Текст книги "Казанова Великолепный"

Автор книги: Филипп Соллерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

«Провались пропадом все прекрасные картины, если они могут хоть на шаг подтолкнуть человека к смертному греху».

«В Венеции, – говорит ему Каза, – вас живо посадили бы в Пьомби за такое преступление (и правда, это преступление)». – «Я не мог служить мессу, – отвечал молодой священник, – красивая грудь вводила меня в соблазн».

Что и требовалось доказать. Фантазию священника дразнила не картина Рафаэля или Тициана, а обыкновенная порнооткрытка. В наше время порнография – такой же товар, как любой другой. В Нью-Йорке сплошь и рядом аскетический лютеранский храм соседствует с секс-шопом. А что такого? Да ничего, нормально. В «орально-генитальных» сношениях и «секса»-то, считай, никакого нет. Так что современная девушка запросто может оказывать подобные услуги и одновременно вязать или читать любовный роман. Это в духе времени, такая теперь набожность.

Игнасия боится умереть во сне, не покаявшись в смертном грехе. В ее глазах это ужасно. Но однажды ей приходится выбирать между Казой и духовником. Духовник не дает отпущения? Что ж, она выбирает Казу. И никакого психоаналитика, никаких неврозов.

Пародийная противоположность неприступной святоши – андроманка. Как герцогиня Вильядариас:

«Она захватывала мужчину, который будил в ней похоть, и вынуждала его себя ублажать. Такое не единожды случалось посреди людных сборищ и многих обращало в бегство».

Что же, женская матка – это «неукротимый, неразумный, дикий зверь… хищное нутро»? Tola mulier in utero[46]46
  Вся женщина – это ее матка (лат.).


[Закрыть], как говорили богословы? И этим объясняется существование святых жен и распутниц? Не более, чем святых мужей и сексуально одержимых – неконтролируемым поведением пениса, фаллическими осечками. Казанова написал и опубликовал при жизни забавную брошюрку на эту тему «Бестолочь. Послание одного ликантропа»[47]47
  Это сочинение было опубликовано в 1772 г., когда Казанова жил в Триесте. Ликантроп – по-гречески человек-волк, человек, воображающий себя оборотнем.


[Закрыть] (на итальянском). В «Истории моей жизни» он вроде бы вполне серьезно задается вопросом, хотел бы он или нет быть женщиной.

И однозначно отвечает: нет, из-за риска забеременеть. Но заново родиться женщиной – пожалуй, да.

«Тиресий[48]48
  Тиресий – в греческой мифологии фиванский прорицатель, на семь лет превращенный в женщину. Зевс и Гера, поспорившие, мужчина или женщина получает большее наслаждение при половом сношении, призвали его рассудить их. Тиресий ответил, что женщина наслаждается в девять раз больше.


[Закрыть], побывавший женщиной, вынес верное, но смехотворное суждение – как будто можно на одних весах измерить сии два вида наслаждения».

Тиресий признал, что женщина наслаждается больше, но на одних весах измерять то, что испытывают в этом случае мужчина и женщина, нельзя. Почему же вещь столь очевидная не принимается во внимание? Все из-за страсти к цифрам.

В Мадриде Каза угодил в тюрьму Буэн-Ретиро, где кишели вши, блохи и клопы. Ночами он лежал на лавке и снова терзался страхом сойти с ума. К счастью, помогло заступничество энциклопедистов (д’Аранды и Кампоманеса) – как раз в то время из страны изгоняли иезуитов. Приходится обороняться и инквизиторам, «чье главнейшее достижение есть невежество, в котором они держат христианский мир». Но испанский король Карл III богобоязнен. Так же, как Людовик XIV, который в свое время «слишком уж любил многоречивые исповеди». Словом, Казу скоро выпустили. Он посещает Толедо, Аранхуэс, читает «шедевр Сервантеса», этот «превосходный роман». Размышляет о Фортуне. Слепая богиня? О нет.

«Сдается мне, что она того лишь ради пожелала явить полную свою надо мною власть, дабы внушить мне, что она умеет мыслить, и показать себя госпожою всего; стремясь меня в том убедить, она прибегала к средствам самым не вероятным, силой понуждая меня к действию и заставляя уразуметь, что воля моя отнюдь не свободна, а только служит инструментом, при помощи которого она, Фортуна, делает со мною все, чего ни пожелает».

Каза в сомнении. Все предопределено, но человек свободен. Фортуна (Бог, Провидение, Рок, Судьба, Нужда и т. д.) всевластна – это так и, однако же, не так. Он то хворает – простуда, лихорадка, дурная болезнь, геморрой, – то пребывает на верху блаженства. И, несмотря ни на что, твердит нам, что его ведет некая разумная сила. Свобода и истина («единственный бог, которому я поклоняюсь»), возможно, не имеют отношения к человеческой воле. Не я определяю, что мне суждено, не от меня зависит благодать или немилость. Sum, quia sentio. Я существую, ибо чувствую. Если бы мне предстояло заново родиться, говорил Каза, я бы хотел сохранить память о том, что было прежде, иначе я уже не буду собой. Стало быть, он дорог сам себе. Нам, читающим, тоже. Его выбор – вечное возвращение, и он его осуществляет смело и прилежно. Быть «инструментом» Фортуны – это ли не лучшая музыка? Надо суметь верно записать ее, а это особый дар. Вспомним: алхимия – «музыкальное искусство».

* * *

Каза позволил себе слишком дерзко отозваться об отношениях Мануцци и посланника Венеции. И получил удар ниже пояса. Он должен бежать без промедления. За ним гонятся убийцы, ему удается ускользнуть от них. Он едет в Сарагосу, потом в Валенсию.

Нашу Лолу из Валенсии зовут Ниной[49]49
  «Лола из Валенсии» – знаменитая картина Эдуара Мане. Валенсианскую героиню Казановы зовут Нина Бергонци.


[Закрыть]. Она любовница генерал-капитана Барселоны (поэтому нашему странствующему озорнику придется туго). Каза проводит с ней несколько бурных ночей. Нина – жуткое существо:

«Передо мной была женщина, прекрасная, как ангел, и ужасная, как дьявол, непотребная шлюха, рожденная на свет, чтобы наказывать всех, кто, на свою беду, воспылает к ней страстью. Знавал я и прежде особ, похожих на нее, но все они не шли с нею ни в какое сравнение».

Она зазывает его в Барселону и возбуждает ревность своего официального любовника, для Казы это выльется в новое покушение. В конце концов его хватают и опять бросают в тюрьму.

Он просит бумагу и чернила и за сорок дней пишет опровержение «Истории Венецианского государства» Амело де ла Уссе. Расчет его ясен: вернуть себе милость правительства Светлейшей республики и вернуться на родину, в единственное место на свете, где можно сносно существовать.

Прощай, Испания. Через Перпиньян, Безье, Монпелье Каза следует в Экс-ан-Прованс, где живет маркиз д’Аржанс[50]50
  Маркиз д’ Аржанс, Жан Батист де Буайе (1704–1771) – французский писатель, камергер при дворе Фридриха II, директор отделения изящной словесности Берлинской академии наук (1744–1769).


[Закрыть]. Интимное признание: Каза чувствует, что «время подвигов прошло». Он жестоко заболевает – воспалением легких, харкает кровью. Его выхаживает незнакомая женщина, приставленная к нему верной Генриеттой. В Эксе он, скорее всего, встречает, но не узнает Генриетту. Она располнела. И по-прежнему не хочет увидеться с ним. Быть может, время для спокойной беседы еще когда-нибудь настанет.

«Таковы лучшие минуты моей жизни. Эти счастливые, нежданные и нечаянные встречи, которыми обязан я чистой случайности и которые оттого еще мне дороже».

Еще одно откровенное признание:

«По мере того как входил я в преклонные лета, страсть моя к женщинам все более обретала головной характер. Рассудок служил проводником, необходимым для того, чтобы притупившиеся чувства пришли в движение».

Судьба сводит Казанову с Бальзамо (Калиостро), который путешествует одетый паломником, вместе с женой. Бальзамо остается в его памяти как мастер копировать рисунки и особенно чужой почерк. Увядающий Каза завязывает сентиментальный роман с англичанкой мисс Бетти. Он вполне способен и на такой литературный жанр. Но бдительная Фортуна рассудила иначе.

* * *

Подобно наконец достигшему родины Одиссею, Казанова вернулся в Италию, но пока не в свой город. Все вокруг радует душу, родная речь ласкает слух, и плоть наливается новыми силами. Как мы вскоре увидим, Дон Жуан вольготнее чувствует себя там, где зовется Дон Джованни. И хоть наш дон Джакомо не молод, он еще не насытился счастьем. Его влечет на юг, в свои края: в Неаполь, Сорренто. Пленяет женский аромат? Скорее взгляд.

«Черные глаза ее так сияли, что помимо ее воли зажигали страсть в каждом, кто смотрел в них, и красноречиво сулили такое, о чем она не намеревалась заговаривать».

Звали ее Каллименой. Каза уверен, что по-гречески это имя означает «неистовая красота» (этимологически вполне допустимо) или даже «прекрасная луна» (почему бы и нет). Он воспламеняется. Красотке четырнадцать лет, но выглядит она на восемнадцать – самое время для первого опыта. Она играет на клавесине. Сопротивление ее быстро иссякает.

«Тогда в Сорренто мне последний раз в жизни довелось испытать подлинное блаженство… Настало время, когда Каллимена вознаградила мой пыл после двухдневной борьбы противу самой себя. На третий день в пять часов утра, пред светлым ликом восходящего над горизонтом Аполлона мы, сидя на траве друг возле друга, уступили своим желаниям. В Каллимене говорила не корысть и не благодарность, ибо она не получала от меня ничего, кроме каких-то безделиц, а одна лишь любовь; она отдалась мне, сожалея об одном – что так долго медлила, прежде чем меня осчастливить. До полудня мы успели троекратно принести жертву любви, каждый раз меняя алтарь; а затем до самого вечера бродили повсюду, прерывая прогулку всякий раз, когда возгоралась в нас хоть малейшая искра, а вместе с нею желание тут же ее погасить».

Приведенный пассаж – пример цветистого стиля, к которому Каза прибегал в торжественных случаях. Аполлон, третий день, пять часов утра, троекратная смена «алтаря» – настоящий магический ритуал. Каза уже несколько отвык от того, чтобы ему отдавались даром. Девушка носит греческое имя. Зачем-то приплетен Аполлон – законченная идиллия, Каза отвешивает себе порцию земного рая. На память приходит знаменитое незаконченное полотно престарелого Пуссена «Аполлон и Дафна». Очень скоро Каза возьмется переводить «Илиаду». Ариосто, Гомер – высокое общество. Но как не почувствовать, что он усматривает в происходящем эпизод своей собственной одиссеи? Фортуна, посылая то благоприятный, то противный ветер, направляет сухопутное плавание героя среди смертных, он же, несгибаемый, «хитроумный», мечтает вернуться домой, на Итаку, в Венецию. Боги наблюдают за ним. У Гомера бодрость духа поддерживает в Одиссее Афина. А нашему герою в его подвигах на травяном ложе с юной черноглазой музыканткой, с которой он сумел по ладить, помогает Аполлон. Между любовниками лад: это не выразить словами, так захотела природа, и надо не упустить миг удачи.

Скорее, ведь счастье в игре переменчиво, банк в фараоне быстро разлетается. А впереди еще дуэль. Все же Неаполь – место, где Казе всегда везло. Глядя из окна замка в Дуксе на грязный двор, он пишет:

«Все четыре раза, что я живал в Неаполе, судьба была ко мне благосклонна. Явись я туда ныне – околею от голода. Фортуна не жалует старцев».

Не жалует старых лицедеев – да, но к старцу с пером в руках это не относится, его со временем ждут лавры Аполлона.

Среди многих побывавших в Неаполе путешественников (таких, как, например, Виван Денон) есть еще один, вкусивший там величайшее счастье – это маркиз де Сад, который посетил город в 1776 году (Казанова к тому времени уже вернулся в Венецию). Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть его шедевр – «Жюльетту». Де Сад – вулкан, Казанова – зеленый парк. Де Сад с легкостью крушит человеческий род, Казанова его просвещает. Ночь сияет, как солнце. И свет и мрак – антиподы серого обскурантизма. Высказывание про сияющую ночь принадлежит, конечно, Ницше. Эта высшая истина всегда шокирует церковников всех мастей.

Не станем приводить доводы тех, кто противопоставляет Неаполь Венеции (Против Венеции — так и вижу ухмылку Казы). Диапазон суждений весьма широк: от самых резких до самых тонких. Оба города портовые – добро пожаловать под любыми флагами!

(Вспоминаю разговор с Франсуа Миттераном на одном приеме в 1988 году. Его тогда переизбрали на второй президентский срок. Во Франции ему все наскучило, и он на старости лет открыл для себя Венецию. Сказав, что рад познакомиться с «ужасным господином Соллерсом» (смех сидящих поблизости), он сразу же заговорил о том, что как раз читает Казанову (мне бы спросить, в каком издании). Мы сидели рядом на диване, и он, отечески похлопав меня по ляжке, шепнул мне на ухо: «Смотрите, берегите здоровье!» (Я уж думал, он сейчас сунет мне пачку презервативов.) Бывший тут же Октавио Пас скривился и принялся кислым тоном ругать Казу: «Ему не хватает глубины, трагизма…» и т. д.

Миттеран раздраженно перебил его: «Вы полагаете? По-вашему, умение воспроизвести сиюминутное, кипучая жизненная энергия ничего не стоят? А вы что скажете, господин Соллерс?» Я встал на сторону президента – он говорил очевидные вещи. Он уже был серьезно болен, его все утомляло, надоели сумбурные беседы с Маргерит Дюрас, его, как мошку на свет, влекло к светлой Венеции. Мазарине, его дочери, о которой еще мало кто знал, Антигоне его старости, в то время было лет четырнадцать.)

Неаполь Каза взял на рассвете, со стороны Сорренто.

Ну а Салерно – ночная опера.

Там, в Салерно, живут его давняя любовь Лукреция и их общая дочь Леонильда. Леонильде было шестнадцать лет, когда она наблюдала, как «влаготочит» отец; теперь ей двадцать пять, она «ослепительно хороша» и носит титул маркизы, ибо вышла за семидесятилетнего маркиза де ла К., богатого, но страдающего подагрой.

«Семидесятилетний вельможа, удостоившийся прозрения, тридцать лет тому назад был редкой птицей в сицилийском королевстве».

Иначе говоря, маркиз – франкмасон. Они с Казановой обнимаются.

«Мы сели бок о бок и еще раз ознаменовали объятиями свое божественное единение к немалому изумлению обеих дам: они не могли взять в толк, каким образом могло состояться наше знакомство. Донна Леонильда порадовалась тому, что муж ее давно меня знает, о чем она ему сказала, присовокупив поцелуй; почтенный же старец едва не надорвался от смеха. Донна Лукреция, та заподозрила истину, дочь же ее осталась в недоумении и отложила разгадку до другого времени».

Каза и маркиз – братья по «божественному единению». К этому братству прибавляется и земное приятельство. Казанова ни в чем себе не отказывает.

Маркиз де ла К. – человек просвещенный, он много путешествовал, много повидал на своем веку. Женился он в надежде обзавестись наследником. Он еще способен производить необходимые для этого действия со своей супругой (Леонильдой), но ввиду слабого здоровья не уверен, что они увенчаются успехом. Жену он любил в особенности за «ясный ум», такой же, каким обладал сам, хотя старался этого не обнаруживать:

«В Салерно, где никто не блистал умом, жил он с женой и тещей как добрый христианин, разделяя все предрассудки своих соотечественников».

Угадает ли современный, свободный от всяких «комплексов» читатель, что было дальше? Вряд ли.

Дальше много говорится о неком «векселе с отсрочкой на девять месяцев», плату по которому должна обеспечить Леонильда. Каза выступил в роли племенного жеребца, оплодотворив собственную дочь и получив за это вознаграждение. Оставалось пожелать Леонильде и маркизу «хорошенького мальчугана по прошествии девяти месяцев».

Чтобы понять, что произошло, нужно внимательно читать – ничего не сказано прямо, как я только что изложил. Этот эпизод «Истории моей жизни» написан виртуозно. Каза не говорит: «Я сделал ребенка своей дочери, чтобы он стал наследником маркиза». Поначалу можно думать, что маркиз не знает о том, что Леонильда дочь Джакомо, тогда как ему это отлично известно (к вящему удивлению Казы, тот сам ему на это намекнет, отдавая деньги).

Приличия соблюдены (все совершается в загородном доме), маркиз в ту ночь «посещает супругу». Однако «сделка» была заключена заранее.

Джакомо, Лукреция и Леонильда укрылись в садовой беседке. Они вспоминают ночь, которую провели вместе девять лет тому назад. Лукреция тактично оставляет отца и дочь наедине, предостерегая их от «преступных поступков».

«Это напутствие, высказанное напоследок, возымело действие, прямо противоположное его смыслу. Упоминание о пресловутом „преступлении“, которого мы не должны совершать, сделало его столь явственно ощутимым, что самое малое, почти невольное поползновение увлекло нас так далеко, как мы не могли бы зайти, когда бы поступали по осознанному умыслу и свободной воле. Мы замерли на месте, глядя друг на друга в безмолвном раздумье, удивленные, как после обоюдно признались, тем, что не ощущаем вины и не испытываем угрызений совести. Тогда мы приникли друг к другу, а затем сели рядом, и в один голос дочь моя назвала меня супругом, а я ее – супругой. Свершившееся между нами мы подкрепили нежными поцелуями, и явись в тот миг пред нами ангел Божий, обличающий нас в чудовищном поругании естества, мы бы лишь посмеялись. Целомудрие донны Лукреции, заставшей нас безмятежно предающимися этим вполне благопристойным ласкам, ничуть не было задето».

Интрига осложнена причудливыми поворотами, вроде истории с Анастасией, служанкой Леонильды, за которой Каза когда-то приволакивался: она попыталась «перехватить» отца-жеребца и перевести вексель на себя.

В конечном счете все соучастники невиннейшего преступления остались довольны. Каза получил пять тысяч дукатов, его проводили с почетом, расставание было орошено слезами.

Представьте-ка себе, как спустя много лет молодой маркиз рассказывает какой-нибудь своей любовнице: «Я сын дочери моего отца, которым на самом деле был Казанова».

Сын дочери моего отца – эта формулировка до странности напоминает богословское определение (приведенное Данте): «Я Дева Мать, дочь Своего же Сына»[51]51
  Данте. «Рай», XXXI, I. Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]. Вот она, сердцевина прекрасной розы инцеста. Пролетает тихий ангел.

Дон Джакомо меж тем направляется в Рим. И приводит нас к герцогине де Фьяно, покладистой, некрасивой и, к сожалению, небогатой.

«Умом она не блистала, но желала прослыть остроумной, а потому усвоила привычку насмешливо злословить».

Муж у нее импотент, babilano, babilan (позднее Стендаль подхватил это словечко для обозначения указанной слабости).

Однако главная римская новость той поры – гонения на иезуитов. Уступив давлению со стороны европейских монархов, папа Климент XIV (Ганганелли) велел распустить орден. Казе в это время нужно работать в библиотеке. Ватиканские иезуиты приняли его с распростертыми объятиями.

«Иезуиты всегда выделялись среди других светских христианских орденов своею учтивостью, и даже, осмелюсь сказать, одни они ею и обладали. Когда же они очутились в критическом положении, сия учтивость показалась мне граничащей с раболепством».

Это не помешало Казанове уверенно обвинять иезуитов в том, что они из мести отравили Климента XIV: «Это было последнее, посмертное доказательство их могущества». Надо заметить, что дон Джакомо каждый раз, когда дело касается иезуитов, как бы ненароком отходит в тень. Старая, с середины XVIII века занимающая умы во Франции, Португалии, Испании, Италии история. Иезуитский заговор, масонский заговор? Конечно, нет дыма без огня, но тут дыма намного больше, чем пламени. В этой связи не может не возникнуть фигура кардинала де Берниса.

У Берниса, который все это время переписывается с М.М. (по-прежнему венецианской монахиней), есть «постоянная любовница» – принцесса де Санта Кроче, «молодая, пригожая, веселая, живая, пытливая, смешливая, говорливая, сыплет вопросами и не имеет терпения дослушать ответы».

«Эта молоденькая женщина виделась мне настоящей игрушкой, созданной для развлечения ума и сердца любвеобильного и мудрого мужа, занятого великими делами и нуждавшегося в отдохновении».

Бернис встречается с принцессой по три раза на дню. Оба они становятся сообщниками Казы в Риме.

Не для того ли, чтобы потешить своих друзей, дон Джакомо скоропалительно затевает новое приключение в стенах монастыря, точнее, приюта, где воспитываются девицы из бедных семей? Его избранница – Армелина, чьи «печаль и бледность имели, вернее всего, причиной бремя заглушенных желаний».

В ход идут сговор с настоятельницей, веские доводы, стимулирующие ее благосклонность, в виде подношений кофе, сахара, теплой одежды. Меж тем «перезрелые святоши» возмущаются. Раскрепощение девиц входит в просветительский проект, поэтому Бернис с принцессой охотно помогают Казе. Но почему-то эта история кажется приевшейся и скучной. Армелина отлично усваивает науку, а Каза не чувствует в себе призвания «мученика добродетели». Однако же приходится войти в роль. Разумеется, он прибегает к излюбленной тактике: ужины с подружкой Армелины, шампанское, устрицы, будто бы невинные забавы, наряды, переодевания – разные милые глупости, но иной раз можно позволить себе приятную вольность, например, взять губами устрицу прямо с открытой груди:

«Увидев, что я обомлел и глаз не свожу с ее груди, она спросила, не хочется ли мне, как младенцу, приложиться к соску».

Старый младенец, молодые сосцы. Дева с порочным младенцем. У Казы разыгралось воображение: он признается, что хочет сосать, как ребенок, грудь матери, которая приходится ему дочерью. Ладно. Но продвинуться дальше ему на этот раз никак не удается. Жмурки, баловство, игривые прикосновения, шалости и ничего существенного. Девицы заботятся о замужестве, Казу подпускают только с тыла. Их можно понять – остальное лучше приберечь. Нужно хорошо пристроиться. Каза – партия незавидная, на горизонте маячат претенденты помоложе. Что ж, прощайте и будьте счастливы.

Дон Джакомо замыкается «в кругу семьи». Вот, пожалуйста, еще одна из его вероятных дочерей – Джакомина (тем временем Леонильда родила сына – браво!), дочь Мариуччи, она еще красивей, чем оставшаяся в Лондоне София. Как летит время! А тут еще объявляется брат Джакомо Дзанетто (мужской вариант материнского имени) со своей дочерью Гильельминой. Одно слово «племянница» действует безотказно – Джакомо воспылал заранее:

«При этом известии я положил себе любить свою племянницу; необычайным и забавным показалось мне, что пружиной сего любовного влечения явилось некое мстительное чувство. Предоставляю более сведущим, чем я, знатокам человеческой натуры толковать подобные феномены».

Хорошо нам улыбаться с Фрейдовых высот, но, между прочим, Каза совершил открытие. Любое проявление сексуальности – это своеобразно преломленное желание «отомстить» родственникам. Семьи, вы меня распаляете! Кто это отрицает, тот попросту лжет. Всем и всеми правит тяга к кровосмешению, – всеми, включая того, кто заявляет, что ему плевать на всякие семейные чувства. Взять педофила – это ли не убежденный (даже более, чем надо) семьянин? Семьи, ненавижу вас[52]52
  Отсылка к часто цитируемой фразе из книги А. Жида «Яства земные»: «Семьи, я вас ненавижу».


[Закрыть] – ненавижу, потому что обожаю. Только Бог может быть безразличен к семье (к своему Святому семейству). В половом влечении, откуда бы оно ни исходило и какого бы рода ни было (или, тем паче, в навязчивом его подавлении), содержится намек на семейность, на тесную биологическую близость.

Итак, рядом с Казой две девочки (тринадцати и девяти лет) – племянница и дочка. Они берут уроки рисования: рисуют скульптуры – Аполлона Бельведерского, Антиноя, Геракла, копируют «Венеру» Тициана («лежащую и держащую руку там же, где, как я видел, держали ее сами девочки»).

И правда видел, когда глядел на них, спящих в постели:

«У обеих невинных малюток одна рука была вытянута вдоль живота и слегка изогнута, так что кисть покоилась на юном лоне с едва пробившимися волосками. Средний палец, также загнутый, застыл на почти неразличимом круглом бугорке. То был единственный в жизни раз, когда я проявил истинную стойкость, и был этим горд. Сладкий ужас коснулся моей души. Никогда ранее не испытанное чувство заставило меня прикрыть наготу спящих, руки мои дрожали».

Мариучче, которая показала ему это зрелище, «недостало ума, чтобы постичь значительность сего мгновения». «Девочки могли бы умереть от стыда, проснись они в тот миг, когда я любовался их прелестным положением. От такой смерти спасло бы их лишь полнейшее неведение, какового я не мог в них предполагать».

Никакого коварства. Никакого посягательства на целомудрие, на «безмятежность» сна и эротических упражнений ближнего. Но в постели не всегда спят, и игры быстро доходят до «поцелуев без счета». Каза сходится с Гильельминой на глазах у Джакомины, а та просит, чтобы он и с ней проделал то же самое (что было бы не слишком благоразумно, если учесть ее возраст). Что же до старшей, то Каза в восторге: «Мне хотелось поблагодарить брата за то, что он произвел на свет такой перл для утешения моей души».

Финал сюрреалистический: все решают сыграть в лотерею. Маленькая Джакомина наугад произносит: «двадцать семь». Каза разыгрывает все комбинации с числом 27, выигрывает и, как обещал, везет Мариуччу, Гильельмину и Джакомину на Страстную неделю в Рим (они отправляются туда из Фраскати).

Дальше – больше. Каза давно собирался сочинить оду о Божественном искуплении, но все не было вдохновения. И вдруг оно нахлынуло. В Великий четверг он декламирует свою оду. Рыдает сам и вызывает слезы у всех академиков[53]53
  В Риме Казанову принимают в две литературные академии.


[Закрыть]. «Горазды вы ломать комедию!» – шепчет ему на ухо Бернис. Он же, удивленный, возражает: все было «по правде». Кардинал озадаченно глядит на него.

Чем плохо вот такое умозаключение: «Порок и преступление – не одно и то же, ибо, будучи порочным, можно не быть преступным. Таким и был я в течение всей своей жизни; осмелюсь даже сказать, что нередко, предаваясь пороку, я бывал добродетельным».

Иначе говоря (мысль возмутительная!), примесь добродетели делает порок еще слаще.

* * *

«Если бы в 1783 году, когда я покидал Венецию, Господь направил меня в Рим, Неаполь, на Сицилию или в Парму, то старость моя, вероятнее всего, была бы отрадной… Ныне же, на семьдесят третьем году жизни, мне надобно лишь одно: спокойное житье вдали от всех, кто мог бы вообразить, будто имеет власть над моею нравственной свободой, ибо подобная иллюзия непременно повлекла бы за собою своего рода тиранию».

Бог Казы – цыган. Он знает, что делает, когда запирает этого искателя приключений в библиотеке замка близ Праги. Надо заставить непоседу писать мемуары. Бог – это Время. Предугадать, что оно готовит, невозможно.

В сорок шесть лет Джакомо ощущает себя развалиной. И находит нужным позаботиться о «достойном занятии в старости». По его словам, он «целиком отдается научным трудам». Во Флоренции перевод «Илиады» отнимает у него от часа до двух часов в день. Он читает, пишет. Но его преследует дурная репутация, и вот он изгнан из Флоренции.

«Эрцгерцог только делал вид, будто любит словесность… Сей вельможа не утруждал себя чтением и высочайшей поэзии предпочитал низкую прозу. Воистину любил он женщин и деньги».

Портрет нормального мужчины.

Напротив, в Болонье «все тонко чувствуют литературу… и хоть Инквизиция делает свое дело, ее нетрудно обойти».

Именно там Каза издает свою брошюру «Бестолочь». На горизонте снова появляется кошмарная Нина, якобы беременная от своего каталонского генерал-капитана. Творятся какие-то темные дела, связанные не то с торговлей детьми, не то с их убийством; разгневан сам архиепископ, но уж к таким махинациям Каза точно не причастен (он – скорее пострадавшая сторона). За ним увивается куртизанка с лакомым прозвищем Вишолетта (Вишенка), но он не поддается. Теперь он знает: научиться можно лишь на собственном «жестоком опыте». Советы ничего не дают:

«Человек есть существо, вразумить которое может только жестокий опыт. Вследствие сего закона в мире всегда будут царить бестолковщина и невежество, ибо ученые составляют в нем не более одной сотой доли».

Сотой? Сразу видно: Каза – оптимист.

* * *

Путь Казы усеян библиотеками. Вот еще одна – библиотека графа Моски (привет от Стендаля) в Пезаро. В библиотеке конечно же есть Библия, и действительно, его вскоре ждет библейская встреча.

Время от времени Каза вспоминает, что у него есть некий дух-покровитель, чей голос он слышит внутри себя. «Демон», как у Сократа. Этот голос чаще от чего-нибудь его отговаривает, чем что-нибудь подсказывает. Чаще говорит: не делай этого! – чем: делай то-то и то-то. Но однажды, когда Каза спешит в Триест, чтобы очутиться поближе к Венеции, внутренний голос вдруг побуждает его ехать в Анкону. Почему? Разумного объяснения нет. Ну да ладно, едем в Анкону.

По дороге возница просит его взять с собой в карету еврея, который тоже направляется в Анкону. Сначала Каза не согласился: не нужен ему в карете никакой спутник, «тем паче еврей». Но потом передумал (причина – тот же голос).

«На другой день, сидя в карете, еврей, вполне приглядный на вид, спросил меня, отчего я не люблю его сородичей.

– Оттого, – отвечал я, – что ваша религия велит вам относиться к нам как к врагам. Вы считаете своим долгом обманывать нас. Не признаете нас своими братьями. Когда же мы, имея нужду в деньгах, просим у вас в долг, вы назначаете немыслимо высокие проценты. Одним словом, вы нас ненавидите».

Еврей говорит, что Каза заблуждается, и приглашает его пойти и убедиться самому в том, что евреи даже возносят молитвы за христиан, и в первую очередь за Папу.

«Тут я рассмеялся, ибо то была правда, но возразил ему, что важны молитвы, не устами, а всем сердцем произносимые, и пригрозил выбросить из кареты, ежели он не признает, что евреи не стали бы молиться за христиан, обладай они властью в тех краях, где живут; засим же, к вящему его удивлению, зачитал на еврейском языке те места из Ветхого Завета, где вменяется им в обязанность при всяком удобном случае причинять зло всем неиудеям, каковых проклинают они в своих молитвах. Бедолага смолчал и более не вымолвил ни слова».

Как нетрудно догадаться, между спутниками завязалась дружеская беседа.

Казанова говорит «на еврейском языке»? Для каббалиста это не диво.

Предубежден ли он против евреев? Он притворяется, что да.

Любознательный Каза приглашает иудея разделить с ним обед. Но тот, разумеется, ест свою, особую пищу.

«Из суеверия он пил только воду, пояснив, что не может знать точно, вполне ли чисто вино. Ближе к вечеру, прежде чем выйти из кареты, он спросил, не хочу ли я остановиться у него и удовольствоваться дозволенной Богом пищей, причем посулил накормить меня вкуснее и лучше, а взять дешевле, чем на постоялом дворе, да еще предоставить мне хорошую комнату с видом на море.

– Так вы принимаете у себя христиан? – спросил я.

– Никогда. Но на сей раз я хотел бы нарушать правило, дабы вы изменили свое превратное мнение».

Повторяю, Казанова – мастер композиции. И в литературе, и в жизни. Он хочет показать, что жизнь его разворачивалась так, как если бы следовала написанному сценарию. Анконское «ответвление сюжета» имело глубокий смысл:

«Итак, я решил не упустить редкостной возможности и остановиться у еврея. Буде же что-либо придется мне там не по нраву, на другой же день и съехать. Жена и дети встретили главу семейства с одушевлением, они дожидались его для субботних торжеств. В сей день, посвященный Господу, всякая работа запрещена; праздничный лад отрадно являлся в лицах и нарядах домочадцев, а также в убранстве всего дома. Меня приняли как брата, и я постарался отозваться столь же душевно…»

Удивительный для европейской литературы (особенно для современника века Просвещения) пассаж. Каза называет хозяина дома Мардохеем, скорее всего намекая на Мардохея из библейской Книги Есфири. Так что читатель уже ждет появления на сцене хорошенькой дочки. И вот она, извольте. Ей восемнадцать лет, ее имя Лия.