Текст книги "Казанова Великолепный"
Автор книги: Филипп Соллерс
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
И вот она наконец, эта деревня. Ничего примечательного, если не считать на одной из площадей прекрасного замка в стиле барокко, охряного и белого, и рядом с ним церкви, словно по оплошности поставленной как раз посередине. Это здесь.
Вокруг ни души. И вдруг откуда ни возьмись клаксоны, стремительно несущиеся машины. Это свадьба. Обитатели замка давным-давно съехали, теперь в их замке брачуются. Рассказчик уже ничему не удивляется, он знает, что сегодня особый день и, значит, будет множество различных знаков и знамений. Итак, это деревенская свадьба (в чемодане у путешественника как бы по случайному совпадению книжечка Кафки под названием «Свадебные приготовления в деревне»). Не согласится ли невеста, высокая миловидная брюнетка, сфотографироваться у ограды замка вместе с французским путешественником? Жених и отец не возражают? Да нет, отчего же. И все входят внутрь.
Итак, я попадаю к Казанове прямо на свадьбу. Никак иначе. Его замок превращен в мэрию, этого можно было ожидать (хотя то-то бы удивился, окажись он здесь, граф Вальдштейн, и тем более принц де Линь). Странно, что Казанова очень быстро ввязался здесь в небольшое приключение с молодой местной крестьяночкой, которая, по его словам, прислуживая ему, поминутно заходила в его спальню. Девушка забеременела, подозрение пало на чудака иностранца, который все время что-то пишет, он защищается, отрицает свое отцовство, гнев народа разгорается, вот вам еще одна сцена из «Дон Жуана», наконец объявляется молодой человек, который признает себя виновным (истинным? а может, мнимым?), молодую пару венчают, инцидент исчерпан.
Уф, отлегло.
Свадьба дожидается мэра. Я начинаю осмотр. Превращенные в музей апартаменты Казы невелики (всего две комнаты), но совсем недурны. Окна выходят на парадный двор и на окаймляющие его скульптуры (среди них фигура гигантского Геркулеса). Именно здесь господин библиотекарь, которому платили скудное жалованье, но теперь это значения не имеет, писал по двенадцать – тринадцать часов в день (и по ночам) «Историю моей жизни». Из обстановки достойно упоминания только стоящее у окна розовое кресло в стиле Людовика XV, в котором Каза умер.
Рыженькая девушка-гид говорит только по-чешски и по-немецки. Впрочем, немножко и по-английски (но поглядеть на логово монстра приезжают в основном немцы). Так или иначе, она изрекает классические банальности. Красивый замок, красивый парк, анфилады ухоженных гостиных, картины с батальными сценами, портреты, люстры, старинная мебель (все, очевидно, реставрировано после войны). И вот мы снова в библиотеке шевалье де Сейнгальта. Девушка-гид оперлась о книги. Похоже, ей дурно и она сейчас упадет. Но нет, она просто нажала секретную пружинку, она толкает потайную дверь. Дверь открывается, и там… Не может быть? Может. Да нет же? Да.
Полутемная комната. Восковой манекен в парике и одежде XVIII века. Он пишет гусиным пером за заваленным папками бюро при свете красной лампы (реальная деталь). Сценка из музея Гревен[10]10
Музей восковых фигур в Париже.
[Закрыть]. Это он! Каза! Призрак замка! Призрак дореволюционного режима! Только не впускайте сюда новобрачную!
Девушка-гид довольна произведенным эффектом. Чучело Казановы в темном уголке, надо было этого ждать! Можно себе представить продолжение: вечер, национализированный замок закрыт. Ни души. А там, наверху, в своем потайном убежище вампир, которого обессмертили и посадили под замок, продолжает свою работу по деморализации общества. Право, чехи не лишены своеобразного юмора.
Иногда очень хочется, чтобы стены могли говорить.
Мумифицированный манекен, ладно, так и быть, но куда подевалось тело? Во всяком случае, ни в замке, ни в парке, ни в закрытой церкви его нет. Так где же? Там, подальше. Где? В лесу? Подхожу к озеру, и тут же (знамения возобновляются) над ним встает роскошная радуга. Таких красивых мне почти не приходилось видеть. Я ничего не выдумал: ни свадьбы, ни воскового призрака, ни двойной радуги, которая стала моим гидом. Хватит уже, и так перебор. Но вот наконец церковь Святой Варвары (тоже закрытая), и на ее фасаде (уж не вмурован ли Казанова в стену?) табличка, на которой можно прочитать:
JAKOB CASANOVA
VENEDIG, 1725
DUX, 1798
Якоб вместо Джакомо, Венедиг вместо Венеции.
Казанова похоронен по-немецки.
Немецкий был, судя по всему, ежедневной драмой Казы. Он говорил по-итальянски, он непрерывно писал по-французски, его кипучая жизнь вновь отдается эхом во французском языке. А в Дуксе он живет в окружении слуг, которые говорят только по-немецки и, как пишет в 1993 году Франсис Лакассен в своем предисловии к «Истории», «в соседстве с крестьянами, которые говорят только на местном наречии, сегодня мы сказали бы – по-чешски».
Как видим, все складывается довольно плохо. Мы в 1791 году: библиотекарь (зачем он здесь нужен?), который все время что-то пишет на каком-то непонятном языке (да и репутация у него дурная: Революция!), не может не вызывать у ограниченных умов недоверие, зависть, ненависть. Самое занятное, что Казанова усматривает в этой неприязни далекую руку своих врагов, якобинцев. Создается ощущение, что ему с самого начала приходится сражаться на два фронта: с одной стороны, наглость аристократов, с другой – агрессивность народа. Невольно вспоминаются слова Шатобриана: «На взгляд роялистов, я слишком любил свободу, на взгляд революционеров – слишком презирал преступление».
В замке гонителями Казы были управляющий Фельдкирхнер и его сообщник (Джакомо даже уверяет, что «фаворит»), посыльный Видерхольт. Позднее граф Вальдштейн уволит их. Но нам легко себе представить, каким мелким унижениям, насмешкам, передразниваниям подвергался изо дня в день графоман-библиотекарь. Казанова мстит письменно, искажая фамилию управляющего, но едва ли такая месть могла его удовлетворить:
«Смелее же, господин Фаулькирхнер[11]11
Faul – негодный, ленивый (нем.).
[Закрыть], отвечайте на мои письма, но имейте благородство составить Ваши ответы на французском, на латыни или на итальянском, как имею благородство я, посылая их Вам на немецком. Я оплачиваю переводчика, потрудитесь оплатить переводчика и Вы, и не стесняйтесь обнародовать свое невежество: Вы – во всех языках мира, ну а я в немецком».
Вот декларация южанина, который уже чувствует себя исторически приниженным. Такое положение вещей будет длиться двести лет, оно длится до сих пор. Французская империя, порожденная Революцией, на самом деле подготовила английское, потом немецкое (немецкий язык вытеснит французский в послепушкинской России), потом русское, потом американское господство. А греческий язык? А латинский? О них мы не вспоминаем или, по крайней мере, вспоминаем все реже и реже. Итальянский быстро оказался на обочине, испанскому еще долго ждать своего латиноамериканского возрождения, что до французского, который когда-то был первым языком мира, он уступает место английскому, а тот, в свою очередь, благодаря Интернету сведен к примитиву. Север мощно организовался, Юг (по крайней мере, в данную минуту) побежден.
Поэтому понятно, что вскоре после своей смерти Казанова начинает казаться смешноватым динозавром. Этого требует новое мироустройство (включая кинематограф). И повторяю, то, что он написал, в расчет не принимается: ему определена должность театрального персонажа.
Письмо Казановы управляющему Дуксом:
«Ваш мошенник Видероль, истинный подручник палача, вырвав мой портрет из одной из моих книг, подписал под ним мое имя, снабдив его эпитетом, который Вы ему подсказали, а потом прилепил его к двери нужника с помощью то ли своих, то ли Ваших испражнений, так как в подлом Вашем сообщничестве одни без труда смешиваются с другими».
Конечно, всякий писатель – параноик, и все же вышеописанная сцена (с ее анальным колоритом) дает весьма остро почувствовать определенную атмосферу. Ничего удивительного, что посыльный Видерхольт («Видероль»), напав на господина библиотекаря на одной из деревенских улиц, осыпает его палочными ударами (дело происходит 11 декабря 1791 года; Казанова, которому больше шестидесяти пяти лет, пытается привлечь обидчика к суду, но тщетно).
Таков фундамент. Но поднимемся на верхние этажи и посмотрим, как ведет себя по отношению к Казанове аристократия. Лучшим примером будет, безусловно, принц де Линь. Де Линь – сеньор высокого ранга, важный дипломат, остроумец, который похваляется распутством и атеизмом, и к тому же это великолепный (франкоязычный) писатель. Де Линь был близко знаком с Казановой в Богемии, он восхищается им и ему завидует, он очарован чтением отрывков из «Истории» (надеясь в глубине души, что она никогда не будет опубликована). Само собой, он полон предрассудков своего класса по отношению к искателю приключений, выбившемуся из низов. Поэтому ведет себя с Казановой двулично.
Его письма к Казанове, быть может не лишенные скрытой иронии, – это пылкие объяснения в любви («я к Вам нежно привязан»):
«Развлекайтесь, продолжайте свое дело, дорогой мой Казанова, и рассматривайте волшебный фонарь жизни лишь с комической стороны…»
«Вам так повезло, что Вас не оскопили, зачем же Вы хотите оскопить свои произведения?»
«Встречая глупца, я думаю, как печально, что жизнь моя проходит вдали от того, кто наводит на глупцов ужас!»
«Треть прелестного второго тома, дорогой друг, вызвала у меня смех, другая треть – эрекцию, третья заставила думать. Читающий две первые трети не может не питать к Вам пылкой любви, читающий последнюю не может не восхищаться. Вы взяли верх над Монтенем. В моих устах это великая похвала».
«Мое сердце вслух и шепотом твердит мне, что оно Ваше, и чувство это небескорыстно, ведь к нему примешана гордость оттого, что ты любишь и любим таким человеком, как Вы, идущим вслед за самыми знаменитыми людьми прошлого…»
И т. д. и т. п.
Какие похвалы! Какая страсть! И однако, я готов поспорить: принц де Линь и думать не думал, что его письма к Казанове будут однажды опубликованы и что Казанова, новый Монтень (пусть в другом обличье), станет более знаменит, чем он сам. Любил ли он Казанову? Не исключено. Но когда де Линь говорит о нем на публику, тон становится другим: в нем прорываются социальные предрассудки, любовная досада и зависть литератора.
Начнем с портрета, в котором легко узнается прототип: Казанова выступает здесь под именем Авентуроса.
«Его можно было бы назвать красавцем, не будь он безобразен; он высок, сложен как Геркулес, но африканский цвет кожи и живые глаза, в которых, правда, светится ум, но из которых всегда глядит подозрительность, беспокойство или обида, придают ему свирепый вид человека, которого легче прогневить, чем развеселить. Сам он смеется редко, но зато смешит других; своей манерой говорить он смахивает то ли на неотесанного Арлекина, то ли на Фигаро, поэтому он забавен. Не знает он только того, в чем мнит себя знатоком: танцевальных правил, правил французского языка, хорошего вкуса, светских навыков и такта».
Едва-едва подслащенный яд отставленного любовника. Мимоходом клеветнический намек:
«Голова его занята женщинами и в особенности девочками, но теперь они уже не могут покинуть ее, чтобы переместиться ниже… Досаду свою он вымещает на всем, что можно съесть и выпить, и, не будучи более богом в садах[12]12
Богом садов в римскую эпоху почитался Приап.
[Закрыть] и сатиром в лесах, стал прожорливым волком за трапезой…»
Казанова – сексуальный маньяк и педофил? Озлобленный своей импотенцией и ударившийся в обжорство? Спасибо, друг мой, мой читатель, мой принц! А вот и еще кое-что:
«Не забудьте ему поклониться, ибо из пустяка он может сделаться вашим врагом; благодаря своей богатейшей фантазии, живости, свойственной его родине, путешествиям, какие он совершил, занятиям, какие он перепробовал, стойкости, какую он проявил, когда лишен был благ моральных и материальных, это человек редкий, встречи с ним драгоценны, более того, он даже заслуживает уважения и искренней дружбы тех немногих людей, кто удостоился его благосклонности».
Значит, все-таки некоторое уважение. Не без снисходительности, конечно. Впрочем, как знать. В другом месте де Линь подчеркивает, что Казанова – сын неизвестного отца и жалкой венецианской комедиантки. Но вот главное: в мемуарах этого авантюриста есть «драматизм, живость, комизм, философия, много нового, возвышенного и неповторимого», однако:
«Я сделаю все, чтобы запомнить эти мемуары, одно из главных достоинств которых – их цинизм, но именно по этой причине они никогда не смогут увидеть свет».
Что это – сожаление или пожелание? Следующие строки кое-что проясняют. Ведь Казанова, по сути дела, смешон:
«Он говорил по-немецки – его не понимали. Он сердился – над ним смеялись. Он показывал свои французские стихи – над ним смеялись. Он жестикулировал, декламируя свои итальянские стихи, – над ним смеялись. Входя, он делал реверанс, как тому шестьдесят лет его учил пресловутый танцмейстер Марсель, – над ним смеялись. На каждом балу он с важностью проделывал фигуры менуэта – над ним смеялись. Он носил шляпу с белым плюмажем, шитый золотом камзол шелкового дрогета, черный бархатный кафтан, подвязки с пряжками из стразов на шелковых чулках с отворотами – над ним смеялись».
Но кто же они, те, что смеялись над ним?
Принц де Линь солидарен с прислугой замка Дукс. Это доказывает, что хозяева и рабы понимают друг друга куда лучше, чем принято считать.
И далее:
«Деревенские матери жалуются, что Казанова учит глупостям маленьких девочек. Он твердит: это, мол, все происки демократов… Он наедается до несварения желудка и твердит, что его хотят отравить. Он упал и твердит, что это дело рук якобинцев…»
Этот Казанова не только смешон, он опасен и, если уж говорить начистоту, серьезно поврежден в уме. И вот доказательство:
«Он утверждал, что каждый свой поступок совершал по воле Божьей, таков был его девиз».
Бедный безумец этот Казанова! Конечно, он был умен и храбр, но вечно суетился, отчаивался, ныл. А женщины? Какое там, о чем вы, в лучшем случае девочки.
В том письме к Казанове, где де Линь утверждает, что треть «Истории» вызвала у него эрекцию, он добавляет:
«Вы убеждаете меня, как ловкий физик, подчиняете, как глубокий метафизик, но огорчаете, как робкий антифизик, недостойный своей страны. Почему Вы отрекаетесь от Исмаила[13]13
Имеется в виду персонаж «Истории моей жизни», турок по имени Исмаил.
[Закрыть], пренебрегаете Петронием, и так ли уж Вам было приятно, что Белисса оказалась девушкой?»
Следует почувствовать здесь нечто большее, чем игру слов, которой наслаждается парадоксальный, но зачастую странновато-фривольный ум принца. История Белиссы (Беллино) – это история юноши, настолько очаровательного, что Казанова чуть было в него не влюбился, но оказалось, что это переодетая мужчиной девушка.
Словом «антифизик» в ту эпоху обозначали гомосексуалистов (Фридрих Прусский, например, был известным «антифизиком», что отчасти окрашивало перепады его отношений с Вольтером). Проследим далее линию де Линя: итак, друг мой, не будьте столь робки. Само собой, это предложение касается области духовной, но и физической также.
Песенка известная: если Казанова так интересуется женщинами, значит, он, сам того не сознавая, гомосексуалист. К тому же все эти его истории сомнительны, интересно было бы выслушать версию самих этих женщин. Да и вообще, чего ищет мужчина в своих многочисленных похождениях с женщинами, как не образ собственной матери? Разве Дон Жуан не был, по сути, гомосексуалистом и импотентом?
Теперь много говорят о гомофобии, но никогда о гетерофобии. Странно.
Итак, напрасно вы, Казанова, прячетесь за разнообразными масками: вы ищете Единственную во всех этих многочисленных и многих. Ваш список нас не обманывает, это ваше алиби, признание наоборот. Упорство, с каким вы говорите «белое», доказывает, что вы хотите сказать «черное». Вы думаете, что вы любите женщин, а на самом деле вы любите мужчин. И вообще вы женщина, охотящаяся за мужчинами. А если это не так, то должно было быть так, и т. д.
Впрочем, некая дама-психоаналитик подтверждает слова де Линя: Казанова «полностью зависел от женских желаний (неверно: иногда зависел, но отнюдь не всегда): женщины – его повелительницы, женское чарует его настолько, что он хочет смешаться с ним» (ничуть не бывало); он – игрушка женского наслаждения (марионеточная версия Феллини). И еще такое: «Скованный (sic!) самоотождествлением с материнским всемогуществом и не имея отцовской опоры, чтобы от него избавиться» (а для чего? чтобы стать психоаналитиком? Нет: чтобы наконец-то стать хорошим отцом), Казанова считает, что «если Бог есть, он женского пола».
Для одного в нем недостает мужского, для другой он слишком подчинен женщинам; для одного (который над этим смеется) – странно говорит о Боге, для другой – обращает Бога в женщину. Бедный Казанова! К нему непрестанно будут прилагать мерки ханжеской, светской, популистской, марксистской, психоаналитической критики и в итоге – никуда от этого не денешься – станут использовать в рекламе косметических изделий и кулинарных рецептах.
Однажды де Линь посоветовал Казанове тайно доверить «Историю» его собственному издателю, который будет выплачивать автору пожизненную ренту:
«Скажите, что Вы сожгли свои „Мемуары“. Ложитесь в постель. Пригласите капуцина, и пусть он бросит в огонь несколько стопок бумаги, твердя, что Вы приносите Ваши сочинения в жертву Деве Марии».
Иными словами: будьте лицемером. Но Казанова-то как раз не лицемер (пусть какое-то время он и был агентом инквизиторов в Венеции).
В 1814 году на Венском конгрессе принц де Линь – одно из главных действующих лиц наряду с Талейраном и Меттернихом. Речь идет о том, чтобы реструктурировать Европу после наполеоновского урагана. Принц умирает в разгар конгресса. Я представляю себе, как он клюет носом на заседаниях, раздумывая: «А что все-таки сталось с тремя тысячами семьюстами страницами рукописи Авентуроса? Наверно, сожжены капуцином. Жаль. А может, наоборот, тем лучше. Кончилась целая эпоха».
Sequere Deum, следовать воле Божьей – вот девиз Казановы. Воле Бога, а не Богини. Бог, вопреки тому, что думают многие смертные, не женщина и только наполовину мужчина. Чего хочет женщина, того хочет Бог? Если хотите.
Будь Бог женщиной, он имел бы меньший успех у женщин (ведь мужчины, как это доказывают многие религии, хотят стать для него женщинами). Более жесткая версия: Казанова не признает Эдипа и кастрации. Но мы знаем, что над Эдипом он смеется (какой скандал!), а что касается кастрации, то это в первую очередь относится к цензорам его произведений.
А что говорил в действительности сам Казанова? Слова очень откровенные и очень простые:
«В силу сангвинического темперамента во мне весьма велика тяга ко всякого рода сладострастию, я всегда весел и спешу от одного наслаждения к другому, неутомимо изобретая их».
«Сангвинический» темперамент – это его молодость. Но он, подлец, утверждает, что изучил вопрос со всех сторон и у него по очереди были «все четыре темперамента»: флегматичный в детстве (невозможно представить себе такое детство), сангвинический, холерический (в тридцать восемь лет в его крови и впрямь появилась желчь) и, наконец, меланхолический – как раз такой, как нужно, чтобы описать все пережитое (и тогда к черту «маленьких девочек!»).
Послушаем его самого:
«Всю свою жизнь служил я плотским радостям, и не было для меня занятия более важного. Чувствуя, что рожден для противоположного пола, я всегда любил его представительниц и, насколько мог, старался внушить им любовь к себе. Я также пылко любил радости чревоугодия и страстно интересовался всеми предметами, способными возбудить любопытство».
Я чувствую, следовательно, существую. Меня очень занимает различие полов. Я люблю другой пол и внушаю ему любовь к себе.
Различие любит быть различным. И я не допущу в нем безразличия. Иначе скучно, а скука хуже смерти.
Смерть? Она мне отвратительна, «потому что она разрушает разум» (дивная формула!).
«Я чувствую, что умру, но хочу, чтобы это случилось помимо моей воли: мое согласие смахивало бы на самоубийство».
Казанова едва не покончил с собой в Лондоне в середине своей жизни. Он знает, о чем говорит. Но и в этом случае, утверждает он, как и во время своего удивительного побега из Пьомби, он «следовал воле Божьей». Почему бы ему не поверить?
* * *
Эти строки, едва ли не последние в своей жизни, пишет семидесятидвухлетний старик. Он отвечает на вздорные вопросы, которые прислала ему в письме поклонница, молодая особа двадцати двух лет Сесиль де Роггендорф, с которой ему не суждено встретиться. Копия рукописи, озаглавленной «Краткий очерк моей жизни», была найдена в его бумагах в Дуксе. Очерк занимает несколько убористых страниц и кончается словами:
«Это единственный очерк жизни моей, писанный мною; разрешаю использовать его по усмотрению вашему.
Non erubesco evangelium.
Джакомо Казанова 17 ноября 1797 года»*.
«Я не краснею за это евангелие?» И по-латыни? А подпись! Те же инициалы, что у Иисуса Христа[15]15
По-французски инициалы Джакомо (Жака) Казановы (Jacques Casanova) и Иисуса Христа (Jésus-Christ) совпадают.
[Закрыть]. Господин каббалист хватил через край.
Мало что сравнится по экстравагантности с приведенной выше начальной фразой очерка. В ней упомянута Пасха, иначе говоря, Воскресение. Казанова, крупная первоапрельская рыбка, явился на свет красным как рак. Его рождению способствовало сильное желание, что охватило его матушку накануне разрешения от бремени, и он унаследовал это желание и утолял его до последних дней своей жизни.
Ирония? О, разумеется!
Дзанетта, мать Казановы, которая вскоре станет актрисой и уедет в Дрезден – то есть в город, неподалеку от которого расположен тот самый замок, где спустя много лет умрет ее сын (вернее, оборвется его телесное существование), – что-то передала ему, но что же?
Читаем: я большой охотник до раков, то бишь до женщин, существ, снедаемых желанием и порождающих желания, от которых другим впору покраснеть.
В подлиннике французское слово «écrevisse» (рак) написано с ошибкой – «écrivisse». Тут есть созвучие с двумя другими словами «écrit» (писание, письмо) и «vice» (порок, изъян).
Не только о превосходном ракообразном говорится здесь, но и о писании «задом наперед», то есть так, как, собственно, и пишет память. Оттого что моей матери Дзанетте захотелось накануне родов поесть раков, она ненароком произвела на свет писателя (и каббалиста, зоркого на слова и на буквы, переводимые в цифры).
Однако не с неба же свалился Казанова. Пора отправиться в Венецию начала XVIII века.
Кого возьмем в проводники? Любопытнейшую личность, поэта с очень скверной репутацией, сыгравшего в жизни Джакомо роль едва ли не отца, – Баффо.
Джорджо Альвизе Баффо (1694–1768) – патриций, член венецианского Большого Совета, человек знатный, но небогатый. Это друг семьи Казановы, скандальный поэт-либертин, писавший на венецианском наречии и прозванный «сыном Адриатики». Вот его эпитафия:
Проворство дерзкого ума,
Способного на сто ладов
Объять предмет со всех сторон,
В известной мере искупает
Бесстыдство его поэзии.
Вместо «искупает» можно было бы сказать «объясняет».
Стихотворения Баффо помогают понять свободу венецианских нравов в то время, когда родился Казанова. Стихотворения? Скорее новеллы в стихах. А раз так, вместо того чтобы переводить, их с таким же успехом можно просто пересказывать (главное – не опускать непристойности).
Вот например: однажды он вышел от скуки прогуляться и увидел в окне хорошенькое девичье личико. Он приветствует девушку, та улыбается, он тотчас забирается к ней – она дома одна – и предлагает «с нею спознаться». Она вежливо отказывается, говорит, что еще девица, но может, ежели он хочет, его приласкать. «Ей захотелось, чтобы я оросил своим семенем ее лоно, после чего она принялась ублажать себя сама с ловкостью заправской шлюхи».
Таких примеров наберется с добрую сотню. Мы еще выбрали какой поприличнее (памятуя о профессоре Лафорге).
Баффо описывает Венецию как настоящий веселый рай, город удовольствий, где поклоняются Венере. Жизнь тут стремительно изменилась:
«Замужние женщины не сидят больше взаперти, а днем и ночью свободно разгуливают по городу… Они легко пускают посторонних на супружеское ложе, притом что муж либо ничего не знает, либо же знает, но в ус не дует».
В кофейнях, где прежде, по словам Баффо, можно было встретить только шлюх да их хозяек, нынче «сколько угодно мещанок, купеческих жен, знатных дам и голодных содержанок… По вечерам они прохаживаются по площади, ладные, пригожие – так бы и ущипнул!»
Знать одевается «на французский манер» и пускает на ветер все, что имеет. Игорные дома переполнены, играют по-крупному:
«Деньги льются рекой, что служит процветанию города, но истощению кошельков.
Если бы не пороки, зачахли бы художники.
Если бы не тщеславие, чревоугодие и сладострастие, великие сокровища пылились бы по углам.
Достойно сожаления, что в городе поубавилось девок, но замужние женщины восполняют этот недостаток».
Не надо забывать, что Венеция – город Аретино, друга Тициана, знаменитого своим острым пером. Баффо продолжает и развивает традицию. Казанова прочел его сочинения еще мальчишкой.
«Есть еще множество певиц и танцовщиц, искусных лошадок, на которых любо-дорого погарцевать…
Певуньи да плясуньи нынче живут на широкую ногу, по-королевски, и влекут за собою целую свиту елдаков.
Эти бабенки имеют большую власть над мужчинами, во всем следуют собственной прихоти и делают честь своему полу.
Они весьма завлекательны на вид, опрятны, ходят в чистом платье, что верхнем, что исподнем».
Стоит ли напоминать, что музыканта, по которому в то время сходит с ума весь город, зовут Антонио Вивальди? А в музыке этого рыжеволосого падре слышно дыхание самой свободы!
«Какое чудное блаженство едрить красавицу и слушать, как она выпевает рулады!
Какое наслаждение сравнится с тем, что чувствуешь, когда милашка отплясывает на твоей елде!
Речи их обыкновенно полны очарования, а доступность придает им несравненную прелесть».
В старинном словечке «елда» есть свое обаяние. Им охотно, так сказать, манипулировал де Сад. У елды свои лады, она хоть и входит в женский род, да с мужской статью. Казанова называет этот орган по-всякому: то кинжалом, то скакуном, то наиглавнейшим оружием, а в минуты особого вдохновения – даже Словом. Ну а семенная жидкость, которую в наше время все больше хранят в лабораториях и за которой закрепилось название спермы, Казанова именует влагой, нектаром, жидким корнем. Плохо ли?
Слово «едрить» дошло до наших дней с неизменным смыслом. Правда, оно, кажется, уже не такое рабочее и, того гляди, станет вовсе безработным. Но в арготическом языке оно еще сохраняется.
Глядя на Баффо (и его ученика), понимаешь, как отчистили туристическую Венецию от ее смачной грязи. Остался только Карнавал, да и то в виде жалкой пародии на былые великолепные оргии. Северянам подавай смерть в Венеции.
* * *
Джакомо Казанова был зачат в том мире, который описывает Баффо. Как известно, Каза распустил слух, будто он побочный сын венецианского патриция из рода Гримани (синьорам Гримани принадлежал театр Сан-Самуэле, на сцене которого играли его отец и мать). Это могло бы многое объяснить: непонятное заступничество, не раз избавлявшее его от серьезных неприятностей, тюрьму, изгнание, возвращение, шпионаж, новое изгнание после памфлета, в котором он нападает на всю венецианскую знать, желание облагородиться («шевалье де Сейнгальт») и многое другое. Его мать Дзанетта была хороша собой. Впоследствии, в Лондоне, у нее была любовная связь с принцем Уэльским, в результате которой появился на свет еще один отпрыск, Франческо, ставший известным художником-баталистом.
Впрочем, очень возможно, что законный отец Казы Гаэтано был и его генетическим родителем. В ту пору не слыхали о ДНК и не слишком заботились о таких вещах. Однако наш герой, личность неординарная, не мог не нафантазировать на сей счет, не дать волю своему воображению. Сын комедианта – я? Постойте-постойте. Мой род восходит к XV веку, так гласят записи в архивах моего отца, раз уж именно он мой отец. Тонкая работа:
«В 1428 году дон Иаков Казанова, уроженец арагонской столицы Сарагосы, побочный сын дона Франциска, похитил из монастыря донью Анну Палафокс, за день до того принявшую постриг».
Правда, недурной зачин для оперного либретто? Выходит, Джакомо по отцу испанец, и среди его предков есть даже некий дон Хуан (sic!), управитель Апостольского дворца в Риме, впоследствии совершивший убийство, а затем подавшийся в корсары или что-то вроде того при Христофоре Колумбе. Еще один предок – Марк-Антоний, «поэт наподобие Марциала», и наконец тезка – Жак Казанова, воевавший во Франции против будущего Генриха IV.
Каза – побочный сын патриция? Так почему бы, раз на то пошло, не поэта Баффо, который по не вполне понятным причинам на правах друга семьи сопровождает юного авантюриста в самом начале его карьеры?
Вот что говорит о Баффо сам Казанова:
«Синьор Баффо, высокий гений, поэт в самом фривольном роде поэзии, но великий и неподражаемый, был причиной того, что меня определили в пансион в Падуе, а следовательно, ему обязан я жизнью. Последний потомок древнего патрицианского рода, он скончался спустя двадцать лет, но его стихи, пусть малопристойные, не дадут умереть его имени. Благочестивые побуждения инквизиторов венецианского правительства лишь способствовали его славе. Преследуя его рукописи, они придали им ценности».
«Ему обязан я жизнью» – ну, разве я не прав?
Читаем второй абзац «Очерка моей жизни»:
«При крещении мне дали имя Джакомо Джироламо. До восьми с половиной лет оставался я слабоумным. А там, после трехмесячного кровотечения, меня отвезли в Падую, где ум мой исцелили, так что я взялся за учение и к шестнадцати годам получил степень доктора, меня посвятили в сан, и я отправился искать удачи в Рим».
Минуточку. Что это за «слабоумие» и «кровотечение»? В «Истории» Казанова говорит, что его «сознательное существование» началось, когда ему было восемь лет и четыре месяца: «В первых числах августа 1733 года у меня развился орган памяти… Ничего из бывшего со мною прежде я не помню».
Странная амнезия. Автор мемуаров признается, что в его памяти зияет черная дыра в восемь с лишним лет (привет от Фрейда!), он разделяет свое существование на телесное и сознательное, давая нам понять, что взрастил в себе потрясающую память. Вот каково его первое воспоминание, пробуждение, словно он прибыл на Землю с неведомой планеты, свалился из другой галактики и невесть как очутился в нашем мире:
