Текст книги "Казанова Великолепный"

Автор книги: Филипп Соллерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Но Швейцария – это перво-наперво Женева – храм Реформации и Разума. Там протестантские пасторы, которых Каза вводит в краску упреками в том, что они, вслед за Кальвином, считают Папу Антихристом. Тут ученый Галлер и конечно же Вольтер.

Богословам в лице гениальной юной Гедвиги Каза дает урок прикладной метафизики. Вольтера же потчует поэзией. Все это происходит на фоне бесконечной оргии. Всю главу можно бы назвать «Венеция трудами одного-единственного человека берет верх над Женевой». Или так: «Рим под парусом вольнодумства торжествует над протестантизмом». Или же: «Тайны Контрреформации». Игра не устарела – в наши дни она актуальнее, чем кажется.

В Лозанне Каза вдруг предается рассуждениям о красоте и форме (опираясь на «Пир» Платона).

«Ничто из сущего никогда не имело надо мной такой власти, как прекрасное женское или девичье лицо»*.

Он думает о Рафаэле, о портретах Натье. Что же такое красота? «Мы ничего о ней не знаем и знаем все отлично». «Художник, в коем нет искры Божьей, добивается этого звания силой»*.

Секс подобен живописи: все, что берешь силой, фальшиво, а наспех и вовсе ничего не получится.

Итак, Каза прибывает в Женеву и останавливается в трактире «Весы». Сердце его учащенно бьется, ведь именно в этой комнате он провел когда-то свою последнюю ночь с Генриеттой. Он подходит к окну и видит надпись, прочерченную бриллиантом по стеклу: «Ты забудешь и Генриетту». Каза комментирует просто: «Волосы зашевелились у меня на голове». У него они шевелятся редко. Но долой суеверия, нанесем визит Вольтеру.

В Женеве у господина де Вольтера дурная репутация. Его едкий юмор раздражает швейцарцев. Актеры, играющие в его пьесах, им недовольны: Вольтер упрекает их в том, что у них скверное произношение, и смеются они не так, как надо, и плачут лишь для вида. Словом, он «дерзок, груб, невыносим». Мудрый Галлер говорит Казанове, что издали Вольтер величественней, чем вблизи, и, когда Вольтер расхваливает Галлера Казанове, Джакомо замечает, что великий ученый не столь снисходителен к Вольтеру. «Что ж, – пожимает плечами Вольтер, – возможно, мы оба с ним заблуждаемся».

У себя дома Вольтер всегда попадает в точку, все смеются в ответ на его шутки, в его распоряжении целый двор почитателей. Где он только не побывал, ему шлют письма со всех концов Европы. Представляясь Вольтеру, когда тот выходит из-за стола, Каза говорит, что числит себя «его учеником вот уже двадцать лет». Прекрасно, отвечает Вольтер, продолжайте им оставаться еще двадцать лет и не забудьте прислать мне жалованье.

С этой минуты они ведут диалог (а Каза великий мастер писать диалоги). Дискуссия касается в основном литературы. Джакомо извлекает свое любимое оружие – «Неистового Роланда» Ариосто. Он хочет дать понять Вольтеру (а также нам, гипотетическим читателям будущего), что величайший прозаик современности в поэзии не достигает великих образцов прошлого: Гомера, Данте. Автор «Эдипа» не любит ни «Божественной комедии», ни Шекспира. И напрасно. Поэзия, дорогой мэтр, это необязательно трагедия в общепринятом смысле слова, это не версификация, не остроумие – это прежде всего страсть, воодушевление, любовь, короче, нечто чисто физическое. Доказательство? Послушайте двадцать третью песнь «Роланда», я вам ее прочитаю – под конец я всегда плачу. Хочу вам также напомнить, что Папа Лев X когда-то решил отлучить от церкви всех, кто не любит Ариосто.

Словом, Каза похваляется тем, что расширил вкусы Вольтера, и не только из «патриотических» соображений. Он всячески превозносит вдохновение и пламень, и нам понятно почему. По сути, как почти всегда, он опережает время.

Другая дискуссия с философом, чей авторитет вскоре станет непререкаемым (Руссо не в счет, Каза побывал у него вместе с госпожой д’Юрфе, и тот показался ему мрачным, неловким), касается политики. Тон становится более желчным. Нужно ли критиковать правительство Венеции? Нет, заявляет Каза, к нашему великому изумлению (и надо признаться, мы его одобряем). Вольтер: «Можно ли избавить человечество от суеверий, от этого „хищника“, который его пожирает?» Казанова: «Вам никогда не удастся уничтожить суеверия, они неизбежны, а может, и необходимы, это утверждает философия, прошедшая испытание будуаром». Вольтер говорит, что народ, избавленный от суеверий, может удариться в философию. Возможно, отвечает Каза, но тогда он выйдет из повиновения (подразумевается: все постигнут тайное тайных секса). Суверенитет народа, кажущийся справедливым и желанным, на самом деле может оказаться всего лишь демагогической иллюзией, которую распространяют дурные философы, а стало быть, еще одним клерикальным обманом. Ваша главная страсть, говорит Каза Вольтеру, – любовь к человечеству, эта страсть ослепляет вас (на самом деле Вольтер куда более пессимистичен, и Каза борется здесь скорее с последующим «вольтерьянством»). Бойтесь оказаться Дон Кихотом навыворот, абсолютизация разума может обернуться безумством. Вы говорите, что правительство Светлейшей Республики – деспотия. Но я, Каза, в свое время «перегнул палку». И та степень свободы, какую допускает Венеция, – самый приемлемый вариант при аристократическом правлении.

Мы видим, какой путь проделал Каза с тех пор, как пустился в странствия по Европе (Франция, Голландия, Германия, Швейцария). Он держится начеку (чуя также последующее развитие событий, а именно победу морали руссоизма и возврат ханжества). Он, сбежавший из тюрьмы, осужденный за атеизм, предвидит, каковы будут грядущие два века. Осуществление желаний имеет свои резоны, и разум должен эти резоны понять. Ариосто помог мне освободиться, а вы, уверены ли вы, что, не признавая Ариосто, вы не лишаете себя свободы? Каза очень изящно излагает все это автору «Девственницы», произведения, конечно, забавного, но которое все же не идет ни в какое сравнение ни с «Одиссеей», ни с «Гамлетом». Точка зрения Джакомо тем более интересна, что, как легко догадаться, он отнюдь не принадлежит к числу восторженных поклонников Жанны д’Арк. Ну ладно, ограничимся одним – докажем Вольтеру, что мы можем прочитать ему наизусть все произведения Горация. Принц де Линь отмечал: никто не знает классиков так хорошо, как Казанова. Пожалуй, если и было время, когда именно из-за этого Каза производил впечатление отсталого (или вышедшего из моды), в наши дни вдруг, причем по той же самой причине, он оказался даже в авангарде.

Поэзия, оргии. Одно неотделимо от другого. В Женеве при содействии местного сообщника (члена муниципалитета, кутилы и вуайёра) Каза однажды вечером запирается с тремя хорошенькими девицами, одну из которых зовут Элен. Само собой, в дело идут презервативы – девицы боятся забеременеть. Спора нет, Вольтер – великий человек, «насмешливый, остроумный, едкий», а его племянница и добропорядочная любовница мадам Дени очень приветлива, но все-таки по ночам в его доме такому молодому еще мужчине, как Джакомо, не хватает поэзии. Ему лучше в благоустроенном борделе с тремя нимфами. Словом, нет поэзии без оргий. И точно так же никакая оргия не в радость без поэзии (иначе ты опускаешься ниже прозы, и все становится реалистичным, а стало быть, жалким). Искусство наслаждения – это искусство поэтическое, и наоборот. Дерзость, вкус, пыл, письменный стол, пища, вино, постель и чувство ритма.

Вот почему поверхностные разговоры о «Казанове и наслаждении» или о «либертинаже XVIII века» в журналах, на экране, а также среди недалеких писателей и ученых (вот уж на кого не польстишься во время оргии – и смотреть-то не на что) гроша ломаного не стоят. Все, что говорится, – отражение современного убожества в области секса и ностальгии по «золотому веку», когда, между прочим, такая болтовня была не в чести. Нынче пишут дрянные, скучные романы, топчутся вокруг святилища, не переступая его порога. Развелся целый штат работников эротики, тупостью и тяжеловесностью не уступающих штатным цензорам. Рынок контролируют ловкие дельцы, на нем процветают бездарные писаки, считающие, что талант к сексу, так же, как к музыке или живописи, есть у каждого. Это называется втирать очки, ведь на самом деле никому не угнаться за такими игроками, как Казанова, Лакло или Сад. Сочиняют все кому не лень, и немощная фантазия авторов вполне под стать невзыскательному вкусу публики. Те, кто кормятся этим делом (не говоря уж о полиции), всерьез полагают, что Казанова, как они выражаются, «похабный» писатель. Нет, это не игроки, а шулеры, в них нет изящества, одна глупость да невежество.

Под пером Казановы все обращается в золото – побег из Пьомби принес ему славу писателя. Он может быть кем угодно: бабником, блудодеем и рукоблудом, совратителем и сластолюбцем – для него все естественно, все нормально. Это мы, а не он, поднимаем скандал. Мы устанавливаем границы, рамки, сортируем и навешиваем ярлыки. Мы притворяемся, будто любим Казанову, а сами его ненавидим – так ярмарочный фотограф завидует художнику.

Да и что делать либертинам во времена всеобщей депрессии? Они исчезли, как исчезли поэты, – как знать, остался ли хоть один носитель дионисийского огня, что пылает в священной ночи? Нет, кроме шуток, сегодня стихия, о которой идет речь, под запретом: уходи в подполье, а иначе никак. В крайнем случае, чтоб тебя оставили в покое, назовись развратником, маньяком, извращенцем – так для людей понятнее. Захлопнем же двери и ставни и восстановим в правах искусство композиции.

* * *

Эпоха Просвещения – это Бах и Моцарт, Казанова и Сад, места хватало всем. У этих людей бездна времени, целая бесконечность. Они повторяются, изощряются в фугах и вариациях, набираются сил и делают рывок, они, по замечательному выражению Хайдеггера, «нерасточимы». Как реки, как природа. Они тратят направо-налево деньги, талант, «телесную влагу». Может ли обессилеть Слово? Простые смертные утомляются, они же – никогда. Оглядка, расчет, экономия им не известны. Как будто прорвалась плотина полуторатысячелетней давности. Происходит оргазм Времени, который закономерно проявляется в триумфе личностей, в слитном сиянии немногочисленных, но мощных светочей.

Ницше почувствовал это во французском великолепии той поры: это внезапная солнечная вспышка, новое чудо, подобное греческому и даже его превзошедшее. Праздник, разгул, авантюра, юмор, любовь, острый ум, движение, скорость, отвага, взбалмошность и при всем том величайшая серьезность в подходе к наслаждению и к жизненному опыту. Такую чрезмерность сочли порочной и наказали. В ней был и аристократичный, и народный дух, иначе говоря, дух женственный. Товар, который нынче называют женщинами и успешно продают на рынке, у современников Моцарта вызвал бы зевоту или смех.

Когда Каза пишет, что «скрепил своею кровью» последнее соитие (какой ужас! – скажет моя соседка) или что провел в любовных трудах пять часов (ужас, ужас!), он, может, в шутку и преувеличивает, но разве что самую малость. Постель как место, где заключают сделки? Буря негодования! «Идемте ляжем», – предлагает Каза женщинам, а те, как правило, не возражают (какой позор!). Наутро – деньги и карета. Драгоценности, цехины, луидоры, дукаты, флорины, гинеи, евро так и текут. Жизнь – рулетка, в которой ставкою слова, монеты, музыка и которая больше сродни урчащему компьютеру, чем сейфам крупных и мелких буржуа. Не имеет смысла прислушиваться к апокалипсическим прогнозам: мол, двадцать первый век будет новым восемнадцатым, или его не будет вовсе. Человеческая история, если обозреть ее всю, вызывает весьма ироническое отношение. Любовно-ироническое, без хулы или насмешки – как к хорошему роману.

Каза играет с жизнью, играет вместе с ней. В Шамбери он встречает монахиню, которая похожа на М.М. и носит то же имя. Теперь в рассказе участвуют М.М.1 и М.М.2. Каза преподносит М.М.2 портрет М.М.1? Уравнение усложняется!

М.М.2 – убежденная лесбиянка, Джакомо должен быть польщен, услышав от нее: «Ты мне очень нравишься, как жаль, что ты не женщина!» Все же она испытывает на нем некие предохранительные средства, дело движется. На этот раз они проводят в постели двенадцать часов кряду, для М.М. это, можно считать, двенадцать в квадрате. Позднее Каза снова заедет в Шамбери и свидится со своей монашкой номер два, хотя их будет разделять монастырская решетка. При М.М. двенадцатилетняя девчушка, с которой она отлично ладит и которая позволит Казе пощупать себя сквозь прутья, затем с любопытством рассмотрит его Слово и приобщится его.

«Исполненный благодарности, я прижался губами к восхитительному ротику, который высосал квинтэссенцию моей души и сердца».

В полицейском протоколе это называлось бы «актом орального секса». Современный писатель написал бы: «Она у меня отсосала» или «сделала минет». Это совсем не то.

(В Вашингтоне некая стажерка заявила в суде, что вступала с президентом США в «половые отношения определенного рода». И кажется, подробно все описала. За это я пошлю ей «Историю моей жизни» и эту свою книгу.)

Мастер композиции, Казанова совершенствуется в искусстве фуги. После двух М.М. появляются две Терезы. Тереза-вторая – это тот же Беллино, которого Каза через пятнадцать лет после первой встречи находит во Флоренции. В литературе мы видим нечто подобное у Бальзака и у Пруста; возвращение персонажа – признак победы текста над временем. В данном случае нас ждет большой сюрприз. Как мы помним, у Терезы-первой была от Казы дочь София шести лет. Ну а вторая Тереза предстает замужней дамой, матерью пятнадцатилетнего Цезарино. Мальчик вырос в Неаполе и ужасно похож на отца, то бишь на Казанову Он музыкант, играет на клавесине. Все обедают дружной компанией. «Это один из счастливейших дней в моей жизни», – записывает наш удивительный холостяк, родивший по меньшей мере троих детей (третий – тот, которого он сделал Дюбуа). Думается, перед исследователями открывается тут обширное поле деятельности. Куда девались потомки Казановы? Какова их судьба? Кто их дети, внуки и так далее до наших дней?

Каза – сюрреалист, каких мало. Этот философ-либертин, втайне склонный к роли патриарха, прибыл в Авиньон и ищет там следы Лауры де Сад[33]33
  Лаура, которой посвящены сонеты Петрарки, была женой авиньонского дворянина по имени Уго де Сад, которого маркиз де Сад числил среди своих предков.


[Закрыть].

«Каждому итальянцу, который читал, слушал и оценил по достоинству стихи Петрарки, должно быть интересно побывать там, где сей великий поэт увидел и полюбил Лауру де Сад».

Дальше приводится стих Петрарки, по мнению Казановы, одна из лучших в мире поэтических строк:

«Morte bella parea nel suo viso», смерть на ее лице казалась прекрасной[34]34
  Петрарка. Сонет CCLXXXII.


[Закрыть].

Представим себе (хронологически это вполне возможно) другого паломника в этих местах, двадцатилетнего маркиза де Сада. Двое приезжих встречаются, здороваются. По словам Сада, когда он был в тюрьме, ему являлась во сне прародительница Лаура и утешала в его невзгодах. Каза и Сад никогда друг о друге не упоминали, но запросто могли бы встретиться в Париже или где-нибудь еще. Как бы то ни было, их произведения стоят бок о бок, здесь и теперь, белым днем, на моем письменном столе.

«Смерть на ее лице казалась прекрасной». Каза приехал сюда в обществе красивой женщины, которая напускала на себя унылый вид, чтобы казаться интереснее (меж тем ее за глаза величают «надутой потаскухой»). Каза галантно напутствует ее:

«Веселость, сударыня, это удел блаженных душ, тогда как уныние – гримаса обреченных на вечные муки. Будьте же веселы и таким образом достойны своей красоты».

В другой раз Каза говорит подружке: «Будь веселой, уныние меня убивает».

Унылые прокляты. Они тихо загоняют вас в гроб, иной раз тем, что гробят сами себя. Угрюмые безумцы, мученики неусыпной воли: главное – требовать, пусть требование ничтожно, все лучше, чем не требовать ничего.

В любви Джакомо почти не случалось давать осечку, терпеть фиаско (как говаривал Стендаль, которому часто мешала внешность или чрезмерная «кристаллизация»). Однако «в тридцать восемь лет я стал замечать, что злосчастный сей недуг настигает меня слишком часто». Таблеточку виагры, Каза? Нет, спасибо, мне еще надо дописать несколько глав.

* * *

Опять возникает на страницах записок Папа, но уже не тот. Не Бенедикт XIV, а Климент XIII, его преемник. Он принимает Казу и вручает ему орден Золотой Шпоры (Моцарт получил такой же), к тому времени эта награда стала совсем незначительной, но Каза ею страшно гордился. Папа заверяет шевалье де Сейнгальта в своем «особом расположении» и благосклонно его выслушивает: Джакомо хотел бы, чтоб ему позволили вернуться в Венецию. Он в то время и правда подумывает, не вернуться ли. И не жениться ли? Например, на крошке Мариучче? Нет, вот он покорил другую – Леонильду, а вскоре в Неаполе узнает, что она его дочь. Положительно, дети так и валятся на него со всех сторон, чем дальше, тем больше. Было трое, и вот еще один ребенок. Точнее, еще одна, и он, сам того не зная, совершает инцест.

Леонильда – дочь Лукреции, той самой, с которой мы встречались прежде. Прежняя страсть загорается в Джакомо с новой силой. Далее следует неизбежная сцена. Начинается она торжественным речитативом, мать обращается к дочери:

«Вот твой отец. Обними его, если же он был твоим любовником, забудь о своем преступлении».

И все трое застывают «со сладостной немой улыбкою».

(Тут впору пришлась бы какая-нибудь ария Моцарта, к примеру, из «Cosi fan tutte».)

Бывшая, все еще желанная любовница и ее дочь, а также и моя, с которой я только что переспал? В постель!

Леонильда с любопытством смотрит, как сходятся ее родители: «Вот, значит, как ты действовал восемнадцать лет тому назад, когда зачал меня!»

Нет, не совсем так. Чтобы «уберечь» Лукрецию, Джакомо ретируется.

«Леонильда, растроганная до глубины души, одной рукой милостиво касается распаленного лона матери, другой подносит чистый платок к влаготочивому отцовскому оружию».

Надо ж отыскать такое слово – «влаготочивое»!

Но это еще не все. Лукреция, возможно досадуя на такое обхождение, просит Казу начать все сначала и дойти до конца (до «крови»), чтобы сделать ей «еще одну Леонильду».

Уф, хорошенького понемножку! Передохнем.

Во время этого нового пребывания в Риме Каза, по его признанию, участвовал в «самом инфернальном из всех бесчинств», что позволило ему «лучше узнать самого себя». Ему пришлось со шпагой в руке защищаться от содомитских посягательств. Лишнее доказательство, что такие утехи ему не по нраву (что ж, нет в мире совершенства!). Когда он говорит о «педерастии», то имеет в виду совместную или взаимную мастурбацию. Любители этого занятия полагают, что в нем таится немало нераскрытых возможностей. Но сторонники другого образа действий, видимо, всегда мешают им своим буйством. Зато любовные сцены с двумя женщинами встречаются в записках очень часто, и если попытаться классифицировать вкусы Казы, то его придется признать, разумеется, не «лесбиянином», но любимцем лесбиянок. Немаловажный нюанс. Надо, конечно, подчеркнуть и периодически проявляющуюся тягу к трансвеститам, вполне в духе времени (опять-таки вспомним Моцарта). Вот, например, строки о некоем кастрате:

«Мода требовала, чтобы к нему приезжали и в него влюблялись, кто пренебрег бы этим, прослыл бы у немцев последним человеком».

Мужеложество в порядке вещей. Каза его не осуждает, но зорко оглядывает спальни (а не подземелья) Ватикана. Кастраты, как известно, в течение долгого времени выполняли в папских кругах музыкальные функции. Нынешнее блестящее возрождение музыки барокко дает представление об этом феномене.

Подведем итог: переодетые мужчинами хорошенькие девушки или пригожие, как девушки, кастраты. Прибавьте к этому «свеженьких милашек» лет двенадцати-восемнадцати – таково распределение главных ролей в опере Казановы. Чуть не забыл монашек, ныне почти невостребованный тип, и вообще любых красивых женщин.

По словам Лакана, все, кто любят женщин – независимо от собственного пола, – гетеросексуальны. Если так, то многих женщин таковыми не назовешь, как и многих считающих себя гетеросексуалами мужчин. Казанова значительно проясняет этот вопрос. Он рыцарь познания. И он это прекрасно понимал, иначе не стал бы утруждать себя такой обстоятельностью и точностью. Первым в истории метафизики он рассматривал свое тело как объект эксперимента. Метафизика немало удивлена – она не привыкла направлять свои взоры в эту сторону.

Одна из хитростей Казановы заключается в том, что он много говорит о безумии маркизы д’Юрфе, не рассказывая при этом, что именно он делал, когда, потакая ее сумасбродствам, надолго запирался с нею. Каббала, магические пирамиды, поклонение Духам планет – все это отнимало много времени, и, поскольку он ни на йоту не верил в эту белиберду, можно предположить, что ему было жутко скучно. Конечно, это был способ заработать на жизнь, поскольку одной карточной игры не хватало. Однако, как мне кажется, он еще и тренировал волю. Упражнялся в напускной серьезности, в запоминании и чтении наизусть, проходил своеобразную аскезу. То есть под видом алхимических штудий занимался своей личной алхимией. И эти упражнения немало способствовали его нынешней и будущей писательской славе.

Госпожа д’Юрфе начинает терять терпение. Где же обещанная операция, после которой она должна переродиться в мужском обличье? Увы, изворачивается Казанова, глава розенкрейцеров сейчас в Лиссабоне, в тюрьме, он в руках инквизиции. Я должен съездить в Аугсбург, на конгресс, который там скоро состоится, но мне нужны заемные письма и ценные вещицы для подарков, ну, всякие часы, табакерки, чтобы «задобрить невежд». Как-то, будучи проездом в Париже, Каза повел маркизу погулять в Булонский лес. А незадолго до того говорил ей, что где-то поблизости находится граф де Сен-Жермен, но она не поверила. И что же – вот он, на повороте аллеи. Мелькнул и скрылся. Госпожа д’Юрфе для проверки справляется у Шуазеля: все точно. Сен-Жермен всю ночь просидел у министра в кабинете, его посылают шпионить в Лондон. Выходит, эта полоумная, которая беседует с Духом Венеры Анаэлем, общается с людьми, стоящими на вершине власти. Секс, деньги, политика, шпионаж, ясновидение – кто дерзнет сказать, что времена изменились?

Германия обошлась с Казой дурно. Впрочем, будем справедливы:

«Я переживал критическое состояние, злосчастный мой гений с нарастающей силой увлекал меня от одного безрассудства к другому».

«Днями напролет я играл, проигрывал под честное слово, и обязательства уплатить долг на другой день тяготили меня все более».

Наказание не замедлило последовать: жестокая венерина болезнь, диета, ванны, ртутные растирания, операция, кровотечение. Дорога из Мюнхена в Аугсбург – крестный путь Джакомо Казановы. Но он чертовски живуч и немного времени спустя снова бодр и весел: «Едва здоровье мое поправилось, как я, позабыв о недавних невзгодах, снова пустился развлекаться».

Каза знакомится с Ламбергом, который навсегда останется одним из самых верных его друзей (сохранились его письма). После бурной ночи в трактире с некой уроженкой Страсбурга дела идут все лучше – он снова способен совершать «Великое Деяние». В Аугсбурге бургомистр спрашивает, отчего он носит два имени: Казанова и Сейнгальт. По разумению этого доброго служаки, одно из них должно быть настоящим, а другое фальшивым. Отнюдь нет, возражает Казанова, оба имени такие же подлинные, как и я сам, стоящий перед вами:

«Алфавит есть всеобщее достояние, сие неоспоримо. Я взял из него девять букв и составил из них слово „Сейнгальт“. Оно мне понравилось, и я решил так именоваться…»

В конце концов, Вольтер поступил точно так же. Казановисты считают, что Казанова выбрал себе второе имя, перекроив имя датского ученого Снетлаге, которому послал в 1797 году свое знаменитое письмо о французском языке. Якобы Сейнгальт – это анаграмма Снетлаге. Но я предлагаю другое прочтение: Сейнг — от латинского signum, знак, значение и альт — от altus, высокий. Я высокого, достойного значения, как другие высокого рождения. Я родился вторично – и это второе рождение много важнее первого – из букв алфавита, сообразуясь со своим вкусом и с собственной свободной волей. Сам себя вызвал к жизни магическим заклинанием, вот оно как, милейший служака.

Но вы не можете, вполне логично рассуждает тот, носить какое-то другое имя, не то, какое носил ваш отец! На это Каза отвечает:

«А мне кажется, заблуждаетесь вы: ведь имя, которое вы носите по праву наследника, не существовало вечно, когда-то кто-то из ваших предков не получил его от своего родителя, а измыслил сам, иначе вы звались бы Адамом».

Но как же, как же, нервничает блюститель порядка, разве вам не известно, что есть законы против фальшивых имен?

«Против фальшивых – да, но повторяю, мое имя самое что ни на есть подлинное. Не имею чести знать вашего, но оно не более подлинное, чем мое, ибо вполне возможно, что вы вовсе не сын того, кого почитаете своим отцом».

Бургомистр улыбнулся – быть может, имея для этого основания. Вообще же напор шевалье де Сейнгальта его ошеломил (шевалье – тут и caballus[35]35
  Лошадь (лат.).


[Закрыть], и каббала, и средневековый рыцарь[36]36
  Шевалье – по-французски «рыцарь», а также «всадник».


[Закрыть]). Всеми своими речами Каза дал нам понять, во-первых, что он более высокого происхождения, чем все думают; во-вторых, что это не имеет никакого значения, поскольку благородная кровь ничего не доказывает и сама по себе не предполагает никаких достоинств; в-третьих, что о писателе (в том весьма специфическом смысле, который он придает этому слову) решительно все сказано в имени, каким он себя называет (даже если оно соответствует имени его родителя). Писатель разрубает биологическую или генеалогическую цепь, совершает акт свободной воли, выходящий из ряда вон и потому глубоко осознанный. У французов – случайно ли? – произвольно переименовавших себя писателей особенно много: Мольер, Вольтер, Селин, Лотреамон, Нерваль, Стендаль… можно не продолжать.

В чем наша отправная точка? В способности давать имена. Остальное – сумбур, иллюзия, месиво, вавилон, спекуляция, бабий лепет в ночи, игра слепого случая, расчет экспериментатора, история болезни, ненадежное клонирование, паспорта, отпечатки пальцев, жизнь, подчиненная чужой воле, дележ наследства, полицейский контроль, расовые законы, лагерные номера, облавы, депортации, планомерная бойня, кладбищенский пейзаж, развеянный по ветру прах, коллективные мифы. Единственный кавалер собственного ордена, словесных дел мастер (вроде советника по военным делам в Венеции), Сейнгальт зовется также Казановой, а тот, не будем забывать, порой получает корреспонденцию на имя господина Парадиса. Ваш номер страхового свидетельства, сударь? Образование? Место работы? Семейное положение? Дети? Имя и адрес вашего нанимателя? Вероисповедание? Национальность? Состав ДНК? Ох, ладно, проходите, вы мне совсем заморочили голову!

31 декабря 1761 года Каза прибыл в Париж и заботами маркизы д’Юрфе шикарно расположился на улице Бак. Настало время решительных действий. Маркиза зовется теперь Серамидой, а Каза (мало ему Сейнгальта) – Галтинардом. «История моей жизни» – это, помимо всего прочего, волшебная сказка, которую сочинил чародей Казанова, целый эпос со злыми духами и нежданными помощниками – богами-покровителями или добрыми феями. Песнь о Роланде, Неистовый Роланд, Неистощимый Джакомо. Однако если приглядеться, то добрые и злые силы, верные друзья и предатели, честные люди и негодяи есть в жизни каждого человека. Каза постоянно балансирует на грани яви и чуда, правды и вымысла. Прокладывает курс между безумием и здравым смыслом, полагаясь на высший разум. Чуть больше, чем надо, отклонишься в одну сторону – заморочат химеры. Чуть больше в другую – затянет скука. Каза отмеряет, отрезает, рискует, обновляет ставки, пытает удачу. Счастье – вопрос интуиции.

С серьезным видом вещает он маркизе, что Духи семи планет укажут место, где он найдет девственницу, дочь посвященного, и «способом, известным лишь братьям розенкрейцерам», зачнет с ней мальчика. Нет лучшего предмета, чем зачатие, чтобы воспламенить женское воображение.

«Младенец должен был родиться живым, но с душою, наделенной лишь простейшими чувствами. Г-же д’Юрфе надлежало в тот самый миг, как дитя появится на свет, принять его в свои объятия и держать так семь дней, не покидая ложа. По прошествии этого срока она должна была умереть, прижавшись губами к губам мальчика, так чтобы в него вошла ее разумная душа. После же сей перемены я был обязан пользовать ребенка эликсиром, известным только мне, чтобы спустя три года г-жа д’Юрфе признала себя в нем, и тут уж я бы принялся посвящать ее в тайны высшего познания».

История с метаморфозой, или перерождением, будет почище, чем пасторальный роман «Астрея» знаменитого родича маркизы Оноре д’Юрфе. Для Казы это тоже крупное достижение в области словесности. Не следует упускать из виду, что маркиза должна написать завещание и назначить наследником всего своего состояния ребенка, а опекать его, пока он не достигнет тринадцати лет, предстоит Джакомо.

«Эта величайшая сумасбродка приняла затею с божественной операцией за чистую монету и горела желанием увидеть девственницу, которая должна стать избранным сосудом».

Волшебная флейта Казановы исправит несправедливость христианского положения о непорочном зачатии. Почему это Дева Мария зачала сына, а не дочь? Вопрос серьезный. Переродиться мальчиком в духе не то сайентологов, не то адептов Солнечного Храма при посредстве розенкрейцеров – отличное решение.

Каза излагает этот свой сценарий, придуманный, чтобы протянуть время (он еще будет меняться на ходу), и прибавляет чудную фразу: «Я понял, что надобно найти какую-нибудь ловкую шельму и дать ей наставления».

На эту роль он берет девицу Кортичелли.

Они познакомились когда-то во Флоренции.

«В тринадцать лет она выглядела от силы на десять, белолицая, ладно скроенная, веселая, потешная, но что и как я мог в ней полюбить, не знаю сам».

Повзрослевшей Лолите Кортичелли Казанова предложит главную роль в своей опере. Она примет предложение, сулящее хорошие деньги. И вот по мановению волшебной палочки она становится графиней Ласкарис из старинного рода, когда-то правившего в Константинополе. До Константинополя не достанешь и не очень-то проверишь – ровно то, что нужно.

Маркиза принимает эту парочку в своем замке Пон-Карре, восторженно глядит на «девицу Ласкарис» (не слыша в этом имени подвоха[37]37
  От франц. lascar – хитрюга, шельма.


[Закрыть]), раздевает ее, умащает, надевает на нее вуаль и присутствует при некой органической операции, которую Каза выполняет в целях предстоящего перерождения. Ничего сексуального, разумеется, но какая сноровка! Откуда берутся дети? Из первичной процедуры. Непристойность загримирована, любопытство насыщено, а заодно исподтишка получено и удовольствие.