Текст книги "Зеркальшик"

Автор книги: Филипп Ванденберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Так, так, – ответил Мельцер, хотя и не понял загадки незнакомца. – Вопиющий. И откуда же вы, Глас?

– Мой путь лежал из Аугсбурга, через Альпы и прямо в Венецию. Своей родиной я зову Эллербах, небольшую деревушку на Эйфеле. А вы?

– Из Майнца. Меня зовут Мельцер, по профессии я зеркальщик, но уже долгое время зарабатываю деньги в качестве чернокнижника, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Чернокнижник? Ну, думаю, маг, волшебник или алхимик, или даже один из тех, кто изобрел порох, при помощи которого ведут теперь войны?

Мельцер не заметил, что незнакомец дурачит его и только притворяется глупцом, чтобы заставить его говорить. Намереваясь растолковать все как следует, зеркальщик приосанился и гордо ответил:

– Все неверно, Глас. Я, чтобы вы знали, изобрел искусственное письмо. Этим мастерством не владеет никто, кроме меня. Я могу писать быстрее, чем сотня монахов, если нужно размножить текст.

– Так вы все-таки волшебник, мастер Мельцер!

– На самом деле так думают те, кто ничего не понимает в «черном искусстве».

– То есть все-таки нет?

– Не волшебник? Нет, конечно, как вы могли такое подумать! Искусственное письмо – умная выдумка, как водяное колесо или арбалет. Если его правильно использовать, однажды оно сослужит людям хорошую службу. – Мельцер сделал большой глоток. – А вы что, совсем не пьете, а? Или «Соаве» кажется вам чересчур кислым?

– Ни в коем случае. Я пью, только не так много, как вы. Мельцер не заметил скрытой в этих словах тонкой иронии, поскольку вино одурманило его. Он вынул из камзола свернутый пергамент и положил его на стол.

– Вот видите, – похвастался зеркальщик, – это моя работа, искусственное письмо. Я напечатал десять тысяч таких пергаментов, и все так же прекрасны, как и этот. Ни один монах не может водить пером столь же тонко и красиво.

Чужестранец, казалось, заинтересовался. Пробежал текст глазами.

– Я слышал в Аугсбурге об индульгенциях нового Папы. Люди словно с ума посходили. А при этом старый Папа, кажется, вовсе не мертв.

Мельцер скривился, словно хотел сказать: а мне-то что?

– Евгений, Пий, Николай или Иоанн, – продолжал человек, назвавшийся Гласом, – поверьте мне, все они одинаковы. Господам в Риме валено только собственное благополучие и благополучие их семей, и существует достаточно простодушных овец, которые готовы оплачивать их дорогостоящий образ жизни. Власть имущие правят железной рукой, как тираны, и опираются при этом на Священное Писание, которое, если внимательнее приглядеться, не такое уж и священное, каким его считают. Надеюсь, я не оскорбил ваших религиозных чувств?

– Вы читаете мои мысли, чужестранец, – заявил Мельцер, устами которого все еще говорило вино. И, склонившись над столом, продолжил заговорщицким тоном, но не понижая голоса: – Хотя в Венеции нужно быть осторожным с подобными высказываниями. Видно, что вы приехали из-за Альп: там люди критичнее настроены по отношению к Папам. Держите язык за зубами! Вы будете не первым, кого за еретические высказывания отправят на костер.

– Я доверяю вам, чернокнижник. Мельцер кивнул и протянул Гласу руку.

– Я думаю так же, как и вы.

Бросив взгляд на пергамент, чужестранец сказал:

– Не имею ничего против искусственного письма, но не кажется ли вам постыдным, что люди отдают последние деньги, даже голодают, только чтобы заплатить за подобный пергамент, который дает им отпущение всех грехов?

– Постыдно! Но, поверьте мне, я печатал их не по доброй воле. Я даже хотел вернуть деньги, которые мне оставили в задаток, но у меня их не взяли. Хотелось бы мне никогда не встречаться с этим да Мосто!

– Вы встречались с Чезаре да Мосто? Где?

– Здесь, в Венеции. Когда я сделал то, что он мне велел, и он получил свои индульгенции, да Мосто исчез. Я не знаю, где он теперь.

Глас занервничал, несколько раз подряд отпил из своей кружки, вытер рот тыльной стороной руки и наконец сказал:

– Может быть, сейчас не самый подходящий момент, чтобы задать этот вопрос, но возможно ли написать искусственным письмом целую книгу, ну, например, Библию – и все это несколько тысяч раз?

Вопрос озадачил Мельцера. С одной стороны, он чувствовал себя польщенным, поскольку такой влиятельный человек доверяет «черному искусству», верит, что при помощи искусственного письма можно сделать целую книгу, такую как Библия; с другой стороны, он заподозрил, что за вопросом Гласа кроется очередная хитрая попытка нажить себе состояние. Поэтому зеркальщик заверил собеседника, что это будет возможно немного позже.

Тут в кабак вошел опустившийся человек в широком черном плаще, защищавшем его от холода.

– Мейтенс, вы? – Удивлению зеркальщика не было предела не только из-за того, что медик появился так неожиданно. Намного больше Мельцера удивила внешность приятеля. Волосы Мейтенса были спутаны, щеки впали, одет он был небрежно – жалкое зрелище.

Не обращая внимания на чужеземца, Мейтенс подсел к Мельцеру, взял его кружку, осушил ее одним глотком, издавая утробное урчание, как свинья у кормушки. Таким Мельцер медика еще никогда не видел.

– Да вы пьяны! – удивленно воскликнул зеркальщик. Он и сам был уже навеселе, но все же владел собой достаточно для того, чтобы с презрением отнестись к поведению Мейтенса.

– А что тут удивительного? – грубо ответил Мейтенс. – Уже несколько дней я брожу по улицам города, чтобы найти вас, зеркальщик. От Лазарини я, наконец, узнал, что вы живете на острове Мурано. У Лазарини я сделал одно пренеприятнейшее открытие: я увидел Симонетту в лапах этого юбочника. Вот, теперь вы знаете!

Мельцер невольно засопел:

– Вы это хотели мне сказать? Это для меня не новость. Я выгнал эту женщину. Она не стоит ни единой моей слезинки. Поверьте мне, ни одна баба не стоит того, чтобы ее любили!

– Как вы правы, как правы! – запричитал медик, заказав кружку фалернского. – Но кто способен совладать с чувствами? Чувства сильнее нашего разума. Разум можно презирать, отрицать, но чувства – никогда! Боже мой, я люблю эту девушку, – вашу дочь Эдиту, я имею в виду, – я сделал бы для нее все, что в моих силах, но она только играет со мной, словно я – ничтожная, бездушная фигура в театре теней. Скажите, зеркальщик, я что, уродлив? У меня несносный характер? Что со мной такого, что Эдита презирает меня? Разве в Библии не написано, что женщина подвластна мужчине? Что это за времена, если женщины смеются над нами!

Мельцер поднял палец, чтобы дать понять медику, что ответ его имеет большое значение, а именно, в нем будет дано объяснение всех их бед, и сказал:

– Я согласен с вами, медик, я думал об этом и, кажется, знаю, в чем причина строптивости женщин. Я скажу вам: причину нужно искать исключительно в том, что Создатель – Бог или как назвать эту высшую инстанцию – допустил оплошность. Все пророки в своих откровениях предсказывают конец света на смене тысячелетий. Даже Иоанн. Но Создатель каким-то образом забыл об этом сроке, и с тех пор ад сорвался с цепи: то, что должно быть внизу, оказывается сверху, пороков больше, чем добродетелей, женщины ведут дела мужчин, и не за горами то время, когда женщины станут носить штаны, а мужчины – юбки!

Едва Мельцер закончил говорить, как тут же осознал, что все вокруг замолчали, и только тогда ему стало ясно, какой опасности он себя подверг, высказывая такие еретические мысли. Он огляделся, чтобы убедиться, что никто не подслушал их разговора, но остальные посетители, казалось, не обращали на них внимания, или, по крайней мере, делали вид. Потом зеркальщик заметил, что Глас исчез.

– Ну вот, – озадаченно сказал Мельцер. – Он же только что был здесь.

– Кто?

– Да этот Глас вопиющего в пустыне! Не знаю я его фамилии. Мейтенс покачал головой. Он взял кружку зеркальщика и поставил ее на противоположный конец стола.

– Пожалуй, хватит, – пробормотал он. – У вас уже видения. Если бы я только знал, как завоевать Эдиту! Целыми днями я сижу и мерзну на Большом Канале, напротив палаццо Агнезе, только чтобы поймать хоть один ее взгляд. Но даже когда она выглядывает в окно и я посылаю ей воздушный поцелуй и почтительно кланяюсь, она смотрит словно сквозь меня, будто меня и нет вовсе.

Мельцеру стало жаль медика. Он по собственному опыту знал, что такое поруганная любовь. Он знал, каково это, когда ты любишь, а твое чувство топчут ногами.

– Забудьте Эдиту, – сказал Мельцер. – Она стала другой. Очень сложно донести любовь до ее сердца.

– Я беспокоюсь об этой девушке, зеркальщик. В палаццо Агнезе приходят мужчины с сомнительной репутацией, кредиторы и известные всему городу обманщики, даже Никколо, король нищих, о котором известно, что он не однажды гостил в свинцовой камере в палаццо дожей. Внезапное богатство вскружило Эдите голову. Она не умеет обращаться с деньгами и доверяет мошенникам и шарлатанам. Вы меня вообще слушаете?

– Ну конечно же! – поспешил ответить Мельцер. Затем он поднялся и молча пошел к двери. Вернувшись, он сказал словно сам себе:

– Он был свободным человеком, этот Глас: чистое платье, вольные речи. Только не знаю, куда он подевался.

Некоторое время Мельцер и Мейтенс бормотали что-то себе под нос, желая утешить друг друга рассказом о своей жизни, и когда и это не помогло справиться с тоской, зеркальщик стал собираться.

Было около двенадцати часов, когда они оба вышли из кабака в подавленном настроении. От лагуны полоски тумана тянулись к площади Святого Марка, донося обрывки чьих-то слов. В арках прятались, прислоняясь к стенам домов, какие-то темные фигуры. Тот, кто бродил в это время, не хотел быть замеченным.

Мельцер и Мейтенс быстрыми шагами отправились к Сан-Марко, где догнали троих, оживленно переговаривавшихся между собой. Замедляя шаг, Мельцер дернул медика за рукав. Голос одного из троих был ему знаком, и зеркальщик прошептал, обращаясь к Мейтенсу:

– Если я не ошибаюсь, это Доминико Лазарини!

Спор троих мужчин стал оживленнее, и медик сказал Мельцеру:

– Двое других тоже должны быть вам знакомы. Они бывают у вашей дочери: король нищих Никколо, которого зовут также Капитано, и кормчий Джованелли.

– Бродяги!

– Один другого краше!

Трое мужчин остановились и о чем-то оживленно заспорили, а Мейтенс и Мельцер спрятались под одной из арок.

Джованелли ругал Лазарини за то, что тот хочет откупиться ничтожной суммой, хотя ради их плана кормчий пожертвовал своей должностью у донны Эдиты.

– Зато теперь я кормчий у этой девки! – вмешался король нищих Никколо, и в его голосе прозвучало презрение. – По крайней мере, мне донна Эдита доверяет больше, чем тебе!

– И неудивительно, – бросил Джованелли, – после того как ты рассказал ей, какой я нехороший человек. Но я сомневаюсь, что эта сука столь глупа, как вы думаете. Каждый гондольер знает, что корабли Доербека самые лучшие и самые быстроходные суда на всем Средиземном море.

Тут подал голос Никколо:

– Вот поэтому я и собираюсь заставить ее поверить в то, что каждый из них стоит три сотни золотых дукатов. Мы же знаем, что их стоимость превышает эту сумму более чем вдвое.

– И поэтому я требую в два раза больше, чем вы мне обещали! – закричал Джованелли. – Ведь мне придется начинать все сначала!

– Тише, тише. – Лазарини пытался успокоить разбушевавшегося кормчего. – Если станет известно о нашем плане, мы все останемся ни с чем.

– Двойную сумму! – яростно закричал Джованелли. Его голос эхом разнесся по пустой площади. – Двойную сумму, или же…

– Или же? – в голосе Лазарини послышалась угроза. – Или что? – поинтересовался он.

– Или я раскрою все ваши планы. Я серьезно, Глава! Возникла пауза, во время которой Мельцер и медик вопросительно переглянулись. Мейтенс пожал плечами.

Внезапно в ночи раздался крик, затем второй, третий. Послышались шаги, поспешно удалявшиеся в направлении пьяцетта деи Леончини, расположенной к северу от Сан-Марко.

Наблюдавшие вышли из-под арки. На широкой площади было тихо, и Мейтенс с Мельцером отваживались разговаривать только шепотом.

– Вы поняли, о чем говорили эти люди? – спросил Мельцер.

– Кажется, я знаю, что собирается предпринять эта троица. Король нищих Никколо очернил перед Эдитой кормчего Джованелли, обвинив его в том, что тот хотел продать флот Доербеков за смешные деньги: мол, корабли сгнили и уже ничегошеньки не стоят. После этого Эдита уволила Джованелли и назначила кормчим Никколо. Теперь тот пользуется ее доверием и со своей стороны хочет предложить ей продать флот за сумму большую, чем предлагал Джованелли, но по-прежнему невыгодно. Кто стоит за всем этим, я думаю, вам понятно.

– Лазарини?

– Лазарини. Этот человек на самом деле… он… – Медик остановился и потянул Мельцера за рукав. – Вы только посмотрите!

Теперь и зеркальщик увидел у своих ног безжизненное тело. Человек лежал лицом вниз в луже собственной крови, образовавшей ровный круг вокруг его головы, словно нимб на мозаиках Сан-Марко с изображением святых. Мельцер тут же протрезвел.

– Он мертв? – испуганно спросил зеркальщик. Мейтенс схватил лежавшего за плечо, перевернул его на спину, приложил ухо к окровавленной груди и ответил:

– Exitus. – Он осенил себя крестным знамением. – Думаю, это Джованелли, и мы с вами только что стали свидетелями убийства. Его зарезали.

– Идемте, нам нужно исчезнуть! – прошипел зеркальщик, оглядываясь вокруг.

– Вы что, с ума сошли, мастер Мельцер? Мы не можем бросить его здесь. Это противоречит медицинской этике.

Мельцер судорожно сглотнул.

– Не имею ничего против вашей этики, медик Мейтенс, но подумали ли вы о том, что вы будете говорить уффициали? Что-нибудь вроде того, что была ночь, туман, мы гуляли по площади Святого Марка и вдруг наткнулись на труп?

– Но это же правда!

– Правда правде рознь. Нам никто не поверит. Не забывайте, что мы здесь чужие!

Медик задумался. Его спутник был не так уж и неправ, но оставить мертвеца лежать в луже собственной крови казалось Мейтенсу просто немыслимым. Хотя неожиданное происшествие тоже отрезвило его, он все еще чувствовал себя во власти вина.

– Послушайте, – сказал он наконец, – мы отнесем мертвеца к главному порталу собора Святого Марка и положим его на ступеньки.

Мельцер вздохнул.

– Ну, хорошо. А потом мы исчезнем.

Мельцер и Мейтенс убедились, что никто не увидит того, что они собираются сделать. Медик схватил мертвеца за руки, Мельцер – за ноги, и так они и потащили труп через всю площадь. На полдороге они остановились, прислушались к звукам в тумане, который становился все гуще, и, не услышав ничего подозрительного, продолжили свой путь. При этом они шли все быстрее, боясь, что их обнаружат, и, наконец, перешли на бег. У главного портала Мельцер хотел опустить мертвеца на землю, но медик покачал головой и показал на верхнюю ступеньку лестницы. Они подняли труп по ступенькам и там положили его на пол. Мейтенс сложил руки и ноги так, как принято складывать их мертвецам: скрестив руки на животе, словно покойник собирался помолиться. Мельцер же тянул медика прочь.

Теперь они оба заторопились. Мельцер и Мейтенс поспешно шли друг за другом, прижимаясь к северной стене собора Святого Марка, пересекли Рио-дель-Палаццо и оказались на кампо Санти-Филиппо-э-Джакомо, где из-за тумана и сгустившейся темноты ничего не было видно. Мейтенс, который знал дорогу лучше, стал пробираться вдоль домов, чтобы найти выход к Салиццада Сан Проволо. Они направлялись на постоялый двор «Санта-Кроче», где по-прежнему жил медик. Там Мейтенс и Мельцер и провели остаток ночи в полудреме на стульях.

Занималось утро, казалось, что из-за тумана так и не рассветет. Зеркальщик и медик решили известить Эдиту о том, что видели и слышали прошлой ночью. Гондольер отвез их к палаццо Агнезе.

– Сообщите донне Эдите, что с ней хотят поговорить ее отец и медик Мейтенс, – сказал Мельцер надменному слуге, стоявшему перед дверьми, выходящими на Большой Канал.

Богато разодетый слуга оглядел посетителей с ног до головы, поднял брови и захлопнул двери. Вскоре он вернулся и высокомерно сообщил:

– Донна Эдита не желает видеть ни одного, ни другого сеньора.

Но прежде чем слуга успел закрыть двери, Мельцер оттолкнул его в сторону и освободил проход для себя и для медика.

Не обращая внимания на крики протеста, Мельцер и Мейтенс пробежали через множество комнат дома, пока не обнаружили Эдиту, сидевшую на постели в спальне. Кровать с высоким желтым балдахином из-за золотистых кисточек и бахромы с двух сторон напоминала роскошную палатку. На стенах справа и слева висели искусно обрамленные зеркала, давая ощущение бесконечности, из-за того что отражение в одном зеркале отражалось в другом.

Однако у Мельцера не было времени удивляться, потому что Эдита набросилась на отца:

– Разве тебе не передали, что я не желаю тебя видеть? Он пусть остается, мне все равно! – Она указала на медика, который, смущенно улыбаясь, стоял позади Мельцера.

Тон, которым с ним разговаривала Эдита, привел зеркальщика в ярость, и он впервые в жизни закричал на собственную дочь:

– Может быть, стоило для начала выслушать нас?! Впрочем, твое поведение ни капельки не соответствует тем манерам, которые я привил тебе в детстве!

– Манеры! Манеры! – В глазах Эдиты бушевала ярость. Девушка хлопнула руками по одеялу и запрокинула голову. – Что такое хорошие манеры, в этом доме решаю я! Итак, что вам надо?

Мельцер подошел к своей дочери немного ближе и приглушенным голосом сказал:

– Мы хотели предупредить тебя, Эдита. Ты выбрала себе не тех друзей. Ты доверяешь этому Капитано, королю нищих, а у него одна цель – завладеть твоим состоянием.

– Никколо? Да не смеши меня! Никколо, напротив, предупредил меня, чтобы я не доверяла этому обманщику Джованелли, и я вышвырнула его!

– Это было не что иное, как хорошо разыгранный спектакль. Джованелли был в сговоре с Никколо и Лазарини. Прошлой ночью мы стали свидетелями разговора между ними тремя. При этом Лазарини заколол Джованелли. Мы случайно стали свидетелями убийства.

– Случайно? – Эдита долго глядела на отца. Наконец она обратилась к медику: – Почему вы прячетесь, Мейтенс? На вашей одежде тоже кровь?

Мельцер оглядел себя, затем Мейтенса, и увидел, что у них на рукавах – следы засохшей крови.

– Простите, – сказал Мейтенс. – Мы отнесли труп к порталу собора Святого Марка, и у нас не было времени переодеться. Что же касается предупреждения вашего отца, то Мельцер говорит чистую правду. Мы с ним не преследовали никакой иной цели, кроме как предостеречь вас от ошибки. Капитано и Лазарини – отъявленные мошенники.

– За Никколо я готова поручиться головой. А вот за вас обоих – нет.

Зеркальщику тяжело было это слышать. Он судорожно сглотнул, затем поглядел на Мейтенса и подал ему знак глазами. Мужчины развернулись и молча вышли из комнаты. Спускаясь по холодной каменной лестнице, зеркальщик сказал Мейтенсу:

– У меня больше нет дочери.

– Не говорите так, – пытался успокоить его Мейтенс, – из-за этого вы снова будете страдать.

– Нет, – ответил Мельцер, – клянусь мощами святого Марка, с сегодняшнего дня у меня нет дочери.

У входа ждал гондольер. Мейтенс остановился и сказал:

– Надеюсь, вы не станете на меня сердиться из-за того, что я сейчас скажу, мастер Мельцер, но я по-прежнему люблю Эдиту. Я люблю ее больше, чем когда-либо раньше, и я сделаю для нее все, пусть даже она не ответит мне взаимностью.

Мельцер поглядел на мутные воды канала и повторил:

– У меня больше нет дочери…

Глава XII
Странный шум в ушах у дожа

Теперь дни казались Мельцеру скучными и серыми, похожими на зимний туман, висевший над лагуной, который теперь уже почти не исчезал, полностью окутав переулки, каналы, дома и дворцы глубокой печалью. Зеркальщик возвращался на Мурано только затем, чтобы поспать, все остальное время он напивался в кабаках Венеции, и никого на этом свете ему не было жаль так, как самого себя. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя настолько несчастным и одиноким.

Работа над искусственным письмом, все его эксперименты, которые зеркальщик проводил после того как окончил печать индульгенций, прежде занимали его недели напролет. Да, он уже начинал свыкаться с мыслью о том, что оставит профессию зеркальщика в пользу «черного искусства». Но теперь в голове у Мельцера роились странные мысли, и он подумывал над тем, чтобы вернуться в Майнц и взяться за новый заказ.

Однако от одного из своих собутыльников, чулочника, он узнал, что в крупных городах на Рейне бушует чума – последствия жаркого и влажного лета – и что теперь большинство городов держат ворота на замке. Поэтому Мельцер решил остаться, втайне понимая, что может еще изменить свое мнение, если позволит ситуация.

В эти беспросветные январские дни казалось, что несчастье прочно прилипло к нему и выдумывало все новые и новые каверзы, чтобы измучить и окончательно подавить его силу духа. После убийства Джованелли прошло всего несколько дней. Попойки, которым Мельцер предавался, испытывая к себе огромное презрение, сделали свое дело и привели к тому, что он перестал следить за событиями. Он вычеркнул из памяти имя Лазарини, по крайней мере, попытался. Все было хорошо до тех пор, пока однажды около полудня на рынке близ Риальто, где можно было найти самые лучшие трактиры города, зеркальщик не наткнулся на Мейтенса, который взволнованно сообщил о том, что их обоих разыскивает полиция в связи с убийством Джованелли.

Мельцер, как обычно пьяный, поначалу не придал словам Мейтенса никакого значения, потому что думал, что их могут попросить предстать перед Советом Десяти только для того, чтобы они обвинили Лазарини. На самом же деле все было иначе. В любом случае, дело приняло оборот, способный навлечь на Мейтенса и Мельцера большие неприятности, и так оно и случилось.

Во Дворце дожей и в других частях города существовали так называемые Bocce di Leone, каменные почтовые ящики с львиными пастями, в которые можно было бросать denontie secrete, то есть анонимные послания, адресованные Совету Десяти. Изначально они были предназначены для того, чтобы хранить Серениссиму от государственных врагов и шпионов, но вскоре стали игрушкой бессовестных вымогателей, обманщиков и растратчиков.

В одном из таких ящиков однажды нашли сложенный пергамент, содержащий не очень грамотно составленное требование допросить по делу убитого Джованелли фламандского медика Мейтенса и немецкого зеркальщика Мельцера. Свидетели видели их в заляпанных кровью одеждах после той ночи, когда было совершено убийство.

Венецианцев смущало не столько само убийство – ведь Джованелли не занимал никакой государственной должности и никто не ожидал, что он оставит большое наследство, – гораздо сильнее их удивляло место, где был обнаружен труп – ступеньки собора Святого Марка. Это заставило патриарха предположить, что кормчий, который никогда не посещал мессу и не жертвовал святой Матери-Церкви, мог принадлежать к египетской или же иудейской секте, которые не чураются человеческих жертв для отпущения тяжких грехов. Что же это, происки безбожников под сенью собора Святого Марка?

В первую очередь Мельцера занимал вопрос, кто мог на них донести. В голову приходило очень много людей: привратник палаццо Агнезе, которого они оттолкнули в сторону, гондольер, который привез их к палаццо, а также хозяин постоялого двора «Санта-Кроче» или собственные слуги Мельцера. Зеркальщик не удивился бы, если бы их выдала Эдита.

Зато Мейтенс понимал всю серьезность сложившейся ситуации и с тех самых пор, как ему стало известно о доносе, размышлял над тем, как им доказать, что убийца – Лазарини. Если принять во внимание исходные данные – особенно то, что Лазарини был одним из Совета Десяти, – это казалось практически невозможным, и поэтому Мейтенс поделился с Мельцером своими соображениями о том, чтобы бежать.

Мельцер был категорически против этого. Он просто-напросто не мог поверить, что анонимного письма достаточно для того, чтобы обвинить в убийстве невиновного человека. Поэтому на следующий день они предстали в Салла делла Буссола перед Consiglio dei Dieci, Советом Десяти, и заявили, что возвращались из трактира и стали свидетелями убийства Джованелли. При этом они оба узнали убийцу: это был человек, входящий в Совет Десяти, Доменико Лазарини.

Лазарини вел допрос самым суровым тоном и обозвал Мельцера пьяницей, словам которого нельзя верить. Услышав обвинение в свой адрес, Глава вскочил со стула. Стул опрокинулся, а Лазарини бросился на зеркальщика, чтобы задушить его. Мессиру Аллегри, который возглавлял заседание, с большим трудом удалось удержать Лазарини с помощью двух стражников. Такое обвинение звучало не впервые, но прошло уже добрых лет двадцать с тех пор, как члена Совета Десяти во время исполнения им служебных обязанностей обвиняли в совершении убийства.

Мейтенс и Мельцер продолжали утверждать:

– Лазарини был в сопровождении короля нищих Никколо.

Но Лазарини отказывался признаваться в том, что вообще знаком с этим человеком, и утверждал, что эти якобы свидетели убийства сами и есть настоящие убийцы.

Аллегри велел привести короля нищих, который теперь назывался кормчим, и стал его допрашивать:

– Был ли ты той ночью вместе с Доменико Лазарини, членом Совета Десяти?

Никколо ответил:

– Не знаю я никакого Лазарини! А Лазарини подтвердил:

– Пусть высокий суд поверит мне: я не поддерживаю связей с чернью и нищими, а с такими как этот – и подавно!

Но это оказалось для Капитано слишком, и он огрызнулся:

– Как вы назвали меня? Чернью? А в качестве помощника для исполнения ваших хитроумных замыслов я, значит, был хорош?

Мессир Аллегри ударил кулаком по столу:

– То есть Доменико Лазарини тебе все же знаком?

Никколо испугался. Он бросил на Аллегри неуверенный взгляд, потом поглядел на Лазарини, лицо которого было бесстрастно.

– Твой ответ? – настаивал Аллегри. – Ты знаешь Доменико Лазарини?

– Ну ладно. – Никколо провел рукой по своим длинным волосам. – Все так, как я уже сказал: Лазарини впутал меня в свои грязные делишки. Он пытался заполучить через меня флот Доербеков, который принадлежит теперь донне Эдите. За это он собирался ввести меня в долю.

Уже совсем было успокоившийся Лазарини теперь окончательно вышел из себя. Он хватал воздух ртом, рванул воротничок, стягивавший шею. Потом ткнул пальцем в Никколо и закричал, обращаясь к Аллегри, сидевшему рядом с ним за длинным столом:

– Вы ведь не поверите этому ничтожеству, нищему-выскочке, которому не впервой защищаться перед Советом Десяти? – Голос Лазарини захлебнулся. – Это был он! Он заколол Джованелли! Я могу это подтвердить!

– Дьявол! – вскричал Никколо. – Это просто дьявол во плоти. Клянусь распятием Христа, он лжет, лжет, лжет!

Члены Совета непонимающе глядели друг на друга. Никто из одетых в черное людей не отваживался сказать ни слова. Слишком уж неожиданным оказалось для них показание короля нищих.

Для Аллегри же такой поворот дела оказался очень кстати. Ни для кого не было тайной, что Лазарини и Аллегри принадлежали к различным партиям. Поэтому они ненавидели друг друга, словно кошка с собакой. Для Аллегри было бы очень выгодно представить Лазарини убийцей; но пока что не было доказательств и тень подозрения висела над Мельцером и Мейтенсом, которые признались, что отнесли труп на ступени собора Святого Марка.

Кто знает, какой приговор вынес бы Совет – «виновен» или «невиновен» (это решалось большинством голосов), если бы в зал не вошел один из уффициали в красном и не объявил, что у Салла делла Буссола ожидает женщина, лицо которой закрыто вуалью. В руках у женщины окровавленная одежда. Незнакомка просит, чтобы ее выслушали в связи с делом Джованелли.

Среди членов Совета возникло беспокойство, и Аллегри велел впустить неизвестную свидетельницу. Мельцер сразу же узнал ее.

Чтобы защититься от холода, женщина набросила на голову широкий платок. В руках у нее был окровавленный сверток. Она молча положила его на стол, за которым восседал Совет Десяти. Затем принялась снимать с головы платок.

Она еще не закончила, когда Лазарини вскочил и оттолкнул женщину в сторону с такой силой, что платок выскользнул у нее из рук и упал на пол. Лазарини бегом пересек зал и исчез.

Сначала никто из высоких судей не знал, чем объяснить его поведение.

– Вы лютнистка Симонетта? – спросил Аллегри, узнавший, кто стоит перед ним.

– Да, это я, – ответила женщина.

– И что вы можете нам сообщить? Что в этом свертке?

– Высокий Совет, – твердым голосом начала Симонетта, – убийцу кормчего Джованелли зовут Доменико Лазарини. Здесь плащ, который был на нем той ночью. Лазарини отдал его мне на следующее утро, чтобы я постирала. Но увидев кровь, которой пропитан плащ, я догадалась, что это может стать доказательством убийства.

Одетые в черное мужчины поднялись и поглядели туда, где лежал окровавленный пащ.

– И это вне всякого сомнения плащ Лазарини? – спросил один из советников.

– Да, совершенно точно, – ответила Симонетта. – Посмотрите на пуговицы с буквой «Л». Ни у кого из жителей Венеции больше нет одежды с такими пуговицами.

Мельцер и Мейтенс слушали показания Симонетты в сильном волнении. Теперь обвинение было снято с них. Доказательства против Лазарини были весьма впечатляющими, даже для Совета Десяти. От медика и зеркальщика не укрылась усмешка Аллегри, которому, таким образом, удалось убрать с дороги своего самого сильного соперника.

Но уже в следующее мгновение лицо Аллегри омрачилось, и он обратился к Симонетте:

– Давно ли вы знаете Главу Доменико Лазарини и в каких отношениях состоите с ним?

Симонетта стыдливо потупилась. Она вынула белый платок и прижала его к губам.

Аллегри доверительным тоном спросил:

– Вы не хотите говорить?

– Хочу, – тихо ответила Симонетта, по-прежнему прикрывая рот платком. – Мне тяжело говорить перед Советом Десяти. Если хотите знать, Лазарини – это позорное пятно на всей моей жизни. И если вы думаете, что я хочу отомстить ему, то вы не ошибаетесь. Это месть отчаявшейся женщины, но это правда! Лазарини давно истязал меня приставаниями и бесстыдными предложениями, он ревниво преследовал меня до самого Константинополя, не переставая шантажировать. Наконец, ему даже удалось разрушить любовь всей моей жизни. – Говоря это, она печально взглянула на Мельцера.

Зеркальщик не пожелал встречаться с Симонеттой взглядом. Он не верил ей и хотел наказать ее невниманием, чего никто в зале, кроме Мейтенса, не заметил. Медик стоял рядом с Мельцером и делал ему знаки, чтобы тот повернулся к Симонетте. Но Мельцер упрямо смотрел в окно.

– Она серьезно, – прошептал Мейтенс зеркальщику, но тот притворялся, что ничего не слышит, и не удостоил женщину ни единым взглядом.

Доменико Лазарини и след простыл, несмотря на то что капитан Пигафетта прочесывал кварталы Сан-Марко и Кастелло в сопровождении многих сотен солдат. Слухи рождали слухи. Одни говорили, что Лазарини, чтобы избежать позорной смертной казни, утопился; другие утверждали, что видели его, переодетого в оловянщика, в арсеналах; третьи утверждали, что дож прячет его в палаццо Дукале.