Текст книги "Военный слух"

Автор книги: Филипп Капуто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава седьмая

И тогда ты всего за несколько часов превратился из юноши в мужчину… Да уж, болезненный процесс, весьма болезненный.

Говард Фаст «Апрельское утро»

Следующая операция с нашим участием проводилась в безлюдном районе к юго-западу от Дананга. Там располагалась самая настоящая «Индейская страна» с незасеянными полями, выжженными солнцем холмами и заброшенными деревнями у бледно-зеленой высоты под названием Чарли-Ридж. Та операция продолжалась четыре дня и была очередной попыткой заманить вьетконговцев в ловушку и зажать их между двумя ротами – нашей и ротой «А», которой командовал капитан Миллер. На этот раз мы достигли определённого успеха, хотя произошло это скорее случайно, а не по нашей задумке.

Весь первый день мы прошатались наугад по бушу, время от времени перестреливаясь с привычными уже снайперами. Во время одного из привалов по нам открыли огонь из автоматического оружия. От него чуть не погибли Питерсон и полковник, прибывший на вертолёте, чтобы пораспоряжаться на месте, но реальный ущерб понесло разве что наше душевное равновесие. Утром второго дня разведка получила информацию о движении противника к югу от нас, и рота «С» отправилась на вертолётах высаживаться у холма, обозначенного на картах как высота 270.

Лететь пришлось недолго. Под нами лежал один из участков Аннамского хребта. В руководствах, по которым мы обучались партизанской войне, бодро утверждалось, что современному цивилизованному солдату бояться джунглей не следует: «Джунгли могут быть вам не только врагом, но и другом». Глядя сверху на бескрайние зелёные просторы, я пришёл к единственно возможному выводу: те руководства писал человек, в представлениях которого джунгли были чем-то вроде национального парка Эверглейдс. В этом вьетнамском буше ничего дружелюбного не было, это было одно из последних неосвоенных человеком мест на земле, и не бояться его могли люди либо очень храбрые, либо весьма недалёкие (каковые качества нередко присутствуют у человека одновременно).

Мы и десяти минут не успели пробыть в воздухе, когда H-34 пошли вниз, к району десантирования – полю, которое с севера ограничивалось непроходимыми лесами и речушкой, коричневая стоячая вода которой, покрытая белыми пятнами, походила на грязное молоко. С юга невысокая гряда холмов отделяла район десантирования от болот, за которыми находились тёмные склоны высоты 270. Пока вертолёты снижались по спирали, с земли по ним открыли огонь, и пролетавшие мимо нашей машины пули щёлкали словно попкорн в духовке. Огонь был довольно редок, но нас охватило ощущение беспомощности – мы всё ждали, что какая-нибудь пуля вот-вот пронзит фюзеляж и разворотит ступню или паховую область. Не имея возможности выбраться из вертолёта, мы были, собственно, не более чем грузом, пассажирами, не способными ни защититься, ни укрыться от огня. Бортовой пулемётчик, сидевший на свёрнутом бронежилете, напряжённо приник к пулемёту, но стрелять не мог, опасаясь попасть в соседний вертолёт.

Я прислушивался к хлопкам вокруг, и в голове моей неотвязно звучали слова одного вертолётчика: «При хорошем попадании вертолёт летает не лучше сейфа». И в то же время, наши ощущения – а мы впервые попали в «горячий» район десантирования – нельзя было назвать очень уже неприятными. От этой беспомощности мы пришли в какое-то странное возбуждение.

Вертолёты неумолимо несли нас вниз, в район десантирования, ветер хлестал по лицу, деревья проносились под нами размытым зелёным полотном, и была во всём этом какая-то непонятная радость. Мы словно неслись на «американских горках» или в каноэ по бешеной речной быстрине – так бывает, когда находишься во власти сил, повлиять на которые не в силах.

И вдруг мы опустились на землю. Я выпрыгнул из вертолёта и с удовольствием почувствовал, как ботинки ударились о мягкую влажную землю. Стоя в грязи, я снова попал в привычную для пехотинца среду. Низко пригнувшись, мы побежали к лесам на северной окраине поля. С другой стороны бойцы Леммона собирались в топкой низине у гряды невысоких холмов, поросших слоновьей травой. Трава колыхалась под ветром, поднятым лопастями вертолётов. Вьетконговцы продолжали вести неприцельный обстрел района десантирования, над головой просвистывали пули, и практически тут же доносились характерные звуки выстрелов из русских карабинов СКС, из-за чего определить местонахождение снайперов было невозможно. Но мы были уже в родной для пехотинца среде, и стрельбы уже почти не боялись. Это был всего лишь обычный, беспорядочный беспокоящий огонь, и мы уже знали, что это не серьёзная работа снайперов, а в большей степени вьетконговский тактический приём, целью которого было потрепать нам нервы. И потому мы не обращали на него внимания.

Последние вертолёты зашли на посадку, высадился взвод Тестера, и вертолёты улетели прочь. Вьетконговцы перевели оружие на них, немного постреляли, но ни в один H-34 не попали. Мы смотрели, как они взбираются в небо, превращаясь в крохотные точки, и кое-кого из нас охватило мимолётное, но очень сильное желание улететь вместе с ними обратно, к маленьким радостям и относительной безопасности того, что за отсутствием лучшего термина называлось тылом. Ещё во время первой операции мы испытали это ощущение – как будто после кораблекрушения нас выбросило на негостеприимный берег, и надеяться на возвращение особо не стоило. Когда рота «С» выстроилась на базе, две сотни её вооружённых до зубов морпехов выглядели грозно. Но в районе десантирования, среди высоких холмов, покрытых джунглями, рота казалась очень даже небольшим отрядом.

Мой взвод выстроился в колонну и направился к нашей первой цели – невысокому холму далеко за коричнево-молочной речкой. Это была не совсем цель, разве что в географическом смысле, так как военного значения она не имела. В тех необитаемых джунглях можно было взять компас, выбрать наугад любой азимут и отправляться в путь, и любой, какой угодно маршрут мог привести нас к вьетконговцам или увести от них. Партизаны были повсюду, а можно сказать и так – их не было нигде. Тот холм просто служил нам ориентиром. Надо было до него дойти, и это даровало нам иллюзию того, что мы занимаемся каким-то реальным делом.

Запинаясь о ползучие растения высотой по щиколотку, взвод добрался до тропы, и бойцы один за другим углубились в жёлто-коричневый подлесок на краю поля. Позади по-прежнему стреляли снайперы. Выстрел, второй, полминуты тишины, ещё один выстрел, пятнадцать секунд тишины, ещё два выстрела. Лес становился всё гуще, заглушая внешние звуки, и постепенно до нас перестали доноситься звуки выстрелов из стрелкового оружия. Лес возвышался сплошной стеной по обе стороны тропы, и деревья стояли так неподвижно, что казались ненастоящими. Один из морпехов поскользнулся и упал, загремев оружием и снаряжением. Колонна начала смыкаться, и сержанты начали отдавать команды: «разомкнись, дистанция пять шагов, держи дистанцию». С этим явлением я был уже знаком: при передвижении в джунглях солдат обычно тянет друг к другу, в присутствии другого человека они чувствуют себя увереннее, пусть даже при этом повышается вероятность того, что та самая пресловутая пуля прошьёт несколько человек подряд. По-моему, происходит это оттого, что одиночество, даже мнимое, в этой опасной, полной призраков, глуши, невыносимо. Офицерам полагалось знать, как себя вести, но и мы боялись этого не меньше, чем солдаты. Во время предыдущего выхода на патрулирование я потерял из вида морпеха, шедшего передо мной – он вдруг пропал за крутым поворотом тропы. Я знал, что он совсем рядом, но мне показалось, что я остался совсем один, меня охватил страх, почти ужас, и я побежал вперёд, за поворот, и успокоился лишь тогда, когда снова увидел спину того морпеха.

Таким вот образом, то растягиваясь, то сжимаясь, колонна томительно медленно продвигалась по тропе. Наконец мы дошли до реки. Головной, подняв винтовку над головой, двинулся вперёд по грудь в стоячей воде, черневшей в тени нависших над нею деревьев. Меня передёрнуло от одной мысли о том, что придётся войти в эту воду, и в то же время на меня нахлынули воспоминания о речке в Мичигане, в которой водилась форель, и где я рыбачил во время летних каникул. Я вспомнил, что там, где река суживалась, вода неслась так быстро, что камни на дне стали гладкими как полированный мрамор. Вспомнилось, как ломило зубы от студёной воды.

Погрузившись в воспоминания, я краем уха услышал чей-то голос, донёсшийся сзади. «Придержи коней, второй. Передайте лейтенанту – пусть постоят».

– Какого чёрта? – отозвался я.

– Остановите людей, лейтенант.

Пот заливал глаза, я почувствовал, как меня охватывает раздражение. «Какого чёрта, спрашиваю!»

Взмокший морпех с раскрасневшимся лицом подбежал ко мне по тропе. Это был один из ротных писарей, которые на операциях выполняли функции посыльных.

«Мистер Капуто, капитан сказал передать вам, чтоб вы срочно вели взвод обратно на место высадки, – сообщил он, тяжело дыша. – Там Ви-Си на хребте, будем их атаковать».

Раздражение тут же сменилось восторгом. В атаку!

– Сколько их?

– Сэр, шкипер ничего больше не сказал, только срочно обратно на место высадки. Их там, по-моему, взвод, что ли. С вертолёта засекли.

Взвод развернулся, замыкающее отделение стало головным, и мы бегом отправились обратно. Каски болтались на головах, фляги шлёпали по бёдрам, позвякивали подсумки и антабки на винтовках – казалось, что по тропе бежит взвод старьёвщиков. Мы преодолели уже половину дистанции, ярдов сто, когда я услышал разрозненные залпы и шум, говорившие о том, что бой идёт нешуточный: трещали пулемёты, раздавались разрывы 40-мм гранат из М79, что смахивает по виду на ружьё. Выскочив из джунглей, мы выбежали на поле прямиком в разгар боя. Пули пронзали воздух, и, хотя летели они высоко и опасности не представляли, мы инстинктивно рассыпались и побежали вперёд, втянув головы в плечи, словно шагая против сильного ветра. Труся по полю, спотыкаясь о ползущие по земле растения, мы никак не могли понять, что происходит. Ярдах в шестидесяти-семидесяти перед нами часть бойцов Леммона взбиралась на хребет, мелкими группами пробираясь через тростниковые заросли, остальные вели огонь по вершине. Пули, впиваясь в землю, вздымали пыль, затем из-за хребта поднялся завиток серого дыма, и сразу же донёсся глухой разрыв гранаты из М79. Посыльный отвёл меня к Питерсону, который с нарочито спокойным видом стоял в сопровождении своего радиста. Шкипер приказал мне скрытно расположить взвод у холма, расположенного под прямым углом к хребту.

Мы выполнили это распоряжение. Прямо перед нами взвод Тестера длинной змейкой растянулся по склону холма. Разгорячённые, запыхавшиеся, мы засели в ожидании дальнейших указаний. 1-й взвод тем временем начал фронтальное наступление, этот наиглавнейший манёвр в арсенале морской пехоты. Происходившее совершенно не походило на театральные атаки, в которые мы ходили в Куонтико или на Окинаве. Морпехи двигались цепью лишь приблизительно, где-то сбившись в кучки, где-то рассыпавшись. Некоторые бойцы отставали, некоторые устремлялись вперёд, стреляя от пояса. На участках, где склон был очень крут, морпехи практически карабкались наверх. У меня разыгралось воображение, и я был уверен, что заметил на вершине вьетконговцев. Даже если мне этого не показалось, видел я их лишь мельком. На хребте неожиданно появилось несколько существ в зелёном. Затем я услышал размеренную стрельбу, как на стрельбище. Радист командира роты сообщил, что вьетконговцев отогнали, и они убегают по болотам. Леммон решил накрыть их из миномётов, пока они не успели укрыться в джунглях на высоте 270.

Расчёт 60-мм миномёта под командованием сержанта Джонсона выбежал на середину поля и, быстро установив миномёт, выпустил три мины. Раздался чей-то голос: «Правее пятьдесят!». Джонсон, ветеран войны в Корее, лицо которого было изборождено как хорошо разработанный шахтный ствол, передал поправку расчёту, и ещё три мины со свистом унеслись за хребет, и с болота донеслись друг за другом низкие, глухие звуки их разрывов.

Питерсон приказал моему взводу и взводу Тестера выдвигаться, мы должны были обойти партизан с фланга, выйти на болото и очистить его от противника. Он собирался прикрыть нас, вызвав заградительный огонь на высоту 270 на тот случай, если там окопался отряд вьетконговцев. Миномёты Джонсона продолжали вести огонь, мы двинулись вверх по холму со взводом Тестера во главе. Изнывая от жары, мы шли медленно, продираясь сквозь заросли слоновьей травы, доходившие до пояса. Мимо нас просвистела шальная пуля, но вся перестрелка свелась к беспорядочной стрельбе пулемётчиков Леммона по снайперам, которые вели огонь с высоты 270. Затем уши уловили слабый, дрожащий свист, который через несколько секунд превратился в звук, похожий на треск рвущейся ткани, а за ним последовал жутчайший, пронзительный скрежет – словно пила на пилораме наткнулась на сучок. Это заработала артиллерия, 155-миллиметровки. Цель была так близко, что разрывы снарядов мы не только услышали, но и ощутили всем телом. Земля вздрогнула, порывом ветра ударила взрывная волна, с болот и обращённого к нам склона высоты 270 в воздух взметнулись дым и комья земли. Огонь вёлся издалека, поэтому вероятность недолёта была высока, и снаряд мог вполне попасть в нас, поэтому мы укрывались настолько, насколько позволяло нам чувство собственного достоинства. Слыша, как ревут и воют в небе снаряды 155-миллиметровых гаубиц, я мог только догадываться, каково сейчас тем, по кому ведётся этот огонь – вьетконговцам, совершенно незащищённым от ударной волны и разлетающихся стальными осколками стофунтовых снарядов. На какой-то момент мне стало их жалко. Не могу сказать, чтобы чувство сострадания во мне было развито сильнее, чем у других людей, но в те дни к войне я относился ещё скорее как к спортивному состязанию, и этот обстрел был в моих глазах нечестным, что ли. Посыльный сказал, что на хребте находился примерно взвод партизан, то есть максимум двадцать-двадцать пять бойцов. Нас же было две сотни человек, и наше численное превосходство мы подкрепили ещё и тем, что сбросили на них с тонну взрывчатки. Но это было ещё в самом начале войны, а какое-то время спустя я мог уже с превеликим удовольствием смотреть на солдат противника, сожжённых напалмом.

Обстрел прекратился, и рота «С» получила приказ спуститься в заболоченную низину. Мы должны были ликвидировать остающиеся очаги сопротивления, фиксируя наличие трупов солдат противника, по количеству которых будет оцениваться степень нашего успеха. В наставлениях по тактике этот этап назывался «преследование противника». Это выражение вроде бы предполагает увлекательную погоню, но в данном случае всё выглядело кровожадной охотой на людей посреди грязных болот. Тот район походил на громадный бассейн, наполненный ржавой жидкой грязью, размером с два футбольных поля. Тут и там торчали островки колючих кустов и травы с бритвенно-острыми листьями, которые резали кожу и цеплялись за одежду. Грязь местами доходила до пояса. Ботинки в ней вязли и едва не стягивались с ног при ходьбе, и с каждым шагом вонь болотных газов била в ноздри запахом тухлых яиц. В очень скором времени мы все оказались облепленными чёрными пиявками размером с большой палец руки.

В лабиринте болотной растительности поддерживать боевой порядок было невозможно. Подразделения смешивались, взводы распадались на отделения, отделения на огневые группы, и в конце концов рота стала организованной не более чем толпа на вокзале. Отыскивать трупы тоже было непросто. Часть их вполне могла утонуть в грязи. Некоторые раненые вьетконговцы, судя по оставленным ими кровавым следам, уползли в непроходимые заросли. Мы оставили их в покое – пускай медленно умирают или гниют, если уже умерли. Пару человек, судя по всему, разорвало снарядами: на кустах тут и там болтались клочья мяса и одежды. Через пятнадцать-двадцать минут после начала поиска был обнаружен первый труп. Двое морпехов ухватили его за щиколотки и поволокли по земле. Мозги вываливались из огромной дыры в голове как серый пудинг из треснувшего горшка.

Из-за грязи, жары, пиявок, колючек, цеплявшихся за одежду и впивавшихся в кожу, от того, что какой-нибудь спрятавшийся раненый вьетконговец мог метнуть гранату, бойцы роты зверели. Особенно те, кто был из первого взвода: именно они вели огонь по противнику, а солдат, начавших убивать, остановить уже непросто. Поэтому подробности смерти первого из найденных вьетконговцев (того самого, у которого мозги вышибло) не вызвали у нас ни удивления, ни возмущения. Во время перестрелки он получил тяжёлые ранения, но был ещё жив, когда на него наткнулась поисковая группа. Гранатомётчик из взвода Леммона, рядовой первого класса Марсден, взял и выстрелил ему в лицо из пистолета. Эта расправа на месте поразила самого Марсдена: сразу же после выстрела он посмотрел на свой пистолет, как будто тот выстрелил сам собой, и сказал: «Так, и зачем я это сделал?» Были выдвинуты ещё две версии этого происшествия: то, что солдат противника был уже мёртв, когда Марсден в него выстрелил, и что он якобы выстрелил в рамках самообороны, когда вьетконговец попытался метнуть гранату. Как бы там ни было на самом деле, в тех болотах, где опасность подстерегала повсюду, поступить таким образом представлялось нам совершенно естественным.

Кроме того, Марсден действовал с санкции высшего начальства, в соответствии с приказом командующего корпусом морской пехоты генерала Грина, который месяцем раньше совершил инспекционную поездку по Вьетнам. Обращаясь к группе морских пехотинцев, Грин сказал им, что в этой войне у них всего одна задача, и очень простая: «Вы здесь для того, чтобы убивать Ви-Си». Именно это Марсден и сделал: он убил вьетконговца, уничтожил частичку сил коммунистов. Он выполнил поставленную ему задачу.

Зачистка местности продолжалась. Нашли ещё один труп. Мы с пулемётчиком из 1-го взвода, рядовым первого класса Уайтом, которого из-за его почтенного 29-летнего возраста прозвали Батяней, шли по следу третьего. Кровяные следы с включениями мяса и кишок, привели нас к участку, заросшему бурой болотной травой.

– Он точно там, сэр, – сказал Уайт, прижимая к груди свой М60. – Мы их с хребта не меньше дюжины смели. Уверен, что одного прямо тут и подстрелили.

Я вытащил пистолет, и мы углубились в гущу травы. Она была высотой почти с человеческий рост, и обзор ограничивался несколькими ярдами. Кровяной след стал гуще, бурая трава была заляпана кровью, словно свежепролитой красной краской, и примята там, где раненый по ней прополз. Мы прошли несколько ярдов по следу, остановились, прислушались. Не услышав ничего кроме приглушённых зарослями винтовочных очередей где-то в стороне от нас (наверное, какой-то морпех прочёсывал кусты, собираясь их осмотреть), мы с Уайтом двинулись дальше. С трудом пробираясь сквозь траву, я чуть не споткнулся о вьетконговца. Он лежал на спине, положив одну руку на грудь и откинув другу под углом в сторону. Широко открытыми глазами он глядел в небо, которого уже не видел.

– Говорил же – хоть одного мы точно должны были где-то тут подстрелить, – сказал Уайт.

Убитый выглядел лет на восемнадцать-девятнадцать. Хуже его ранения и представить невозможно – он был ранен в самое что ни на есть болезненное место, которое отдаётся болью так часто – при страхе, голоде, иногда даже при любви. Мы столько всего нутром чуем – именно в живот и попали две пули калибра 7,62 миллиметра. Судя по расстоянию, которое он прополз – добрых тридцать ярдов, – мучался он довольно долго, и, скорее всего, успел за это время осознать, что до смерти не десятки лет, а всего лишь несколько минут. Продержался он на удивление долго. Современная высокоскоростная пуля оказывает сокрушительное воздействие. Никаких тебе опрятных дырочек, как в кино. Спереди в его животе было два небольших отверстия, каждое размером с десятицентовик, но в любое из выходных отверстий на спине можно было засунуть кулак. Из него вытекло огромное количество крови, она растеклась под ним, и он лежал в тёмно-красной луже, в которой плавали кусочки кожи и белых хрящей.

В карманах его было пусто – ни фотографий, ни писем, ни документов. Ребят из разведки порадовать было нечем, но меня это вполне устроило. Мне хотелось, чтобы этот парень так и остался безымянным, не покойником, у которого было имя, возраст, семья, а просто убитым вражеским солдатом. Так легче. К нам подошли двое морпехов, собрали снаряжение вьетконговца – карабин, ремень с прицепленной фляжкой – и утащили труп. «Тяжёлый какой, – сказал один из стрелков. – И не подумаешь: заморыш совсем, а такой тяжёлый».

К этому времени рота подошла к высоте 270, и дозорные группы двинулись вверх по склону, на поиск остатков взвода противника. Где-то неподалёку раздались очереди. Несколько морпехов побежали по направлению к столбу дыма, поднимающемуся из подлеска на границе заболоченного участка. «Лейтенант! – крикнул один из них. – Давайте сюда».

Дым поднимался от горящего ящика, набитого бумагами. Судя по всему, один из вьетконговцев задержался и успел уничтожить документы. Мы затоптали огонь, но спасти ничего уже не удалось. Но тот партизан был ранен – на кустах были пятна крови, и по ним мы дошли до русла высохшей реки, уходившего вверх по склону. Стоило мне взглянуть на темневшие там зловещие джунгли, как я тут же понял, что небольшой группой соваться туда не стоит. В роскошной зелени выше по склону могли сидеть в засаде хоть сотня человек – кто знает? Поэтому я собрал свой взвод, и сорок человек двинулись вверх по руслу реки.

Дно было усыпано замшелыми скользкими валунами, между ними узкими струйками стекала вниз вода. На камнях виднелись пятна свежей крови, красневшие на зелёном мху. Взвод продвигался медленно, останавливаясь через каждые несколько ярдов и прислушиваясь – не дышит ли кто-нибудь или не шуршит в кустах. Но слышались только побрякивание наших же винтовок и похрустывание камней под ботинками.

Мы дошли до места, где русло реки углубилось, и берега поднимались уже на несколько футов над головой. Сквозь листву пробивался рассеянный серо-зелёный свет, внизу царил полумрак. Оба берега были покрыты густой порослью переплётшихся между собой растений, ветви деревьев, лианы и усики плотно переплелись, пытаясь задушить друг друга, пробиваясь из тени поближе к солнечному свету. Вода сочилась из стен речного русла, и в неподвижном воздухе стоял густой запах гниющих деревьев и листьев. Мы шли словно по канализационной трубе.

Мы так ничего и не услышали, а затем потеряли след. Наверное, рана того вьетконговца запеклась. А может, он заполз поглубже в лес и ждал нас где-то впереди, намереваясь унести несколько жизней вместе со своей. Он вполне мог это сделать, и без особых усилий.

В узком коридоре речного русла взвод подставлялся под продольный огонь, т. е. противник, засевший впереди по ходу нашего движения, мог стрелять по колонне сбоку, и одна-единственная очередь свалила бы первых четыре-пять человек как кегли. «Где ты? – спросил я про себя. – Ты где, сучонок?» Странно, – подумал я, – сначала я хотел взять этого партизана в плен, а теперь мне хочется одного – убить его. Похерить урода и убраться поскорей из этой сырой, прогнившей насквозь от жары жаре промоины.

Ривера, возглавлявший колонну, поднял руку и опустился на одно колено. Условным сигналом он подозвал меня к себе.

«Гляньте вон туда, лейтенант, – сказал он, указывая на сампан, стоявший на площадке, встроенной в обнажённую стену промоины. Под площадкой были составлены друг на друга квадратные ржавые банки, доверху наполненные рисом. Кроме них, там было ещё много чего – магазины от винтовок, матерчатые подсумки, фляжки, патронные ленты. Через несколько ярдов оттуда русло реки делало крутой поворот.

«Если он тут, то где-то рядом», – прошептал Ривера.

Я вытер руки о штанины и подавил искушение закурить. В тот момент курить мне хотелось больше всего на свете. Моё воображение – проклятое моё воображение! – нарисовало вьетконговца, залёгшего за излучиной и дожидающегося нас. И откуда взялся этот чёртов поворот! Ривера посмотрел на меня с выражением, которое любой пехотный офицер когда-нибудь да видел на лицах подчинённых: «Ну и что делать будем, господин офицер?» В конце концов, у меня было всего два варианта: пойти назад или продолжать движение, рискуя напороться на засаду. Я выбрал последнее, частично из-за воспитанного службой в морской пехоте «наступательного духа», частично из любопытства, и в какой-то степени – чисто из-за собственной амбициозности. Признаюсь – мне хотелось вступить в бой, хотелось доказать, что я ничем не хуже других офицеров роты «С». Леммону в тот день досталась львиная доля боевых действий, и я завидовал этому крутому коротышке из Техаса. Ему могли дать благодарность, а может, и медаль. Мне тоже этого хотелось.

– В общем, так, – сказал я Ривере. – Мы сейчас пойдём с огневой группой и проверим, что там за излучиной. Ты пойдёшь в голове. Увидишь Ви-Си – гаси его к чёртовой матери.

– Есть, сэр.

Мы вшестером тихо пошли вверх по руслу, остальные остались на месте. Дно, поросшее мхом и разглаженное водой бесчисленного количества муссонных дождей, было зелёным, гладким и липким, как кожа ящерицы. Ривера скользнул за излучину, поднял руку, подавая сигнал остановиться, и указал стволом винтовки на что-то впереди. В окружающей листве я заметил жёлтое пятно, затем очертания хижины. Там располагалась маленькая база – хижина, установленная на сваях над рекой.

Мы вошли в лагерь, настороженно высматривая растяжки и мины-сюрпризы. На этой базе могли разместиться максимум несколько человек, спальные места были изготовлены из туго переплетённых тростниковых побегов и закреплены друг над другом, как двухъярусные кровати. Рваные противомоскитные сетки были изгрызены крысами. Я почувствовал уважение к вьетконговцам: надо быть очень упёртым бойцом, чтобы жить в подобном месте, где солнца почти не видать, воздух так плотен, что его можно резать, а москиты тучами налетают со стоячих вод заводей.

По всему лагерю были разбросаны многочисленные документы и разрозненные предметы снаряжения. Создавалось впечатление, что партизан – если он уходил этим путём – торопливо что-то искал. С другой стороны, он мог просто раскидать всё это добро, чтобы мы перестали его преследовать. Если он хотел добиться именно этого, то ему это удалось. Джунгли перед нами казались ещё более густыми, а русло реки – тёмным как пещера. Мой наступательный дух ослаб. Дальше идти я не собирался. Этот Чарли ещё поживёт и повоюет, а если тяжело ранен – уползёт в какие-нибудь кусты и там умрёт.

Мы стали рыться в документах, среди которых было много тетрадей с аккуратно выписанными, пронумерованными абзацами. Они походили на боевые приказы, и я подумал – не наткнулись ли мы на штаб небольшого отряда. Я уже собирался поздравить себя с обнаружением важных разведданных, и тут один морпех сказал: «Гляньте-ка, лейтенант».

Он нашёл небольшой пакет с письмами и фотографиями. На одной из них были вьетконговцы в разношёрстной форме, в героических позах, на другой был изображён один из этих партизан среди членов своей семьи. Кроме того, там было несколько фотографий жён или подруг – небольших, размером под бумажник. В углах этих фотографий были какие-то надписи, наверное, признания в любви или обещания верности, и мне стало интересно – заведено ли у них оповещать семьи погибших, как у нас. Хотелось надеяться. Я отогнал от себя мысли о том, что эти женщины будут мечтать о возвращении тех, кто никогда не вернётся, ждать писем, которые никогда не придут, переживать из-за отсутствия новостей, придумывая тому десятки причин – кроме самой страшной, и как страх этого будет нарастать по мере того как очередной долгий день без новостей будет перетекать в ещё более долгую ночь.

Несколько морпехов подошли посмотреть на письма и фотографии. Они начали их заглядывать, и я не знаю, что чувствовали они, но меня переполняли противоречивые чувства. Из-за этих фотографий и писем противник обрёл человеческие черты, которых я бы предпочёл в нём не замечать. С одной стороны, было приятно осознавать, что вьетконговцы являются существами из крови и плоти, а не таинственными призраками, какими я считал их раньше, но осознание этого пробудило во мне стойкое ощущение собственной вины. Это были люди, убитые с нашей помощью, и смерть их будет обозначать для других людей невосполнимую утрату. Никто не произнёс ни слова, но позднее, когда мы уже вернулись на базу, рядовой первого класса Локхарт высказал то, что, возможно, чувствовал каждый. «Они такие молодые, – сказал он мне. – Прямо как мы, лейтенант. Гибнут всегда молодые».

Несколько минут мы пытались найти всему этому какое-то разумное обоснование. Ведь бойцы роты делали лишь то, чему их учили, и чего от них ждали: они убивали противника. Всё, чему обучили нас в морской пехоте, говорило о том, что мы должны гордиться содеянным. Мы и гордились, большинство из нас, но не могли понять, почему к этой гордости примешиваются чувства жалости и вины. Ответ был прост, но в то время для нас не очевиден: несмотря на всю свою интенсивность, морпеховская подготовка до конца не стёрла то, что мы усвоили за годы, прожитые дома, в школе, в церкви, где нас учили тому, что жизнь человека драгоценна, и лишать её – грех. Время, проведённое на полигонах, и первые два месяца во Вьетнаме притупили, но не убили нашей способности переживать. Мы по-прежнему могли испытывать чувство вины, и не дошли ещё до состояния морального и эмоционального оцепенения.

Более-менее это касалось большинства солдат. Но были исключения. Как минимум один морпех в роте уже перешагнул границу между чёрствостью и дикостью. Мы подожгли лагерь и едва успели отправиться в обратный путь по руслу высохшей реки, как наткнулись на дозорную группу, которую вёл сержант Локер. Были они смертельно усталыми, и потными настолько, что казалось, будто только что побывали под ливнем. Объявив привал, Локер сел на корточки и закурил сигарету.

– Это вы там, позади, подожгли, сэр?

Да, это я поджёг, ответил я.

– Мы там тоже проходили, но я не стал ничего трогать. Помните, как бесился «шкипер», когда мы сожгли ту деревню? Он ведь сказал – никаких деревень больше не жечь.

– Там лагерь был, сержант Локер, не деревня.

Пожав плечами, он ответил: «Ладно, лейтенант. Вы тут главный». Он сделал длинную затяжку, посидел, глядя куда-то в сторону, и снова обернулся ко мне. С его аккуратно подстриженных чёрных усов капал пот.