Текст книги "Прощай, Колумбус и пять рассказов"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

5

– Рон женится! – крикнула мне Джулия, когда я вошел в дверь. – Рон женится!

– Сейчас? – сказал я.

– В День труда! Он женится на Гарриет, он женится на Гарриет. – Она повторяла это нараспев, чуть гнусаво. – Я буду золовкой!

– Привет, – сказала Бренда. – Я буду золовкой.

– Слышал. Когда это случилось?

– Он сказал нам сегодня днем. Вчера вечером они сорок минут разговаривали по междугороднему. Она прилетит на будущей неделе и будет грандиозная свадьба. Родители летают по всему городу. Надо все организовать дня за два. И отец берет Рона в дело – он начнет с двухсот долларов в неделю и должен расти. Это уже с октября.

– Я думал, он станет преподавателем физкультуры.

– Он собирался. Но на семейном человеке другая ответственность…

За ужином Рон рассуждал на тему ответственности и будущего.

– Мы родим мальчика, – сказал он к восторгу матери, – и, когда ему будет полгода, я положу перед ним баскетбольный мяч, футбольный мяч и бейсбольный, и к какому он протянет руку, тем спортом и будет заниматься.

– А если ни к какому не протянет? – сказала Бренда.

– Не остри, юная леди, – сказала миссис Патимкин.

– Я буду тетей, – запела Джулия и показала Бренде язык.

– Когда приезжает Гарриет? – с полным ртом картошки озадачился мистер Патимкин.

– Через неделю после завтрашнего дня.

– Можно, она будет спать в моей комнате? – закричала Джулия. – Можно?

– Нет, в гостевой комнате… – начала миссис Патимкин, но тут вспомнила обо мне – с косым сокрушительным фиалковым взглядом: – Конечно.

Ну, я ел действительно как птичка. После ужина мой чемодан был перенесен – мною – в гостевую комнату напротив комнаты Рона и по соседству с комнатой Бренды. Бренда пошла со мной показать дорогу.

– Бренда, можно посмотреть на твою кровать?

– Позже, – сказала она.

– А мы сможем? Здесь?

– Думаю, да, – сказала она. – Рон спит как убитый.

– Я смогу остаться на ночь?

– Не знаю.

– Я встану пораньше и вернусь сюда. Мы поставим будильник.

– Он всех разбудит.

– Я сумею сам проснуться. Я могу.

– Не стоит тут слишком задерживаться, – сказала она. – У матери будет припадок. Мне кажется, она нервничает из-за твоего приезда.

– Я тоже. Я их почти не знаю. Ты думаешь, мне надо тут оставаться целую неделю?

– Целую неделю? Когда приедет Гарриет, тут будет такой кавардак, что сможешь остаться на две.

– Ты думаешь?

– Да.

– А ты хочешь, чтобы остался?

– Да, – сказала она и пошла вниз, чтобы успокоить материнскую душу.

Я раскрыл чемодан и стал складывать вещи в ящик комода, свободный, если не считать подмышников и школьного выпускного альбома. Посреди этого занятия по лестнице тяжелым шагом поднялся Рон.

– Привет, – сказал он мне через коридор.

– Поздравляю, – отозвался я. Надо было сообразить, что за обменом приветствиями неминуемо последует рукопожатие. Рон отложил свои дела в комнате и вошел ко мне.

– Спасибо. – Он пожал мне руку. – Спасибо.

Потом он сел на мою кровать и смотрел, как я убираю последние вещи. У меня была одна рубашка с ярлычком «Брукс Брадерс», и я дал ей полежать на кровати, а рубашки «Эрроу» быстро переложил в ящик. Рон сидел, потирая предплечье, и улыбался. Вскоре мне стало совсем неловко.

– Да, – сказал я, – вот это новость.

Он согласился – не знаю уж с чем.

– Какие ощущения? – спросил я после еще одной затяжной паузы.

– Лучше. Феррари заехал исподтишка.

– А. Хорошо, – сказал я. – Какие ощущения перед свадьбой?

– Да нормально, по-моему.

Я прислонился к бюро и считал полоски на ковре.

Рон наконец рискнул вступить на территорию языка.

– Ты что-нибудь знаешь о музыке?

– Да, немного.

– Если хочешь, можно послушать мой проигрыватель.

– Спасибо, Рон. Я не знал, что ты любишь музыку.

– Конечно. У меня все до одной пластинки Андре Костеланеца. Ты любишь Монтовани? [23]23
  Андре Костеланец (1901–1980) руководил американским оркестром, исполнявшим популярные аранжировки легкой классической музыки, песен и бродвейских мюзиклов. Аннунцио Паоло Монтовани (1905–1980) руководил английским оркестром, исполнявшим легкую музыку. Его фирменным приемом был «каскад струнных».


[Закрыть]У меня он тоже есть. Я люблю полуклассику. Если хочешь, можно послушать мою пластинку из Колумбуса… – Голос его постепенно затих. Наконец он пожал мне руку и вышел.

Снизу слышался голос Джулии, она пела: «Я буду тетей». Миссис Патимкин говорила ей: «Нет, деточка, ты будешь золовкой. Спой это, родная», но Джулия продолжала распевать: «Я буду те-о-тей», потом вступил голос Бренды: «Мы будем те-о-тей», Джулия подхватила песню, и в конце концов миссис Патимкин воззвала к мужу: «Скажи ей, чтобы перестала ее подзуживать…» Вскоре дуэт смолк.

Потом снова послышался голос миссис Патимкин. Слов я не мог разобрать, но ей ответила Бренда. Заговорили громче, теперь все стало слышно.

«Мне нужен полный дом народа?» – Это миссис Патимкин.

«Мама, я тебя спросила».

«Ты спросила отца. А сначала должна была спросить меня. Он не знает, сколько мне из-за этого лишней работы…»

«Господи, можно подумать, у тебя нет Карлоты и Дженни».

«Карлота и Дженни не могут везде поспеть. У нас не Армия спасения!» [24]24
  Армия спасения – евангелистская организация. Ставит своей целью распространение евангельских идей и оказание социальной, медицинской, нравственной и др. помощи. Содержит столовые, ночлежки и т. д.


[Закрыть]

«Это еще что значит, черт возьми?»

«Что за выражения? Разговаривай так со своими подружками».

«Мама, прекрати!»

«Не смей повышать на меня голос. Ты палец о палец не ударила, чтобы помочь по дому».

«Я не рабыня… я дочь».

«Тебе не мешало бы узнать, что такое работа по хозяйству».

«Зачем? – сказала Бренда. – Зачем?»

«Затем, что ты ленивая, – ответила миссис Патимкин, – и думаешь, что мир обязан тебя обеспечивать».

«Кто это сказал?»

«Тебе пора зарабатывать деньги, хотя бы на свои тряпки».

«Зачем? Господи, папа может жить на одни дивиденды. На что ты жалуешься?»

«Когда ты последний раз помыла тарелку?»

«Черт возьми, Карлота моет тарелки!»

«Не чертыхаться здесь!»

«Мама! – Бренда уже плакала. – Почему ты такая, черт возьми!»

«Довольно, – сказала миссис Патимкин, – плачь со своим дружком».

«Со своим дружком… – плакала Бренда. – Почему ты на него не наорешь заодно… Почему все так злы со мной…»

В комнате напротив тысячи поющих скрипок Костеланеца закатились «Ночью и днем». Дверь Рона была открыта, и я увидел его на кровати, вытянувшегося, колоссального; он подпевал пластинке. Слова были из «Ночью и днем», но мелодию Рона я не узнал. Через минуту он поднял трубку и назвал оператору номер в Милуоки. Пока его соединяли, он повернулся набок и прибавил громкости в проигрывателе, чтобы его услышали на западе, за полторы тысячи километров отсюда.

Внизу раздался голос Джулии: «Ха-ха, Бренда плачет, ха-ха, Бренда плачет».

И Бренда взбежала по лестнице.

– Тебе это отольется, поганка, – крикнула она вниз.

«Бренда!» – крикнула миссис Патимкин.

«Мамочка! – закричала Джулия. – Бренда меня обзывает!»

«Что тут происходит?» – гаркнул мистер Патимкин.

«Вы меня звали, мистер П?» – крикнула Карлота.

А Рон в комнате напротив сказал: «Привет, Гар. Я им сообщил».

Я сел на свою рубашку от братьев Брукс и громко произнес свое имя.

* * *

– Черт бы ее взял! – сказала Бренда, расхаживая по моей комнате.

– Бренда, как думаешь, мне убраться?..

– Ш-ш-ш. – Она подошла к двери и прислушалась. – Уезжают в гости, слава Богу.

– Бренда…

– Шшш… Ушли.

– С Джулией?

– Да. Рон у себя? Его дверь закрыта.

– Он вышел.

– Их тут никого не слышно. Ходят крадучись, на резиновых подошвах. Ох, Нил…

– Брен, я спросил тебя: может, мне побыть здесь завтра и уехать?

– Да она не из-за тебя злится.

– От меня тоже мало удовольствия.

– Из-за Рона. Она из-за женитьбы съехала с катушек. Да еще я тут. Теперь, когда появится паинька Гарриет, она вообще забудет о моем существовании.

– А ты разве против?

Она подошла к окну и выглянула наружу. Там было темно и прохладно; деревья шелестели и трепались на ветру, словно простыни, вывешенные для просушки. Все на дворе намекало на сентябрь, и я впервые задумался о том, что Бренде скоро уезжать в колледж.

– Разве ты против? – Но она меня не слушала.

Она подошла к двери в другом конце комнаты.

Открыла ее.

– Я думал, там чулан, – сказал я.

– Иди сюда.

Она придержала дверь, мы заглянули в темноту и услышали странный шум ветра в карнизах.

– Что здесь? – спросил я.

– Деньги. – Бренда вошла в комнату. Когда она включила тусклую шестидесятиваттную лампочку, я увидел, что комната полна старой мебели – два кресла с высокими спинками, засаленными на уровне головы, диван с провисшим посередке пузом, складной карточный стол, два с вылезшей набивкой кресла к карточному столу, зеркало с облупившейся сзади краской. Журнальный столик с треснувшей стеклянной крышкой и груда скатанных штор.

– Что это? – спросил я.

– Склад. Наша старая мебель.

– Насколько старая?

– Из Ньюарка, – сказала она. – Подойди.

Она стояла на четвереньках перед диваном и приподняла его пузо, чтобы под него заглянуть.

– Бренда, какого черта мы тут делаем? Вся перепачкаешься.

– Их тут нет.

–  Чего?

– Денег. Я же тебе сказала.

Я сел на кресло, подняв облачко пыли. Снаружи пошел дождь, и через отдушину в стене на нас пахнуло осенней сыростью. Бренда поднялась с пола и села на диван. Колени и шорты у нее были испачканы, и, когда она откинула волосы, испачкался лоб. Там, среди беспорядка и грязи, у меня было странное видение: я увидел нас, обоих нас среди беспорядка и грязи – мы были похожи на молодую чету, которая только что въехала в новую квартиру, мы вдруг произвели инвентаризацию нашего имущества, финансов, будущего, и единственное, что нас порадовало – чистый запах снаружи, который напомнил нам, что мы живы, но не насытит нас в час нужды.

– Какие деньги? – спросил я.

– Сотенные бумажки. С того времени, когда я была девочкой… – И она глубоко вздохнула. – Когда я была девочкой и мы только что переехали из Ньюарка, отец однажды привел меня сюда. Привел меня в эту комнату и сказал: если со мной что-нибудь случится, знай, что здесь есть для тебя деньги. Сказал, что только для меня, больше ни для кого. И чтобы я никому о них не говорила, даже Рону. И матери.

– Сколько там было?

– Три сотенных бумажки. До этого я таких не видела. Мне было девять лет, сколько сейчас Джулии. Наверное, мы еще и месяца тут не прожили. Помню, я ходила сюда, наверное, раз в неделю, когда в доме никого, кроме Карлоты, не было, залезала под диван, проверяла, там ли они. И всегда они там были. Он о них больше не заговаривал. Ни разу.

– Где же они? Может, кто-то украл?

– Не знаю, Нил. Думаю, он сам их забрал.

– Когда они исчезли, неужели ты ему не сказала? Карлота могла…

– Я и не знала, что они исчезли – до этой минуты. В какой-то момент я, наверно, перестала заглядывать… потом забыла о них. Или перестала думать. У меня всегда хватало денег. Эти мне были не нужны. Думаю, он решил однажды, что они мне не понадобятся.

Бренда подошла к узкому пыльному окну и написала на нем свои инициалы.

– А зачем они сейчас тебе понадобились? – спросил я.

– Не знаю, – сказала она и выключила свет. Я не поднялся с кресла, и Бренда, стоявшая в двух шагах от меня в обтягивающих шортах и рубашке, казалась голой. Я увидел, что плечи у нее вздрагивают.

– Я хотела найти их и разорвать на мелкие клочки и засунуть эту дрянь в ее сумку! Если бы нашла, так бы и сделала, честное слово!

– Я бы тебе не позволил.

– Не позволил бы?

– Да.

– Иди ко мне, Нил. Сейчас.

– Где?

– Иди. Здесь.На этом грязном, грязном, противном диване.

И я ее послушался.

* * *

Утром Бренда приготовила для нас двоих завтрак. У Рона это был первый рабочий день; я вернулся в свою комнату утром и через час услышал, как он поет в ванной. Когда из гаража выехал «крайслер» и повез хозяина и сына на завод Патимкина в Ньюарке, я еще не спал. Миссис Патимкин тоже не было дома: она на своей машине поехала в синагогу, договариваться с раввином Краницем о свадьбе. Джулия на задней лужайке изображала, что помогает Карлоте развешивать белье.

– Знаешь, что я хочу сегодня утром? – сказала Бренда.

Мы ели грейпфрут, деля его довольно неопрятно, – Бренда не смогла найти кривой ножик, и мы решили очистить его и есть дольками, как апельсин.

– Что? – спросил я.

– Побегать. Ты когда-нибудь бегаешь?

– В смысле, по беговой дорожке? Ну конечно. В школе нас каждый день заставляли пробегать милю. Чтобы мы не росли маменькиными сынками. Видимо, чем больше у тебя легкие, тем больше ты должен ненавидеть мать.

– Я хочу побегать, – сказала она. – И чтобы ты со мной. Ладно?

– Ну, Бренда…

Однако через час после завтрака, состоявшего из еще одного грейпфрута – каким, по-видимому, и должен быть утренний завтрак бегуна, – мы поехали на «фольксвагене» к школе, позади которой была четырехсотметровая беговая дорожка. Посередке на газоне ребятишки играли с собакой, а в дальней стороне, ближе к лесу, человек в белых, с разрезами по бокам, шортах и без майки крутился, крутился и толкал ядро. Когда оно отделялось от ладони, он, отбив короткую чечетку, орлиным взглядом следил за тем, как взлетает по дуге снаряд, взлетает и падает на землю в двух десятках шагов.

– Знаешь, – сказала мне Бренда, – ты на меня похож. Только больше.

Мы были одеты и обуты одинаково – защитного цвета шорты, фуфайки, толстые носки, теннисные туфли, – но я подумал, что Бренда имеет в виду не это случайное обстоятельство – если его можно назвать случайным. Она, несомненно, имела в виду, что я начинаю выглядеть так, как ей хотелось. Как она.

– Посмотрим, кто кого, – сказала она, и мы побежали.

Первые двести метров ребята с собакой держались за нами. Когда мы пробегали мимо метателя ядра, он нам помахал; Бренда крикнула: «Примет!», а я улыбнулся, отчего во время серьезного бега, как вам, быть может, известно, чувствуешь себя необычайно глупо. После круга ребята вернулись на газон, собака повернула и побежала в обратном направлении, а я почувствовал под ребрами маленький нож. Все-таки я держался вровень с Брендой, на втором круге снова крикнувшей: «Привет!» счастливчику-метателю, который возлежал сейчас на траве, наблюдал за нами и тер свое ядро, как хрустальный шар. Вот молодчина, подумал я.

– Может, потолкаем ядро? – пропыхтел я.

– Потом, – сказала она, и я увидел капельки пота на прядях волос, упавших на ухо.

В конце второго круга Бренда неожиданно свернула с дорожки на газон и повалилась. Это удивило меня, но я продолжал бежать.

– Эй, Боб Матиас [25]25
  Боб Матиас школьником выиграл золотую медаль по десятиборью на Олимпиаде 1948 г. в Лондоне и еще раз – в 1952 г., в Хельсинки.


[Закрыть], – крикнула она, – полежим на солнышке.

Я сделал вид, что не слышу, и, хотя сердце у меня уже билось в горле, а во рту стояла засуха, заставлял ноги двигаться и поклялся себе, что не остановлюсь, пока не пробегу еще круг. Пробегая мимо метателя в третий раз, я крикнул: «Привет!»

Когда я подошел к ней, она встретила меня радостно.

– Ты молодец, – сказала она.

Я стоял, уперев руки в бока, глядя в землю, и глотал воздух. Или воздух глотал меня – так что ответить было нечем.

– Угу, – пропыхтел я.

– Давай делать это каждое утро, – сказала она. – Встанем, съедим два грейпфрута, а потом ты придешь сюда и побегаешь. Я засеку время. Через две недели ты выбежишь из четырех минут, правда, киска? Я возьму у Рона секундомер.

Она была возбуждена – подползла ко мне по траве и стала подтягивать носки на моих потных лодыжках и икрах. Укусила меня за коленку.

– Ладно, – сказал я.

– А потом вернемся и позавтракаем по-настоящему.

– Ладно.

– Обратно поведешь ты. – Она вдруг вскочила, побежала вперед, а потом мы в ее машине поехали домой.

На другое утро с горечью во рту от грейпфрута мы снова пришли на беговую дорожку. У нас был секундомер Рона и полотенце для меня, когда я финиширую.

– Ноги еще побаливают, – сказал я.

– Сделай несколько упражнений, – сказала Бренда. – И я с тобой сделаю. – Она бросила полотенце на траву, и мы вместе стали делать приседания, отжиматься, задирать колени, стоя на месте. Счастье переполняло меня.

– Брен, сегодня я побегу два круга. Посмотрим, как получится…

Я услышал щелчок ее секундомера, а потом, когда был на дальнем вираже и облака тянулись за мной как мой собственный белый пушистый хвост, поглядел на Бренду и увидел, что она сидит, обняв колени и смотрит то на секундомер, то на меня. Мы были там одни, и все это напомнило мне какой-то из фильмов о скачках, где ранним утром в Кентукки старый тренер, вроде Уолтера Бреннана [26]26
  Уолтер Бреннан – характерный актер американского кино. Трижды удостаивался «Оскара» за роли второго плана.


[Закрыть], и интересный молодой человек хронометрируют бег лошади, принадлежащей красавице девушке, чтобы убедиться, действительно ли это самая резвая двухлетка на свете. Кое-какая разница, конечно, была – прежде всего, та, что после одного круга Бренда крикнула мне: «Минута четырнадцать», и все равно это было приятно, свежо и радостно, и, когда я финишировал, Бренда стояла и ждала меня. Вместо финишной ленточки меня встретило нежное тело Бренды, и она в первый раз сказала, что любит меня.

Мы бегали – то есть я бегал – каждое утро, и в конце недели пробежал четыре круга за семь минут. И всегда на финише был щелчок секундомера и руки Бренды.

Ночью я читал в пижаме, Бренда читала у себя, и мы ждали, когда уснет Рон. Иной раз приходилось ждать дольше обычного. И тогда я слышал, как шелестит листва за окном, потому что в конце августа похолодало, на ночь кондиционер выключали, и нам разрешалось открывать окна. Наконец Рон начинал укладываться. Он топал по своей комнате, потом в трусах и футболке подходил к двери, шел в ванную и там громко писал и чистил зубы. После него я шел чистить. Мы встречались в коридоре, и я сердечно и искренне желал ему спокойной ночи. В ванной я с минуту восхищался своим загаром в зеркале; позади себя видел бандаж Рона, сушившийся на кранах горячей и холодной воды. Никто не подвергал сомнению уместность его как украшения, и через несколько дней я перестал его замечать.

Пока Рон чистил зубы, а я в постели ждал своей очереди, в его комнате играл проигрыватель. Обычно, вернувшись с баскетбола, он звонил Гарриет – которая была теперь всего в нескольких днях от нас, и запирался с журналом «Спорт иллюстрейтед» и Монтовани. Однако, когда он выходил из своей комнаты для вечернего туалета, звучал там не Монтовани, а что-то другое, видимо, то, что он однажды назвал «моей пластинкой из Колумбуса». Я воображал,что слышу именно ее, поскольку по последним секундам записи понять было трудно. Я успевал услышать только печальный размеренный колокольный звон, а из-за него тихую патриотическую музыку и над тем и другим глубокий и мрачный голос диктора: «Итак, прощай, Колумбус… – повторял он речитативом —…прощай… Колумбус… прощай…» Потом тишина, и Рон возвращался в свою комнату; свет гас, и всего через несколько минут я слышал, как он с рокотом погружается в бодрящий, освежающий, витаминизированный сон, каким, по моим представлениям, должны наслаждаться спортсмены.

Однажды утром, перед тем, как проскользнуть к себе, я увидел сон, а когда проснулся, света в комнате было только-только, чтобы разглядеть цвет волос Бренды. Я тронул ее спящую, потому что сон расстроил меня: дело происходило на корабле, на старинном паруснике, какие видишь в фильмах про пиратов. Со мной на корабле был цветной мальчик из библиотеки – я был капитаном, а он моим помощником, и это был весь наш экипаж. Поначалу сон меня радовал; мы стояли на якоре в гавани острова в Тихом океане, и было очень солнечно. На берегу стояли прекрасные голые негритянки, ни одна из них не двигалась; но внезапно двинулись мы, наш корабль поплыл вон из гавани, а негритянки медленно шли вдоль берега, бросали нам гирлянды цветов и говорили: «Прощай, Колумбус… прощай, Колумбус… прощай…», и мы с мальчиком не хотели уплывать, но корабль двигался, и мы ничего не могли сделать – мальчик кричал, что это моя вина, а я кричал, что его, раз у него нет библиотечной карточки, но эти пререкания ни к чему не вели, потому что мы все дальше и дальше отходили от берега, и вскоре туземки исчезли из виду. Пространство во сне потеряло всякие пропорции, вещи приобрели размеры и конфигурации, каких я не видел в жизни, и, наверное, это больше, чем что-либо еще, вытеснило меня в явь. В то утро мне не хотелось уходить от Бренды, и я гладил мысок подстриженных волос у нее на затылке. Я оставался с ней дольше, чем можно было, и по дороге в свою комнату едва-едва не столкнулся с Роном, который готовился к рабочему дню в «Умывальниках и Раковинах Патимкина».

6

Это утро должно было стать моим последним в доме Патимкиных, однако днем, когда я начал сваливать свои вещи в чемодан, Бренда сказала мне, что могу распаковываться – ей удалось выцыганить у родителей еще неделю, и я смогу остаться до Дня труда, до свадьбы Рона; на следующее утро Бренда уедет в колледж, а я вернусь на работу. Так что мы пробудем друг с другом до самого конца лета.

Мне полагалось бы ликовать, но, когда Бренда побежала вниз по лестнице, чтобы вместе с семьей ехать в аэропорт – им надо было встретить Гарриет, – я испытывал не радость, а тревогу: меня все упорнее преследовала мысль, что, когда Бренда вернется в Редклифф, это будет для меня конец. Я был убежден, что даже табурет мисс Уинни недостаточно высок, чтобы увидеть с него Бостон. Тем не менее я побросал свои вещи обратно в ящик и в конце концов сумел сказать себе, что не было никаких признаков окончания нашего романа, и всякое мое подозрение или опасение порождены моей неуверенной душой. Потом я пошел в комнату Рона и позвонил тете.

– Алло? – сказала она.

– Тетя Глэдис, – сказал я, – как дела?

– Ты заболел.

– Нет. Я прекрасно себя чувствую. А позвонил потому, что остаюсь еще на неделю.

– Почему?

– Я тебе сказал. Мне здесь хорошо. Миссис Патимкин предложила мне остаться до Дня труда.

– У тебя осталось чистое белье?

– Я стираю его по ночам. Все в порядке, тетя Глэдис.

– Руками чисто не отстираешь.

– Нормально отстирываю. Тетя Глэдис, мне чудесно живется.

– Он ходит в грязном, а я должна не волноваться.

– Как дядя Макс? – спросил я.

– Как он может быть? Дядя Макс есть дядя Макс. А ты… мне не нравится твой голос.

– Какой он? Такой, как будто на мне грязное белье?

– Остряк. Когда-нибудь ты поймешь.

– Что?

– Что значит что? Поймешь. Поживешь там слишком долго, станешь слишком хорош для нас.

– Никогда, моя родная, – сказал я.

– Когда я это увижу, тогда я поверю.

– Тетя Глэдис, в Ньюарке стало прохладнее?

– Да, снег идет, – сказала она.

– Нет, правда, последнюю неделю похолодало?

– Холодает, когда целый день сидишь. Для меня это не февраль, можешь поверить.

– Хорошо, тетя Глэдис. Передай всем привет.

– Тебе письмо пришло от матери.

– Хорошо, прочту, когда вернусь домой.

– Ты не можешь заехать и прочесть?

– Подождет. Я брошу им письмишко. Будь хорошей девочкой, – сказал я.

– А что у тебя с носками?

– Хожу босиком. До свидания, милая. – Я повесил трубку.

Внизу, на кухне, Карлота готовила обед. Меня всегда удивляло, что работа никак не нарушает хода ее жизни. Любое хозяйственное занятие казалось иллюстрацией к тому, что она в данную минуту пела, даже если это было, как сейчас, «Я без ума от тебя». Она перемещалась между плитой и посудомоечной машиной, нажимала кнопки, поворачивала ручки, заглядывала в стеклянную дверцу духовки и время от времени отрывала крупную черную виноградину от грозди в раковине. Она жевала и жевала, напевая при этом, а потом небрежно-прицельно выплевывала кожуру с косточками точно в мусорный бачок. Выходя через черную дверь, я поздоровался с ней, и, хотя она не ответила, я ощутил родство с той, кто, подобно мне, был частично совращен и покорен плодами Патимкиных.

На лужайке я побросал баскетбольный мяч в корзину; потом взял клюшку и вяло запустил ватный мячик в сторону солнца; потом попинал футбольный мяч, целя в дуб, потом снова принялся бросать штрафные. Ничто меня не отвлекало – в желудке ярилась пустота, словно в нем месяц ничего не было, и, хотя я зашел на кухню и вышел с собственной пригоршней винограда, чувство пустоты не исчезло; я понимал, что оно никак не связано с количеством поглощенных калорий. Это был отголосок пустоты, вселявшейся в меня, когда Бренды не было рядом. Предстоящий ее отъезд, конечно, не первый день тяготел над моими мыслями, но сегодня они приобрели черный оттенок. Определенно, это было как-то связано с Гарриет, будущей женой Рона, и сперва я думал, что ее приезд просто придал наглядность ходу времени: мы говорили о приезде, и вот она вдруг здесь – так же и Бренда вдруг уедет, не успеешь оглянуться.

Но дело было не только в этом: союз Гарриет и Рона напомнил мне, что разлука не обязательно должна быть разлукой навсегда. Люди могут жениться, даже если они молоды! Однако мы с Брендой ни разу не обмолвились о женитьбе, кроме разве той ночи у бассейна, когда она сказала: «Когда ты меня полюбишь, беспокоиться будет не из-за чего». Что ж, я любил ее, она – меня, а спокойствием и не пахло. Или я опять выдумывал сложности? Наверное, я должен был думать, что в моей судьбе произошла перемена к лучшему; однако здесь, на лужайке, августовское небо казалось нестерпимо прекрасным и временным, и я хотел, чтобы Бренда вышла за меня замуж. Но пятнадцать минут спустя, когда она приехала одна на своей машине, предложил я ей не женитьбу. Для этого предложения потребовалась бы храбрость, которой я в себе не предполагал. И не готов был к иному ответу, чем «Аллилуйя!». Никакое другое «да» меня бы не устроило, а «нет», даже прикрытое словами: «Давай подождем, милый», означало бы для меня конец. Поэтому, наверное, я и предложил суррогат, который оказался гораздо более дерзким, чем я тогда думал.

– Рейс запаздывает, и я поехала домой, – издали крикнула Бренда.

– А где остальные?

– Остались ждать и пообедают в аэропорту. Надо сказать Карлоте. – И она ушла в дом.

Через несколько минут она появилась на веранде. На ней было желтое платье с широким вырезом, открывавшим загорелую кожу над самой грудью. На траве она сбросила туфли и босиком пошла к дубу, под которым я сидел.

– Если женщина постоянно ходит на высоких каблуках, у нее опускаются яичники, – сказала она.

– Кто тебе сказал?

– Не помню. Мне хочется, чтобы там, внутри, был полный порядок.

– Бренда, я хочу кое о чем тебя попросить…

Она подтянула к нам одеяло с большой «О» и села.

– О чем? – сказала она.

– Я понимаю, это – как снег на голову, хотя на самом деле… Я хочу, чтобы ты поставила диафрагму. Пойди к врачу, и пусть он поставит.

Она улыбнулась:

– Не волнуйся, милый, мы ведем себя осторожно. Все в порядке.

– Но это самое безопасное.

– И так безопасно. Это пустые хлопоты.

– Зачем рисковать?

– Мы не рискуем. Сколько тебе нужно приспособлений?

– Я не накоплением озабочен. И даже не безопасностью.

– Ты просто хочешь, чтобы она у меня была. Как тросточка или пробковый шлем…

– Бренда, я хочу, чтобы она была… ради… ради удовольствия.

– Чьего удовольствия? Доктора?

– Моего.

Она не ответила, а провела пальцами по ключице, стирая вдруг выступившие там капельки пота.

– Нет, Нил, это глупо.

– Почему?

– Почему? Глупо и все.

– Бренда, ты знаешь почему – потому что я об этом попросил?

– Это еще глупее.

– Если бы тыменя попросила поставить диафрагму, мы бы сразу открыли желтые страницы и нашли гинеколога, принимающего по субботам.

– Малыш, я бы никогда тебя об этом не попросила.

– Это правда, – сказал я, хотя и улыбался. – Это правда.

– Неправда, – сказала она и ушла на баскетбольную площадку, а там стала ходить по белым линиям, которые накануне нанес мистер Патимкин.

Я сказал:

– Вернись сюда.

– Нил, это глупо, и я не хочу об этом говорить.

– Почему ты ведешь себя так эгоистично?

– Эгоистично? Это ты ведешь себя эгоистично. Речь о твоем удовольствии…

– Правильно. О моем удовольствии. А почему бы и нет?

– Не повышай голос. Карлота.

– Тогда подойди, – сказал я.

Она подошла, оставляя белые следы на траве.

– Я не думала, что ты такое плотское создание, – сказала она.

– Не думала? Тогда я тебе вот что скажу. Речь даже не о плотских удовольствиях.

– Тогда я правда не понимаю, о чем речь. И о чем ты беспокоишься. Того, чем мы пользуемся, недостаточно?

– Я беспокоюсь о том, чтобы ты пошла к врачу и поставила диафрагму. Вот и все. Никакого объяснения. Сделай это. Сделай, потому что я прошу.

– Это бессмысленно.

– Слушай, черт возьми!

– Сам слушай! – сказала она и ушла в дом.

Я закрыл глаза, лег и минут через пятнадцать услышал, как кто-то бьет клюшкой по ватному гольфовому мячу. Она переоделась в блузку и шорты и по-прежнему была босиком.

Мы не разговаривали, но я наблюдал, как она заносит клюшку за голову, бьет и задирает подбородок, следя за траекторией, по которой полетел бы настоящий мяч.

– Удар – на сто пятьдесят метров, – сказал я.

Она не ответила, пошла за ватным мячиком и приготовилась к новому удару.

– Бренда, подойди, пожалуйста.

Она подошла, волоча по траве клюшку.

– Что?

– Я не хочу с тобой спорить.

– И я с тобой, – сказала она. – Первый раз у нас.

– Это что, такая ужасная просьба?

Она кивнула.

– Брен, я понимаю, это было неожиданно. Для меня тоже. Но мы не дети.

– Нил, я просто не хочу. И не потому, что ты меня попросил. Не знаю, откуда ты это взял. Не в том дело.

– Тогда в чем?

– Да во всем. Я не чувствую себя достаточно старойдля такого количества оборудования.

– При чем здесь возраст?

– Я имею в виду не возраст. Я имею в виду… в общем, себя.В этом есть что-то такое… обдуманное.

– Конечно, обдуманное. Именно так. Ты не понимаешь? Это изменило бы нас.

– Это изменило бы меня.

– Нас. Вместе.

– Нил, ты представляешь, каково мне будет врать какому-нибудь доктору?

– Ты можешь поехать в Нью-Йорк к Маргарет Сэнгер [27]27
  Маргарет Сэнгер (1883–1966) возглавляла движение за планирование семьи и контроль над рождаемостью. В 1923 г. организовала первую легальную клинику по контролю над рождаемостью («Бюро клинических исследований»), в 1940 г. переименованную в Исследовательское бюро Маргарет Сэнгер.


[Закрыть]. Там не задают вопросов.

– Ты имел с ними дело?

– Нет, – сказал я. – Просто я знаю. Я читал Мэри Маккарти [28]28
  Мэри Маккарти (1912–1989) – американская писательница, без сентиментальности рисовавшая жизнь современной женщины.


[Закрыть].

– Совершенно верно. Именно так я и буду себя чувствовать – как ее персонаж.

– Не надо драматизировать, – сказал я.

– Это ты драматизируешь. Придумываешь себе проходной романчик. Прошлым летом я гулял с одной блядью и послал ее к врачу…

– Бренда, какая же ты стерва и эгоистка! Это ты думаешь о «прошлым летом», о том, чтобы у нас кончилось. Если хочешь знать, в этом все и дело…

– Ну да, я стерва, я хочу, чтобы у нас кончилось. Поэтому прошу тебя остаться еще на неделю, поэтому сплю с тобой в своем доме. Что с тобой творится? Почему вы с моей мамочкой не установите очередь – один день она меня изводит, другой день – ты…

– Перестань!

– Пошли вы все к черту! – сказала Бренда. Она уже плакала, и, когда она убежала, я понял, что больше не увижу ее до вечера, – и не увидел.

* * *

Гарриет Эрлих произвела на меня впечатление молодой дамы, совершенно не задумывающейся ни о своих, ни о чужих побуждениях. Все в ней было чисто внешним, и она идеально подходила Рону и вообще Патимкиным. Миссис Патимкин повела себя точно так, как предсказывала Бренда: Гарриет появилась, мама Бренды подняла одно крыло и притянула девушку к теплому своему подкрылью, где хотелось бы угнездиться самой Бренде. Гарриет была сложена, как Бренда, только чуть грудастее, и всякий раз, когда кто-нибудь говорил, настойчиво кивала головой. Иногда она даже повторяла вместе с тобой последние несколько слов фразы, но это случалось не часто; по большей части она только кивала, сложив руки. Весь вечер, пока Патимкины планировали, где поселить молодоженов, какую мебель им купить, как скоро они заведут ребенка, – все это время я думал, что на Гарриет надеты белые перчатки, но их не было.