Текст книги "Казанова Великолепный"

Автор книги: Филипп Соллерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Вообще-то у него назначено ночное свидание с М.М. Но на ее месте оказывается К.К. в одежде монахини. Пьеро потрясен. Он даже всплакнул. Само собой, Бернис и М.М. присутствуют при этой сцене в качестве невидимых вуайёров. К.К. урезонивает Казу, объясняет ему, что ничего страшного не произошло, что они обе его любят и эта шутка на самом деле – сюрприз и подарок. Подруги были уверены, что доставят ему удовольствие.

Так она очень ловко подготавливает его к последующим сценам.

Удивляться не приходится. Каза уступает, примиряется с М.М, которая напрашивается к нему на ужин вместе с Бернисом, уже не прячась под маской. Прекрасный вечер, отличное угощение, разговаривают о всякой всячине. А почему бы не поужинать вчетвером: М.М., К.К., Бернис и Казанова? Встреча назначена, но в последнюю минуту оказывается, что Бернис занят и не придет, и вот наконец перед нами главная сцена: Казанова со своими двумя любовницами.

«Я поздравил их со взаимной склонностью и увидел, как они обрадовались, что им не надо ее стыдиться».

Они вместе просматривают эротические эстампы «Дамской академии». И за работу. «Они принялись за дело с яростью двух тигриц, готовых, кажется, пожрать друг друга». (Здесь, как мы помним, в текст вторгаются ножницы профессора Лафорга.)

«Все трое опьяненные сладострастием, в порывах исступления мы увечили все видимое и осязаемое, чем наделила нас природа, пожирая все, что представало нашему взору, и сделавшись все втроем одного пола во всех трио, которые мы исполняли. За полчаса до рассвета мы расстались, усталые, измученные, обессиленные, утоленные и униженные тем, что должны это признать, однако же не разочарованные».

Кто в эту минуту направляет игру? М.М., чтобы подогреть желания Берниса? Бернис, чтобы поразвлечься? К.К., которая, вероятно, надеется с помощью Берниса подняться по ступеням социальной лестницы? Казанова, который, без сомнения, лелеет такие же планы? Внимательный читатель обратит внимание, что во время этой «яростной» схватки ни одна из двух женщин не просила Казанову «быть поосторожнее», то есть каждая шла на риск, что он ее «обрюхатит», как тогда говорили. Так что же, Каза выступает в роли жеребца-производителя за счет Берниса? Все вместе – и то, и другое, и третье. С этим квартетом, над которым витает образ мадам де Помпадур, мы и впрямь оказались в сердце-вине существования, понимаемого как тайная дипломатия.

М.М, конечно, все рассказала Бернису, который тоже желает насладиться трио с двумя ангелами. Казе это не по вкусу, но, говорит он, они меня убедили, я им кое-чем обязан, я должен «проглотить пилюлю» (sic!). Бернис получает свой сеанс мимикрии, будет и еще один, когда парочка М.М. – Каза расположится с одной стороны, а парочка К.К. – Бернис – с другой (Бернису не нравится, чтобы кто-то видел его за трудами). Чего тут только нет – и деньги Берниса, и более или менее притворная истома двух дам, и «влажный корень» обоих мужчин. Есть тут и презервативы («кондомы»), но на них не всегда можно положиться. Забеременела ли одна из женщин? По-видимому, нет. Уф, жаркое было дело!

Можно побиться об заклад, что вся эта театральная интрига завязалась с той минуты, как у К.К. случился выкидыш в монастыре. М.М. это засекла, выведала секрет девицы, соблазнила ее, вступила в энергичное соперничество с Казой, разожгла любопытство Берниса, выманивая у него все более многочисленные подарки и надеясь, сознательно или нет, забеременеть, как К.К. в начале интриги, а тем временем К.К., хоть и не отказалась от новой попытки завлечь Джакомо, несомненно, мечтала занять место М.М. при французском после.

А как же мужчины? Они что, оказались в дураках? В общем-то нет. И женщины тоже нет. Одно не подлежит сомнению: все четверо получали наслаждение, и большое.

Дальше идти некуда, развязка наступает сама собой: Берниса ждут новые обязанности при Версальском дворе – он должен уехать. К.К. выйдет замуж за человека, не имеющего отношения к четверке, бесстрашная красотка М.М. исчезнет со сцены.

Карнавал? Да, но при этом и борьба властных сил.

Каза ни о чем не подозревает, но над его головой собирается гроза.

* * *

Казанова преступил невидимую черту. Монахиня-патрицианка (М.М. происходит из могущественной семьи Морозини), иностранный посол, к тому же духовное лицо, – это опасные связи, затрагивающие государственную безопасность. Кто он, этот любитель, бывший скрипач, сын комедиантов, посмевший встревать в наши дела? Что ему, собственно, известно? Что он выведал? Ему покровительствует Брагадин, ну и что? Ведь это, в общем, старый безумец, который пал жертвой бессовестного шарлатана, игрока и распутника. Словом, чтобы покончить с делом, как можно охарактеризовать этого навязавшегося на нашу голову выскочку? А вот как – атеист. Превосходный мотив для обвинения. Светлейшая республика умеет защищаться.

Джакомо уже обратил внимание, что вокруг него вертится некий Мануцци, шпион инквизиторов. Однажды Мануцци просит Казу одолжить ему книги по магии. Буря все ближе, тщетно Брагадин предостерегает своего приемного сына, советуя ему бежать, – все без толку, Каза не считает себя виновным, он остается. Судьба указывает нам путь? Следовать воле Божьей? Каббалистические пирамиды? Ангел Паралис? Неизвестно.

25 июля 1755 года (ему только что исполнилось тридцать) Каза арестован по приказанию Трибунала государственной инквизиции:

«Мой секретер был открыт, все бумаги лежали на столе, за которым я писал…»

Сбиры немедля конфисковали все его рукописи и книги. И «Ключ Соломонов», и «Привратника картезианцев» (непристойную книжицу), а также Ариосто, Горация и Плутарха.

Никаких объяснений, никакого суда. Приказ – заключить в тюрьму Пьомби.

Сегодня мы знаем, что Казу уже приговорили к пяти годам тюремного заключения за атеизм. Ему самому об этом ничего не известно.

Можно подумать, жизнь его разбита. Как раз наоборот. Пребывание в темнице, внутренний протест, побег – все это только обострит его любовь к приключениям и к свободе.

Пути Провидения неисповедимы. И вот доказательство: Господь хранит своего любимого атеиста.

Каза просидел в Пьомби с конца июля 1755 года по 1 ноября 1756-го. Больше пятнадцати месяцев. Пять сезонов в аду. Это тяжкое испытание, как физическое, так и моральное. Вначале, пишет он, «я выделял очень много жидкости». Когда впервые была опубликована история его побега, точность описания шокировала читательниц в Праге, но таков уж он, Казанова, у него есть тело, оно ему совсем не безразлично, он наблюдает за ним, прослушивает его. Точно так же он приметлив к подробностям, когда дело касается мест, где он находится. Куда выходит его камера, ее размеры, что в ней из какого, более или менее податливого, материала сделано – ни одна мелочь не ускользает от его внимания. Вообще в подготовке своего побега он проявит себя отменным мастеровым.

Вокруг снуют крысы, заедают блохи. Первая физическая реакция Казы, запертого в темнице, без хлеба и воды, – восемь часов подряд простоять неподвижно, привалившись к маленькому слуховому оконцу. Крыша тюрьмы свинцовая, поэтому в камерах летом невыносимая жара, а зимой ледяной холод. Надо держаться, это ясно, но как? С помощью мысли. Первая констатация: «Уверен, что большинство людей умирают, так и не научившись думать».

Все, что он рассказывает, – чистая правда: у нас есть счета тюремщика с расходами на питание узника. Каза говорит, что не может выпрямиться: его рост метр восемьдесят семь. Красавец с очень смуглой кожей, «африканец» – говорит о нем де Линь («Мой милый брюнет» – называла его М.М.).

«Я понял, что человек, который заперт в одиночке и лишен возможности чем-нибудь себя занять почти в полной темноте, где только раз в день он видит того, кто приносит ему еду, где он не может ни ходить, ни выпрямиться во весь рост, – самый несчастный из смертных. Если он верит в ад, он желает оказаться в аду, просто чтобы рядом были другие. Я дошел до того, что жаждал, чтобы ко мне подсадили убийцу, безумца, вонючего больного, медведя. В Пьомби впадаешь в отчаяние от одиночества; но чтобы это понять, надо все испытать на своей шкуре. Если узник – литератор, дайте ему бумагу и письменные принадлежности, и он на девять десятых станет менее несчастным».

Каза требует, чтобы ему дали книги. Ему приносят «Мистический град Божий» сестры Марии Агредской (будет знать, как спать с монахинями!) и книгу о Сердце Иисусовом какого-то иезуита. С такого рода обдуманным юмором позднее можно было бы предложить узнику ГУЛАГа поразмышлять над ленинским «Материализмом и эмпириокритицизмом» (а если бы Казанова был посажен в тюрьму в наши дни, черный юмор состоял бы в том, чтобы заставить его в целях перевоспитания углубленно изучать полное собрание сочинений Пьера Бурдьё[25]25
  Пьер Бурдьё (1930–2002) – французский социолог, автор многих трудов, в том числе работ по социологии воспитания и преподавания.


[Закрыть]).

«Я прочел все, что могло породить воспаленное воображение на редкость набожной и меланхоличной испанской девственницы, запертой в монастыре в окружении невежественных и льстивых духовных наставников. Все ее чудовищные химерические видения именовались откровениями; влюбленная в Богородицу, задушевная подруга Святой Девы, она получила приказание самого ГОСПОДА описать жизнь его Божественной Матери; необходимые для этого наставления, которые никто нигде не мог прочитать, она получила от Святого Духа».

Жара усиливается:

«Пот, выступавший на моей коже, стекал на пол справа и слева от кресла, в котором я сидел нагишом».

Блохи, непрерывное потение, геморрой, лихорадка и вдобавок деморализующее чтение мистических книг (почему бы, если уж на то пошло, не сборника проповедей далай-ламы?).

Каза требует, чтобы подмели его заросшую пылью камеру.

«Воспользовавшись этими восемью – десятью минутами, я начал быстро расхаживать взад и вперед: напуганные крысы не осмеливались высунуть нос».

По-прежнему, по вполне понятным причинам, никаких известий от инквизиторов. Полный произвол.

«Виновный – это механизм, которому нет нужды вмешиваться в дело, чтобы этому делу содействовать. Он – гвоздь, который нуждается лишь в том, чтобы по нему ударили молотком, и он войдет в доску». (Московские процессы сделают шаг вперед: мы увидим обвиняемых, которые, содействуя обвинителям, сами объявляют себя виновными.)

В один прекрасный день камера Казы начинает содрогаться, колеблется одна из балок. Это землетрясение – то самое, что произошло в Лиссабоне 1 ноября 1755 года (привет Вольтеру). На мгновение Каза поверил, что может рухнуть Дворец дожей. И он окажется на свободе среди обломков. Следствием этой картины, нарисованной его воображением, стала единственная мысль – мысль о побеге (он осуществил ее год спустя).

«Я всегда считал, что тот, кто забрал себе в голову довести до конца задуманное дело и посвящает этому все силы, непременно своего добьется, несмотря ни на какие препоны; человек этот станет великим визирем, Папой, свергнет монархию, лишь бы он взялся за дело вовремя, потому что тот, кто достиг возраста, пренебрегаемого Фортуной, уже ничего не добьется, ведь если ему не придут на помощь, надеяться ему не на что. Надо полагаться на Фортуну и в то же время не бояться ее превратностей. Но это расчет политический, и притом из самых сложных».

Фортуна? Она тут как тут в обличье щеколды. Распутник Фрагонара воспользуется щеколдой, чтобы бежать из тюрьмы: чем не сюрреалист? Он находит ее среди всякого мусора в углу на чердаке, куда узника выпускают на короткую прогулку. Он припрятывает щеколду и с невероятным упорством начинает затачивать («моя ладонь превратилась в громадную рану»), мало-помалу превращая ее в подобие пики. Он уже поглядывает на пол, который ему предстоит пробуравить. Выход надо искать где-то здесь, где дерево окажется трухлявым.

Время от времени Казе подселяют сокамерников, чьи портреты он нарисовал сочной и беспощадной кистью. За ними приходится следить, надо заставить их молчать, иногда запугать. А вообще-то надо молиться, потому что молитва спасает от сомнений и отчаяния и придает сил. Молящийся атеист? Да, он осмеливается это сказать. Он использует все шансы до единого.

Однако пора начинать буравить. 23 августа ценой упорных усилий узник оказывается как раз над Палатой инквизиторов. Путь открыт. Но 25-го числа его внезапно переводят в другую камеру. По счастью, Казу отправляют не в подземелье (это был бы конец), а в камеру этажом выше и даже с видом на Лидо. Его хотят обрадовать. А ему надо начинать все сначала.

Если нельзя выйти через пол, что ж, придется через потолок. Тюремщик, обнаруживший дыру в старой камере, боится, как бы Казанова не обвинил его в профнепригодности, тем более что узник без его ведома воспользовался его же помощью: пустив в ход масло, которым поливают салат, и кусок трута, он смастерил маленькую лампу. «Кто вам помог это сделать?» – «Ты». Каналья перепугался, тем лучше. Надзор становится менее строгим. Как знать, может, какой-то далекий сообщник в Совете Десяти попросил об относительном смягчении режима? Казу не судят, к нему не подсылают убийц, его не обрекают, как многих других несчастных, гнить внизу, по пояс в воде, в бесконечной агонии. Потолок, потолок, вот где путь к свободе.

И, как всегда, магия письма и книг: в камере, расположенной над камерой Казы, сидит еще один узник, это отец Бальби, монах (но, в конце концов, вера внушает почтение). Бальби тоже читает книги. И готов обмениваться ими со своим соседом-атеистом. В книгах можно прятать записки и даже целые письма. Впрочем, надо иметь еще перо и чернила.

«Я давно отрастил на правом мизинце ноготь, чтобы чистить уши, теперь я заострил его и превратил в перо, а вместо чернил использовал сок черных тутовых ягод».

Отцу Бальби доверять нельзя. Заманим его письмами в западню. Заманили. Теперь можно рассказать ему о щеколде, о «пике» и сделать соучастником, попросить продырявить в своей камере пол (через эту дыру он сможет втащить к себе Казу) и потолок, который выходит на крышу (а там – счастливого пути!).

Но как передать ему щеколду? Господи, да это же ясно как день: в только что изданной Библии формата ин-фолио, в которую входят Вульгата и Септуагинта. Щеколда за корешком Библии, посланной безупречному отцу Бальби! Но щеколда слегка торчит с обеих сторон. Идея! Приготовим блюдо макарон для соседа (макароны скроют концы щеколды, выглядывающие из переплета), а отнесет все это монаху – тюремщик.

Библия, щеколда, блюдо с макаронами – подумать только, от чего порой зависит свобода!

И вот отец Бальби принимается за дело, буравит пол и потолок в своей камере, потолок в камере Казы. Чтобы скрыть следы своей работы, монах потребовал, чтобы ему разрешили украсить стены камеры благочестивыми гравюрами с изображениями святых.

Тюрьма стала своего рода храмом, где идут приготовления к весьма своеобразной мессе. В камеру к Джакомо поместили бывшего шпиона, надо его запутать метафизическими разговорами. По счастью, он чудовищно суеверен. Предатель, но дрожащий от страха. Как раз то, что надо.

Если он не будет слушаться, явится ангел и покарает его, впрочем, с минуты на минуту может появиться и Святая Дева.

Дело движется:

«Семнадцатого октября в восемнадцать часов, когда я занят был переводом оды Горация (дендизм Казановы)… я услышал топанье над своей головой, а потом три коротких удара в потолок…»

Это условный сигнал монаха-бурильщика.

Обо всем договорились в переписке. Для этого надо было научиться писать «вслепую». Попробуйте-ка сами в потемках записать перевод Горация ногтем мизинца правой руки и соком тутовых ягод.

До сих пор Каза ничего не говорит о каббале и пирамидах. Но теперь минута настала. Чтобы задать вопрос и получить на него ответ, надо выбрать книгу. Какую? Конечно, обожаемого Казой Ариосто. Каза вопрошает, в какой день совершится его освобождение: в какой песне «Неистового Роланда», в какой строфе, в какой строке указано число?

Буквы, цифры, подсчет. Итог: песня IX, строфа 7, строка 1:

«Tra il fin d’Ottobre, е il capo di Novembre».

Иначе говоря: «Между концом октября и началом ноября».

Стало быть, это ночь с 31 октября на 1 ноября – и в самом деле, именно в этот миг новый Данте, Казанова, выйдет из тюрьмы Пьомби и увидит звезды. Господь подает ему знак или через поэзию, или через музыку (Венеция – ведь это также «Неистовый Роланд» Вивальди, надо слышать, как поет его Мэрилин Хорн, эта возвышенная М.М.).

Мы уже поняли: необходимо призвать на помощь как можно больше спасительного магнетизма.

«Я рассказываю обо всем этом, потому что оно удивительно, и притом – чистая правда, и если бы я в то время не отнесся к этому со вниманием, мне бы никогда не спастись».

Настала великая ночь. Отец Бальби втащил к себе Казанову через потолок в его камере. Путь на крышу тоже был открыт. Восемь часов вечера. Казанова выходит и видит луну. Слишком светло. Прогуливающиеся по площади Святого Марка могут их обнаружить. Лучше дождаться полуночи. А дальше? Полнейшая неопределенность.

Каза приготовил веревку. В ход пошло все: простыни, салфетки, матрацы. Главное – это узлы. Узлы мастера. Он в этом деле дока:

«В больших предприятиях бывают обстоятельства, которые решают все, и успеха достоин лишь тот вожак, который полагается только на самого себя».

У монаха Бальби возникает вдруг множество сомнений. И кажется, всё их подкрепляет. Бежать невозможно – всякий, кто спрыгнет вниз, переломает себе кости. «Он отчаялся не настолько, чтобы бросить вызов смерти», – замечает Каза.

Они бодрствуют. Джакомо пользуется паузой, чтобы написать предерзкое письмо инквизиторам, которое заканчивается – мазок мастера – стихом из 117 псалма:

«Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни».

И старательно уточняет: «Писано за час до полуночи, в потемках».

Но самое трудное впереди – акробатический номер высшего класса. В такие минуты, говорит Каза, надо быть «смелым, но не безрассудным». Он взбирается на крышу, исследует ее более или менее прогнившую закраину, видит расположенное ниже слуховое окошко – быть может, удастся отодрать от него решетку при помощи щеколды «с пирамидальными гранями». Он спускается по своей веревке, взламывает слуховое окно, пропускает отца Бальби вперед, непонятно каким образом управляется с приставной лестницей – и вдруг в решительную минуту его сковывает судорога, он ждет, пока она отпустит, потом, рассчитав все, что относится к науке о рычаге и равновесии, десять раз едва не оступившись, оказывается наконец на каком-то чердаке, где, выбившись из сил, засыпает.

Казановисты проверили все подробности этого описания, похожего на чудо неевклидовой геометрии. Остается предположить, что именно в эту минуту Великий Архитектор прикрыл глаза.

Двое сообщников, взломав несколько дверей, попадают в архивы дворца, потом в Канцелярию дожа, самое «сердце государства», хранилище законов, декретов, ордонансов. Это сон? Нет, это по-прежнему Господь забавляется. Так или иначе, пришлось проделать дыру в стене – пролезая через нее, Каза сильно поранил обе ноги. Он весь в крови. Теперь беглецы на Лестнице гигантов (она всем известна по открыткам). Но большие ворота, к которым она ведет, заперты, и взломать их невозможно. Придется, еще раз препоручив себя Господу, ждать утра. Компаньон Казы ноет и охает, а Каза тем временем развязывает узел с одеждой, которую предусмотрительно захватил с собой, и без дальних слов пытается преобразиться, чтобы можно было выйти на сцену:

«Я был похож на человека, который, побывав на балу, побывал потом в притоне разврата, где его изрядно потрепали. Мой элегантный образ портили только перевязанные колени».

А теперь рискнем:

«Разодетый таким образом, в красивой шляпе с белым пером, отороченной золотым испанским кружевом, я раскрыл окно».

Заметившие Казу зеваки, которые оказались в эту минуту во дворе дворца, решили, что его заперли там накануне по ошибке. Они позвали стражника, который отпер двери. Каза уже приготовил свою щеколду-пику, готовый прикончить стражника, если тот окажет сопротивление. Но стражник просто ошеломлен. Двое беглецов быстро покидают дворец, затем идут, не торопясь, но и не слишком медля, к гондоле (отец Бальби хотел направиться в церковь, но Каза понимает, что надо как можно скорее покинуть владения Республики). И вот они в гондоле и плывут по направлению к Джудекке.

«И тогда, оглянувшись, я посмотрел на простиравшийся позади прекрасный канал, где не видно было ни одной лодки, и, залюбовавшись дивной погодой, лучше которой нельзя было пожелать, первыми лучами великолепного солнца на горизонте, двумя молодыми гондольерами, которые быстро взмахивали веслами, я в то же время вспомнил об ужасной минувшей ночи, о том месте, где я провел день накануне, и обо всех обстоятельствах, стечение которых так благоприятствовало мне, – и моей душой овладело чувство, устремившее ее к милосердному ГОСПОДУ, и она содрогнулась от благодарности, я был безмерно растроган, настолько, что из моих глаз хлынули вдруг слезы, утешая сердце, которое душил избыток радости; я рыдал, я плакал как ребенок, которого силою ведут в школу».

Бальби пытался его успокоить, но взялся за дело так неловко («Монах этот был глуп, и глупость порождала в нем злобу»), что вызвал у Казы приступ судорожного хохота, такого, что монах вообразил, будто тот сошел с ума.

Неужели это тот самый Казанова, который много позже, незадолго до смерти, скажет в «Очерке моей жизни», что государственные инквизиторы, посадившие его когда-то в Пьомби, поступили «справедливо и мудро»? Неужели этот самый человек будет «доверенным лицом», то есть шпионом на жалованье, у тех же инквизиторов? У нас есть его доносы, они ошеломляют.

1775 год:

«Избыток роскоши, женская распущенность, полная свобода располагать собою, пренебрегая неукоснительными семейными обязанностями, – таковы причины с каждым днем усиливающегося развращения нравов…»

1780 год:

«Женщины дурного поведения и молодые проститутки совершают в ложах пятого яруса театра Сан-Кассиано сии преступные деяния, которые правительство терпит, не желая выставлять их напоказ…»

1781 год:

«Произведения Вольтера, нечестивые изделия… Чудовищная „Ода Приапу“ Пирона… У Руссо „Эмиль“, содержащий множество нечестивых мыслей, и „Новая Элоиза“, которая утверждает, что человеку не дано свободы воли… „Тереза-философ“, „Нескромные сокровища“… Поэма нечестивца Лукреция, Макиавелли, Аретино и многие другие… Нечестивые книги ересиархов и зачинщиков атеизма, Спинозы и Порфирия, имеются во всех хороших библиотеках… Многие книги, отличающиеся оголтелым развратом, кажутся написанными нарочно, чтобы своими сладострастными и непристойными повествованиями будить дурные страсти, дремлющие в ленивой истоме… К несчастью, ни одна книга не пользуется таким спросом, как та, которая законом объявлена гнусной, и зачастую изгнание обеспечивает успех разнузданного автора…»

И в том же 1781 году:

«В районе Сан-Моизе, в конце Рыбного рынка, если идти от Большого канала к калле[26]26
  Небольшая улица в Венеции.


[Закрыть] Ридотто, есть помещение, называемое Академией художников. Те, кто учится рисовать, собираются здесь, чтобы делать наброски в иные вечера – обнаженного мужчины, в другие – обнаженной женщины в разных позах. В ближайший понедельник вечером позирует женщина, рисовать которую многие ученики будут в том виде, в каком она перед ними предстанет.

К изображению обнаженных женщин допускаются юные художники, едва достигшие двенадцати – тринадцати лет. С другой стороны, много любопытствующих любителей, не живописцев и не рисовальщиков, участвуют в этом представлении. Начнется сия церемония в час ночи и закончится в три часа».

Да, да, эти «донесения» черным по белому подписаны Жак Казанова, бывший беглец из тюрьмы Пьомби, знаменитый развратник всех времен. Он испытывал нужду в деньгах? Конечно. Был готов на все, чтобы его признали в Венеции? Возможно. Никогда не сообщал ничего существенного? Безусловно. Впрочем, эти уловки мало ему помогли, уже в 1782-м он снова изгнан за сверхъядовитый памфлет, направленный против всего добропорядочного общества Венеции. Вот почему ему вновь пришлось скитаться и закончить свои дни в Богемии. Вот почему он и стал писать то, о чем, вероятно, никогда прежде не помышлял, – «Историю моей жизни», его триумф, его лучшее произведение, которое он начал в 1789 году.

Сложная, туманная личность. Он не святой (впрочем, кто знает?), не мученик (хотя…). Его временная служба в качестве шпиона, быть может, представлялась ему шедевром черного юмора. Удовольствие подобного рода заметно у Сада, когда во время Революции он разыгрывает восторженного революционера в секции Пик. Автор «Философии в будуаре» воспевает Марата – хочется себя ущипнуть. Казанова обличает нечестивые книги – хочется протереть глаза. Можно, однако, рискнуть высказать простую гипотезу: и тот и другой знали, что им нечего ждать ни по сути, ни по форме от какого бы то ни было режима или общества. Это предатели, которые предают первое лицо множественного числа. Они никогда не говорят мы. Они всегда я, в самом глубинном смысле, раз и навсегда.

В одном пассаже своей «Истории» Каза упоминает «венецианцев былых времен, столь же загадочных в любовных похождениях, как и в политике». Таков он сам.

* * *

Итак, Казанова бежит и готов придушить каждого, кто преградит ему путь. Он направляется к границе самым длинным путем, потому что понимает: на коротких его уже подстерегают. Шагает и шагает без устали. Видит какой-то дом, непонятная сила толкает его войти. В доме живет глава местной полиции. Это все равно что броситься прямо волку в пасть:

«Я направился прямиком туда, хотя точно знаю, что никакого обдуманного к тому намерения не имел. Ежели в каждом из нас доподлинно обитает некий невидимый благосклонный дух, направляющий нас навстречу счастию, как то случалось, хоть и нечасто, с Сократом, то именно он, я верю, руководил мною в тот час. Признаюсь, что во всю мою жизнь не случалось мне поступать столь безрассудно».

Бог забавляется вовсю. Во дворе дома играет малыш. На пороге показывается беременная женщина и, несмотря на видимое смятение беглеца, принимает его за начальника своего мужа. А он-то, супруг, вот уж три дня как уехал ловить двух преступников, сбежавших в Венеции из Пьомби. Но вы в крови, сударь мой? Да, я поранился на охоте в горах. Так заходите, заходите же, моя матушка полечит вас, мы вас накормим. Каза входит, его принимают как принца, укладывают спать, а наутро, проснувшись здоровым, он одевается и отбывает так же, как явился, с самым непринужденным видом. В придачу ко всему жена стражника пригласила его в крестные отцы своего будущего ребенка!

«Невидимый благосклонный дух»? Так оно и есть. Мы живем, исполняем свою судьбу, умираем, и невидимый дух-хранитель всегда присутствует, как присутствовал и будет присутствовать всегда, даже если некому это ощутить. Мы спасены от рождения и даже не родившись – разница в конечном счете невелика. Но все же родиться – большая удача. «Рождение на свет – единственная, на мой взгляд, милость судьбы. Беспристрастному уму она представляется совершенной» (Лотреамон).

Каза снова в пути. Он отправляет письмо в Венецию Брагадину с просьбой прислать денег. Какое-то время передвигается верхом на осле. Дальше, дальше! Мюнхен, Аугсбург и, наконец, Страсбург. Но конечная цель, разумеется, Париж, столица божественной и слепой Фортуны. Туда он и прибывает в берлине утром 5 января 1757 года, через два месяца после того, как задал такого знатного стрекача (тут это простецкое выражение в самый раз).

Он остановился в доме у друзей, итальянских актеров Баллетти, которые принимают его как героя. Сильвия Баллетти – знаменитая актриса, играющая в пьесах Мариво. Хозяйская дочка Манон, семнадцати лет (Каза пишет – пятнадцати), влюбляется в него всем сердцем и надеется, что он возьмет ее в жены. Надежда, не стоит и говорить, напрасная, но ей мы обязаны самыми изумительными любовными письмами, какие Каза когда-либо получал. Он сохранил их и привез с собою в Дукс. Манон писала ему тайком, чаще всего ночью, по-французски, простым и искренним слогом. Называла его дорогим другом, возлюбленным, супругом. Но близости между ними никогда не было.

Первым делом Каза, естественно, ищет встречи с Бернисом, недавно назначенным министром иностранных дел и вошедшим в Тайный совет по иностранным делам. Он отправляется в Версаль, но попадает не вовремя: как раз в тот день Дамьен совершил покушение на жизнь короля. Всего-то оцарапал ножиком, а шуму подняли до небес, и вскоре цареубийца был предан мучительной казни.

«В ту пору французы воображали, будто любят своего короля, и выказывали эту любовь на все лады; в дальнейшем мы имели возможность узнать их несколько лучше. Однако по сути своей французы всегда неизменны. Это нация, созданная для того, чтобы вечно возмущаться; в ней нет ничего подлинного, все одна лишь видимость. Она что корабль, которому любо плыть и надобен ветер: какой подует, тот и хорош. Недаром же корабль – герб города Парижа».

Каза решил взяться за ум и не отступать от принципа «быть сдержанным в речах и поступках». Пособия, которое регулярно присылал Брагадин, не хватало. Меж тем на руках у Казы имелась карта, которую следовало разыграть незамедлительно: рассказ о побеге. Его благосклонно принял Бернис, дал ему денег, выслушал его историю и велел записать, чтобы показать при случае маркизе Помпадур. Наконец, представил его герцогу де Шуазелю и генерал-контролеру Булоню, выдав за сведущего финансиста. «Постарайтесь изобрести что-нибудь полезное для государственной казны».

Нахальство, хладнокровие, дерзость, находчивость – и вот Каза, ведомый чутьем, выступает экспертом в математических расчетах для учреждения лотереи. От каббалистики и пирамид до игры на деньги в масштабах всей страны всего один шаг. Расчеты его, как можно убедиться, перечтя их сегодня, кишат ошибками? Что за важность! Каза вступает в сговор с итальянцем по имени Казабиджи, у которого есть чудаковатый брат, который пишет, не вставая с постели. Лотерея должна строиться по образцу страховых обществ, которые в то время распространяются по всей Европе и становятся весьма прибыльными. Дело пахнет миллионами, Каза замахивается на королевскую казну («Либо лотерея будет королевской, либо ее не будет вовсе».) Рукопись ощетинивается цифрами. Тут уж в ходу не цехины, а луидоры, дукаты и экю. В наши дни Каза преуспел бы в закулисных махинациях с евро. Репутация его вполне солидна, сама маркиза прочитала историю его побега и осталась довольна. Лотерея объявлена, Казанова открыл контору – деньги текут к нему рекой.

Сама жизнь – лотерея, безостановочное вращение барабана, грандиозный блеф. Казанова лишний раз убеждается в этом, но, вместо того чтобы выйти из игры, как сделали бы другие, отчаяться и впасть в меланхолию, садится за игорный стол, лавирует между барышами и потерями, повинуясь своему богу, то бишь своему желанию. Вопреки прочно установившемуся представлению, не одержимость, а азарт толкает его на бесконечные любовные опыты. Он все время разыгрывает одну и ту же карту, только в самых разных ситуациях. Бог требует от него не жертв, а внимания и осмотрительности. Пропасть между ним и Паскалем трудноразличима. Для Казы нет ничего запредельного, все разыгрывается в этом мире, но каждый раз иначе.