Текст книги "Обычный человек"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Ты серьезно болен, ты прошел через муки ада, – сказал Хоуи, – и пока я жив, никто кроме меня не сможет способствовать твоему скорейшему выздоровлению. Для меня это просто подарок судьбы, а не просто долг – помочь тебе побыстрее встать на ноги.

Они стояли у дверей в палату. Хоуи разговаривал с братом, крепко обнимая его своими крепкими, мускулистыми лапищами. Хоуи предпочитал играть роль веселого и могущественного старшего брата, а не хлюпика, изливающего родственные чувства на младшего, но и он, внешне почти точная копия своего брата, не смог скрыть эмоций, когда заговорил о родителях:

– Я еще могу смириться с потерей мамы и папы, что уж тут поделаешь… Но я никогда не смогу потерять тебя. – И с этими словами он ушел, чтобы сесть в ожидающий внизу лимузин, который должен был отвезти его в больницу в Нью – Джерси.

Олив Пэррот, ночная сиделка, была крупной негритянкой, чья стать, размеры и походка напоминали ему Элеонору Рузвельт. Ее отец держал на Ямайке ферму, где выращивал авокадо, а мать вела книгу сновидений, в которую она каждое утро записывала сны своих детей. По ночам, когда больному никак не удавалось заснуть, Олив садилась на стульчик в ногах его кровати и рассказывала ему истории о своем счастливом детстве на ферме, где росли авокадо. У нее был необыкновенно приятный голос и акцент уроженки Вест – Индии, и ее слова успокаивали его: с тех пор как ему вырезали грыжу и мать, сидя у его постели, тихо разговаривала с ним, его никто так не утешал. Если не считать вопросов, которые он задавал ночной сиделке, он по большей части лежал, погрузившись в молчание, беспредельно счастливый, что остался в живых. Как он потом узнал, его прооперировали буквально в последнюю секунду: коронарные сосуды уже были на девяносто-девяносто пять процентов закупорены, и он был на грани тяжелого и, может быть, фатального сердечного приступа.

Морин была энергичной, веселой рыжеволосой женщиной – в юности она, выросшая в смешанной ирландско-славянской семье из Бронкса, наверняка была настоящей оторвой; манера общения у нее была резковатой – она прекрасно владела языком городских низов. У него поднималось настроение от одного ее вида, когда она только появлялась в палате утром, – несмотря на ужасную слабость после операции, когда даже бритье, и не только бритье, даже легкое движение, например вставание со стула, изматывало его настолько, что он вынужден был ложиться обратно в постель; особенно сильно он устал после первой прогулки с ней под руку вдоль длинного больничного коридора, после чего рухнул на кровать и проспал несколько часов. Именно Морин, а не кто другой, звонила лечащему врачу его отца и постоянно сообщала своему подопечному о состоянии умирающего, пока у него не было сил самому общаться с докторами.

Хоуи заранее договорился, что Морин и Олив будут присматривать за ним в течение двух недель после выписки из больницы (и снова старший брат все расходы по уходу за больным взял на себя). Брат не стал советоваться с его женой, и она была возмущена не только тем, что все было решено за ее спиной, но и предположением, что она не сможет сама позаботиться о своем муже. Особенно она восставала против Морин, которая даже не пыталась скрыть презрительного отношения к жене пациента.

Недели три спустя после выписки слабость, которую он испытывал, постепенно начала проходить, и он начал задумываться о возвращении к работе. После ужина он вынужден был сразу ложиться в постель, потому что затрачивал слишком много сил на сидение за столом, а по утрам ему приходилось мыться под душем, устроившись на пластиковом стульчике. Под руководством Морин он начал заниматься физкультурой, делая легкие упражнения из курса лечебной гимнастики, и каждый день старался прибавлять по десять ярдов к прогулке, на которую он ежедневно выходил вместе с сиделкой. У Морин был молодой человек, о котором она рассказывала ему, – кинооператор с телевидения, который, как она надеялась, женится на ней, как только найдет постоянную работу. После окончания дежурства она, вместе с другими завсегдатаями кабачков, любила посидеть в баре за углом от ее дома в Йорквиле и пропустить стаканчик – другой. Погода стояла прекрасная, и когда они вместе выходили на прогулку, он не мог не оценить, как отлично она выглядит в облегающей рубашке-поло, короткой юбке и босоножках. Мужчины то и дело оглядывались на нее, пока они шли по дороге, и сиделка глядела им прямо в глаза с притворной воинственностью, если на нее бросали слишком уж нескромный взгляд. Ее постоянное присутствие делало его сильнее с каждым днем, и он приходил домой с прогулки довольный всем на свете, кроме, конечно, собственной ревнивой жены, которая, хлопнув дверьми, отчаливала из дому, как только они с Морин появлялись на пороге.

Он был не первым пациентом, влюбившимся в свою сиделку. Он даже не был первым пациентом, влюбившимся в Морин. За последние годы у нее уже было несколько романов с больными, и некоторые из ее подопечных, будучи в худшем, чем он, состоянии, поправились, целиком и полностью вернувшись к активной жизни, с помощью Морин, полной неистощимой энергии. У нее был дар вселять надежду в безнадежно больных, и они, вместо того чтобы навсегда смежить веки и покинуть этот мир, широко распахивали глаза, созерцая ее живую плоть, вибрирующую от избытка жизни, и постепенно шли на поправку.

Морин переехала в Нью-Джерси, когда скончался его отец. Ему все еще не разрешали водить машину, поэтому она вызвалась помогать Хоуи с организацией похорон, обратившись в Похоронное бюро Крайцера в Юнионе. Его отец в последние десять лет стал религиозен и, выйдя на пенсию и похоронив жену, каждый день стал посещать синагогу. Задолго до болезни, приведшей к его кончине, он попросил раввина провести заупокойную службу на иврите, как будто иврит был самым достойным ответом на смерть. Для младшего сына этот древний язык не означал ничего. Как и Хоуи, младший сын перестал серьезно относиться к иудаизму в тринадцать лет, на следующее воскресенье после субботы, когда отмечали его бар-мицве,[8]8
  Бар-мицве – букв, сын заповедей; бар-мицва – дочь заповедей. Так евреи называют мальчиков и девочек, когда они становятся взрослыми. Для девочек этот возраст наступает в 12 лет, для мальчиков в 13. Так же называются и церемонии перехода от детства к взрослой жизни. Обычно это большой праздник для всей семьи.


[Закрыть] и с тех пор ноги его не было в синагоге. Он даже не стал заполнять графу «вероисповедание» в больничной анкете, чтобы слово «иудаизм» не привело к нему в палату раввина, который стал бы вести с ним беседы, свойственные всем раввинам. Религия есть ложь – такую истину он познал еще в самом начале своего жизненного пути и с тех пор считал все религии отвратительными, называя бессмыслицей все суеверное словоблудие, рассчитанное на неразумных детей; он не выносил предельной незрелости любого Писания, его младенческого лепета и добродетельности, а также готовых к закланию агнцев – ревностных верующих. Нет никакого фокуса-покуса со смертью. Нет ни Бога, ни обветшалых фантазий о небесах, уготованных ему. Есть только наши тела, организмы, рожденные для жизни и смерти по законам, определенным организмами, жившими и умершими до нас. Если бы про него сказали, что он нашел свою философскую нишу, это было бы правильно; он рано распознал ее благодаря своей интуиции, и какими бы элементарными ни казались его рассуждения, это был итог всему. Приди ему в голову мысль написать автобиографию, он бы назвал свое творение «Жизнь и смерть мужского тела». Но после ухода на пенсию он стал художником, а не писателем и посему присвоил это название серии своих абстракций.

Но то, во что он верил или не верил, не имело ни малейшего значения в день похорон отца, погребенного рядом с матерью на захудалом кладбище в Джерси, неподалеку от автострады, известной как Тернпайк.[9]9
  Тернпайк – платная автомагистраль в Нью-Джерси с оживленным четырехполосным движением в обоих направлениях. Построена в 1950–1952 гг.


[Закрыть]

Над воротами, сквозь которые вся семья прошла на участок, отведенный в девятнадцатом веке под кладбище, полукругом высилась арка – на ней на иврите было написано название кладбищенской общины; по обе стороны от арки были вырезаны шестиконечные звезды. Два столба, поддерживающие арку, находились в плачевном состоянии: над разбитым, искрошенным камнем явно поработали и время, и хулиганы. Скособоченные железные ворота с проржавевшим замком даже не нужно было открывать: каждая створка висела на одной петле, уходя в землю на несколько дюймов. Не избежал печати минувших десятилетий и памятник с древними письменами, мимо которого они прошли, – имена родственников, высеченные на цоколе, почти стерлись, стали едва различимы. Среди тесных рядов вертикально стоящих надгробий высился небольшой кирпичный мавзолей – одно из старых захоронений – с филигранными стальными дверями и двумя оконцами, которые когда-то, в те далекие времена, когда в этом склепе хоронили ныне покоящихся там родственников, были украшены витражами, но впоследствии, во избежание нападения вандалов, окошечки были замурованы бетонными блоками, и теперь маленькое квадратное сооружение больше напоминало заброшенный склад или заколоченный наглухо уличный туалет, чем последнее место упокоения, достойное людей обеспеченных, уважаемых и занимавших высокое положение в обществе, которые построили этот памятник для праха своих родных и близких. Собравшиеся медленно прошли меж вертикально стоящих надгробий, имена на которых в основном были написаны на иврите, но попадались также памятники с надписями на идиш, русском, немецком и даже венгерском. На большинстве памятников была вырезана звезда Давидова, но встречались и более искусно декорированные – с двумя руками, сложенными в жесте благословения, или с кувшином, или с пятисвечником. Проходя среди могил маленьких детей и младенцев (их здесь было довольно много, хотя молодых, похороненных на этом кладбище женщин было гораздо больше – все они скончались лет в двадцать, скорее всего во время родов), они наталкивались на редкие памятники: на одном высилась скульптура ягненка, на другом было выточено изображение дерева с усеченной кроной. Двигаясь цепочкой по кривым, узким и давно заросшим тропинкам старой части кладбища к новым участкам, которые им напоминали какой-нибудь северный парк, к тому месту, где должно было состояться погребение, они могли сосчитать, сколько людей, погибших от гриппа, что разразился в 1918 году, убив десять миллионов человек, лежит на этом маленьком еврейском кладбище, заложенном на границе Элизабет и Ньюмарка их дедом, отцом покойного владельца самой любимой в Элизабет ювелирной лавки.

Тысяча девятьсот восемнадцатый – только один из множества ужасных годов, усеянных трупами anni horribili,[10]10
  Ужасные годы (лат.).


[Закрыть] черным пятном ложащихся на воспоминания о двадцатом веке.

Он стоял у могилы среди двух десятков родственников; справа от него, вцепившись ему в руку, стояла его дочь, позади – оба сына, а жена – чуть поодаль, рядом с дочерью. Он неподвижно стоял у разверстой ямы, пытаясь понять, какой удар по его здоровью нанесла ему смерть отца. Хорошо, что Хоуи не отходил от него в такую минуту: брат крепко обнимал его за плечи, будто пытаясь огородить от непредвиденных случайностей.

Он никогда не задумывался над тем, кем были для него мать и отец. Они просто были матерью и отцом. Их существование не требовало никаких доказательств. Но теперь пространство, занимаемое ими, опустело. Каждодневная осязаемость их плоти исчезла. Гроб отца, простой деревянный ящик из сосновых досок, был на ремнях опущен в яму, выкопанную рядом с могилой его жены. И теперь покойник проведет в земле намного больше часов, чем провел в лавке, продавая драгоценности в таких количествах, что его занятие ни у кого не могло вызвать даже легкой усмешки. Он открыл лавку в 1933-м, в тот год, когда родился его второй сын, и расстался с ней в 1974-м, успев обеспечить обручальными кольцами три поколения жителей Элизабет. Где он взял деньги, чтобы открыть свое дело, и как он сумел найти покупателей в 1933 году, всегда оставалось загадкой для его сыновей. Фактом оставалось лишь то, что отец бросил работу в часовом магазине Абельсона на Спрингфилд-авеню в Ирвингтоне, где стоял за прилавком с девяти утра до девяти вечера по понедельникам, средам и пятницам, и с девяти до пяти по вторникам и четвергам, чтобы открыть свою лавчонку в Элизабет. Это было крохотное помещение, не более пятнадцати футов в ширину, а на витрине, выходившей на улицу, с первого же дня существования магазинчика красовалась надпись, выведенная крупными черными буквами: «Бриллианты – Ювелирные изделия – Часы», а под ней, более мелкими буквами: «Ремонт ювелирных изделий, ручных и настенных часов». В свои тридцать два года он предпочел работать на себя и свою семью по шестьдесят, а то и семьдесят часов в неделю, нежели торговать в лавке Мо Абельсона. Чтобы привлечь в свой магазин побольше покупателей из рабочего класса, составлявшего основное население Элизабет, а также из опасения смутить клиентов своим еврейским именем или вызвать недовольство десятков тысяч христиан этого портового городка, регулярно посещавших церковь, он легко предоставлял кредит, позволяя вносить процентов тридцать-сорок от стоимости выбранного украшения. Он никогда не проверял платежеспособности своих покупателей – они могли зайти к нему несколько недель спустя, выплачивая по нескольку долларов в счет долга или практически ничего не платя, – его это мало беспокоило. Несмотря на кредиты, он не разорился, а доброе отношение к нему, которого он добился благодаря особому подходу к людям, было для него дороже денег. Он уставил лавочку посеребренными вещицами, чтобы сделать интерьер более уютным: чайные сервизы, подносы, кастрюльки, подсвечники – барахло, которым он торговал по бросовой цене, а под Рождество в витрине появлялась заснеженная страна с Санта-Клаусом в центре. Ему пришла в голову гениальная мысль – не давать магазинчику собственное имя, а придумать другую вывеску: «Ювелирные изделия для всех и для каждого», – именно под этим названием отцовская лавочка стала известна всему округу Юнион, то есть огромному количеству простых людей, которые оставались его верными покупателями до тех пор, пока он, отметив свое семидесятитрехлетие, не продал все свое имущество оптом.

«Купить бриллиант – это непростое дело для человека из рабочего класса, – говорил он своим сыновьям. – Пусть это будет даже очень маленький камушек. Его жена сможет носить его и для красоты, и для придания себе веса в обществе. А когда жена носит бриллианты, ее муж уже не рядовой водопроводчик – он сразу становится важной персоной, чья супруга щеголяет в бриллиантах. Теперь его жена владеет вечными ценностями. Потому что алмазы не только символ красоты, статуса и роскоши – алмазы вечны. Это частица вечности, добытой из земли, и обыкновенная жена простого смертного носит кольцо с частицей вечности на своей руке!»

Причина, по которой отец ушел от Абельсона, где он мог бы преуспевать даже в страшные годы Депрессии, получая жалованье наличными, была проста: тем, кто спрашивал его, и даже тем, кто не спрашивал, отец всегда объяснял: «Я должен что-то оставить своим сыновьям». из большой кучи земли рядом с могилой торчали рукояти двух лопат. Он подумал, что лопаты эти оставлены могильщиками, которые придут чуть позже, чтобы засыпать яму. Он представил себе, как все родственники, приехавшие на похороны, подойдут к могиле, чтобы бросить в нее горсть земли, а потом, точно так же как после похорон его матери, разойдутся по своим машинам. Но отец просил раввина, чтобы его похоронили согласно иудейскому обряду, который, к сыновнему удивлению, требовал, чтобы покойного закапывали в землю родные и близкие, а вовсе не работники кладбища или кто-либо другой. Об этом раввин сообщил Хоуи, но Хоуи почему-то ни слова не сказал своему младшему брату. Теперь он с удивлением наблюдал, как его старший брат, в элегантном темном костюме, белой рубашке с темным галстуком и начищенных черных туфлях вытаскивает лопату из земли, а затем, копнув, до краев ее наполняет. Затем Хоуи торжественно подошел к краю могилы, остановился на мгновение, погруженный в раздумья, и, слегка наклонив лезвие, позволил земле медленно ссыпаться в разверстую яму. Земля упала на крышку гроба с характерным звуком, который ни с чем нельзя спутать, от чего у всех присутствующих по спине побежали мурашки.

Хоуи возвратился к земляной насыпи, чтобы снова вонзить лопату в крошащуюся пирамиду, возвышающуюся фута на четыре над краем могилы. Теперь нужно было забросить всю выкопанную землю обратно в яму, пока отцовская могила не сравняется с соседними.

На эту работу у них ушел почти целый час. Пожилые родственники и друзья, которые были не в состоянии копать, помогали молодым, зачерпывая землю пригоршнями и кидая ее на крышку гроба; он тоже не мог заниматься таким тяжелым физическим трудом, и потому эта нелегкая задача выпала на долю Хоуи, четырех сыновей старшего брата и двух его собственных: все шестеро были крепкими, здоровыми парнями лет тридцати или чуть старше, которым такое дело было по плечу. Они разделились на бригады по два человека, чтобы пересыпать землю из кучи в могилу. Каждые несколько минут заступала другая смена, но в какое-то мгновение ему показалось, что работе этой нет конца и они будут вечно топтаться у могилы, закапывая гроб. Лучшее, что он мог сделать, чтобы целиком отдаться непреложной и грубой прямолинейности похорон, – это тихо отойти к краешку могилы и смотреть, как земля, ссыпаясь, постепенно закрывает гроб. Он наблюдал, как земля сравнивается с крышкой гроба, на которой была выточена только звезда Давидова, а затем – как земля закрывает крышку. Теперь его отец будет лежать не только в гробу, но и под тяжестью всей земли, сброшенной на него, и внезапно он увидел губы отца, как если бы не было никакого гроба, как если бы землю сбрасывали прямо на него, забивая грязью рот, засыпая глаза и ноздри, закупоривая уши. Он хотел сказать им, чтобы они сейчас же прекратили работу, хотел крикнуть, чтобы они остановились: он не желал, чтобы его сыновья и племянники покрывали грязью лицо отца, перекрыв все каналы, через которые он всасывал в себя жизнь. Я смотрел на это лицо с самого рождения – прекратите закапывать отцовское лицо! Но мужчины, эти крепкие молодые мужчины, вошли в определенный ритм, и они не могут остановиться и ни за что не прекратят кидать землю, даже если он бросится в разверстую могилу и потребует немедленно остановить похороны. Сейчас их уже ничто не остановит. Они будут продолжать и зароют его прах, если так нужно поступить, чтобы закончить дело. Хоуи отошел в сторону; лоб его покрылся капельками пота. Издали он наблюдал, как шестеро здоровых парней, двоюродных братьев, стремясь поскорее закончить свою работу, орудуют лопатами в неистовом темпе. Они меньше всего походили на плакальщиков, участвующих в древнейшем скорбном ритуале, скорее эти молодые мужчины походили на рабочих прошлого века, закидывающих уголь в плавильную печь.

Старшее поколение, плача, жалось друг к дружке. От земляной пирамиды ничего не осталось. Вперед вышел раввин и, аккуратно разгладив ладонями поверхность земли, взял в руки палку, с помощью которой очертил размеры могилы по рыхлой почве.

Он смотрел, как отец исчезает из этого мира с каждым дюймом покрывающей его земли. Ему пришлось проследить этот постепенный уход до самого конца. Для него это было похоже на вторую смерть, не менее ужасную, чем первая. Внезапно на него нахлынули чувства, уносящие его в воспоминания об отдельных моментах жизни: вот он, отец, берет по очереди на руки каждого из его троих только что родившихся детей: сначала Рэнди, потом Лонни и, наконец, Нэнси – и глядит на младенцев удивленным взглядом, в котором светится тихая радость.

– Ну как ты? – спросила Нэнси, обнимая отца, пока тот глядел на палку, рисующую линии на свежей земле, будто это была детская игра в классики.

Крепко прижав к себе дочь, он сказал:

– Ничего, держусь. – Затем вздохнул и с усмешкой проговорил: – Теперь я знаю, что такое похороны. До сегодняшнего дня я этого не понимал.

– Какой ужас! Никогда такого не испытывала, – прошептала Нэнси.

– И я тоже, – согласился он. – Ну, пошли, что ли, – добавил он и, возглавив траурную процессию, вместе с Нэнси и Хоуи направился к выходу. Он никак не мог избавиться от тяжелых впечатлений: мыслями он еще оставался рядом с могилой, вспоминая все, что видел и о чем думал, хотя ноги вели его прочь.

Пока они стояли у могилы, постепенно заполняемой землей, дул сильный ветер, и еще долго – долго – и после ухода с кладбища, и после возвращения в Нью-Йорк – он чувствовал вкус пыли во рту.

В течение девяти последующих лет его здоровью ничто не угрожало. Раза два за это время он болел, но не смертельно, и, в отличие от мальчика на соседней койке, его заболевания не привели к катастрофическому финалу. Затем, в 1998 году у него подскочило давление, и никакие лекарства ему не помогали, хотя он сменил изрядное количество препаратов. Доктора установили причину: у него произошла закупорка артерии и развилась острая почечная недостаточность, которая привела к частичной потере почечной функции, и ему пришлось лечь в больницу для ангиопластики. И снова ему улыбнулась удача: ему поставили эндопротез, который был проведен к месту закупорки через катетер, вставленный в бедренную артерию, в которой сделали прокол, и далее через аорту.

Ему исполнилось шестьдесят пять, он вышел на пенсию и к тому времени снова, уже в третий раз, был в разводе. Он застраховался по государственной программе охраны здоровья «Медикэр», начал получать пособие по программе социального обеспечения и даже отправился к своему юристу составлять завещание. Составление завещания – это лучший момент старения и, вероятно, даже умирания: составление, затем, по истечении какого-то времени, переписывание, приведение в соответствие с текущими обстоятельствами, а затем – снова обдумывание пунктов, которые следует изменить. Несколькими годами позже, после террористического нападения на международный торговый центр в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, он все же решил выполнить данное самому себе обещание и переехал из Манхэттена на нью-джерсийское побережье, в деревушку для пенсионеров под названием Старфиш Бич, которая располагалась всего в нескольких милях от приморского городка, где вся его семья отдыхала по месяцу каждое лето. Коттеджи на Старфиш Бич, в основном одноэтажные, представляли собой симпатичные, облицованные галечником домики со светлыми окнами и раздвижными стеклянными дверями, выходящими в уютный внутренний дворик. Выстроенные полукрутом домики, за которыми располагался сад с маленьким прудом, были обнесены живой изгородью. Для удобства пятисот уже немолодых обитателей этого комплекса, занимающего более сотни акров, на прилегающей к кондоминиумам территории были сооружены теннисные корты, красивый сад с беседкой для пикников, спортивный центр, почта, центр социальной помощи, студия керамики, деревообрабатывающая мастерская, маленькая библиотека, компьютерный зал с тремя машинами и одним принтером и вместительный актовый зал, используемый для лекций, концертов и показа слайдов, привезенных супружескими парами из заграничных путешествий. В центре деревни располагался олимпийских размеров открытый бассейн с подогревом; кроме него был и крытый бассейн, поменьше; а также там был еще весьма приличный ресторанчик – в торговом центре в конце главной улицы деревни, а еще книжная лавка, винная лавка, магазин подарков, банк, брокерская контора, риэлтерская служба, юридическая консультация и бензоколонка. До супермаркета было рукой подать, буквально пять минут езды на машине, а если вы были способны передвигаться самостоятельно, как и большинство здешних жителей, вы с легкостью могли одолеть полмили до пешеходной зоны, тянущейся вдоль побережья, и спуститься к широко раскинувшемуся океану, где все лето дежурили спасатели.

Переехав в деревню, он сразу же превратил одну из комнат своего трехкомнатного жилища в мастерскую, и теперь, после ежедневной четырехмильной прогулки вдоль побережья, большую часть дня посвящал воплощению своей давней мечты, в свое удовольствие занимаясь живописью, однако рутинная, однообразная работа не принесла ему желаемого счастья. Он не скучал по Нью-Йорку, если не считать Нэнси: она была любимым ребенком, чье присутствие всегда радовало его; разведясь, дочь осталась одна с четырехлетними близнецами на руках, и он не мог заботиться о ней, защищать и оберегать ее так, как ему хотелось бы. После развода дочери и он, и Феба, равным образом снедаемые тревогой за судьбу Нэнси, пытались вмешаться в ее жизнь и по отдельности проводили с ней гораздо больше времени, чем раньше, особенно когда она уезжала учиться, в колледж на Среднем Западе. Именно там она познакомилась со своим будущим мужем, в ту пору романтически настроенным аспирантом. Этот молодой человек, открыто презиравший все материальные блага и, в частности, рекламный бизнес ее отца, неожиданно для себя обнаружил, что они уже не просто пара влюбленных голубков, предпочитающая всему на свете книги и камерную музыку, – а родители двух шумных близнецов. Его поэтическая натуpa не выдержала неурядиц семейной жизни: условия стали невыносимыми для того, кто в тот момент как раз нуждался в тишине и покое для завершения своего первого романа. Муж обвинил Нэнси в том, что она является причиной всех его несчастий, и заявил, что ему наскучило ее постоянное нытье, будто он подавляет ее материнские чувства. После работы и по выходным он все чаще отсутствовал дома, избегая кутерьмы в их тесном жилище, создаваемой двумя крохотными требовательными существами, которых он зачал по глупости. Когда он окончательно свихнулся от семейной жизни, он забросил работу над книгой и, забыв про свое отцовство, удалился в Миннесоту, чтобы вернуть себе ясность ума и снова начать думать, – на самом деле он просто сбежал от лежавшей на нем ответственности.

Если бы отец настоял на своем, Нэнси с детьми тоже бы переехала на побережье. Она могла бы сменить работу и найти себе какое-нибудь занятие в Джерси, оставив детишек на попечение нянек и гувернанток, услуги которых здесь были вдвое дешевле, чем в Нью-Йорке, к тому же дед был бы рядом и мог присматривать за близнецами – забирать внуков домой из садика, следить за ними на пляже и так далее. Отец с дочерью могли бы обедать вместе хоть раз в неделю, а по выходным всей компанией ходить на прогулки. Они жили бы неподалеку друг от друга у самого моря, где нет никакой угрозы от Аль-Каиды. В день, когда были разрушены башни-близнецы, он сказал Нэнси:

– Мне жить пока еще не надоело. Надо убираться отсюда, покуда целы. – И два с половиной месяца спустя, в самом конце ноября, он уехал из Нью-Йорка. В течение нескольких первых недель, что он провел на побережье, его беспокоила мысль о том, что его дочь и внуки могут стать жертвами террористов, зато, думая о себе, он больше не испытывал тревоги. Он избавился от ощущения бессмысленного риска, которому подвергал себя ежедневно, поскольку катастрофа лишила уверенности всех американцев, наполнив страхом повседневную жизнь. Он делал только то, что подсказывал ему разум, – он хотел выжить. И, как всегда бывает, он не хотел, чтобы конец пришел хоть минутой раньше положенного срока.

Через год после операции на почечной артерии ему снова пришлось лечь в клинику: на этот раз у него произошла закупорка сонной артерии, одной из главных артерий, ведущих от аорты к основанию черепа и питающих кровью мозг. Если вовремя не принять меры, такое заболевание может привести к инсульту или даже к внезапной смерти. Ему рассекли шею, затем поставили зажим на артерию, чтобы прекратить ток крови. Затем в артерии сделали надрез и удалили тромб, вызывавший непроходимость кровеносного сосуда. Ему было бы легче, если бы хоть кто-то находился рядом с ним перед столь опасной и требующей ювелирного мастерства операцией, но Нэнси, лишившись помощи мужа, была поглощена своей работой и уходом за детьми, а в Старфиш Бич он не знал никого, кто мог откликнуться на просьбу о помощи. Он ни в коем случае не желал вызывать к себе брата, отрывая его от дел и сбивая напряженный график его работы. Он знал, что станет для него причиной треволнений и забот, хотя его отпустят домой уже на следующее утро после операции – при условии, что она пройдет без осложнений. Это была не такая сложная процедура, как операция на сердце, когда ему поставили пять шунтов, и не такая опасная, как гнойный аппендицит с перитонитом, – в ней не было ничего экстраординарного – так говорил ему добродушный хирург, внушая, что эндартерэктомия сонной артерии – элементарная вещь и что через денек-другой он снова будет стоять за мольбертом.

Итак, рано утром он отправился в больницу один. Ему пришлось долго ждать в застекленной приемной вместе с десятком других пациентов в больничных халатах, кому назначили операцию в первой половине дня. Он решил, что часов до четырех, пока народ не рассосется, здесь будет такое же столпотворение. Прооперированных больных увозили через другую дверь в палату; некоторых, как ему было понятно, могла ждать совсем другая участь, но тем не менее все, кому предстояла операция, спокойно сидели в вестибюле, проводя время за чтением утренних газет. Когда кого-нибудь вызывали в операционную, выкликнув его имя, он вставал, отдавая кипы газет любому, кто бы их ни попросил. По тишине и спокойствию, царившим в помещении для ожидания, могло показаться, что люди сидят в очереди к парикмахеру, а не ждут момента, когда хирург рассечет артерию, питающую мозг.

Пока он сидел в вестибюле, дожидаясь своей очереди, с ним заговорил сосед, который давал ему почитать страничку со спортивными новостями. На первый взгляд соседу было сорок с небольшим или чуть за пятьдесят, но лицо у него было бледное, одутловатое, тихий голос дрожал.

– Сначала умерла мама, – сказал он. – А через полгода – папа. Через восемь месяцев после папиной смерти скончалась моя единственная сестра, а годом позже распался мой брак, и жена забрала себе все, что у меня было. После этого мне в голову стали приходить ужасные вещи: мне казалось, будто кто-то приходит ко мне и говорит: «А сейчас мы отрежем тебе правую руку. Посмотрим, выдержишь ты или нет». И мне отрезали правую руку. А потом ко мне снова приходили и говорили: «Теперь мы отрежем тебе левую руку». Когда и это было сделано, они вернулись и спросили: «Тебе мало? Может, хватит? Или ты хочешь продолжать? Ну, тогда мы отрубим тебе ноги». И все это время я думаю: «Может, действительно хватит? Может, пора кончать со всем? Когда же придет мой час? Когда у меня хватит мужества включить газ и сунуть голову в духовку? Когда я пойму, что сыт по горло и не стоит тянуть дальше?» Вот с такими черными мыслями я жил последние десять лет. Целых десять лет я страдал от горя! А теперь мне не до душевных страданий, когда началось все это дерьмо…