Текст книги "Прощай, Колумбус и пять рассказов"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Нет, сэр.

– С тобой говорить – как об стенку горох! Сержант, уберите его с глаз долой! – Барретт переполз на водительское сиденье. – Я поговорю с капелланом. – Мотор взревел, джип, взметнув облако пыли, развернулся – капитан покатил назад в лагерь.

Мы с Гроссбартом постояли бок о бок, провожая джип глазами. Потом Гроссбарт перевел взгляд на меня и сказал:

– Я не хочу разводить заваруху. Ведь они чуть что кричат, что мы – смутьяны.

И тут я увидел, что зубы у него ровные и белые, и до меня дошло: а ведь у Гроссбарта и впрямь есть родители, и они в свое время водили малыша Шелдона к зубному врачу. Он был их сынком. При всех его разговорах о родителях, трудно было представить себе Гроссбарта дитятей, преемником, – представить, что он кровно связан с кем бы то ни было: с матерью, с отцом, а со мной и подавно. Это открытие повлекло за собой другое.

– Чем занимается твой отец, Гроссбарт? – спросил я – мы с ним шли обратно на стрельбище, чтобы занять место в очереди.

– Он – портной.

– Американец?

– Теперь – да. У него же сын в армии, – сказал Гроссбарт не без иронии.

– А мать? – спросил я.

Он подмигнул:

– Балабустэ [59]59
  Хорошая хозяйка (идиш).


[Закрыть]. Можно сказать, и во сне не выпускает пыльную тряпку из рук.

– Тоже иммигрантка?

– Она до сих пор не говорит по-английски, только на идише.

– А твой отец, он тоже не знает английский?

– Самую малость. «Почистить», «погладить», «сузить». Вот примерно и все. Но они любят меня.

– В таком случае, Гроссбарт, – я схватил его за руку, остановил. Он повернул голову, наши взгляды встретились, и мне показалось, что глаза его испуганно забегали. – Гроссбарт, это ты написал письмо, ведь так?

Но уже через две-три секунды его глаза снова заискрились весельем.

– Да. – Он прибавил шаг, я старался не отставать от него. – Отец и сам бы так написал, если бы сумел. Но на письме стоит его имя. Он его подписал. Я послал письмо домой, чтобы на нем стоял нью-йоркский штемпель.

Я был ошеломлен, он это заметил. И на полном серьезе сунул правую руку мне под нос.

– Кровь есть кровь, сержант, – сказал он и ущипнул голубую жилку на запястье.

– Чего ты добиваешься, Гроссбарт? – спросил я. – Я видел, как ты ешь. Ты этого не знал? Я сказал капитану: я, мол, не знаю, что ты ешь, но я видел, как ты наворачиваешь в столовке.

– Работать приходится много. Тренировки тяжелые. Если в печь не подбрасывать уголь, она греть не будет.

– Ты зачем написал, будто тебя рвет, что ни съешь?

– Так я не о себе, я о Мики написал. Я писал за Мики. Сам бы он, сержант, нипочем не написал – уж как я его просил. Он исчахнет, если ему не помочь. Я написал от своего имени – от имени отца, сержант, но я и о Мики, и о Фишбейне пекусь.

– Мессия, да и только, вот ты кто, верно я говорю?

Мы уже встали в очередь.

– Это вы тонко подметили, сержант. – Он улыбнулся. – И все-таки кто знает? Кто может сказать? Не исключено, что вы – Мессия, самую малость. Мики говорит, что Мессия – понятие собирательное. Мики, он учился в ешиве, пусть и недолго. Он говорит, что все вместе мы и есть Мессия.

Малость я, малость вы. Послушали бы вы, сержант, этого пацаненка, когда он разойдется.

– Малость я, малость ты, – сказал я. – А ведь тебе, Гроссбарт, хотелось бы в это верить? Тогда ты, что ни натвори, выходил бы чистеньким.

– А что, сэр, не так уж и плохо в это верить. Ведь в таком случае от нас всех требуется давать, но давать понемногу, только и всего.

На этих словах я повернулся и ушел – разделить обед с другими сержантами.

* * *

А два дня спустя на мой стол легло письмо, адресованное капитану Барретту. Его спускали ко мне по цепочке – из приемной конгрессмена Франкони, куда оно было адресовано, генералу Лайману, от него полковнику Соусе, от него майору Ламонту, далее – капитану Барретту. Я прочел письмо дважды. Его отправили 14 мая, в день, когда Барретт провел с Гроссбартом беседу на стрельбище.

Дорогой конгрессмен!

В начале хотел бы поблагодарить Вас за внимание, проявленное к моему сыну, рядовому Шелдону Гроссбарту. К счастью, вчера мне удалось поговорить с Шелдоном по телефону и, похоже, я сумел разрешить нашу проблему. Он, как я уже Вам писал, мальчик очень набожный, и мне стоило больших трудов убедить его, как следует поступить истинно верующему, убедить, что сам Господь хотел бы, чтобы Шелдон ради блага страны и человечества, претерпевая муки, преступал заветы. Уговорить Шелдона, конгрессмен, было непросто, но, в конце концов, он узрел истину И сказал (а я, чтобы не забыть, записал его слова в отрывной блокнот) вот что: «Похоже, папа, ты прав. Миллионы евреев отдают жизнь в борьбе с врагом, поэтому и мне следует внести посильную лепту и, хотя бы на некоторое время, отказаться от моего наследия в этой его части, чтобы помочь нам победить и вернуть детям Божиим человеческое достоинство». Такие слова, конгрессмен, преисполнили бы гордостью сердце любого отца.

Кстати, Шелдон хотел, чтобы я знал – и сообщил Вам – имя человека, который помог ему прийти к такому решению: СЕРЖАНТ НАТАН МАРКС. Сержант Маркс – ветеран войны, сержант первого класса. Он помог Шелдону преодолеть первые трудности, с которыми ему пришлось столкнуться в армии, и не в последнюю очередь благодаря ему Шелдон пришел к решению есть то же, что и все. Я знаю, что Шелдон был бы очень благодарен, если бы заслуги Маркса получили признание.

Спасибо и всяческих вам удач. Надеюсь увидеть Ваше имя в списке кандидатов на следующих выборах.

С уважением,

Самюэль И. Гроссбарт

К эпистоле Гроссбарта был приложен еще один документ, адресованный начальнику гарнизона генералу Маршаллу Лайману и подписанный Чарльзом Э. Франкони, членом палаты представителей. Эпистола ставила генерала Лаймана в известность, что сержант Натан Маркс делает честь, как американской армии, так и еврейскому народу.

Что побудило Гроссбарта ретироваться? Почувствовал ли он, что зарвался? Или его письмо – стратегический маневр, хитроумная попытка укрепить наше, как ему мнится, содружество? Или его взгляды и впрямь претерпели изменение via [60]60
  Здесь – из-за (лат.).


[Закрыть]вымышленного разговора между Гроссбартом – реге [61]61
  Отцом ( фр.).


[Закрыть]и Гроссбартом – fils? [62]62
  Сыном (фр.).


[Закрыть]Я пребывал в растерянности, но не прошло и нескольких дней, как я понял: чем бы ни руководствовался Гроссбарт, он и впрямь решил оставить меня в покое; решил не выдрющиваться, а вести себя как прочие новобранцы. Я видел его на смотрах, но он ни разу мне не подмигнул; на построениях перед столовой, но он ни разу не подал мне никакого знака. По воскресеньям он бил баклуши вместе с другими новобранцами, смотрел, как тыловая команда играет в бейсбол – я был в ней питчером; но ни разу – без надобности – ко мне не обратился. Фишбейн и Гальперн тоже притихли – уверен, по указке Гроссбарта. Очевидно, он решил: прежде чем начать выбивать незаслуженные привилегии в полную силу, разумнее отступить. На отдалении я сумел простить ему наши прежние ошибки и, в конечном счете даже восхититься его сметкой.

После того как Гроссбарт перестал мне докучать, я постепенно вошел в курс своей работы и административных обязанностей. А как-то взвесившись, обнаружил, что стал заправской тыловой крысой – прибавил три с лишком килограмма. Набрался терпения одолеть три первые страницы книги. Все чаще думал о будущем, писал письма довоенным приятельницам. Послал письмо в Колумбийский университет с просьбой прислать проспект юридического факультета. Я продолжал следить за войной на Тихом океане, но это уже была не моя война. Мне казалось, что ее конец не за горами, и порой ночами я воображал, как прогуливаюсь по Манхэттену – Бродвею, Третьей авеню, Сто шестнадцатой улице, – где прожил те три года, когда учился в Колумбийском университете. Отуманиваясь этими мечтами, я чувствовал себя чуть ли не счастливым.

Ну а потом, однажды в субботу, когда все ушли и я сидел в караулке один, читал месячной давности «Спортинг ньюс», как – откуда ни возьмись – явился Гроссбарт.

– Сержант, вы бейсбол любите?

Я оторвался от газеты:

– Как поживаешь?

– Лучше не бывает, – сказал Гроссбарт. – Они делают из меня солдата.

– А как Фишбейн и Гальперн?

– Справляются, – сказал он. – Сегодня нет строевой подготовки. В кино пошли.

– А почему ты с ними не пошел?

– Захотелось повидать вас, поприветствовать.

Он улыбнулся – застенчиво, по-свойски, так, словно мы оба знаем, что, если не заваливаться друг к другу без предупреждения, не поздравлять с днем рождения, не одалживать по-соседски газонокосилку, дружба угаснет. Сначала я рассердился, но потом при мысли, что в гарнизоне никого нет – все сидят в темном кинотеатре, а я тут один на один с Гроссбартом, – мне стало не по себе. Я сложил газету.

– Сержант, – сказал он. – Хочу попросить об одолжении. Именно об одолжении, и я так прямо вам и говорю.

Он запнулся – дал мне время с ходу отказать ему и тем самым вынудил выслушать, чего я не собирался делать.

– Валяй.

– Собственно говоря, я прошу вас не об одном одолжении, а о двух.

Я промолчал.

– Первое касается этих слухов. Говорят, нас направят на Тихий океан.

– Я уже сказал твоему корешу Фишбейну, что не знаю, куда вас направят, – сказал я. – Узнаешь в свое время. Тогда же, когда и все.

– Как, по-вашему, могут нас послать на восток, такое возможно?

– В Германию? – спросил я. – Не исключено.

– Я имел в виду Нью-Йорк.

– Вряд ли, Гроссбарт. Но это я так сказал, с кондачка.

– Спасибо за информацию, сержант, – сказал он.

– Какая там информация, Гроссбарт. Всего лишь догадки, не более того.

– А хорошо бы пожить поблизости от дома. Папа с мамой – да вы знаете. – Он шагнул было к двери, но тут же обернулся. – И еще одно. Можно вас попросить еще об одном одолжении?

– О каком?

– У меня родственники в Сент-Луисе, так вот они обещали устроить для меня обед, как полагается на Песах, чинчинарем, если мне удастся к ним выбраться. Ей-ей, сержант, для меня это очень много значит.

Я встал:

– Во время основного курса учебной подготовки увольнительных не положено.

– Сержант, но занятий до утра понедельника не будет. Я могу уйти из гарнизона, и никто ничего и знать не будет.

– Я знаю. Ты знаешь.

– Но и только. Только мы двое. Вчера вечером я позвонил тете, вы бы ее послушали: «Приезжай, – говорит, – приезжай. Я приготовлю гефилте фиш [63]63
  Фаршированную рыбу (идиш).


[Закрыть], хрен – все, что надо». Всего на один день, сержант. Случись что, я возьму вину на себя.

– Капитан уехал, подписать увольнительную некому.

– Вы подпишете.

– Послушай, Гроссбарт.

– Сержант, два месяца, целых два месяца, я ел трефное, оно мне уже до того опостылело, что хоть ложись и помирай.

– Я-то думал, ты решил выжить и так. Отказавшись от своего наследия в этой его части.

Гроссбарт наставил на меня палец.

– Вы! – сказал он. – Письмо предназначалось не вам.

– А я его прочел. Ну и что?

– Письмо было адресовано конгрессмену.

– Гроссбарт, не вешай мне лапшу на уши. Ты хотел, чтобы я его прочел.

– Так почему же вы меня травите, сержант?

– Ты что, смеешься?

– Меня, случалось, и раньше травили, – сказал он. – Но свои – никогда!

– Пошел вон, Гроссбарт! Чтоб я тебя больше не видел!

Он не сдвинулся с места.

– Стыдитесь, что вы еврей, вот в чем штука, – сказал он. – Поэтому и вымещаете на нас. Говорят, Гитлер был наполовину еврей. Послушаешь вас, так и поверишь.

– Гроссбарт, чего ты от меня хочешь? – спросил я. – Чего домогаешься? Хочешь, чтобы я делал тебе поблажки, добивался для тебя особой еды, узнавал, куда тебя направят, давал увольнительные?

– Да вы и говорите-то как гой! – Гроссбарт потряс кулаком. – Я что, прошу обычную увольнительную на субботу-воскресенье? Седер для вас что-то значит или что?

Седер! И тут я вспомнил, что Песах отпраздновали с месяц назад. О чем и сказал.

– Ваша правда, – сказал он. – Я что, говорю – нет? Месяц назад, а я был на учениях и ел черт знает что! И о чем я теперь прошу вас – о простом одолжении. Вы же еврей, вот я и надеялся – вы поймете: тетя готова для меня постараться – устроить мне седер месяцем позже…. – И что-то бормоча под нос, он двинулся к двери.

– Вернись! – окликнул его я. Он остановился, посмотрел на меня. – Гроссбарт, почему бы тебе не быть, как все? Ну почему ты вечно высовываешься?

– Потому что я – еврей, сержант. Я – не такой, как все. Может, и не лучше других. Но не такой.

– Гроссбарт, идет война. Постарайся, хотя бы на время, быть, как все.

– Нет и нет!

– Что такое?

– Нет и нет! Я не могу перестать быть самим собой – и все тут. – На глазах у него выступили слезы. – Евреем быть нелегко. Но теперь я понял, о чем говорил Мики: остаться евреем еще трудней. – Он воздел ко мне руку. – Стоит посмотреть на вас.

– Прекрати, не распускай нюни!

– Прекрати это, прекрати то, прекрати се! Сами прекратите, сержант! Прекратите, пора открыть сердце своим! – И, утирая лицо рукавом, он выбежал из канцелярии. – Уж хоть это мы можем сделать друг для друга…

Выглянув час спустя из окна, я увидел, что Гроссбарт пересекает плац. В накрахмаленной форме, в руке кожаный футлярчик от солдатского швейного прибора. Я вышел на раскаленный плац. Тишина, не видно ни души, только у столовки четыре раздатчика, согнувшись над чаном, чистили на солнышке картошку и чесали языки.

– Гроссбарт! – окликнул я его.

Он посмотрел на меня, но не остановился.

– Гроссбарт, подойди ко мне!

Он повернулся, пошел через плац. И в конце концов встал передо мной.

– Куда направляешься? – спросил я.

– В Сент-Луис. И плевал я на все.

– Без увольнительной тебя задержат.

– Ну, так задержат.

– Сядешь в каталажку.

– А где я, как не в каталажке? – Он повернулся кругом и пошел прочь.

Я дал ему отойти на шаг-два.

– Вернись, – сказал я, он пошел следом за мной в канцелярию, и я отпечатал увольнительную, поставил имя капитана, а под ним – свои инициалы.

Он взял увольнительную, схватил меня за руки:

– Сержант, вы не понимаете, как много это для меня значит.

– Ладно, – сказал я. – Смотри, ни во что не ввязывайся.

– Уж не знаю, что и сделать – только бы показать вам, как много это значит для меня.

– Избавь меня от твоих благодеяний. Не пиши больше конгрессменам, чтобы мои заслуги оценили по достоинству.

Он ухмыльнулся:

– Ладно. Больше не буду. Но все-таки мне хотелось бы хоть что-то для вас сделать.

– Принеси мне кусок фаршированной рыбы. А теперь, уматывай!

– Обязательно, – сказал он. – С кружочком морковки и хреном. Не забуду.

– Отлично. На воротах покажи увольнительную. И никому ничего не говори – молчок!

– Не скажу. И пусть Песах был месяц назад, все равно гут йом тов [64]64
  Счастливого праздника (идиш).


[Закрыть]вам!

– И тебе гут йом тов, Гроссбарт, – сказал я.

– Вы – хороший еврей, сержант. Напускаете строгость, но, в сущности, вы человек хороший, порядочный. Я серьезно, правда-правда.

Последняя фраза, хоть я и знал, что слова Гроссбарта – какие бы то ни было – не стоят внимания, тронула меня.

– Ладно, Гроссбарт, – сказал я. – А теперь, давай, величай меня «сэром» и проваливай.

Он выскочил за дверь – и был таков. Я остался доволен собой – у меня камень с души свалился: воевать с Гроссбартом больше не надо, и отделался я дешево. Барретт ничего не узнает, а если и узнает, что-нибудь придумаю. Уверенный, что нашел отличное решение, я еще некоторое время посидел за столом. Но вскоре дверь распахнулась, и в канцелярию ввалился Гроссбарт.

– Сержант! – сказал он.

За его спиной стояли Фишбейн и Гальперн, оба в накрахмаленной форме, у обоих, как и у Гроссбарта, в руках те же футлярчики.

– Сержант, я перехватил Мики и Ларри на выходе из кино. Едва их не упустил.

– Гроссбарт, говорил я тебе или не говорил – молчок?

– Но тетя сказала, что я могу привести друзей. Вернее, что нужно привести друзей.

– Я – сержант, Гроссбарт, а не твоя тетя!

Гроссбарт кинул на меня недоуменный взгляд.

Потянул Гальперна за рукав.

– Мики, скажи сержанту, что это для тебя значит.

Гальперн посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:

– Много чего.

Фишбейн выступил вперед, его Гроссбарту не понадобилось подначивать.

– Сержант Маркс, это очень много значит для меня и моих родителей.

– Ни за что, – взревел я.

Гроссбарт покачал головой:

– Сержант, я понимаю – меня вы можете лишить седера, но как вы можете так поступить с Мики – он же ешиботник, – это выше моего разумения.

– Ничего я Мики не лишаю, – сказал я. – Ты, Гроссбарт, перегнул палку. И это ты лишил Мики седера.

– Раз так, я отдам ему мою увольнительную, – сказал Гроссбарт. – А также адрес тети и записку к ней. По крайней мере, хоть Мики отпустите. – И он быстренько сунул увольнительную Гальперну в карман брюк. Гальперн, а за ним и Фишбейн перевели глаза на меня. Гроссбарт – он уже был у двери – распахнул ее.

– Мики, раз так, принеси мне хотя бы кусочек фаршированной рыбы, – сказал он и вышел.

Мы, трое, обменялись взглядами, и я сказал:

– Гальперн, дай сюда увольнительную.

Он вытащил увольнительную из кармана, подал. Фишбейн направился было к двери, но не ушел. Постоял с минуту, разинув рот, потом ткнул себя пальцем в грудь.

– А как же я? – сказал он.

Он был до того нелеп, что я не мог больше сопротивляться. Я обмяк, в глазах у меня помутилось.

– Фишбейн, – сказал я. – Ты пойми, я не хочу тебя ничего лишать, понял? Будь это моя армия, вам бы что ни день готовили фаршированную рыбу. А в гарнизонном магазине продавали бы мацу, ей-ей.

Гальперн улыбнулся.

– Ты меня понял, Гальперн, понял или нет?

– Да, сержант.

– А ты, Фишбейн? Я не хочу наживать врагов. А хочу того же, что и вы: отслужить свое – и домой. И стосковался я по тому же, что и вы.

– В таком случае, сержант, – сказал Фишбейн, – почему бы вам не отправиться с нами?

– Куда?

– В Сент-Луис. К тете Шелли. У нас будет настоящий седер – все как положено. Поиграем в спрячь-мацу. – Он одарил меня широкой, до ушей, гнилозубой улыбкой.

И тут за проволочной сеткой двери снова нарисовался Гроссбарт.

– Эгей! – Он помахал клочком бумаги. – Мики, вот адрес. Скажи тете, я не сумел выбраться.

Гальперн не сдвинулся с места. Перевел глаза на меня, и я увидел, как плечи его вздыбились. Я снял чехол с машинки и выписал увольнительные ему и Фишбейну.

– А теперь проваливайте, – сказал я. – Вся ваша троица.

Мне показалось, что Гальперн кинется целовать мне руку.

Позже я пил пиво в джоплинском баре и вполслуха следил за игрой «Кардинала». Старался трезво оценить, во что втянулся, размышлял: а что, если в нашей розни виноват не так Гроссбарт, как я? Что я собой представляю, если мне приходится обуздыватьлучшие свои чувства? Кто я такой, если мне настолько недостает широты души? В конце-то концов меня же не просили перевернуть земной шар. Имел ли я в таком случае право или основание приструнивать Гроссбарта, а заодно и Гальперна? А также Фишбейна, эту отвратную, бесхребетную натуру? Из воспоминаний детства, обрушившихся на меня в последние несколько дней, вдруг выделился голос бабушки: «Что ты цимес [65]65
  Здесь: «Что ты рассусоливаешь?» Цимес готовится долго, отсюда и идиома.


[Закрыть]делаешь?» Так она спрашивала маму, когда я, скажем, набедокурив, ушибусь, а ее дочь принималась меня бранить. Обнять и расцеловать меня – вот, что было нужно, а мама читала рацеи. Зато бабушка, она знала: милосердие важнее справедливости. И мне следовало бы это знать. Да кто он такой, Натан Маркс, чтобы с такой скаредностью отмерять медяки сердечной доброты? Ну конечно же Мессия – если ему суждено прийти в мир – не будет скупердяйничать. Он обнимет и расцелует нас.

Назавтра, играя на плацу в бейсбол, я решился спросить Боба Райта, сержанта из отдела комплектования, куда, по его мнению, направят наших новобранцев через две недели, когда они закончат курс учебной подготовки. Спросил как бы невзначай, между иннингами, и он сказал:

– Всех отправят на Тихий океан. Шульман вчера оформил приказы на твоих ребят.

Эта новость так потрясла меня, точно Гальперн, Фишбейн и Гроссбарт были моими сыновьями.

* * *

Вечером, когда я уже засыпал, в дверь постучали.

– Кто там? – спросил я.

– Шелдон.

Он открыл дверь, перешагнул через порог. Я увидел его не сразу, но почувствовал, что он здесь.

– Ну, как прошел седер? – спросил я.

Он возник из полумрака прямо передо мной.

– Лучше не бывает, сержант. – Он опустился на кровать.

Я приподнялся.

– А вы как? – спросил он. – Отдохнули?

– Да.

– Гальперн и Фишбейн пошли спать. – И он глубоко вздохнул – заботливый отец, да и только.

Какое-то время мы помолчали, моя неприглядная каморка неожиданно обуютилась – так бывает, когда дверь заперта, кошка выпущена погулять, дети уложены.

– Сержант, можно я вам кое-что скажу? Личное?

Я не ответил, и он, похоже, понял почему.

– Я не о себе. О Мики, сержант. Ни к кому я еще так не относился. А прошлой ночью слышу: Мики – его койка рядом с моей – плачет. Да так, что сердце разрывается. Прямо-таки рыдает.

– Очень жаль.

– Я стал с ним разговаривать – надо же было как-то его успокоить. Он схватил меня за руку, сержант, и не отпускал ее. У него чуть ли не истерика началась. И все говорил: если б только узнать, куда нас направят. И пусть скажут, что на Тихий океан, все лучше, чем неизвестность. Ему бы только узнать.

Давным-давно кто-то преподал Гроссбарту горький урок: не обманув, правды не узнаешь. Поверить, что Гальперн плакал, я вполне мог: глаза у него всегда были красные. Так ли не так – не знаю, но у Гроссбарта все оборачивалось обманом. Он был стратег до мозга костей. Но и я – и это прозвучало приговором, – я ведь тоже был стратег! Есть стратегия наступательная, но есть и стратегия отступления. И поскольку и мне – не могу не признать – и хитроумия, и изворотливости не занимать стать, я поделился с Гроссбартом добытой информацией.

– На Тихий океан.

Он ахнул, на этот раз непритворно, без обмана.

– Я передам Мики. Жаль, что так.

– И мне жаль.

Он аж подскочил:

– Значит, вы можете что-нибудь сделать. Скажем, изменить приказ?

– Нет, ничего не могу.

– А вы никого не знаете в отделе комплектования?

– Гроссбарт, ничего я не могу, – сказал я. – Если вам дан приказ на Тихий океан, значит, туда вас и отправят.

– Но Мики…

– Мики, тебя, меня, всех без исключения, Гроссбарт. Ничего тут не поделаешь. А может, война закончится раньше. Моли о чуде.

– Но…

– Спокойной ночи, Гроссбарт. – Я лег и, когда пружины подпрыгнули, почувствовал облегчение – значит, Гроссбарт встал. Теперь я видел его хорошо: челюсть у него отвисла, вид был, как у боксера, когда его послали в нокаут. И тут я заметил, что Гроссбарт держит бумажный кулек.

– Гроссбарт! – Я улыбнулся. – Это что, гостинец?

– Ну да, сержант. От всех нас. – Он вручил мне кулек. – Овощной рулет.

– Рулет? – Я взял кулек, низ его промаслился.

– Мы подумали, вдруг он вам придется по вкусу. Вам же наверняка доводилось есть китайский овощной рулет. Мы решили: вдруг вы любите…

– Твоя тетя приготовила для вас овощной рулет?

– Ее не было дома.

– Гроссбарт, она тебя пригласила. Ты сказал – она пригласила тебя и твоих друзей.

– Верно, – сказал он. – Я только что перечитал ее письмо. Она нас пригласила на следующее воскресенье.

Я встал с постели, подошел к окну.

– Гроссбарт, – сказал я. Но к его совести взывать не стал.

– Что?

– Что ты за человек, Гроссбарт? Нет, скажи по правде, что ты за человек?

По-моему, я в первый раз задал ему вопрос, на который он не нашелся с ответом.

– Как ты можешь так поступать с людьми? – продолжал я.

– Сержант, отлучка нам пошла на пользу. Фишбейн, вы бы только поглядели на него, он просто обожает китайскую кухню.

– А как же седер? – сказал я.

– Раз с седером не вышло, пришлось довольствоваться китайской кухней.

На меня накатила ярость. И я даже не пытался взять себя в руки.

– Гроссбарт, ты лгун! – сказал я. – Каверзник и ловчила. Ты ничего и никого не уважаешь. Ничего и никого. У тебя нет уважения ни ко мне, ни к правде, ни даже к бедняге Гальперну. Ты всех нас используешь…

– Сержант, сержант, я жалею Мики. Правда-правда, жалею. Я к нему привязался. Я пытаюсь…

– Пытаешься! Жалеешь! – Я набросился на него, взял за грудки. Потряс что есть силы. – Пошел вон! Вон – и держись от меня подальше. Попадешься на глаза – пеняй на себя. Ты меня понял?

– Понял.

Я отпустил его и, когда он вышел из комнаты, едва удержался, чтобы не плюнуть ему вслед. Я был взбешен. Бешенство обуяло, обуревало меня, надо было выплеснуть его – дать волю слезам или что-то сокрушить. И я схватил с кровати кулек с рулетом и вышвырнул его в окно. Назавтра, когда солдаты убирали лагерь, я услышал, как один из новобранцев – он не рассчитывал поживиться на уборке ничем, кроме разве что окурков или фантиков, – испустил радостный крик.

– Овощной рулет! – вопил он. – Вот те на – это ж надо, китайский овощной рулет!

* * *

Когда через неделю пришел приказ, спущенный отделом комплектования, я не поверил своим глазам. Всех до одного новобранцев направляли в лагерь «Стоунмен» (штат Калифорния), а оттуда на Тихий океан, всех, за исключением одного. Рядового Шелдона Гроссбарта. Его направляли в форт «Монмут» (штат Нью-Джерси). Я прочитал отпечатанный на ротаторе листок несколько раз подряд. Ди, Гальперну, Гарди, Гелебрандту, Глиницки, Громке, Гуцве, Фаррелу, Филиповицу, Фишбейну, Фьюзелли, всем вплоть до Антона Цигадло, надлежало до конца месяца отправиться на запад. Всем, кроме Гроссбарта. Он нажал на какую-то пружину, и пружиной этой был не я.

Я поднял трубку, позвонил в отдел комплектования.

Голос на другом конце провода четко отрапортовал:

– Капрал Шульман слушает.

– Соедините меня, пожалуйста, с сержантом Райтом.

– С кем я говорю?

– С сержантом Марксом.

В ответ на другом конце провода – чему я очень удивился – сказали:

– А-а-а! – Затем: – Одну минуту, сержант.

Ожидая, когда Райт подойдет к телефону, я обдумывал Шульманово «А-а-а!». С чего бы вдруг это «А-а-а!»? Кто такой Шульман? И тут мне открылось – вот она та пружина, на которую нажал Гроссбарт. Я прямо-таки слышал, как Гроссбарт, встретив Шульмана в гарнизонном магазине, кегельбане, а может, и в молельне, говорит:

– Рад познакомиться. Ты откуда? Из Бронкса? И я оттуда. Знаешь того-этого? А этого-того? И я их знаю. Ты из отдела комплектования? Ну да?

Слушай, а нас и вправду отправят на восток? А ты не мог бы помочь? Изменить приказ? Схитрить, смухлевать, соврать? Нам, сам понимаешь, надо помогать друг другу. Вот если бы евреи в Германии…

К телефону подошел Боб Райт.

– Как дела, Нат? Не повредил рабочую руку?

– Да нет. Боб, слушай, не в службу, а в дружбу, сделай одолжение. – Я сознавал, что говорю точь-в-точь как Гроссбарт, и оттого к осуществлению своего плана приступил неожиданно легко.

– Ты не поверишь, Боб, но есть тут один парень, его направляют в Монмут [66]66
  Монмут – городок в Нью-Джерси, позже переименован во Фрихолд.


[Закрыть], а он туда не хочет. У него в Европе убили брата, и он просто рвется на Тихий океан. Говорит, будет чувствовать себя трусом, если застрянет в Штатах. Слушай, Боб, нельзя ли как-нибудь ему помочь? Направить в Монмут вместо него кого-нибудь другого?

– Кого? – Райт насторожился.

– Кого угодно. Да хоть первого же по алфавиту. Мне все равно. Но этот парень просит: нельзя ли что-то сделать.

– Как его зовут?

– Гроссбарт, Шелдон.

Райт промолчал.

– Ну да, – сказал я. – Парнишка – еврей, вот я и решил ему помочь. Ну, ты понимаешь.

– Наверное, я смогу ему помочь, – сказал наконец Райт. – Майор уже которую неделю не кажет к нам носа. Временно прикомандирован к площадке для гольфа. Попытаюсь, Нат, но больше ничего обещать не могу.

– Буду очень тебе благодарен, Боб. До воскресенья, – и – весь в поту – повесил трубку.

На следующий день вышел исправленный приказ. Гальперн, Гарди, Глиницки, Громке, Гроссбарт, Гуцва, Филиповиц, Фишбейн, Фьюзелли… А рядового Харли Алтона – везет же людям! – направили в форт в Монмуте (штат Нью-Джерси), куда, Бог весть почему, затребовался рядовой, прошедший пехотную подготовку.

После ужина я вернулся в канцелярию – уточнить, кому и когда нести дежурство. Гроссбарт поджидал меня. Он заговорил первым:

– Сукин сын, вот вы кто!

Я сел за стол и под его испепеляющим взглядом принялся вносить изменения в список.

– Что я вам плохого сделал? – разорялся он. – А моя семья? Вас что, убыло бы, если бы я служил неподалеку от отца – кто знает, сколько ему осталось жить?

– Это почему же?

– Сердце, – сказал Гроссбарт. – Мало на его долю бед выпало, так вы добавить решили. Будь проклят тот день, Маркс, когда я с вами познакомился! Шульман мне рассказал, что вы сделали. Вашему антисемитизму нет пределов. Сколько мы от вас здесь натерпелись, а вам все мало. Вы еще по телефону каверзы строите! Хотите меня извести, вот что!

Я сделал несколько пометок в списке и встал – хотел уйти.

– Всего доброго, Гроссбарт.

– Ну нет, вы должны просить у меня прощения. – Гроссбарт встал у меня на дороге.

– Шелдон, напротив это ты должен просить у меня прощения.

Он вызверился на меня:

– У вас?

– У меня, я так думаю, что и у меня. Но прежде всего у Фишбейна и Гальперна.

– Валяйте, передергивайте. Ни у кого я не должен просить прощения. Я сделал для них все, что мог. А теперь – я так считаю – имею право и о себе подумать.

– Мы, Шелдон, должны думать друг о друге. Ты сам так сказал.

– Значит, по-вашему, вы думали обо мне?

– Нет. Обо всех нас.

Я оттолкнул его и пошел к двери. Слышал, как он яростно сопит за моей спиной – с таким звуком вырывается пар из мощного двигателя.

– С тобой ничего не случится, – сказал я уже от двери.

И подумал, что и с Фишбейном, и с Гальперном тоже, даже и на Тихом океане, до тех пор, пока Гроссбарт сумеет употреблять тряпичную натуру одного и одухотворенную отрешенность другого себе на пользу.

Я постоял около канцелярии – слушал, как за дверью плачет Гроссбарт. Видел, как за освещенными окнами казарм парни в майках, сидя на койках, обсуждают, куда их направят: они вот уже два дня кряду только о том и говорили. Пряча тревогу, они начищали ботинки, надраивали бляхи на ремнях, приводили в порядок исподнее, старались, как могли, смириться со своей участью. У меня за спиной глотал рыдания Гроссбарт – смиряясь со своей участью. И тогда, как ни тянуло меня вернуться в караулку, – просить у Гроссбарта прощения за мою нетерпимость, я смирился со своей.