе Римскому Евгению, человеку, который так же стар, как и Фоскари, и у которого так же много врагов. Для них обоих, как для дожа, так и для Папы, верно одно: число их врагов превышает число сторонников. Даже Совет Десяти, который вообще-то должен представлять интересы дожа, настроен враждебно по отношению к нему.
Мельцер хотел было спросить, какое отношение все это имеет к нему, но промолчал. Симонетта продолжала:
– Когда стало известно об убийстве папского легата Альбертуса ди Кремоны, Папа понял, что у него есть только один выход: попросить помощи у дожа. Ему удалось убедить Фоскари в том, что искусственное письмо – по какой-то причине – имеет большое значение для дальнейшего существования папства. И тогда дож поручил Лазарини привезти китайцев, которые владеют этим самым искусственным письмом, в Венецию. По понятным причинам к китайцам было не подступиться, но шпионы сообщили, что зеркальщик тоже владеет этим искусством. Сначала они хотели тебя похитить. Тогда Лазарини пришла в голову дьявольская мысль о том, что в Венецию тебя должна заманить женщина. Выбор пал на меня.
– Так я и знал! – возмущенно воскликнул Мельцер. – И о чем я только думал!
Пылая от ярости, он направился к Порто делла Карта.
– Хоть прибыльная работа-то была?
Симонетта заплакала и побежала за ним следом.
– Лазарини дал мне пятьдесят скудо, а еще пятьдесят он должен был заплатить после выполнения задания моему брату Джакопо.
– Ты их получила?
– Нет. Мне не нужны эти деньги.
– Откуда столь внезапное благородство?
Симонетта обогнала Мельцера, встала перед ним и со слезами на глазах сказала:
– Все произошло не так, как было запланировано. Джакопо убили по случайному стечению обстоятельств, а я влюбилась в тебя. Да, я действительно в тебя влюбилась!
– Где замешаны деньги, там нет места для любви.
– Клянусь прахом святого Маркуса, это правда!
– А почему же ты убежала с Лазарини?
– С тех пор как выбор пал на меня, Лазарини положил на меня глаз. Ему постоянно докладывали обо мне всякие шпионы. Мне кажется, он следил за каждым нашим шагом. В какой-то момент, видимо, соглядатаи сообщили в Венецию о том, что лютнистка и зеркальщик, по всей видимости, заодно. И Лазарини потерял голову. Он отправился в Константинополь и потребовал, чтобы я немедленно вернулась в Венецию, в противном случае он позаботится о том, чтобы тебя убили. Он заявил, что убийца в Константинополе стоит всего два скудо.
– Убить меня? Он, должно быть, сошел с ума. В этом случае он никогда не смог бы выполнить свое поручение.
Симонетта кивнула.
– Из-за любви мужчина способен потерять голову. Мельцер смущенно уставился в землю. Слова Симонетты поразили его. Неужели она говорила правду? В конце концов, однажды она уже обманула его.
И пока он молча прислушивался к себе, спрашивая, чему стоит доверять больше – своим чувствам или своему разуму, Симонетта сделала попытку обнять его. Тут зеркальщик вырвался, словно это нежное прикосновение было ему противно, и бросился прочь со словами:
– Нет, умоляю тебя! Дай мне время!
А Симонетта так и осталась стоять, не зная, что делать.
Перед Порта делла Карта прогуливались стражники в широких подвязанных под коленями штанах и рубашках в красно-синюю полоску. Но вместо обычной четверки ворота охраняли двенадцать стражников, и каждый, кто хотел войти в палаццо Дукале, должен был назвать свое имя и цель визита. Только тогда стражники поднимали скрещенные алебарды и пропускали гостя.
Вскоре показался Мейтенс. Он отвел Мельцера в сторону и, убедившись, что никто не подслушивает, прошептал:
– Дож стал жертвой покушения. Кто-то пытался отравить его. Кажется, здесь дикие нравы. Идемте!
И оба мужчины обошли вокруг собора Святого Марка, перешли мост через Рио-дель-Палаццо и приблизились к кампо Сан-Захария с тыльной стороны.
– Я пришел, – сообщил Мейтенс, – как раз вовремя, чтобы влить ему кружку морской воды. Дожа вырвало, и он выблевал все, что ел за последние два дня. Теперь он находится на попечении двух своих лейб-медиков, за которых я не стал бы ручаться. Говорят, у дожа много врагов. Вы меня вообще слушаете?
– Да-да, конечно, – задумчиво ответил Мельцер. Гнилостный запах, который поднимался от Рио-дель-Вин и неотвратимо расползался по всем близлежащим переулкам, смешивался с сырым осенним воздухом и был способен лишить чувств любого. С тех пор как зеркальщик ступил на берег Венеции, он отчаянно страдал из-за невыносимой вони этого города. Мельцер с отвращением уткнулся носом в сгиб локтя.
Мейтенс, от которого не укрылось движение зеркальщика, грубо рассмеялся и заметил:
– Через день-два ваш нос привыкнет к венецианскому аромату клоаки. С городами то же, что и с женщинами: самые красивые из них страшно воняют.
Зеркальщик заставил себя ухмыльнуться.
– Вам не дает покоя судьба дочери, – снова начал Мейтенс, когда они поеживаясь шли рядом по направлению к постоялому двору. – Мы найдем ее. Венеция – город на островах. Потеряться здесь не так просто.
На постоялом дворе «Санта-Кроче» среди постояльцев царило сильное волнение. Отряд уффициали, семеро вооруженных человек, проверяли всех иностранных посетителей, их бумаги, багаж, даже одежду. Говорили, что дожа пытались отравить, и предполагали, что это сделал иностранец. Мейтенс и Мельцер многозначительно переглянулись.
Больше всех перепугался хозяин постоялого двора, опасавшийся за репутацию своего эксклюзивного заведения. Он рассыпался перед зеркальщиком в тысяче извинений, поясняя, что такого у него еще никогда не было, что уффициали обыскали комнату Мельцера и конфисковали черную мазь. Ему, Михелю Мельцеру, надлежит предстать завтра перед Quarantia Criminal.
– Черная мазь? – Мейтенс, ставший свидетелем разговора, вопросительно взглянул на Мельцера. – Хотите составить мне конкуренцию, зеркальщик?
Михель Мельцер горько рассмеялся.
– Глупости. Это не мазь, это сажа для печати!
Комната зеркальщика представляла собой жалкое зрелище. Сундуки, ящики – все было перерыто, не исключая постели. Но кроме сажи ничего не пропало, ни единой монетки из кошеля. Мельцер вынул сотню гульденов и протянул медику:
– Я ведь вам все еще должен.
На следующее утро Мельцера вежливо, но настойчиво разбудили двое уффициали и отвели его в Quarantia в палаццо дожей. Лестницы, галереи, своды этого дворца были предназначены для того, чтобы у чужестранца возникло ощущение, будто отсюда управляют всем миром. Если при входе в палаццо зеркальщик еще был уверенным в себе и не чувствовал никакой вины, то его уверенность улетучивалась по мере того, как дорога, по которой шли уффициали, становилась все более длинной и запутанной. Наконец они пришли в зал, в котором Мельцер запомнил только фрески на высоком потолке и обтянутые красной камкой стены.
За массивным деревянным столом сидел низенький, одетый в красное человек, которого уффициали почтительно называли «капитане». Капитано Пигафетта – так его звали – поглядел на Мельцера подчеркнуто дружелюбно, поинтересовался его именем, родом занятий, происхождением и наконец дважды хлопнул в ладоши. Тут же, словно ее открыла невидимая рука, отворилась дверь в стене, и оттуда появились двое уффициали в униформе. Первый из них нес жестяную коробочку Мельцера, в которой лежала сажа для печати, у второго в руках была взъерошенная серая кошка, шипящее создание, каких полно на улицах и площадях Венеции.
Капитано Пигафетта принадлежал к тому нередкому типу людей, характер которых колеблется между безвредным ничтожеством и хитрой опасностью. При этом они изо всех сил стараются скрывать свою подлую сущность за постоянной улыбкой. Открыв жестяную коробочку, капитано ухмыльнулся, но когда он запустил в нее руку, лицо его на миг исказилось.
– Не вы ли говорили, что занимаетесь производством зеркал, чужестранец?
– Говорил, капитано.
Пигафетта самодовольно улыбнулся.
– А что, в производстве зеркал нужны такие вонючие мази?
– Нет, капитано. Это не мазь, это средство для черного искусства.
– То есть вы маг, шарлатан или же даже пособник дьявола?
– Ничего подобного, капитано. Сажа – не что иное, как чернила для искусственного письма.
– То есть вы волшебник. Один из тех, которые бродят по рынкам и выманивают деньги из карманов граждан. Как бы там ни было, колдовство никоим образом не является почетным занятием.
Мельцер едва сдержался.
Внезапно капитано сменил тему и спросил:
– Какого Папу вы, собственно говоря, почитаете, колдун? Того, который в Риме, или же Амадеуса Савойского, который называет себя Папой Феликсом Пятым?
И хитро улыбнулся.
Зеркальщик не ожидал такого вопроса и растерялся.
– Я… не знаю, к чему вы ведете, капитано, – пробормотал Мельцер. – Есть только один наместник Бога на земле. Или как?
Такой ответ озадачил капитано, и он снова обратился к саже и жестяной коробочке.
– Пахнет не так уж и плохо, – заявил он, засунув нос в сажу, – но этим отличаются почти все смертельные яды.
– Капитано! – возмущенно воскликнул Мельцер. – Моя сажа – это не яд. Это смесь из жира, копоти и других компонентов и сделана исключительно для проявления искусственного письма!
Пигафетта злорадно ухмыльнулся.
– Ну хорошо, чернокнижник, как насчет того, чтобы сказать, что ваша сажа никому не может навредить?
– Нет, конечно же не может, капитано!
– И ей тоже не может? – Пигафетта указал на кошку, которую держал в руках уффициали. Тот посадил кошку на стол перед капитано. Изголодавшаяся кошка услышала запах жира и бросилась к жестяной коробке. Кошка ела так жадно, что сажа разбрызгалась по столу капитано и оставила на нем грязные пятна.
Мельцеру противно было смотреть на облизывающуюся и глотающую сажу кошку. Животное с ног до головы было в саже и, казалось, никак не могло наесться.
– Капитано, эта сажа задумывалась не как еда для кошек, – напомнил зеркальщик, – и уж точно не для таких изголодавшихся, как эта!
Пигафетта, с дьявольским наслаждением наблюдавший за жрущей кошкой, сложил руки на груди и, переминаясь с ноги на ногу, ответил:
– Если это не яд, то скажите, что она выживет…
– А если нет?
Капитано поднял взгляд на Мельцера:
– Тогда не хотел бы я быть на вашем месте, зеркальщик. Он не успел договорить, как кошка внезапно перестала есть.
Пигафетта удивленно поднял брови.
Перемазанная сажей кошка выглядела жалко. Было видно, что ей плохо, потому что, вопреки кошачьей привычке вылизываться при каждом удобном случае, наевшееся животное уселось на стол и стало мотать головой, словно пытаясь выплюнуть жирную пищу. Жуткое зрелище продолжалось недолго, кошка упала на стол. Задние лапки ее конвульсивно дергались.
Мельцер с отвращением отвернулся.
– Унесите ее! – выкрикнул капитано. – А чернокнижника – в камеру!
На секунду Мельцеру показалось, что земля ушла у него из-под ног. Ему почудилось, что весь мир сговорился против него, но вскоре к нему вернулись силы и воля. Он бросил на Пигафетту яростный взгляд и воскликнул:
– Кто дал вам право так со мной обходиться?! Пришлите мне в камеру самого лучшего адвоката, какой только есть в этом городе!
Капитано скривился и развел руками:
– Я действую во имя республики. Вы подозреваетесь в соучастии в заговоре. А что касается адвоката, то у вас будет самый лучший из тех, кого вы в состоянии оплатить.
Мельцер не мог избавиться от ощущения, что это был скрытый намек на деньги, которые уффициали нашли в его комнате, но умышленно проглядели. Мгновение он колебался, не подкупить ли капитано, но почему-то не чувствовал особого испуга. Было ли это предчувствие, которое посещает людей, когда судьба относится к ним неожиданно жестоко? По крайней мере, собственное заточение огорчило Мельцера меньше, чем то, что он узнал вчера об Эдите и о Симонетте.
Зеркальщик позволил увести себя, нисколько не сопротивляясь. Те же самые уффициали, которые привели его утром в камеру, теперь вели Мельцера на четвертый этаж дворца, где обитали Tre Capi,[7]7
Три главы (Совета Десяти) (итал.).
[Закрыть] трое председателей Совета Десяти. И тут произошла неожиданная встреча.
У одного из окон высотой почти от пола до потолка, через которые можно было поглядеть во внутренний двор палаццо дожей, стоял высокий, одетый в черное человек. Когда он обернулся, зеркальщик узнал в нем Доменико Лазарини.
– Не ожидал вас здесь увидеть! – вырвалось у Мельцера.
Сказать это его заставили ярость и ревность, и он с презрением добавил:
– Это не к добру!
С наигранной приветливостью Лазарини подошел к зеркальщику и спросил:
– Прошу вас, мастер Мельцер, скажите, почему вы настроены столь недоверчиво?
– Что тут удивительного, – перебил его Мельцер, – если припомнить нашу последнюю встречу в Константинополе? А теперь вот мое заточение. Вы что, всерьез думаете, что я хотел отравить вашего дожа сажей?
– Какая фатальная ошибка, зеркальщик, чрезмерное усердие выскочки! Я должен извиниться перед вами от имени республики.
– За что? – поспешил поинтересоваться Мельцер.
– За ваш арест, зеркальщик. Для него нет ни малейших оснований. Вы свободны. Но, если я могу дать вам совет, не доверяйте иностранцам. В Венеции полным-полно шпионов. А за каждым шпионом стоит палач.
Мельцер присвистнул.
– А если вы позволите дать вам совет, перестаньте преследовать Симонетту. Видите ли, она вас не любит. Она ненавидит вас, хоть вы и занимаете высокий пост.
Лазарини не ответил и стал нервно теребить пуговицы своего плаща. Наконец он сказал:
– Неужели мы станем ссориться из-за бабы? У республики есть более насущные проблемы, которые необходимо решить.
– Ах, – иронично ответил Мельцер, – почему же вы тогда похитили Симонетту из Константинополя, мессир Лазарини?
– Подвергся минутному порыву чувств, ничего более. Вы же сами мужчина и знаете, каково это. Будем честны: едва ли есть чувство более близкое к глупости, чем страсть. Я уже давным-давно забыл эту женщину.
– Симонетта говорит другое.
– Вы с ней беседовали?
– Да, конечно. Назовите причину, по которой мне не следовало этого делать.
– Нет, нет. Если эта женщина вам нравится, вы ее получите.
– Как великодушно, мессир Лазарини! Но я не знаю, нужна ли она мне.
Последовала пауза, долгая пауза, во время которой каждый думал о своем.
Первым нарушил молчание Лазарини:
– В таком случае вам известно о поручении Симонетты заманить вас в Венецию?
Зеркальщик промолчал. Он глядел в выходившее во внутренний двор окно, наблюдая за красочным представлением смены караула.
– Да, мне стало об этом известно, – сказал наконец зеркальщик.
– Это была моя идея – плохая идея, признаю. Если бы я знал, что вы отнесетесь ко мне с пониманием, я не стал бы этого делать. Вы должны знать: когда в Венеции стало известно, что китайцы изобрели искусственное письмо, с помощью которого можно писать послания в сотню, да что там – в тысячу раз быстрее, чем если взять столько же писарей, то Совет Десяти поручил Tre Capi любой ценой привезти это изобретение в Венецию. Первый глава предложил объявить войну Китаю и украсть у них искусственное письмо; второй – построить китайцам флот в обмен на письмо; я же поначалу предложил отдать китайцам один из не нужных нам городов вроде Падуи или Вероны. Но ни одно из этих предложений не понравилось Inquisitori dello Statо'.[8]8
Государственным инквизиторам (итал.).
[Закрыть] От войны, сказали они, предостерегал еще Марко Поло, который утверждал, что Китай, может быть, и можно победить, но никогда нельзя завоевать. Построив флот, сказали другие, мы тем самым дадим китайцам мощное оружие, которое однажды поможет им нас же и завоевать. А мое предложение было встречено смехом, поскольку инквизиторы считали, что китайцам Верона и Падуя тоже совершенно ни к чему. На это нечего было возразить. Но пока мы ломали головы над тем, как нам заставить китайцев передать нам свое открытие, наши разведчики из Константинополя доложили, что генуэзцы, арагонцы и даже Папа Римский Евгений ведут переговоры с китайцами. Тут и всплыло ваше имя, зеркальщик. Говорили, что вы даже усовершенствовали искусственное письмо. И мне пришла в голову идея предоставить китайцев китайцам и заманить вас в Венецию при помощи женщины. Вот как оно все было.
– А почему именно Симонетта?
– Таково было решение всех десяти Inquisitori dello State. Они сочли ее не только лучшей лютнисткой, но и одной из самых желанных женщин города. Она уже вскружила голову ряду почтенных жителей Венеции, при этом так и не уступив им.