Текст книги "Военный слух"

Автор книги: Филипп Капуто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Был некоторый риск в охранном патрулировании небольшими группами, когда мы обходили деревни, располагавшиеся за пределами основного рубежа обороны, но и оно никогда не выходило за пределы физических упражнений, полезных для здоровья. Из развлечений у нас были случавшиеся время от времени увольнения в Дананг, где мы занимались обычными делами: развратом и пьянством. Выполнив свой воинский долг по этой линии, мы шли в гостиницу «Гранд Отель Туран», чтобы поесть чего-нибудь приличного. Это было заведение с побеленными стенами, сохранившееся с колониальных времён. Затем, довольные, наслаждаясь ощущением чистоты своего тропического хаки, мы отправлялись на веранду попить холодного пива под медленно крутившимися вентиляторами, любуясь сампанами, скользившими по реке Туран, буровато-красной в лучах заходящего солнца.

Это был весьма своеобразный период войны во Вьетнаме, с неким романтичным привкусом колониальных войн, воспетых Киплингом. Даже название нашего соединения было романтичным: «Экспедиционная бригада». Нам оно было по душе. В то время это была единственная американская бригада во Вьетнаме, и мы ощущали себя особенными людьми, у нас было ощущение того, что мы «горсточка счастливцев, братьев»[29]29
  В. Шекспир, «Генрих V», пер. Е. Н. Бируковой – АФ


[Закрыть]. Лейтенант Брэдли, офицер по автотранспорту батальона, великолепно выразил настрой тех недель, назвав то время «славной маленькой войной».

Само собой, для вьетнамцев она особо славной не была, и в начале апреля мы получили приблизительное представление о том, какого рода противостояние разворачивалось в буше[30]30
  Решил оставить это слово, а то русского никак не нахожу. Bush – не только «куст», но ещё и сельская/дикая местность. «Буш», короче – АФ


[Закрыть]. В расположении роты «Чарли» однажды появились двое австралийских «коммандо», советников Группы рейнджеров АРВ. На вид это были серьёзные ребята, с заострёнными, суровыми чертами лица, их сопровождал рейнджер ещё более грозного вида, глаза которого совершенно ничего не выражали, как у человека, которого больше не волнует ничего из увиденного им и совершённого. «Осси»[31]31
  Прозвище австралийцев – АФ


[Закрыть] искали сержанта Локера, взводного сержанта из взвода Тестера, с которым они когда-то служили в качестве советников. Встреча оказалась шумной. Заинтересовавшись этими чужаками, мы подошли послушать. Австралийцы рассказывали о перестрелке, в которой побывали утром того дня. Подробности того боя уже стёрлись из памяти, но я помню, как тот из двоих, что был пониже ростом, упомянул, что они взяли «сувенир» на память об одном из убитых вьетконговцев. Он вытащил из кармана какой-то предмет и, широко улыбаясь, поднял его на всеобщее обозрение, как рыбак, позирующий с форелью рекордных размеров. Зрелище было если не просвещающим, то поучительным. Невозможно придумать ничего лучше для демонстрации того, что за война велась во Вьетнаме, и на какие поступки были способны люди, пробывшие там достаточно много времени. Я не буду скрывать, что за эмоции меня охватили в тот момент. Увиденное меня шокировало, в чём-то из-за того, что я не ожидал увидеть подобное, а в чём-то потому, что в человеке, державшем этот предмет в руке, я, словно в зеркале, увидел себя самого: он тоже был представителем англоязычного мира. Мне, собственно, следовало сказать не «предмет», а «предметы», потому что на проводе в его руке болтались два предмета – два коричневых человеческих уха в запёкшейся крови.

* * *

Ближе к концу апреля мы сменили Третий Девятого на высоте 327, представлявшей собой не одну возвышенность, а цепочку высот, которые образовывали естественную стену между Данангом и долиной к западу от него, которая контролировалась вьетконговцами. Называлась она «Долиной счастья» – по той причине, что никакого счастья там никогда не наблюдалось.

Рота «D» располагалась на самой высоте 327, на левом фланге; высоту 268, в центре, занимала наша рота;, на правом фланге рота «А» обороняла проход Дайла, к северу от которого находилась ещё одна высота, 368. Её занимал 2-й батальон, который высадился там несколькими днями ранее вместе со штабной ротой полка. Штаб батальона и рота «В» стояли в резерве, в лагере, который они разбили внизу, на поле возле убогой деревушки, получившей прозвище «Догпэтч»[32]32
  Что-то вроде «собачья площадка» – АФ


[Закрыть]. Непосредственно за ними была развёрнута батарея 105-мм орудий. Стволы гаубиц, окружённых мешочными стенами, были высоко задраны – чтобы снаряды могли перелетать через высоты.

Новое место, где разместилась рота, заслуживала многих похвал. Крутые, поросшие травой, склоны высоты 268 представляли собой почти неприступную преграду для крупных сил противника. Её прежние обитатели усовершенствовали благоприятные для организации обороны естественные особенности высоты, накопав траншей, обложив их мешками с песком, оборудовав пулемётные гнёзда и соорудив блиндаж под передовой наблюдательный пункт. Видно было, что к указанию о сохранении наступательного духа бойцов в Третьем Девятого отнеслись без должного внимания. Радовало ещё и то, что на возвышенности было не так жарко. И пыли не было, и снайперов тоже, за исключением «Чарли-Шестнадцать ноль-ноль» – какого-то пунктуального партизана, ежедневно выпускавшего несколько снарядов в четыре часа пополудни. Мы его весьма полюбили, главным образом из-за того, что он ни разу никуда не попал. Но больше всего нас восхищал вид с высоты, особенно если смотреть на запад. Долина Счастья была в равной степени опасной и красивой: она была словно покрыта лоскутным одеялом из изумрудных рисовых чеков и пыльных полей, ровную поверхность которых нарушали разбегавшиеся во все стороны дамбы и пальмовые рощицы в тех местах, где были деревни. По долине протекала река Сонгтуйлоан, но нам она была не видна из-за густых бамбуковых зарослей на её берегах; лишь время от времени через нависавшие над рекой ветки проглядывали пятна бурой воды. На большом удалении от нас серовато-коричневые предгорья вздымались к высоким горным вершинам с названиями Ба-На, Донгден и Тунгхео. Горы постоянно изменялись, оставаясь неизменными. Их силуэты колыхались в струях волн тёплого воздуха, а цвет менялся вслед за перемещением солнца по небу, от светло-зелёного, когда на них падали лучи восходящего солнца, до постепенно темневшего зелёного, который в очень ясные дни после дождей, прибивавших пыль к земле, становился синим. Такой природы я прежде не видывал, в дневное время всё выглядело роскошно и чарующе, как Шангри-ла, выдуманная страна вечной молодости. Но с наступлением ночи неизменно начинали греметь орудия, ощутимо напоминая о том, что мы во Вьетнаме, где молодость уходит безвозвратно.

Прошло десять дней, десять дней полного безделья. Новизна места приелась, и батальон охватила душевная болезнь, которую французские солдаты в Индокитае называли «la cafard»[33]33
  Хандра, депрессия – АФ


[Закрыть]. Выражалась она в периодических приступах депрессии, нападавшей в сочетании с неодолимой усталостью, из-за чего было невероятно трудно совершать даже самые простые действия вроде бритья или чистки винтовки. Причин этих приступов никто толком не знал, но они явно были связаны с неослабной жарой, отсутствием каких-либо занятий и долгими днями глазения на эту чужую землю. Красиво, конечно, но через какое-то время вся эта зелень джунглей начинала наводить такую же тоску, как желтовато-коричневые краски пустыни или арктическая белизна.

А мы всё ждали и ждали наступления, которое никак не начиналось. Наконец, ближе к концу месяца, кто-то решил, что раз вьетконговцы не идут к нам, мы пойдём к ним сами. Стратегию статичной обороны отправили в корзину. Бригаде было приказано приступить к патрулированию на больших удалениях от базы и проведению мелкомасштабных операций «поиск и уничтожение» за границами периметра обороны. «Мелкомасштабные» означало силами до батальона. Эта новая стратегия была выдвинута под названием «агрессивная оборона», но означало это лишь то, что мы должны были начать участвовать в боевых действиях. Война перестала быть исключительно «их войной», т. е. войной вьетнамцев, она становилась и нашей, этаким совместным предприятием.

Эти новости оказались эффективным средством от «la cafard». Былое воодушевление, приглушённое семью неделями прозябания, снова охватило батальон. С момента высадки во Вьетнаме мы были уверены, что сможем победить в этой войне местного значения, и победить быстро, стоит лишь развязать нам руки и дать повоевать. Под «мы» я имею в виду не Соединённые Штаты вообще, а только нашу бригаду, а под «быстро» – очень быстро. «Думаю, мы тут за несколько месяцев порядок наведём», – сказал мне в те дни один штабной майор. Эта уверенность не казалась тогда чрезмерной, и была присуща не только тем, кто находился во Вьетнаме. Мой старый школьный друг, тоже служивший в морской пехоте, услышал о высадке в Дананге посреди Атлантического океана, на борту корабля. Как только он вернулся в Соединённые Штаты, он поспешил в Вашингтон и подал рапорт с просьбой немедленно зачислить его в «наземные силы в Западно-Тихоокеанском регионе».

«Я боялся, что война кончится раньше, чем я туда попаду», – сказал он мне годы спустя (желание его исполнилось, его дважды отправляли во Вьетнам, где он был дважды ранен, сначала во время миномётного обстрела, а затем при разрыве реактивного снаряда, который оставил его слепым на один глаз).

Мне кажется, мы тогда верили нашей же политической рекламе, утверждавшей, что у партизан-азиатов нет ни единого шанса в противостоянии с морской пехотой США. Мы верили в это так же, как и во все мифы, созданные самым убедительным и элегантным из мифотворцев – Джоном Кеннеди. Если он был королём Камелота, то мы были его рыцарями, а Вьетнам – нашим крестовым походом. А как иначе? – мы ведь были американцами, и по этой же причине любое наше дело было правым.

Эта новая фаза войны началась с перестрелки, в которой участвовала рота «В» 22 апреля. Насколько мне известно, это был первый бой с участием американского подразделения во Вьетнаме. Подобно многим из тысяч перестрелок, случившихся после, она началась с засады и разгромом противника не увенчалась. В то утро рота из 3-го разведывательного батальона численностью 80 человек вышла на патрулирование в Долину Счастья. Третий разведбат представлял собой банду самозванных головорезов, с эмблемой, на которой были изображены череп со скрещёнными костями, и с девизом, из которого следовало, что они CELER, SILENS ET MORTALIS – быстрые, тихие и смертоносные. Правильнее было бы сказать «медленные, шумные и безобидные», потому что в большинстве случаев их подвиги заключались в том, что они попадали в окружение или засаду, или в то и другое одновременно, а потом звали кого-нибудь на помощь.

22-го числа именно так и вышло. Рота вьетконговцев численностью человек в 120 открыла огонь по патрулю возле селения Биньтхай. Бойцы бросились в атаку на позиции противника, но разведчики со своим лёгким вооружением не смогли выбить партизан, которые прижали их к земле огнём из автоматического оружия. Группа разведчиков АРВ, приданная морпехам, самовольно оторвалась от отряда и в панике покинула поле боя. Тем временем командир патрульной группы передал по радио срочную просьбу прислать подкрепление. После долгой паузы, в течение которой его запрос бродил туда-сюда по инстанциям, роте «Браво» было приказано выдвигаться в полном боевом снаряжении. Под руководством обрадованного капитана стрелки собрались на вертолётной площадке батальона в ожидании прибытия своих вертолётов, этого символа «новой мобильности», провозглашённой военным руководством. Вертолёты «H34» прибыли, но, пока они летели, случилась очередная задержка, которая лишила «новую мобильность» всякого смысла, хотя сами вертолётчики были не виноваты. Какой-то офицер из штаба полка, заметив, что морпехи без бронежилетов, отправил их за ними по палаткам. Узнав об этом, подполковник Бейн рассвирепел и ядовито отозвался о «штабных ссыкунах, для которых правила ношения формы важнее, чем помощь попавшим в беду морпехам». Чтобы показать своё презрение к этим всяким типам, путающимся под ногами, он запрыгнул в свой джип и покатил по грунтовке в долину. Когда дорога кончилась, он пешком отправился к месту боя, преодолев две мили по территории, на которой действовал противник, имея в качестве охраны перепуганного водителя и сержант-майора. Этим отважным поступком он заслужил уважение солдат и неприязнь офицеров из штабов бригады и полка.

Мы в роте «С» ничего не знали об этом переполохе. Из нашей цитадели, с высоты в 1800 футов, можно было видеть лишь общее развитие этой операции. Мы словно сидели в кинотеатре на открытом воздухе и смотрели кино про войну. Вот морпехи бегут пригнувшись к вертолётам, вот один за другим по мере загрузки вертолёты взлетают, поднимаясь плавно, опустив носы, выныривая из клубов пыли, поднятой лопастями, вот оглушающий рёв двигателей затихает, когда все машины собираются вверху в точке сбора прямо над местом взлёта, висят там, пока впереди них ганшипы «Хьюи» на бреющем полёте проходят над посадочной площадкой, скользя над самой землёй; они кажутся очень маленькими на фоне гор, из-за большого удаления очереди их скорострельных пушек доносятся как сплошное негромкое жужжание; затем мы видим, как долго, будто съезжая с горы, снижаются вертолёты огневой поддержки – сначала большие, потом всё меньше и меньше, пока не исчезают за невысоким хребтом, у подножия которого находится посадочная площадка; вот из гущи деревьев вздымается дым от гранаты с белым фосфором на том месте, где рота «Браво» вступила в бой, и из полевой радиостанции доносится напряжённый голос: «У Бэрк Браво четыре убитых Ви-Си, повторяю, четыре убитых Виктор-Чарли». Было во всём этом некое очарование. Больше всего на свете я хотел тогда оказаться там, среди них. Бой! Именно этого события жаждали многие из нас. Именно тогда я понял, что какая-то неодолимая сила влечёт меня к войне. Может, и мало благочестия в этом влечении, но оно присутствовало, и отрицать его наличие было невозможно.

То затихая, то разгораясь вновь, бой продлился до наступления сумерек, но роте «В» так и не удалось сойтись лицом к лицу с основной группой вьетконговцев. Партизаны воспользовались задержками, случившимися при вылете подкрепления, чтобы оторваться от разведпатруля и снова растаять в буше, оставив несколько снайперов и небольшой арьергард прикрывать свой отход. Шесть человек были убиты, ещё четырёх взяли в плен в селении, сожжённом гранатами с белым фосфором. Наши потери были незначительны: несколько раненых, поражённых гранатными осколками, но лишь один, из разведпатруля, получил серьёзное ранение, потребовавшее госпитализации. Как бы там ни было, рота «Браво» сочла, что прошла боевое крещение, это солдатское святое таинство посвящения, и бойцы вернулись на базу в воинственном настроении.

На следующий день поздно вечером Питерсон созвал офицеров и взводных сержантов на инструктаж. Мелкая стычка с участием роты «В» сподвигнула штаб на попытку достичь более выдающихся результатов, а именно провести операцию «поиск и уничтожение» силами двух рот. Необходимо было искать и, в случае обнаружения, уничтожить 807-й батальон противника. Считалось, что он действует в предгорьях у деревни Хойвук, располагавшейся на дальней стороне долины. Рота «Дельта» должны была занять блокирующую позицию недалеко от места событий предыдущего дня, а роте «Чарли» предстояло пойти в наступление, высадившись с вертолётов в нескольких милях к западу оттуда. Площадка десантирования – прогалина, зажатая между высотами 107 и 1098. Последняя представляла собой огромную зелёную пирамиду, которую вьетнамцы называли более поэтично: Нуй Ба-На. Оттуда рота «С» должны была двигаться на юго-восток вдоль реки Сонгтуйлоан, пройти через деревню Хойвук, и затем соединиться с ротой «D». Я понял, что это за манёвр, вспомнив дни учёбы в Куонтико: «молот и наковальня». Роте «С» предстояло сыграть роль молота, а вьетконговцы должны были бежать под её натиском как обезумевшие крысы, чтобы разбиться о роту «D» – наковальню. Так этот план выглядел на карте капитана, на которой непролазные джунгли были всего лишь зелёной кляксой, а все холмы были плоскими.

Питерсон завершил инструктаж чтением инструкций командования бригады о правилах боя. Днём раньше стрелок из роты «В» застрелил крестьянина, очевидно, приняв его за вьетконговца. Во избежание подобных происшествий в дальнейшем командование бригады в очередной раз приказывало держать патронники пустыми за исключением ситуаций, когда вероятность встречи с противником высока, а в районах, контролируемых партизанами, запрещалось вести огонь по безоружным вьетнамцам, за исключением бегущих. Другими словами, бегущий вьетнамец представлял собой законную цель. Этого мы как-то не поняли, и почувствовали здесь какой-то подвох. Никто ведь не горел желанием стрелять по гражданскому населению. Почему передвижение бегом должно идентифицировать человека как коммуниста? А если мы пристрелим вьетнамца и окажется, что бежал он на законных основаниях? Будет это считаться оправданными действиями военнослужащего или основанием для отдания его под военно-полевой суд? Наконец, шкипер сказал: «Слушайте, я сам не знаю, что это значит, но я поговорил с командованием батальона, и мне сказали, что там считают так: если вьетнамец убит, то он вьетконговец». На этой ноте инструктаж был закончен, и мы пошли инструктировать командиров отделений.

Следующие несколько часов были посвящены обычным мероприятиям по подготовке, которыми все, кроме взводных сержантов, занимались с весёлым воодушевлением. Когда я вошёл в их палатку, чтобы передать Кэмпбеллу последние распоряжения, меня поразила их серьёзность. Кэмпбелл выглядел особенно мрачным, совсем не похожим на себя, и в тусклом свете керосиновой лампы, оттенявшем его морщины, казавшиеся более глубокими, чем обычно, он выглядел намного старше своих тридцати шести лет. Он писал письмо жене и троим сыновьям. Странно, я ведь и подумать не мог, что он чей-то муж и отец, или кто-нибудь ещё – для меня он был только сержантом. В общем, я что-то сказал по поводу их мрачного настроения.

«Никакое оно не мрачное, – ответил Колби. – Просто в роте у нас все ведут себя так, будто собираются в бойскаутский поход. Мы тут только что об этом говорили, и решили, что если завтра кого-нибудь убьют, надо будет выложить его на всеобщее обозрение и провести мимо него роту, чтобы все поглядели на труп. Тогда и посмотрим, останутся у кого-нибудь причины для веселья или нет».

Я сказал, что всё это звучит довольно мерзко.

«Высадка с вертолётов перед наступлением – вот где бывает довольно мерзко, лейтенант». И Колби начал описывать детали какой-то кровопролитной операции, на которой ему довелось побывать, когда он служил советником у рейнджеров АРВ. «Мы влево – и мины влево. Мы – вправо, и мины вправо. По всей долине нас не отпускали. А было это у Там-Ки, где меня ранило, лейтенант. Нас там просто расхерачили, и так же может случиться завтра, если район десантирования окажется горячим».

Я под благоприятным предлогом ретировался, понимая, что задел какой-то обнажённый нерв в душе этих ветеранов. Но что именно я задел – этого я понять не мог, как не мог понять, почему они в таком настроении. Я был полон иллюзий и потому не понимал, что у них иллюзий не было.

Глава пятая

И на что тебе сдалась эта война, дочка? Не понимаю. А может, и понимаю. Кому нужна правда о войне? Ну да ладно…

Эрнест Хемингуэй «За рекой, в тени деревьев»

Пер. Е. Голышевой и Б. Изакова

Рано утром меня разбудил Уайднер. Раздвинув противомоскитную сетку, он потряс меня за плечи, сообщив: «Четыре ноль-ноль, лейтенант. Вставать пора». Уайднер, назначенный взводным радистом вместо Крисуэлла, был родом с юга Индианы, и говорил он громко и гнусаво, подобно диск-жокею с радиостанции, передающей музыку «кантри». В столь ранний час голос его раздражал чрезвычайно. «Четыре ноль-ноль, сэр. Пора вставать».

– Да проснулся я, Уайднер. Вали отсюда.

– Есть, сэр.

Я соскочил с койки, ступив босыми ступнями на прохладный плотно утрамбованный земляной пол. Во рту ощущался металлический привкус из-за того, что ночью я очень мало спал и слишком много курил. Я, собственно, и задремать-то смог как раз перед тем как меня разбудил Уайднер. Но усталости я не ощущал. В гражданской жизни, бывало, я и после десяти часов сна не вставал таким бодрым, как в то апрельское утро во Вьетнаме. На соседней койке храпел Миллер – передовой наблюдатель, приданный роте «С». За противомоскитной сеткой просматривался лишь силуэт его грузного тела. Остальные уже встали: Питерсон шнуровал ботинки, Макклой брился возле палатки при свете фонарика у самодельного умывальника. Леммон протирал влажный карабин, Тестер делал то же самое со своим редким, драгоценным SK-50. Он обзавёлся этим пистолетом-пулемётом, потому что решил, что пистолета для самообороны ему недостаточно. Я нащупал в темноте ботинки и куртку, определив местонахождение и того, и другого по запаху – они отдавали плесенью и пахли потом и въевшейся грязью. Да и вся палатка пахла так же, как раздевалка, которую век не проветривали. Мы одевались молча, тишину нарушали лишь канонада, доносившаяся откуда-то издалека, и побрякивание котелков – рота потянулась к камбузу на завтрак. Затем открыла огонь батарея 8-дюймовых гаубиц, позиция которой располагалась через дорогу от штаба батальона. От их грохота сердце ушло в пятки. Этих мастодонтов доставили к нам несколько дней назад, но я никак не мог привыкнуть ни к их чудовищному грохоту, ни к безумному уханью ведущих поясков, слетавших с тяжёлых снарядов, уносившихся ввысь.

– Большой Иван, – сказал Миллер, разбуженный пальбой. «Иван» было позывным батареи. – Сейчас они ими район десантирования обработают. Пристреливаются, похоже. Да уж, страху на Чарли Иван нагонит.

– Не знаю, как там Чарли, – ответил я, – но на меня-то он страху точно нагнал.

– Слышь, – отозвался кто-то, – Пи-Джей тут службой недоволен.

Снаружи цитатой из Киплинга отозвался прихорашиваюшийся Макклой: «Но стар я и болен, и вот я уволен…»[34]34
  Из стихотворения «Шиллинг в день», перевод И. Грингольца – АФ


[Закрыть].

Эти подначки меня порядком рассердили, потому что были очень недалеки от правды. Мне ведь и в самом деле было как-то не по себе. Я боялся, что по прибытии взвода в район десантирования сотворю какую-нибудь глупость, и потому всю ночь пролежал без сна, перебирая в уме все возможные варианты развития событий и прорабатывая в свои действия, снова и снова, пока совсем не изнемог от умственного напряжения. Тогда, развлечения ради, я начал представлять себе картины своего личного героизма. Я даже вообразил, как могли бы рассказать о моей храбрости местные газеты: «Наш земляк, морской пехотинец, награжден во Вьетнаме медалью «Серебряная звезда». Филип Капуто из пригородного Уэстчестера был представлен к награде за отвагу, проявленную во время командования взводом 3-го полка морской пехоты возле города Дананга. 23-летний офицер в одиночку уничтожил вьетконговское пулемётное гнездо…». От будоражащих кровь картин славных подвигов я перескакивал к прозе правил закрепления в районе десантирования, и совсем уж перестал понимать, чего хочу. Я надеялся, что мы столкнёмся с сопротивлением, чтобы мои мечты о подвигах воплотились в реальность, или, по крайней мере, чтобы узнать, как поведу себя под огнём противника. И в то же время я надеялся, что ничего такого не случится, потому что не был уверен в том, что сделаю всё как положено. Мне хотелось побывать в бою, и не хотелось этого. Охваченный этими противоречивыми чувствами, я находился на грани эмоционального равновесия, которое громыхание гаубиц грозило разрушить.

Пребывая в этом состоянии, я слишком резко отреагировал на стихи, продекламированные Макклоем. Я язвительно прошёлся по поводу того, какая это глупость – бриться перед операцией: на жаре любая царапина или порез будет жечь просто адски. Мэрф сказал что-то о том, что порядочный и бравый офицер всегда идёт в бой чисто выбритым, добавив, что «перед выброской в Дьенбьенфу французские парашютисты побрились».

– Ага, – сказал Леммон, – и это им охереть как помогло.

Когда мы направились к камбузу, восьмидюймовки снова открыли огонь. Орудия то высвечивались вспышками, то снова скрывались в темноте. Долина к западу от нас была залита чёрной мглой, которую разгоняли только красные разрывы снарядов. На востоке было невозможно отличить Южно-Китайское море от неба, и светильники на джонках рыбаков казались низко висящими звёздами, а полоска белого песка на побережье – концом вселенной. Перед нами бойцы роты выстроились в очередь вдоль линии раздачи, их лица были освещены тусклым жёлтым светом от горящей на камбузе лампы. Работники столовой в засаленной форме безразлично выкладывали на подносы еду, и какой-то морпех весьма удивился, увидев, что именно ему дали на завтрак. «Стейк с яйцами? Что за глюки? Стейк с яйцами? Что за чёрт?»

«Ни фига тебе не глюки, – ответил один из поваров. – Тебя ведь на бойню повезут, подкормить решили. Вот выпустят кишки из живота – и твой стейк с яйцами смотреться будет здорово».

В каркасной палатке, носившей громкое название «Столовая для офицерского и старшего сержантского состава», мы торопливо позавтракали, принюхиваясь к приятному и какому-то домашнему запаху варящегося кофе. Взводные сержанты оправились от смури и вели себя весело, как люди, безропотно осознающие, что никак не могут повлиять на то, что будет с ними дальше. Единственное, чем они были недовольны – хлеба с джемом не было. Ну что за ерунда? – стейк с яйцами подали, а хлеба с джемом не дают. Первый сержант Вагонер посоветовал им особых надежд не питать, а Кэмпбелл ответил: «Топ, ну и срань из тебя прёт», и все засмеялись как-то чрезмерно весело.

Рассвело, и не так, как в странах с умеренным климатом, где темнота медленно отступает перед наползающей серой предрассветной дымкой, но в один момент. Вот и позавтракали, впервые за семь недель достойно поев. Я возвращался в офицерскую палатку за снаряжением, вдыхая запахи воды, влажной земли и печного дыма, разносимые утренним ветерком. Во Вьетнаме нормально существовать можно было только в такие часы. Я наслаждался прохладой, заранее испытывая страх перед жарой, которую предвещало восходящее красное солнце.

Мы разбились на вертолётные группы по восемь человек и собрались на широкой ровной площадке в седловине между нашей высотой (для нас она успела стать нашей) и высотой 327. Рота «С» выглядела как символ той войны: шеренги бойцов в зелёных и камуфляжных касках, стоя или опустившись на колено, дожидаются вертолётов, которые понесут их в бой. Далеко от нас, внизу, по ту сторону дороги от пыльных штабных палаток, батарея восьмидюймовок начала обстрел района десантирования. Это было зрелищем, при виде которого у меня каждый раз захватывало дух, даже когда я лишился всяческих иллюзий по поводу войны – тяжёлые орудия за работой. Там стояли самоходные гаубицы, впечатляющие на вид и здоровенные как танки. Языки пламени вырывались из их длинных чёрных стволов. Снаряды со свистом проносились над нами и улетали вдаль над долиной, тускневшей в тени гор. В этот час Аннамские горы были по-особенному красивы, и казалось, что до них можно дотянуться рукой – настолько чист был воздух. Там, где вершин касалось восходящее солнце, они светились золотом и зеленью, а ниже были чёрными с зелёным отливом, и граница между светом и тенью была чёткой, словно нарисованной. Обернувшись назад, мы увидели, как с аэродрома начали взлетать вертолёты. Взбираясь в прозрачное небо, они летели над прибрежными полями, напоминая цепочку неуклюжих перелётных птиц. И тут до нас донёсся шум из обстреливаемого района. Звуки от разрывов первых снарядов эхом переносились от одной горы к другой и обратно, и, как только их несколько раз повторённый гром начал стихать, громыхнуло ещё раз, и снова последовала череда отражённых звуков, затем новая, и вот уже всё слилось в единый рокот, внушительный и непрерывный. Орудия стреляли снарядами с дистанционным подрывом, и серые облачка дыма возникали над высотой 107, которая вздымалась из зарослей коричневатой слоновьей травы подобно спине спящего динозавра. За нею высилась Нюибана, по восточном склону которой граница между светом и тенью отступала по мере подъёма солнца. Из джунглей, покрывавших склоны горы, поползли вверх клубы тумана, и они, смешиваясь с дымом, сливались в облако, которое с каждым новым разрывом вздрагивало и темнело. Зрелище это меня зачаровало: сумрачная долина, сама высота и серые облачка, возникавшие над нею, и надо всем этим высится величественная гора с таинственным названием.

Обстрел прекратился, прибыли вертолёты. Они садились по три за раз на небольшую площадку, и каждый из чопперов создавал миниатюрный ураган. Борттехник помахал нам рукой: «Вперёд!» Низко пригнувшись, мы побежали к вертолёту под вращающимися лопастями, вздымавшими пыль. Нам помогли взобраться на борт. Грохот стоял ужасный. Приземистый, тупоносый H-34 бешено дрожал и гремел. Общаться можно было только криком. Борттехник, сидевший за пулемётом на свёрнутом бронежилете, знаком показал нам, чтобы мы пристегнулись к матерчатым сиденьям. Двигатель завыл на более высокой ноте. Нам показалось, что вертолёт на момент напрягся, как прыгун в высоту, пригибающийся перед прыжком, и рванулся вверх, так быстро, что у меня свело живот. Накренившись, вертолёт стал набирать высоту. Далеко под нами я увидел остальных бойцов роты, которые быстро уменьшались в размерах.

Мы взяли курс на запад, вдоль течения реки Сонгтуйлоан. Рисовые чеки простирались к северу и югу от неё коричнево-зелёной мозаикой, разрезанной на две части полосой горчичного цвета – рекой. Уайднер с шестью другими стрелками, попавшими в мою группу, сидели напряжённо, поставив оружие вертикально между коленями. Пыль облепляла их лица как красная пудра. Борттехник, опершись о приклад пулемёта М60, пытался закурить сигарету, укрываясь от ветра, который врывался через открытую дверь. Впервые со времени прибытия во Вьетнам я ощутил такой прохладный и ровный ветер, и это было просто здорово. Бог ты мой, а ведь в буше будет жарко. Хоть бы не было так жарко, как всегда, ну хотя бы сегодня. Глядя через дверной проём, я увидел, что другие вертолёты летят наравне с нашим, выстроившись клином. Своим тёмно-зелёным цветом они выделялись на фоне голубого неба, поднимаясь и опускаясь в воздушных потоках, как корабли в море при лёгком волнении.

Когда я вернулся с войны домой, меня часто спрашивали, что испытывает человек, впервые идущий в бой. Я никогда не отвечал начистоту – боялся, что меня примут за какого-нибудь восторженного вояку. А ведь я был тогда счастлив. Я перестал нервничать, как только оказался в вертолёте, и счастлив я был как никогда. Почему – не знаю. Ведь был у меня дядя, который рассказывал о боях на Иводзиме, был и двоюродный брат (старше меня), сражавшийся под началом Паттона во Франции, и который почти ничего не рассказывал о том, что там повидал. До Вьетнама я успел прочитать все серьёзные книги, появившиеся после обеих мировых войн, включая стихи Уилфреда Оуэна о боях на Западном фронте. И тем не менее я ничего не усвоил. «Поэт сегодня может лишь предупреждать», – писал Оуэн. Колби с другими взводными сержантами определённо не были поэтами, но вечером накануне они пытались сделать именно это – предупредить и меня, и всех нас. Они уже побывали там, куда направлялись мы, на этой границе между жизнью и смертью, но никто из нас не желал прислушиваться к их словам. Поэтому, сдаётся мне, каждое новое поколение обречено сражаться на своей собственной войне, заново переживая то же, что их предшественники, с болью избавляясь от тех же иллюзий и на собственном опыте усваивая всё те же уроки.