Текст книги "Прощай, Колумбус и пять рассказов"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

ФИЛИП РОТ
ПРОЩАЙ, КОЛУМБУС И ПЯТЬ РАССКАЗОВ

Моим матери и отцу

ПРОЩАЙ, КОЛУМБУС

Сердце – половина пророка

(Еврейская пословица)

1

Когда я впервые увидел Бренду, она попросила меня подержать ее очки. Потом она подошла к краю трамплина и затуманенным взглядом посмотрела на бассейн; он мог быть пуст, близорукая Бренда все равно бы этого не увидела. Она красиво прыгнула и через секунду уже плыла к бортику, подняв коротко стриженную каштановую голову над водой, словно розу на длинном стебле. Она подплыла к краю и встала рядом со мной.

– Спасибо, – сказала она, и глаза ее были влажны, но не от воды. Потом протянула руку за очками, но надела их, только когда отвернулась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед. Вдруг ее руки очутились за спиной. Двумя пальцами она одернула купальник на заголившемся месте. Сердце у меня подпрыгнуло.

В тот же вечер, перед ужином, я ей позвонил.

– Кому ты звонишь? – спросила тетя Глэдис.

– Одной девушке, с которой я сегодня познакомился.

– Вас Дорис познакомила?

– Тетя, Дорис не познакомила бы меня и с парнем, который чистит бассейн.

– Не критикуй все время. Кузина есть кузина. Как ты с ней познакомился?

– На самом деле не познакомился. Я ее видел.

– Кто она?

– Ее фамилия Патимкин.

– Патимкиных не знаю, – сказала тетя Глэдис, как будто знала хоть кого-нибудь из членов загородного клуба «Грин Лейн». – Ты с ней не знаком и ты ей звонишь?

– Да, – объяснил я. – Я ей представлюсь сам.

– Казанова, – сказала она и пошла готовить дяде ужин. Мы все ели порознь: тетя Глэдис ужинала в пять часов, моя двоюродная сестра Сьюзен – в пять тридцать, я – в шесть, а дядя – в шесть тридцать. Объяснить это можно только тем, что моя тетя сумасшедшая.

– Где пригородная телефонная книга? – спросил я, вытащив все книги из-под телефонного столика.

– Что?

– Пригородная телефонная книга. Я хочу позвонить в Шорт-Хиллз.

– Эта тощая книжонка? Я буду загромождать дом тем, чем никогда не пользуюсь?

– Где она?

– Под комодом, где ножка отвалилась.

– Господи, – сказал я.

– Лучше позвони в справочную. Будешь там выдергивать, всё в моих ящиках переворошишь. Не приставай ко мне – знаешь ведь, твой дядя скоро придет, а я тебя еще не накормила.

– Тетя Глэдис, почему бы нам сегодня не поужинать всем вместе? Жара, и тебе будет легче.

– Ну да, мне подавать четыре разных блюда сразу. Ты ешь жаркое, Сьюзен – творог, Макс ест бифштекс. По пятницам он ест бифштекс, я не могу ему отказать. А сама я поужинаю холодной курочкой. Я двадцать раз буду бегать туда и сюда? Я что, рабочая лошадь?

– Давай все поедим бифштекс или холодную курицу…

– Я двадцать лет веду хозяйство в этом доме. Иди, звони своей подружке.

Но когда я позвонил, Бренды Патимкин дома не оказалось. Она ужинает в клубе, сообщил мне женский голос. А потом она будет дома? (Мой голос прозвучал на две октавы выше, чем у мальчика-певчего.) Не знаю, ответил голос, может, в гольф пойдет играть. А кто это? Я забормотал что-то: она меня не знает, я потом позвоню, ничего передавать не надо, спасибо, извините за беспокойство… Где-то на этом месте я повесил трубку. Потом тетя позвала меня, и я, собравшись с духом, пошел к столу.

Она включила черный жужжащий вентилятор на полную мощность, и шнур выключателя на патроне лампы стал раскачиваться.

– Ты какую воду хочешь? У меня есть имбирный лимонад, сельтерская, ежевичная и могу открыть бутылку крем-соды.

– Никакой, спасибо.

– Хочешь просто воды?

– Я не пью за едой, тетя Глэдис, я уже год тебе говорю, каждый день…

– Макс с одним паштетом может выпить целый ящик. Он весь день тяжело работает. Если бы ты так работал, ты бы больше пил.

У плиты она навалила мне на тарелку жаркого с соусом, вареной картошки, гороха и моркови. Она поставила тарелку передо мной, и в лицо мне пахнуло паром. Потом отрезала два куска ржаного хлеба и положила рядом с моей тарелкой.

Я разломил картофелину вилкой и съел, а тетя Глэдис, усевшись напротив, наблюдала.

– Ты не хочешь хлеба, я бы не резала, – сказала она. – Он зачерствеет.

– Я хочу хлеба.

– Ты не любишь с семечками, да?

Я разломил кусок пополам и съел.

– Как мясо? – спросила она.

– Хорошее. Вкусное.

– Набьешь живот картошкой и хлебом, а мясо оставишь – и что, выбрасывать?

Вдруг она вскочила.

– Соль!

Вернувшись к столу, она хлопнула передо мной солонку – перец в ее доме не водился: она слышала по радио, что организм его не усваивает, а тете Глэдис было бы обидно, если бы приготовленное ею прошло через пищевод, желудок и кишечник только ради удовольствия от прогулки.

– Будешь выбирать горох и все? Сказал бы, я бы не покупала с морковью.

– Я обожаю морковь. Обожаю. – И в доказательство я закинул половину моркови в рот, а остальную половину просыпал себе на брюки.

– Свинья, – сказала она.

Я очень люблю десерт, особенно фрукты, но в этот раз решил обойтись. В этот жаркий вечер мне хотелось избежать разговора о том, что я предпочел свежие фрукты консервированным или консервированные – свежим; что бы я ни выбрал, холодильник тети Глэдис всегда был набит чем-то другим, как крадеными бриллиантами. «Он хочет консервированных персиков, а у меня холодильник полон винограда, некуда девать…» Жизнь для бедной тети Глэдис состояла из выбрасывания; главными радостями для нее было выносить мусор, освобождать кладовку и собирать тюки выношенных вещей для тех, кого она все еще называла бедными евреями в Палестине. Надеюсь только, что она умрет при пустом холодильнике, иначе всем отравит загробную жизнь жалобами на то, что там, внизу, зеленеет ее плавленый сыр и апельсины без косточек обрастают меховой шубой.

Пришел дядя Макс, и, пока я снова набирал номер Бренды, на кухне слышались хлопки открываемых бутылок с газировкой. Голос, ответивший мне на этот раз, был высоким, отрывистым и усталым.

– Алло.

Я затараторил:

– Здравствуй, Бренда, Бренда, ты меня не знаешь, то есть не знаешь, как меня зовут, я держал твои очки сегодня в клубе… Ты меня попросила, я не член, моя двоюродная сестра Дорис член, Дорис Клагман, я спросил ее, кто ты… – Я перевел дух, чтобы она могла вставить слово, а потом продолжал, в ответ на молчание в трубке: – Дорис? Дорис – это та, которая всегда читает «Войну и мир». Так я узнаю, что наступило лето, – она читает «Войну и мир».

Бренда не засмеялась; с самого начала она показала себя практичной девушкой.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Нил Клагман. Я держал твои очки у трамплина, помнишь?

Она ответила мне вопросом на вопрос, причем таким, который смутил бы и красавца, и невзрачного:

– Как ты выглядишь?

– Я… темный.

– Ты негр?

– Нет, – сказал я.

– Так как ты выглядишь?

– Может, я заеду сегодня вечером, покажу?

– Очень мило. – Она засмеялась. – Вечером я играю в теннис.

– Я думал, ты играешь в гольф.

– Уже поиграла.

– Ну а после тенниса?

– После я буду потная, – сказала Бренда.

Это не было предупреждением, чтобы я зажал нос прищепкой для белья и бежал подальше; это был факт, он, видимо, не беспокоил Бренду, но его следовало зафиксировать.

– Не возражаю, – сказал я, надеясь, что не покажусь ей ни чистоплюем, ни неряхой. – Можно за тобой заехать?

С минуту она не отвечала; я слышал только бормотание: «Дорис Клагман, Дорис Клагман…» Потом она сказала:

– Да, Брайерпат-Хиллз, в восемь пятнадцать.

– Я приеду на… – год выпуска машины я опустил, – на бежевом «плимуте». Так ты меня узнаешь. А как я тебя узнаю? – спросил я с лукавым, жутким смешком.

– Я буду потная, – сказала она и повесила трубку.

* * *

Когда я выехал из Ньюарка, проехал Ирвингтон, проехал сквозь чащу забитых железнодорожных переездов, мимо будок стрелочников, лесных складов, ресторанов «Дейри Куин», стоянок подержанных автомобилей, воздух стал прохладнее, как будто возвышаясь на шестьдесят метров над Ньюарком, пригород приближал тебя к небесам: само солнце стало больше, круглее, висело ниже, и вскоре замелькали мимо длинные лужайки, будто сами себя опрыскивавшие, и дома, где никто не сидел на крылечках и внутри горел свет, но окна были закрыты, потому что обитающие внутри, не желая делиться качеством жизни с нами, теми, кто снаружи, регуляторами задавали количество влаги, которой позволено иметь доступ к их коже. Было только восемь часов, я не хотел прибыть раньше времени, поэтому катался по улицам с названиями восточных колледжей, как будто с самого начала, когда всем вещам давали имена, поселок запланировал судьбу сыновей своих граждан. Я подумал о том, как тетя Глэдис и дядя Макс в шлаковом сумраке своего переулка, сидя в шезлонгах, делят шоколадный батончик, и каждому дуновению свежего ветерка радуются, как обещанию райской жизни, и немного погодя покатил по гравийным дорожкам маленького парка, где Бренда играла в теннис. В бардачке у меня карта улиц Ньюарка испытала метаморфозу и превратилась в сверчков, потому что те длинные асфальтовые улицы больше не существовали для меня, и ночные шумы звучали громко, как кровь, стучавшая в висках.

Я поставил машину под черно-зеленой сенью трех дубов и пошел на звук теннисного мяча. Послышался раздраженный голос: «Опять ровно». Это была Бренда, и, судя по голосу, она потела изрядно. Я захрустел по гравию и снова услышал ее: «Больше». Пройдя поворот и подцепив манжетой целую гроздь репьев, услышал: «Гейм!» Ее ракетка, вертясь, взлетела в воздух, и уже на глазах у меня Бренда ловко ее поймала.

– Привет, – сказал я.

– Привет, Нил. Еще один гейм, – сказала она.

Слова Бренды, кажется, разъярили противницу, хорошенькую шатенку, ростом поменьше Бренды: она перестала искать улетевший мяч и наградила Бренду и меня злобным взглядом. Я быстро понял причину: Бренда вела 5:4, и ее нахальная уверенность, что до выигрыша ей хватит одного гейма, вызвала гнев, которого хватило на нас двоих.

Бренда в конце концов выиграла, но понадобилось для этого больше геймов, чем она думала. Другая девушка, чье имя звучало как Симп, кажется, рада была бы закончить на счете 6:6, но Бренда, стремительная и решительная, не останавливалась, и в конце концов я мог разглядеть в темноте только блеснувшие ее очки, пряжку на поясе, ее носки и туфли и, изредка, мячик. Чем дальше темнело, тем агрессивнее она выходила к сетке, и это меня удивило, потому что при свете, насколько я заметил, она играла на задней линии и, даже когда приходилось отбивать слабый мяч, заметно остерегалась оказаться вблизи ракетки соперницы.

Азартное желание выиграть очко было все же слабее желания сохранить свою красоту в неприкосновенности. Подозреваю, что красный отпечаток мяча на щеке огорчил бы ее гораздо больше, чем потеря всех очков. Но темнота ее подгоняла, она била всё сильнее, и Симп, казалось, уже бегает на щиколотках. Когда всё кончилось, Симп отказалась от моего предложения подвезти ее до дома и, подражая Кэтрин Хепберн в каком-то старом фильме, сказала, что обойдется; видимо, ее поместье располагалось совсем неподалеку. Я ей не понравился, а она – мне, но меня это явно занимало больше, чем ее.

– Кто она?

– Лора Симпсон Столович.

– Почему ты не зовешь ее «Стол»? – спросил я.

– В Беннингтоне [1]1
  Беннингтон – дорогой колледж в штате Вермонт. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]ее зовут Симп. Дура.

– Ты там учишься? – спросил я.

Она вытирала пот на себе рубашкой.

– Нет. Я учусь в Бостоне.

Ответ мне не понравился. Когда меня спрашивают, где я учился, я режу прямо: в Ньюаркских колледжах университета Ратгерс. Говорю это, может быть, излишне звонко, излишне быстро, излишне задорно, но говорю. На секунду Бренда напомнила мне курносых сопляков из Монтклера [2]2
  Монтклер – демократический колледж в штате Нью-Джерси.


[Закрыть], которые приходят в библиотеку во время каникул и, пока я штемпелюю их книги, дергают свои слоновьи шарфы, спуская их до самых туфель, и роняют намеки на какой-нибудь там «Бостон» или «Нью-Хейвен».

– В Бостонском университете? – спросил я, глядя в сторону, на деревья.

– В Рэдклиффе [3]3
  Рэдклифф – престижный женский колледж Гарвардского университета с собственной администрацией. В 1999 г. слился с Гарвардом окончательно и перешел на совместное обучение.


[Закрыть].

Мы стояли на корте, ограниченные со всех сторон белыми линиями. В кустах за кортом, в колючками пахшем воздухе, светляки плели восьмерки, и вдруг опустилась ночь, только листья деревьев блеснули на миг, словно политые дождем. Бренда ушла с корта, я – в шаге за ней. Теперь, когда я привык к темноте и она перестала быть только голосом и снова стала видимой, моя злость на ее сообщение о «Бостоне» частично рассеялась, я позволил себе посмотреть на нее благожелательно. Ее рука ничего не поправляла сзади, но и прикрытые, формы обнаруживали себя в тесных бермудах цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротничком, там, где росли бы крылья, если бы они у нее были, проступили два потных треугольника.

Завершали туалет клетчатый пояс, белые носки и белые теннисные туфли. На ходу она застегнула чехол ракетки.

– Ты торопишься домой? – спросил я.

– Нет.

– Давай посидим. Здесь приятно.

– Давай.

Мы сели на травяном склоне, достаточно крутом, чтобы полулежать, не ложась, – со стороны показалось бы, что мы приготовились наблюдать какое-то небесное явление: крещение новой звезды, накачивание полунадутой луны. Разговаривая, Бренда застегивала и расстегивала молнию на чехле – она впервые выглядела нервной. Ее нервозность передалась мне, и похоже было, что мы готовы чудесно обойтись теперь без формального представления.

– Как выглядит твоя двоюродная сестра Дорис? – спросила она.

– Она темная…

– Она?..

– Нет. У нее веснушки, темные волосы, и она очень высокая.

– Где она учится?

– В Нортгемптоне [4]4
  В Нортгемптоне, Массачусетс, находится крупный престижный колледж имени Софии Смит.


[Закрыть].

На это ничего не ответила, и не знаю, насколько она поняла, что я имел в виду.

– По-моему, я ее не знаю, – сказала она чуть погодя. – Она недавно в клубе?

– Думаю, да. Они переехали в Ливингстон всего года два назад.

– А…

Новая звезда не появилась, по крайней мере в следующие пять минут.

– Когда я держал твои очки, ты меня запомнила?

– Теперь помню, – сказала она. – Ты тоже живешь в Ливингстоне?

– Нет, в Ньюарке.

– Мы жили в Ньюарке, когда я была маленькая, – сообщила она.

Я вдруг рассердился.

– Хочешь домой?

– Нет. Давай погуляем. – Бренда пнула камешек и пошла на шаг впереди меня.

– Почему ты бегаешь к сетке, только когда стемнеет? – спросил я.

Она повернулась ко мне и улыбнулась.

– Ты заметил? Старушка Симп не бегает.

– А ты почему?

– Не люблю быть близко – только когда уверена, что она не перехватит.

– Почему?

– Из-за носа.

– Как это?

– За нос боюсь. Мне его чикнули.

– Что?

– Поправили мне нос.

– А что с ним было?

– Он был горбатый.

– Очень?

– Нет, – сказала она. – Я была красивая. А теперь еще красивее. Брату осенью тоже поправят.

– Хочет стать красивее?

Она не ответила и снова пошла впереди меня.

– Я не острю. Просто, зачем ему это?

– Он хочет... если только не станет преподавателем физкультуры… но он не станет, – сказала она. – Мы все похожи на отца.

– А ему поправляли?

– Почему ты ехидничаешь?

– Я не ехидничаю. Прости. – Следующий вопрос я задал из желания проявить интерес и тем восстановить корректность. Но получилось не совсем так, как я рассчитывал, – я сказал это слишком громко. – Сколько это стоит?

Бренда помолчала, но все же ответила:

– Около тысячи долларов. Если не делать у мясника.

– Дай посмотреть, стоило ли это таких денег.

Бренда повернулась; она стояла у скамьи и положила на нее ракетку.

– Если разрешу поцеловать, ты перестанешь ехидничать?

Сближение было неловким: нас разделяло шага два лишних; однако мы подчинились порыву и поцеловались. Я почувствовал ее ладонь у себя на затылке, поэтому потянул ее к себе, может быть чересчур резко, и обнял за спину. Лопатки были влажные, а под ними я ощутил слабое трепыхание, как будто что-то билось глубоко, в грудях, но сзади них, так что чувствовалось даже сквозь рубашку. Это было похоже на трепыхание крылышек, маленьких, как груди. Малость крыльев меня не беспокоила – не нужен был орел, чтобы вознести меня на эти жалкие шестьдесят метров, из-за которых летние вечера настолько прохладнее в Шорт-Хиллз, чем в Ньюарке.

2

На другой день я снова держал очки Бренды, только не как временный слуга, а как дневной гость – может быть, как и то и другое – тоже все-таки достижение. Она была в черном купальнике, босиком, и среди других женщин, с их армированными бюстгальтерами, перстнями величиной с кулак, туфлями на толстых каблуках, соломенными шляпами, напоминавшими громадные плетеные тарелки для пиццы и купленными, как проскрипела одна загорелая дама, «у хорошенькой маленькой шварце [5]5
  Шварце – (букв, черная) негритянка (идиш).


[Закрыть], когда мы причалили к Барбадосу», – Бренда среди них выглядела элегантно и просто, как мечта моряка о полинезийской деве, только в темных очках с диоптриями и фамилией Патимкин. Она подплыла кролем к бортику бассейна, плеснув на него водой, и крепко, мокрыми руками схватила меня за щиколотки.

– Ныряй, – сказала она, щурясь. – Поиграем.

– А твои очки?

– Да разбей их к черту. Я их ненавижу.

– А почему тебе не поправить глаза?

– Опять начинаешь?

– Извини, – сказал я. – Я отдам их Дорис.

Дорис, радуясь лету, прочла уже об отъезде князя Андрея и теперь печально размышляла, но не об одиночестве княгини Лизы, как выяснилось, а о том, что у нее облезает кожа на плечах.

– Посторожишь очки Бренды? – спросил я.

– Да. – Она смахнула с плеч немного шелухи. – Черт возьми.

Я протянул ей очки.

– Вот еще, – сказала она. – Не собираюсь их держать. Положи. Я ей не горничная.

– Ты зануда, вот ты кто, Дорис.

Чем-то она напомнила сейчас Лору Симпсон Столович, которая, между прочим, прохаживалась вдоль дальнего края бассейна, избегая Бренду и меня из-за вчерашнего поражения (так мне хотелось думать) или же (мне не хотелось так думать) из-за непонятного моего здесь появления. Так или иначе, Дорис должна была принять на себя тяжесть моего недовольства и ею, и Лорой Симпсон.

– Спасибо, – сказала она. – За то, что я тебя сюда пригласила.

– Это было вчера.

– А в прошлом году?

– Правильно. В прошлом году мать сказала тебе: пригласи сына Эсфири – он будет писать родителям, так чтобы они не жаловались, что мы о нем не заботимся. Меня приглашают по разу каждое лето.

– Тебе надо было уехать с ними. Это не наша вина. Мы не обязаны тебя опекать.

Когда она это сказала, я сразу понял, что нечто подобное она слышала дома или прочла в письме, вернувшись в Нортгемптон после выходных в Дартмуте [6]6
  Дартмут – (здесь) небольшой курортный город в Массачусетсе. Стоу – городок в Вермонте, лыжный курорт.


[Закрыть], или в Стоу, или, может быть, в Гарварде, где она принимала душ со своим другом в Лоуэлл-Хаусе [7]7
  Лоуэлл-Хаус – здание одного из двенадцати общежитий Гарвардского университета.


[Закрыть].

– Скажи своему отцу, чтобы не волновался. Дядя Аарон, молодчага. Я сам себя опеку. – Я побежал к бассейну, с ходу нырнул и вынырнул, как дельфин, рядом с Брендой, скользнув ногами по ее ногам.

– Как Дорис? – спросила она.

– Шелушится. Собирается поправить кожу.

– Прекрати!

Она нырнула и схватила меня обеими руками за ступни; я подтянул ноги и тоже нырнул, и там, у дна, в десятке сантиметров над расплывчатыми черными линиями, которые делят бассейн на дорожки для соревнований, мы с бульканьем поцеловались в губы. Она улыбалась мнепод водой в бассейне загородного клуба «Грин Лейн». Над нами бултыхались ноги, проскользнула пара зеленых ласт: моя кузина Дорис могла облупиться до костей, тетя Глэдис – подавать двадцать блюд за вечер, отец и мать могли изжарить свою астму в духовке Аризоны, нищие дезертиры, – мне дела не было ни до кого, кроме Бренды. Я хотел обнять ее, когда она уже гребла наверх, – рука моя ухватила только перед ее купальника, и он слез с плеч. Ее груди поплыли ко мне, как две рыбы с розовыми носами, и она позволила мне их подержать. А через секунду нас обоих целовало солнце, и мы были на суше, настолько довольные друг другом, что даже не улыбались. Бренда тряхнула мокрой головой, и капли, попавшие мне на лицо, я воспринял как обещание, данное мне на всё лето, а хорошо бы и дальше.

– Принести тебе очки?

– Ты близко, я и так вижу, – сказала она.

Мы лежали под большим синим зонтом в шезлонгах; их пластик поскрипывал под нашими трусами и кожей. Я повернул голову, чтобы посмотреть на Бренду, и ощутил приятный слабенький запах разогретой кожи на своем плече. Потом снова повернул лицо к солнцу, и она тоже; мы разговаривали, и солнце становилось всё жарче и ярче, цвета расщеплялись под моими закрытыми веками.

– Это очень быстро, – сказала она.

– Ничего не произошло, – вполголоса отозвался я.

– Наверное. А мне немного кажется, что да.

– За восемнадцать часов?

– Да. Такое чувство, что меня… преследуют, – сказала она, помолчав.

–  Тыменя пригласила, Бренда.

– Почему ты все время задираешься?

– Задираюсь? Я не хотел. Честное слово.

– Задираешься. Тыменя пригласила, Бренда. Ну и что? – сказала она. – Я не это имела в виду.

– Извини.

– Перестань извиняться. У тебя это механическое, ты даже не вдумываешься.

– Теперь ты задираешься, – сказал я.

– Нет. Просто констатирую. Давай не спорить. Ты мне нравишься. – Она повернула голову и так задержалась на секунду, словно тоже принюхивалась к лету на своем плече. – Мне нравится твоя внешность. – Ее протокольный тон избавил меня от смущения.

– Почему? – спросил я.

– Откуда у тебя красивые плечи? Во что-то играешь?

– Нет. Я вырос, и они заодно.

– У тебя красивое тело. Мне нравится.

– Я рад.

– А мое тебе нравится?

– Нет, – сказал я.

– Тогда тебе в нем отказано.

Я пригладил ей волосы к уху тыльной стороной ладони, и мы немного помолчали.

– Бренда, ты ничего обо мне не спрашиваешь.

– Что ты чувствуешь? Спросить тебя, что ты чувствуешь?

– Да, – сказал я с намерением воспользоваться запасным выходом, который она мне оставила – хотя, наверное, имела в виду другое.

– Что ты чувствуешь?

– Что хочу поплавать.

– Хорошо, – сказала она.

Остаток дня мы провели в воде. На дне бассейна было восемь черных линий, и до конца дня мы побывали на каждой дорожке так близко ко дну, что можно было достать рукой. Время от времени мы возвращались в кресла и пели сбивчивые, умные, нервные гимны о том, как мы начинаем относиться друг к другу. На самом деле у нас не было таких чувств, пока мы о них не заговаривали, – по крайней мере, у меня: высказать их, значило их придумать и вызвать. Мы взбивали нашу новизну и незнакомство в пену, похожую на любовь, и не осмеливались слишком долго с этим играть, слишком много говорить об этом – боялись, что пена опадет. Поэтому мы перемещались то в воду, то в кресла от разговора к молчанию, и, учитывая мою неодолимую неуверенность в присутствии Бренды и высокие стены эго, с контрфорсами и прочим, между ней и ее пониманием себя, мы ладили сравнительно неплохо.

Часа в четыре на дне бассейна Бренда вдруг вырвалась из моих рук и вынырнула на поверхность. Я – за ней.

– В чем дело? – спросил я.

Сначала она отбросила волосы со лба. Потом показала на дно.

– Мой брат, – сказала она, откашляв немного воды из внутренностей.

И вдруг, как Протей с армейской стрижкой, из пучин, где мы только что обретались, вырвался Рон Патимкин и, огромный, очутился рядом с нами.

– Привет, Бренда, – сказал он и шлепнул по воде ладонью, устроив нам небольшой шторм.

– Ты чему так радуешься? – спросила она.

– «Янки» [8]8
  «Нью-Йорк янкиз» – бейсбольная команда Американской лиги. (Старших лиг две: Национальная и Американская.)


[Закрыть]выиграли вторую игру.

– Ждем Микки Мантла [9]9
  Микки Мантл – игрок «Нью-Йорк янкиз», в 1956 и 1957 гг. признавался самым ценным игроком Американской лиги.


[Закрыть]к ужину? – сказала она и, стоя в воде с такой легкостью, как будто хлор у нее под ногами превратился в мрамор, объяснила мне: – Когда «Янки» выигрывают, мы ставим лишний прибор для Микки Мантла.

– Хочешь наперегонки? – спросил Рон.

– Нет, Рональд. Гоняйся с собой.

Обо мне еще не было сказано ни слова. Не представленный, я скромно держался в сторонке, подгребая ногами – третий лишний, – дожидаясь положенной церемонии. Однако я устал от водных упражнений, и до чертиков хотелось, чтобы брат с сестрой наконец перестали болтать и пикироваться. К счастью, Бренда все же представила меня.

– Рональд, это Нил Клагман. Этой мой брат Рональд Патимкин.

К моему изумлению, на пятиметровой глубине Рональд протянул мне руку для пожатия. Я пожал ее, хотя не так монументально, как он, вероятно, ожидал: подбородок мой ушел под воду, и силы вдруг оставили меня.

– Хочешь наперегонки? – добродушно спросил Рон.

– Давай, Нил, проплыви с ним. Я хочу позвонить домой и предупредить, что ты с нами ужинаешь.

– Да? Тогда мне надо позвонить тете. Ты ничего не сказала. Я не одет…

– Мы ужинаем au naturel [10]10
  Au naturel – как есть, нагишом ( фр.).


[Закрыть].

– Что? – сказал Рон.

– Плыви, малыш, – сказала ему Бренда и, к моему неудовольствию, поцеловала его в щеку.

Я отказался от состязания, сославшись на то, что должен позвонить, вылез на голубую плитку, обернулся и увидел, что Рон колоссальными мерными гребками кроет длину бассейна. Создавалось впечатление, что, проплыв бассейн раз пять, он заработает право выпить его содержимое; я представил себе, что у него могучая жажда, как у дяди Макса, и гигантский мочевой пузырь.

Тетя Глэдис не выразила облегчения, услышав, что сегодня ей предстоит обслуживать только троих.

– Фокусы-шмокусы, – только и сказала она в трубку.

Ели мы не на кухне, нет; вшестером – Бренда, я, Рон, мистер и миссис Патимкин и младшая сестра Бренды Джулия – мы сидели вокруг стола в столовой, и подавала нам служанка Карлота – негритянка с лицом индианки навахо и с проколотыми мочками, но без сережек. Я сидел рядом с Брендой, одетой в то, что она называла аи naturel, – обтягивающие бермуды, белую тенниску, белые носки и теннисные туфли. Напротив меня сидела круглолицая десятилетняя умненькая Джулия. Перед ужином, когда другие девочки с улицы играли в классики или с мальчиками, или друг с дружкой, она на задней лужайке гоняла с папой гольфовый мячик. Мистер Патимкин напоминал моего отца, только не сопровождал в разговоре каждый слог присвистом. Он был высок, силен, малограмотен и ел сокрушительно. Когда он набрасывался на салат, предварительно затопив его майонезом из бутылки, на предплечье у него под толстой кожей выступали жилы. Он съел три порции салата, Рон – четыре, Бренда и Джулия – по две, и только миссис Патимкин и я – по одной. Миссис Патимкин мне не понравилась, хотя она была, безусловно, самой красивой из нас за столом. Со мной она была нечеловечески вежлива. Фиалковые глаза, темные волосы, убедительное тело – она представлялась мне пленной красавицей, какой-то дикой царевной, укрощенной и поставленной на службу дочери короля, – которой была Бренда.

Из широкого окна открывался вид на заднюю лужайку с парой дубов. Я говорю «дубов», хотя при желании их можно было бы назвать деревьями спорттоваров. Под кронами, словно упавшие с веток плоды, лежали две клюшки для гольфа, мяч для гольфа, жестянка с теннисными мячами, бейсбольная бита, баскетбольный мяч, перчатка первого бейсмена и, кажется, стек. Дальше, около кустарника, ограждавшего участок Патимкиных, перед небольшой баскетбольной площадкой, будто горело на зеленой траве квадратное красное одеяло с вышитой белой буквой О. Снаружи, видно, подул ветер: сетка на баскетбольном кольце заколыхалась; а мы внутри ели в устойчивой прохладе воздуха из «Вестингауза». Это было приятно, вот только ужиная среди бробдингнегов, я чувствовал себя так, словно стал на десять сантиметров ниже ростом, на десять уже в плечах, и притом кто-то вынул из меня ребра, так что грудь бессильно осела к спине.

Пространных разговоров за столом не вели; ели много, методично, серьезно, и всё сказанное вполне можно записать в столбик, опуская фразы, потерянные при прохождении пищи, слова, заглохшие в набитых ртах, синтаксис, обкусанный и забытый при жевании и глотании.

Рону: Когда Гарриет позвонит?

Рон: В пять.

Джулия: Пять уже было.

Рон: По их часам.

Джулия: Почему в Милуоки сейчас раньше? Если летать туда-сюда весь день на самолете, ты никогда не постареешь.

Бренда: Верно, зайчик.

Миссис П.: Почему ты даешь ребенку неправильные сведения? Она за этим ходит в школу?

Бренда: Я не знаю, зачем она ходит в школу.

Мистер П. (растроганно):Студентка.

Рон: Где Карлота? Карлота!

Миссис П.: Карлота, положи Рональду еще.

Карлота (откликается):Чего положить?

Рон: Всего.

Мистер П.: Мне тоже.

Миссис П.: Тобой скоро можно играть в мяч.

Мистер П. (задрав рубашку и хлопая себя по выпуклому волосатому животу):О чем ты говоришь? Посмотри на это!

Рон (задрав футболку):Посмотри на это.

Бренда (мне):Ты не хочешь показать живот?

Я (снова мальчик-хорист):Нет.

Миссис П.: Правильно, Нил.

Я: Да. Спасибо.

Карлота (у меня над плечом, как незваный дух):А вам положить еще?

Я: Нет.

Мистер П.: Он ест как птица. Джулия: Некоторые птицы много едят. Бренда: Какие?

Миссис П.: Не надо говорить за столом о животных. Бренда, зачем ты ее подбиваешь?

Рон: Где Карлота? Мне сегодня играть.

Мистер П.: Перевяжи запястье, не забудь.

Миссис П.: Где вы живете, Билл?

Бренда: Нил.

Миссис П.: Разве я не сказала «Нил»?

Джулия: Ты сказала: «Где вы живете, Билл?»

Миссис П.: Наверное, я подумала о чем-то другом.

Рон: Терпеть не могу бинтоваться. Как мне, к черту, играть в бинте?

Джулия: Не выражайся.

Миссис П.: Правильно.

Мистер П.: Какой сейчас у Мантла показатель?

Джулия: Триста двадцать восемь.

Рон: Ноль триста двадцать пять.

Джулия: Восемь!

Рон: Пять, балда! Во второй игре он пробил три из четырех.

Джулия: Четыреиз четырех.

Рон: Это была ошибка. Это было у Миньосо.

Джулия: Не думаю.

Бренда (мне):Видишь?

Миссис П.: Что видишь?

Бренда: Я разговаривала с Биллом.

Джулия: С Нилом.

Мистер П.: Замолчи и ешь.

Миссис П.: Поменьше разговаривай, юная леди.

Джулия: Я ничего не сказала.

Бренда: Она разговаривала со мной, милая.

Мистер П.: Что это еще за «она»? Так ты называешь свою мать? Что на десерт?

Звонит телефон и, хотя мы ждем десерта, обед, по-видимому, официально окончен – Рон бросается в свою комнату, Джулия кричит: «Гарриет!», и мистеру Патимкину не совсем удается подавить отрыжку, но эта неудача даже больше, чем сама попытка, располагает меня к нему. Миссис Патимкин наставляет Карлоту, чтобы она больше не смешивала молочные приборы с мясными, а Карлота, слушая, ест персик; под столом Бренда щекочет мне икру. Я сыт.

* * *

Мы сидели под бо́льшим из дубов, а на баскетбольной площадке мистер Патимкин играл с Джулией пять и два. Рон прогревал мотор «фольксвагена» на дорожке.

– Кто-нибудь соблаговолит убрать у меня сзади «крайслер»? – сердито крикнул он. – Я и так опаздываю.

– Извини, – сказала Бренда и встала.

– По-моему, я поставил свою позади «крайслера», – сказал я.

– Пойдем, – сказала она.

Мы отогнали машины, чтобы Рон смог отправиться на игру. Потом поставили их обратно и пошли наблюдать, как играет Джулия с отцом.

– Твоя сестра мне нравится, – сказал я.

– Мне тоже. Интересно, какой она будет, когда вырастет.

– Такой, как ты.

– Не знаю, – сказала она. – Может быть, лучше. – А потом добавила: – Или хуже. Кто знает? Отец с ней ласков, но еще года три поживет с моей мамочкой… Билл, – задумчиво сказала она.

– Я не в обиде. Она очень красивая, твоя мать.

– Я даже думать о ней не могу как о матери. Она меня не переносит. Другие девочки, когда собирают вещи перед сентябрем, матери им хотя бы помогают. Моя – нет. Я наверху таскаюсь с сундуком, а она будет точить карандаши Джулии в пенальчик. И ясно почему. Это, можно сказать, эталонный случай.