Текст книги "Казанова Великолепный"

Автор книги: Филипп Соллерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

«Сучья свора» собралась на совет. В результате Шарпийон является к Казанове домой. Она стыдит его, демонстрирует свои синяки. И говорит, что пришла мириться только по настоянию матери. Наконец предлагает соглашение: она согласна быть его любовницей, если он снимет для нее дом и возьмет на содержание. Опять слезы, возвышенные речи, Шарпийон на диво хороша и искренна. И барашек снова обольщен. Он снимает дом в Челси, и они там поселяются вместе. В постели она выказывает нежность, но вот незадача, у нее месячные. Каза отступается, ждет до утра, а там, пока она спит, устраивает проверку. Девица солгала. Новое буйство. У Шарпийон расквашен нос, «обильно льется кровь».

Вспоминаются странные кровотечения, которыми сопровождалось начало жизни Казановы, и закрадывается мысль, что кровавых историй как-то многовато. Поверхностный эссеист недолго думая написал бы «кастрация» и не стал на этом задерживаться. Усмирение мужского начала, превращение дикого зверя в смирного барашка вписывается в канон, и оно вполне благотворно, ибо предохраняет пациента от диких вспышек, вроде описанной выше, и прочих резких поступков, включая насилие и участие в организованных бойнях. Однако Казанова проявляет большую дотошность: он исследует этот красно-черный континент. И хотя дорогой ценой, но добивается полной и беспощадной ясности (ведь вся эта история – сплошной обман, каждый врет в своих интересах).

«Следствием долгого презрения к самому себе является отчаяние, которое ведет к самоубийству».

Интрига осложняется. «Китайский шпион» Гудар предупреждает Казу, что матриархальный совет, получив свою приманку назад с разбитым носом, собирается выдвинуть против него клеветническое обвинение (может быть, в педерастии, а за подобные шалости в тогдашней Англии карали смертью).

Движимый чувством вины, Каза делает шаги навстречу. Осыпает пострадавшую подарками, выписывает векселя. Делает новое поползновение и терпит неудачу. После чего – новый визит Шарпийон. Каза рвет и мечет, он взвинчен, не может вырваться из круга.

Замкнутый круг. «Юная мерзавка» сознает свою силу, Каза смешон. Что бы ему не забыть хоть на время о своих адских муках и не поразвлечься с какой-нибудь шлюхой попроще? Нет, он и этого не может:

«Девица была очень недурна, но говорила только по-английски. Я же привык, чтобы в любви присутствовали все чувства, и не мог предаться ей без участия слуха».

(Эротическая зона ограничена у Казы французским, итальянским и испанским – в наступающие новые времена этого недостаточно. «Эффект Шарпийон» во многом объясняется тем, что она говорила по-французски. Сегодняшний Казанова должен бы владеть ивритом, арабским и подающим надежды китайским.)

Джакомо хочет забрать назад долговые расписки[40]40
  Казанова выкупил и отдал Шаприйон когда-то выданные ею одному купцу долговые расписки на крупную сумму.


[Закрыть]. Приходите и забирайте – отвечает Шарпийон. Однажды она неожиданно появляется, веселая, чертовски привлекательная, на званом обеде, садится рядом с Казой, заговаривает в шутливом тоне. Его же каждый раз, когда он ее видит, охватывает жгучее желание. Глупо, но ничего не поделаешь. Они выходят в сад, забредают в лабиринт, и тут она увлекает его на траву, «любовно подстрекает». Каза мгновенно размяк (точнее, наоборот!), но дойти до конца ему опять не дали. Потеряв голову, он выхватывает нож и грозит перерезать ей горло, если она не уступит. И слышит в ответ: «Делайте что хотите! А я потом всем расскажу». Изнасиловать женщину – какой позор! И после этой сцены Шарпийон ведет себя совершенно непринужденно, «как будто ничего не случилось». Каза потрясен: «В лице ее была такая надменность, против которой я ничего не мог».

Любовь – болезнь, все это знают, но знают недостаточно хорошо. Казанова изучает свой недуг самым тщательным образом (снова приходит на ум искатель утраченного времени с его ревностью, которая в конечном счете заменяет ему половой орган). Притом он действует с болезнью заодно, болеет не пассивно, а активно, словно желая дойти до предела. И вот заключительный взрыв, за которым последует депрессия и который позднее даст материал для изумительного описания маниакальной одержимости. Как-то вечером он приходит к Шарпийон и застает ее в недвусмысленной позе на диване с молоденьким цирюльником. Он избивает мальчишку, крушит тростью мебель, пинает кресла, ломает стулья. Женский клан вопит, Шарпийон убегает из дома. Появляется полиция. Все перепуганы насмерть, требуют буяна к ответу – ор, крик, истерика. Каза, разумеется, корит себя.

«Как мог я до такой степени поглупеть? Видимо, испытывал в этом надобность».

Испытывал надобность, то есть это было не только неизбежно, но и необходимо, чтобы получше разобраться в человеческих иллюзиях и в себе самом.

Шарпийон скитается ночью, одна, по лондонским улицам. Бедняжка, что с ней станет! Лев снова оборачивается барашком. Он справляется и узнает, что девушка вернулась утром, в ужасном состоянии после такого потрясения, ее бьет лихорадка, к тому же у нее «женская слабость» (месячные – цирюльник оказался неразборчив). Бабья стая причитает: потревожить молодую красивую девушку в дни слабости – какая низость! Шарпийон очень плохо, у нее жар, бред, судороги, она при смерти. Только чудовище способно накинуться на истекающую кровью женщину! И по крикам умирающей понятно, кто злодей: «Сейнгальт! Палач! Убийца!»

Весь этот цирк (само собой, сплошное притворство) оказывается куда действеннее, чем архаичное колдовство. Каза уверен, что совершил преступление. Шашни с цирюльником – грех, простительный молодости (а он уже старик), нечего было из-за этого поднимать скандал, а теперь по его вине ангельское создание вот-вот покинет наш земной мир. Врача сменяет священник: «Pentiti! Pentiti![41]41
  Покайся! Покайся! (итал.)


[Закрыть]Покайся! Злодей!»

Каза отправляется домой, его трясет, рвет, он не может есть.

Он пишет, что впал в безумие, и мы верим – так оно и было! Джакомо – идеальный подопытный кролик, лучше для такого рода экспериментов не сыщешь. В исступлении он мечется по комнате и разговаривает сам с собой. Вот что он наделал: Шарпийон при последнем издыхании, сердце его «сжимает ледяная рука». Правда, Командор за ним не явился, но это все равно. Шарпийон – невинная, святая душа, а он, Каза, – убийца, которого следует покарать. Значит, он должен сам вынести себе приговор (смертный) и сам привести его в исполнение (совершить самоубийство).

Да-да, он недостоин жизни. Он полное ничтожество, слепота и порок привели его к гибели. Зрители одобряют приговор, единодушно поднимают руку или опускают большой палец: смерть ему! Осужденный согласен.

Он пишет письма, распоряжается, чтобы его имущество отвезли в Венецию Брагадину. Берет пистолеты и решает, причем не «в порыве любви или гнева, а по холодном размышлении», пойти утопиться в Темзе. Для чего покупает в лавке свинец и раскладывает по карманам.

Свинец? Плюмбум… Почти как Пьомби, та самая знаменитая тюрьма…

«Читатель может мне поверить: все те, кто лишили себя жизни, поступали так, дабы не поддаться безумию, которое иначе сокрушило бы их разум, те же, кто потеряли рассудок, могли бы этого избежать, лишь расставшись с жизнью. Я решился на сию крайнюю меру, ибо день промедления сделал бы из меня сумасшедшего. Такова беспощадная логика. Человек не должен убивать себя – ведь может случиться, что бедствия его прекратятся прежде, нежели наступит безумие. Поэтому счастлив обладающий душою достаточно сильною, чтобы никогда не отчаиваться. Моей не хватило силы, и я счел за лучшее покончить с собой. Случайность спасла меня».

Странный символ веры, признающий обдуманную смерть смертельным же лекарством от безумия.

Но позицию Казановы можно сформулировать иначе: лучше умереть, чем стать бараном. И на это возразить трудно.

Случайность? Скорее судьба. Готовый броситься в воду с Вестминстерского моста и утопиться, Каза встречает вдруг знакомого – «молодого, любезного, богатого, живущего в свое удовольствие англичанина» по имени шевалье Эгард. Господин Эгард! Господи сохрани![42]42
  Имя Эгард созвучно французскому глаголу garder – хранить.


[Закрыть]

По лицу Казановы Эгард почуял неладное. Не желая оставлять приятеля одного, он затащил его поразвлечься в таверну. Казе кусок не лезет в горло, он только глотает устрицы и запивает их белым бордо. Эгард позвал девиц, но и они оставляют Казу безразличным, даже когда начинаются пикантные забавы. «Любовные утехи – не причина, а плод веселья». Один шевалье водит за собой другого по кабакам. В одном из заведений танцы. И, глядь, вальсирует Шарпийон собственной персоной!

С Казой приключается что-то вроде эпилептического припадка:

«Потрясения, которые мне довелось пережить за неполный час, заставили меня опасаться скверных последствий: я дрожал с головы до ног, так что, вздумай я встать из-за стола, вряд ли удержался бы на ногах. Со страхом ждал я конца странного приступа, который, как казалось, мог отправить меня на тот свет».

Умри и восстань. Джакомо вмиг исцелился.

«Что за чудесная перемена! Ко мне вернулись спокойствие и радость, пелена спала с моих глаз, и я устыдился; однако же стыд этот указывал на выздоровление. О, радость! Лишь выйдя из заблуждения, смог я признать его. В потемках ничего не видно! Новое состояние было столь восхитительно, что, не найдя подле себя Эгарда, я уж решил, что он исчез навсегда. Должно быть, думал я, мой добрый гений принял обличье этого юноши, дабы вернуть мне здравый рассудок… Людям нетрудно уверовать в любой вздор. Частица этого суеверия дремлет и во мне, хоть хвалиться тут нечем».

То был еще один побег Джакомо Казановы из «свинцовой» темницы. Бывают тюрьмы в мире внешнем, а бывают – в нашем сознании. Сохранять свободу и истину в душе и теле необычайно трудно.

Каза воскрес, приободрился, настало время отомстить за себя. Он подает жалобу на Шарпийон, ее мать и обеих теток, которые обманом завладели векселями, и их арестовывают. Женский клан предпринимает контратаку: в свою очередь арестован Каза – за то, что якобы грозился изуродовать Шарпийон. Несколько часов проводит он в Ньюгейтской тюрьме, рядом с преступниками и осужденными на смерть. Все же его свидетели более достойны доверия, чем свидетели, которых представила противная сторона. Сладкая месть завершается шуткой.

Каза покупает попугая и учит его произносить: «Мисс Шарпийон – потаскуха почище, чем ее мамаша». Птица выставляется на продажу на лондонской бирже и имеет большой успех. Теперь с него довольно.

И вот мораль – о том, как мало надо доверять «свидетельствам»:

«Ошеломляет легкость, с какою можно подрядить в Лондоне лжесвидетелей. Как-то раз я увидал табличку на окне, на которой крупными буквами написано было одно-единственное слово: „Свидетель“. Сие означало, что здесь живет человек, промышляющий подобным ремеслом».

* * *

После таких головоломных приключений и нового, еще более опасного, чем венецианский, побега Каза, естественно, нуждался в разрядке. Тут-то как раз и подвернулись пятеро сестер и их матушка, уроженки Ганновера. Джакомо наконец вкушает отдых под сенью девушек в цвету.

«Мне представлялось, что я люблю не как любовник, а как отец, и то, что я с ними сплю, нисколько не мешало этому чувству, ибо я никогда не мог постичь, как это родитель способен нежно любить свою прелестную дочь, не переспав с нею хотя бы раз. Эта моя непонятливость всегда убеждала меня и сегодня убеждает тем более, что мой дух и моя плоть – единая субстанция. Глаза Габриели[43]43
  Одна из лондонских любовниц Казановы.


[Закрыть] говорили, что она меня любит, и я твердо знал, что она не лжет. Неужели же она не питала бы ко мне этой любви, коли обладала бы тем, что именуют добродетелью? Подобная мысль превышает мое разумение».

Если хотите, чтобы женщина любила вас, обращайтесь с нею как с дочерью. Если у вас есть дочь, обойдитесь с ней – хотя бы единожды – как с женщиной. Многим мужчинам не удается стать хорошими отцами своим дочерям – мешает неловкость, которую они ощущали когда-то в общении со своей матерью. А бывают, и нередко, дочери, которых матери ограждают от отцов (возможно, так было с Шарпийон).

Разве все это не очевидно? Нет? Очень жаль. Каза все настойчивее возвращается к этому «непостижимому» (как сам Господь) явлению, весьма хитро обыгрывая словечко «родитель». Он отлично знает, что и как говорит. Настоящая любовь, та, что зачинает и порождает, любовь-родильница и родительница, связывает отца и дочь. В конечном счете ее ребенок – это ребенок ее отца. И у каждой матери был свой отец – удалось ему отцовство или нет.

«Мой дух и моя плоть – единая субстанция» – теория единства мира в предельном выражении. Ее подтверждает философский роман, в который, если смотреть в таком ракурсе, превращается жизнь. Первое «избавление» Казы происходит на физиологическом уровне (от восьмилетнего слабоумия, хронических кровотечений). Второе – на физическом (побег из тюрьмы Пьомби). Третье – на психическом (после того, как он был отвергнут и намеревался покончить с собой). Четвертое же и последнее – на духовном (терапия письмом в больших дозах – сочинение так и не оконченной «Истории моей жизни»).

Заключение, к которому приходит Каза, весьма впечатляющее, но понятно, что принять его можно только в качестве вымысла. Религия времен матриархата (а мы сейчас находимся в его новой, технической фазе) решительно отвергает близость отца с дочерью. Ну а патриархату свойственно усиленное вытеснение отцовско-дочерних отношений, вынужденное необходимостью: мужчины должны обмениваться женщинами во избежание эндогамии. Таким образом обществом, хоть оно того не подозревает, управляет закон мужской гомосексуальности. Однако известно: если узел несколько ослабел снаружи, значит, внутри он только туже затянулся. Как мы помним, Каза – белый маг, мастер развязывать узлы.

«Будь я богат, ганноверская семейка продержала бы меня в своих кандалах до самой смерти». Как хорошо, что он не богат. Приключения продолжаются.

Счастье отца-любовника продлилось недолго. Неугомонный Каза посещает еще и «дурное общество», где опять заражается венерической болезнью; мучимый ею, покидает Лондон – бежит от неоплаченного долга. Изнуренный, «в ужасающем виде», он добирается до Дюнкерка. Оттуда едет в Турне, где, как обычно, по чистой случайности встречает Сен-Жермена, который «работает» в тамошних краях.

Это удобная возможность сообщить об участи исчезнувшей из повествования г-жи д’Юрфе, или маркизе Серамиде. «Она отравилась, приняв чрезмерную дозу универсального эликсира», – преспокойно говорит Сен-Жермен. «Она полагала, будто беременна».

Аминь.

Сен-Жермен предлагает Казе (или, может быть – почему бы и нет, – граф де Сен-Жермен – это тоже Казанова?) вылечить его (пилюлями). Тот отказывается (из предосторожности). Алхимик знакомит его со своими достижениями.

«Он показал мне архей, каковой именовал он атоэфиром. То была белая жидкость в маленькой колбе, похожей на все прочие. Они были запечатаны воском. Услыхав, что сие не что иное, как универсальное природное начало, и доказательством тому то, что оно мгновенно испарится из колбы, если проделать наималейшее отверстие в воске, я просил показать мне сие на опыте. Тогда он дал мне колбу и булавку, сказав, чтобы я удостоверился сам. Я проколол воск, и колба в тот же миг опустела»*.

Удивленный Каза спрашивает, на что нужно это вещество. Сен-Жермен отвечает, что не может этого открыть. Затем он берет у гостя монетку в двенадцать су и делает ее золотой. Каза уверен, что это просто ловкость рук (одна монета незаметно подменена другой), но лишь замечает Сен-Жермену, что он напрасно не предупредил его о трансмутации заранее.

«Он отвечал, что те, кто сомневается в его искусстве, недостойны беседовать с ним. То была обыкновенная его манера. Такова последняя моя встреча со знаменитым и ученым обманщиком, что умер в Шлезвиге тому шесть или семь лет»*.

(Значит, Казанова пишет эти строки в 1790 или 1791 году.)

Испаряется и время, универсальное природное начало. 15 апреля 1764 года скончалась другая маркиза, незабвенная г-жа де Помпадур.

Лечиться от «паховой чумы» пришлось основательно. Целый месяц Каза не встает с постели и томится скукой. В результате он выздоровел, но сильно исхудал.

* * *

Читатель должен понять: отныне он имеет дело с другим Казановой, Казанова трансмутировал.

Он странствует по миру.

В Брауншвейге он посещает знаменитую библиотеку, где трудились Лейбниц и Лессинг.

«Я провел неделю, выходя оттуда единственно затем, чтобы пойти в комнату, а выходил из комнаты единственно, чтобы туда воротиться. Я вновь свиделся с библиотекарем лишь на восьмой день, дабы за час до отъезда поблагодарить его. Жил я в совершеннейшем покое, не помышляя ни о прошлом, ни о будущем, труды помогали забыть, что существует настоящее. Нынче я вижу – чтобы жить в миру как истинному мудрецу, мне довольно было стечения малозначительных обстоятельств, ибо добродетель всегда притягивала меня более, нежели порок»*.

(Это пишет библиотекарь графа Вальдштейна из Дукса, ныне Духцова.)

В Берлине он снова встречает Кальзабиджи, бывшего своего компаньона по устройству лотереи в Париже, который теперь морочит голову подобной затеей Фридриху Прусскому. Король дал аудиенцию Казе в Сан-Суси. Сначала он принял шевалье де Сейнгальта за «архитектора-гидравлика», поскольку тот высказал кое-какие соображения по поводу водяного оснащения садов Сан-Суси и сравнил их с версальскими; потом в продолжение всей беседы перескакивал с одного предмета на другой и под конец оглядел собеседника с головы до ног и изрек: «А вы красивый мужчина».

Спасибо и на том.

Раз в Берлине ничего не светит, отправимся в Санкт-Петербург. В России Каза покупает молодую крестьянку (ай-ай-ай!) и берет ее в услужение. Он зовет ее Заирой. Она страшно ревнива и однажды чуть не убила его, запустив бутылкой в голову. Как-то раз Каза поддался чарам молодого, «красивого, как девушка», русского офицера. Его мучит геморрой. Он всюду встречает восторженное отношение к Вольтеру. Видит наконец императрицу Екатерину II в Летнем саду, где расставлены статуи одна другой забавнее. Он ведет с нею ученую беседу о григорианском календаре, который России не худо бы перенять. Что точно он запродает царице? Неизвестно. Как бы то ни было, он предпочитает ее Фридриху Прусскому.

Ничего особенного. Каза скучает, записывает все подряд. Вдруг мелькают рассуждения о внезапной смерти и ее последствиях в мире ином, но это так, между прочим. Единственный луч света в этом восточном прозябании – французская актриса, некая Вальвиль, сыгравшая всего только раз в «Любовных безумствах» Реньяра. Больше ее на сцену не пускали, она хотела уехать, и ей нужен был паспорт. Каза улаживает это дело и уезжает с нею вместе в дормезе (карете, где они спят, как в постели). Француженки удобны:

«Без страстей, без темперамента и потому любить не способны. Они умеют угождать и действуют по раз заведенному порядку Мастерицы своего дела, они с одинаковой легкостью, шутя, заводят и порывают связи. И это не легкомыслие, а жизненный принцип. Если он не наилучший, то, по меньшей мере, самый удобный»*.

Может, Каза и выдумал эту поездку. Но невеселое замечание путешественника о том, что для француженок главное, чтобы их содержали, – справедливо и прозорливо.

Великолепный и непредсказуемый Казанова! Только подумаешь, что он разменивается на мелкие анекдотцы, а он вдруг как ни в чем не бывало выложит крупную карту, ввернет в свой рассказ какое-нибудь письмо или документ первостепенной важности.

Место и время действия – Аугсбург, май 1767 года. Место и время написания – Дукс, 1 января 1798 года (то есть за полгода до кончины). Семидесятитрехлетний Казанова рассказывает о себе сорокадвухлетнем.

В 1767 году он находится в стесненных обстоятельствах. И пишет герцогу Карлу Курляндскому, который в ту пору находился в Венеции, письмо с просьбой прислать ему сотню дукатов: «Дабы одолжить его и тем вернее побудить прислать мне деньги, я приложил описание верного способа изготовить философский камень».

На страницах этого философского (читай – алхимического) романа это выглядит совершенно естественно.

Упомянутый герцог Курляндский – не абы кто. Авантюрист, мошенник и, если верить полиции, одного поля ягода со знаменитым Картушем[44]44
  Луи-Доминик Бургиньон по прозвищу Картуш – знаменитый разбойник, главарь шайки, наводивший ужас на Париж и его предместья в начале XVIII в.


[Закрыть]. В его арсенале сотни разных плутней. К примеру, такая:

«Означенный герцог Курляндский был научен неким итальянцем по имени Казенов составлять чернила, бесследно исчезающие с бумаги, так что и вообразить невозможно, будто что-нибудь было на ней написано».

Невидимые чернила – это уж точно Каза.

Цитирую «Подлинные исторические мемуары о Бастилии», опубликованные в 1789 году. Тут приведено письмо Казы герцогу с алхимическими рекомендациями. Вот как оно сюда попало:

«Поскольку письмо мое, содержавшее великую тайну, не было зашифровано, я посоветовал ему сжечь его и заверил, что у меня имеется копия; он же не послушал, письмо сохранил, и оно было изъято у него в Париже вместе с другими бумагами, когда его заточили в Бастилию».

Предавать гласности это письмо никто не собирался. Но через двадцать лет после ареста герцога Курляндского, то есть в 1789 году, «парижский народ, склоненный к мятежу герцогом Орлеанским» (любопытное замечание), разрушил Бастилию, завладел архивом и обнародовал письмо Казы «наряду с прочими вещами», переведенными впоследствии на немецкий и английский.

«Невежды, кои населяют страну, где я ныне живу (Богемию), и ко мне относятся с понятною враждебностию, ибо осел никак не может подружиться с конем, возликовали, прочтя сие якобы уличающее меня послание… Богемские скоты, ставившие мне его в укор, немало удивились, когда я ответил, что сие письмо покрывает меня вечной славой и что, не будь они ослами, они должны бы прийти от него в восхищение».

Конь? По-латыни «кабаллус» – здесь слышится и «кавалер», и «каббала».

И Каза недрогнувшим пером переписывает свое письмо. Классический алхимический рецепт получения золота. Каза – дитя Солнца, а не свинцового Сатурна. Удивительно, почему алхимики, владевшие, по их словам, искусством трансмутаций, эти философы, «чей лоб морщины бороздят»[45]45
  Перевод В. Микушевича.


[Закрыть] (как сказано в сонете Рембо «Гласные»), умирали нищими. Быть может, отчасти это объясняется тем, что их выслеживали, преследовали, нередко тайно казнили. Вся эта наука – обман и морок, неустанно твердит Каза, но только не восторженным ослам. Кто, как не мошенник, был герцог Курляндский, к которому обращены нижеследующие строки:

«Оное действо требует моего присутствия для надзора за сооружением печи и точнейшим исполнением операции, ибо самая малая оплошность способна все загубить… Прошу вас о единственной милости: повременить с совершением операции до той поры, покуда мы не сойдемся вместе. Работать в одиночку вы не сможете, не сможете и положиться на кого бы то ни было, поскольку в случае успеха помощник ваш выдаст вашу тайну… Я уже производил превращение веществ для маркизы де Пон Карре д’Юрфе… Состояние мое в смысле богатства было бы ныне весьма велико, когда б я мог довериться государю, наделенному властью чеканить собственную монету. Лишь сегодня выпадает мне такое счастие…»

Следуют технические указания по производству фальшиво-подлинных золотых монет. Вот она, настоящая «государственная тайна», если только это не насмешка шарлатана. Каза не признаётся (хотя в других случаях охотно это делает). К тому же он проговаривается: значит, это он «работал» в лаборатории г-жи д’Юрфе? Но над чем же?

Каза просит Карла предоставить ему, помимо руководства работами, «часть конечного продукта, какую Вашему Высочеству будет благоугодно уделить мне, с тем чтобы наладить чеканку в потаенном месте, по моему указанию. Помните, монсеньор, что это должно остаться государственной тайной. Ваше высочество поймет чрезвычайную важность сих слов».

Карл Курляндский умер в 1801 году, в Пруссии, при довольно заурядных обстоятельствах. До того времени он подолгу бывал в Польше и России. Неминуемо возникает вопрос: почему, несмотря на то, что против него был выдвинут целый ряд серьезных обвинений, его выпустили на свободу 24 апреля 1768 года под залог пятидесяти тысяч франков, внесенный Виленским епископом? И почему шевалье де Сейнгальт, вместо того чтобы представить свое письмо как сумасбродную выходку, старательно переписывает и вставляет его в «Историю моей жизни», которую даже не надеется когда-либо опубликовать? Что это, дерзкий вызов? Серьезное отношение? Желание подразнить «ослов»? Или все это вместе?

Каза направляется в Париж. Проезжая через Спа, заглядывается на дочь хозяина постоялого двора, которая носит прекрасное имя, достойное того, чтобы ввести его в моду: Мерси. Девушка спит в комнате по соседству с Казой. Он решает попытать счастья, подступается к ней с ласками и получает кулаком в нос. Стареет наш герой, стареет. Расквашенный нос кровоточит.

В Париже ему неловко, не по себе, он ничего или почти не узнаёт.

«Париж показался мне неведомым миром. Г-жа д’Юрфе скончалась, мои прежние знакомые переменили место жительства, или у них переменились обстоятельства. Богачи сделались бедняками, бедняки – богачами, девки понабрались все новые, те, которых знавал я ране, теперь подвизались в провинции, где все парижское почитается несравненным и превозносится до небес».

На самом деле г-жа д’Юрфе еще жива, но для Казановы ее больше нет. Он снова встречает г-жу де Рюмен, которой когда-то вернул голос. Происходит несчастная история с семнадцатилетней Шарлоттой, которая погибла в родах. Каза тут ни при чем, но, кажется, впервые он проявляет милосердие, бескорыстность, не жалеет времени на доброе дело. А тут еще на родине, в Венеции, умирает Брагадин, самый верный друг. Он оставляет приемному сыну тысячу экю, но как все это грустно! Каза начинает свыкаться с мыслью, что он уже не молод. Относительно покойная жизнь длится недолго – королевский указ изгоняет его из страны. «Ибо так нам благоугодно», – выражались августейшие особы того времени.

Путь изгнанника лежит через Орлеан, Пуатье, Ангулем в Испанию.

«Я прибыл в Бордо и пробыл там неделю. Это первый после Парижа город на всю Францию».

Эту фразу вспомнит позднее Стендаль.

Памплона, затем Мадрид.

Его поражает язык. В нем столько «а». Совсем как в имени Казанова.

«Один из красивейших языков в целом мире, звучный, энергический, величавый». Конечно, испанский – не итальянский, но почти так же хорош.

Здесь Каза зовется Хайме (по-испански то же, что Жак). С одной стороны инквизиция, с другой – женщины (ничто не ново под луной, меняется только цвет одежды инквизиторов).

«Женщины пылки, хороши собой и готовы на любые плутни, дабы обмануть бдительность особ, приставленных следить за всяким их помышлением».

В Мадриде Казу весьма любезно принимает помощник венецианского посланника. Мир тесен – это сын того Мануцци, что когда-то выдал Джакомо инквизиции, засадившей его в Пьомби. Он из обоймы миньонов, иначе говоря, играет при посланнике роль «антифизической возлюбленной» (или, может быть, противоположную). Скользкая область, требующая массы предосторожностей, тем более что кругом процветает ханжество и благочестивое доносительство.

«Что бы ни делали испанцы, они никогда не забывают о религии, выказывая о ней неукоснительную заботу. Нет такой куртизанки, которая бы, сгорая от вожделения наедине с любовником, решилась отдаться ему прежде, чем прикроет носовым платком распятие и повернет лицом к стене картину с изображением святого. Стань же кто потешаться таким обычаем, сочтя его нелепым и суеверным, он прослывет безбожником, и та же куртизанка поспешит донести на него».

Так обстоят дела, но это не помеха веселым шашням. Казанова с головой ушел в стихию фанданго.

«Описать сие не в моих силах. Мужчина и женщина плясали, сойдясь лицом к лицу и держа меж пальцев кастаньеты, которыми пристукивали на каждом третьем па; движения танцоров были исполнены гармонии и сладострастия. Мужчина выказывал радость утоленной страсти, женщина – покорство, восторг и любовное упоение. Казалось, сплясав фанданго, ни одна ни в чем не могла бы отказать своему кавалеру. Только лишь глядя на танцующих, я вскрикивал от наслаждения».

Дон Хайме Казанова увлекся цыганщиной. Он схватывает на лету.

«В три дня я так навострился в этом танце, что, по признанию самих испанцев, никто в Мадриде не взялся бы сплясать его лучше меня».

И дальше в том же духе. Как-то раз Каза заглянул в церковь Соледад, увидел там красивую девушку, увязался за нею следом (она жила на улице Десенганьо, то есть «разочарование»), вошел в дом, представился и, сославшись на свое положение – он дворянин-иностранец, не знает никого в городе, – пригласил девушку на бал. Требуется согласие семейства. Что ж, раз добыча сама идет в сети, отчего бы не поживиться? Милости просим.

Казанова забавляется. Красотку зовут Игнасия, и у ее кровати конечно же красуется портрет Игнатия Лойолы, «молодого, пригожего, физически привлекательного мужчины». Вот повод изъявить почтение иезуитам в приличном случаю дерзком тоне. Каза начинает кампанию с обычных обходных маневров, применяет классическую тактику обольщения невинных кузин, шуточных переодеваний, игр в духе Гойи периода расцвета. Он устраивает комнатную корриду, с пассами, речами на разные лады, балетом атак и отступлений.

«Вот что можно сказать с полной уверенностью: набожная женщина, входя в плотское сношение с возлюбленным, извлекает стократ больше удовольствия, чем та, что лишена подобного предрассудка. Сия истина слишком согласуется с естеством, потому не вижу надобности доказывать ее читателю».

Напротив, докажите нам! И заодно скажите, нет ли в борьбе против набожности скрытого желания помешать женщинам получать уж слишком много удовольствия? Либертин попадает в двойственное положение: с одной стороны, он должен побороть суеверия, сковывающие естественные желания, но с другой – не может допустить, чтобы желания выдохлись; для него одинаково губительны клерикализм и антиклерикализм, невежество и лжеученость, монашеский и технический подход, стыдливость и порнография. Где пролегает грань между святошеством и наслаждением, между эротикой и половым бессилием? Все решает вкус, все дело в том, как подать.

Каза не случайно вкрапляет в текст отступления о танце и живописи. Например, пишет о прекрасной картине в одной из мадридских церквей, где изображена Мадонна с младенцем. Обнаженная грудь Святой Девы возбуждает чувственность. Верующие валят валом, церкви достается много денег. Но в один прекрасный день – полное безлюдье. Каза из любопытства заходит и видит, что на груди Мадонны нарисован платочек – так распорядился новый настоятель («Чтоб я этой голой груди больше не видел, прикройте ее!»). Святому отцу тридцать лет, он категоричен: