Текст книги "Прощай, Колумбус и пять рассказов"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Расчетливо, сам того не сознавая, готовился к последнему отрезку пути.

– Ты как, папаша? – спросил здешний механик, обтирая замасленные руки о комбинезон: он что-то выискивал в груде канистр.

В животе у Эли что-то ёкнуло, и он потуже запахнул долгополый черный сюртук.

– Славный денек, – сказал механик и, завернув за угол, направился в гараж.

– Шалом, – прошептал Эли и сиганул к горке.

* * *

Когда Эли поднялся на горку, солнце уже стояло над головой. Он шел леском – там было не так жарко, тем не менее под непривычным костюмом его прошибал пот. Шляпа без подкладки стискивала голову. Дети играли. Они всегда играли: можно подумать, Зуреф их ничему иному и не учил. Из-под их шорт торчали ножки, такие худые, что при беге было видно, как движется каждая косточка. Эли ждал, когда они скроются за углом, чтобы выйти на лужайку. Но что-то – его зеленый костюм – не давало ждать. Костюм на крыльце: он облекал бородача, тот красил низ колонны. Рука его ходила вверх-вниз, колонна горела белым огнем. От одного только вида бородача Эли пробкой выскочил из леска на лужайку. И назад не обернулся, а вот нутро его обернулось. Он вышел на лужайку, но дети играть не перестали; поднеся руку к черной шляпе, он пробурчал: «Ш…ш…» – они, похоже, и не заметили его.

И тут до него дошел запах краски.

Он ждал, когда бородач повернется к нему. Но тот красил себе и красил. Эли вдруг представилось: если натянуть шляпу на глаза, а там и еще ниже – на грудь, на живот, на ноги, напрочь загородиться от света, он тут же очутится у себя дома, в постели. Но ниже лба шляпа не натягивалась. Обманывать себя он не мог – он здесь. И никто – как ни ломай голову, а винить некого – не понуждал его идти сюда.

Бородач водил кистью по колонне вверх-вниз, вверх-вниз. Эли посопел, покашлял, но бородач не шел ему навстречу. В конце концов Эли пришлось сказать: «Здравствуйте».

Рука прошуршала вверх-вниз и замерла, два пальца потянулись снять с колонны отставший от кисти волосок.

– Добрый день, – сказал Эли.

Волосок оторвался, шуршание возобновилось.

– Шалом, – прошептал Эли, и бородач обернулся.

Эли он узнал не сразу. Посмотрел, как Эли одет. Эли посмотрел изблизи, как одет бородач. И вот тут-то Эли – как ни дико – почувствовал, что он не один, а два человека разом. Впрочем, может быть, и один, но разом в двух костюмах. Бородач, видно, тоже запутался. Они долго смотрели друг на друга. Сердце Эли дрогнуло, а в голове все до того смешалось, что руки взлетели – застегнуть воротник, хоть рубашка была и не на нем. Полный бред! Бородач закрыл лицо руками.

– В чем дело… – сказал Эли.

Бородач подхватил ведро и кисть и кинулся бежать. Эли припустил за ним.

– Я и не думал вас ударить, – крикнул Эли вслед бородачу. – Остановитесь.

Эли поравнялся с бородачом, схватил его за рукав. Бородач снова вознес руки к лицу. На этот раз – в сшибке – оба забрызгались белой краской.

– Я хотел только… – Но в этой одежде он и сам не знал, чего хочет. – Поговорить, – сказал он наконец. – Чтобы вы посмотрели на меня. Прошу вас, хотя бы посмотрите на меня.

Но бородач рук от лица не отнял, с кисти на зеленый пиджак Эли капала краска.

– Прошу, прошу, – сказал Эли, но, что надо делать, не знал. – Скажите что-нибудь, говорите по-английски, – молил он.

Бородач попятился к стене, он все пятился и пятился, точно надеялся, что из-за стены протянется рука и перекинет его туда, где ему ничего не угрожает. Открыть лицо он отказался.

– Посмотрите, – сказал Эли, тыча в себя пальцем. – Вот – ваш костюм. Я буду его беречь.

Ответа не было – только под руками что-то слегка дрогнуло, и Эли заговорил так мягко, как только можно.

– Мы… мы переложим его нафталином. Вот тут пуговица оторвана. – Эли показал где. – Пришьем пуговицу. Вставим молнию… Прошу, прошу вас, хотя бы посмотрите на меня…

Он говорил сам с собой, это так, но разве он мог остановиться? Все, что он говорил, не имело смысла – и от одного этого переполнилось сердце. Тем не менее, если вот так болтать и болтать, как знать, вдруг он, да и сболтнет что-то, что поможет им понять друг друга.

– Посмотрите… – Он сунул руку под рубашку, извлек на свет бахрому с исподнего. – Я даже надел ваше особое исподнее… – сказал он. – Прошу, прошу, прошу, – выпевал он так, будто это было какое-то заклинание. – Ну, прошу же…

Под твидовым пиджаком ничего не шелохнулось, а вот текли ли из глаз бородача слезы, искрились ли они насмешкой или горели злобой, он не знал. И это его бесило. Вырядился дурак-дураком, и чего ради? Ради этого вот? Он схватил бородача за руки, оторвал их от лица.

– Вот! – сказал он – и в этот первый миг ничего, кроме двух белых капель – по одной на каждой щеке, – не увидел. – Скажите. – Эли прижал руки бородача к бокам. – Скажите, что я могу для вас сделать, я все сделаю…

Бородач стоял как вкопанный, выставляя напоказ две белых слезы.

– Все, что угодно, я все сделаю… Посмотрите, посмотрите только, что я уже сделал. – Эли стащил черную шляпу, потряс ею перед лицом бородача.

На этот раз бородач дал ответ. Он поднес руку к груди, вытянул палец, ткнул его в горизонт. И такая боль была в его лице! Можно подумать, воздух резал точно лезвие бритвы! Эли проследил, куда направлен палец, и за костяшкой, за кончиком ногтя его глазам предстал Вудентон.

– Что вам нужно? – сказал Эли. – Я принесу!

И тут бородач кинулся бежать. Но сразу же остановился, крутанулся, снова ткнул пальцем в воздух. Палец указывал туда же. И скрылся из виду.

Когда Эли остался совсем один, ему было откровение. Он не вопрошал, что оно значит, в чем его суть или откуда оно снизошло. Но во власти непривычного, неясного ему самому воодушевления пошел вперед.

* * *

Коуч-Хаус-роуд была запружена. Жена мэра толкала тележку с собачьим кормом от «Купи здесь» к своему фургону. Президент Клуба львов – шея его была обвязана салфеткой – запихивал монеты в счетчик перед рестораном «Перекусон». Тед Геллер грелся в солнечных лучах, отражавшихся от новой мозаики в византийском стиле у входа в его обувной магазин. Миссис Джимми Надсон в зарозовевших джинсах выходила из скобяных товаров Холлоуэя с ведром краски в каждой руке. В «Чертоге красоты» Роджерса за отворенными настежь дверями, насколько хватал глаз, виднелись ряды женских голов в серебристых патронах. Над парикмахерской вращался шест, там стригли младшего сынишку Арти Берга – он восседал на красной лошадке, его мать листала «Лук» – на ее губах играла улыбка: бородач сменил костюм.

И вот на эту улицу, где разве что дорога не была вымощена хромом, вышел Эли Пек. Пройти по одной стороне – это он знал – мало. Мало. Так что он проходил десять шагов по одной стороне, пересекал улицу под прямым углом, проходил еще десять по другой и снова пересекал улицу. На всем пути Эли ревели клаксоны, останавливались машины. Во время пути у него где-то около переносицы прорезался стон. Стон, кроме него, никому не был слышен, однако в носу от него подрагивало – это Эли ощущал.

Вокруг него всё замедлило ход. На спицах и колпаках машин солнце больше не играло. А светило себе и светило, и все как один нажимали тем временем на тормоза, чтобы посмотреть на человека в черном. Они всегда останавливались – поглазеть на него, когда он входил в город. Потом пройдет минута, две, три, зажжется зеленый свет, запищит младенец, и машины стронутся в места. А сейчас, хоть зеленый свет и зажегся, с места никто не сдвинулся.

– Он сбрил бороду, – сказал Эрик, парикмахер.

– Кто? – спросила Линда Берг.

– Да тот, из дома на горке.

Линда выглянула из окна.

– Это дядя Эли, – сказал Кевин Берг, отплевываясь от волос.

– Бог ты мой! – сказала Линда. – У Эли опять нервный срыв.

– Нервный срыв! – Но это Тед Геллер чуть погодя сказал. Сразу он сказал: – О-о-осподи…

И вскоре всем до одного на Коуч-Хаус-роуд стало ясно, что у Эли Пека, впечатлительного молодого юриста, у которого еще такая хорошенькая жена, нервный срыв. Всем, кроме Эли Пека. Он знал, что в поступках его нет и следа помешательства, при этом всю странность своего поведения отчетливо сознавал. Черное одеяние он ощущал как кожу своей кожи – мало-помалу оно облегло все его выпуклости и впадины. И еще он ощущал на себе глаза, каждую пару глаз на Коуч-Хаус-роуд. Слышал, как машины, только что не наехав на него, со скрежетом останавливались. Видел рты: сначала нижняя челюсть опускалась, затем язык прижимался к зубам, губы расходились, в горле зарождалось что-то вроде рокота, и вот он уже слышал: Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек. Он замедлил шаг, при каждом слоге переносил вес с носка на пятку: Э-ли—Пек—Э-ли—Пек—Э-ли—Пек. Ступал тяжело и, пока соседи выговаривали его имя по слогам, ощущал, как при каждом слоге его всего трясет. Он знал – еще бы не знать, – кто он такой: они не давали забыть. Эли Пек. Он хотел, чтобы его имя повторяли тысячу, миллион раз, а он бы шел, вечно шел в этом черном одеянии, и взрослые шушукались бы о его странностях, а дети тыкали в него – «Стыдно… стыдно» – пальцами.

– Все образуется, приятель… – Тед Геллер – он стоял в дверях своего магазина – поманил Эли. – Не тушуйся, приятель, все образуется…

Из-за полей шляпы Эли видел его краем глаза. Тед не вышел из дверей, только подался вперед, говорил, прикрывая рот рукой. Из-за его спины выглядывали три покупателя.

– Эли, это Тед, ты помнишь Теда…

Эли пересек улицу и обнаружил прямо перед собой Гарриет Надсон. Он поднял голову, чтобы она могла его разглядеть.

И увидел, что глаза у нее полезли на лоб.

– Доброе утро, мистер Пек.

– Шалом, – сказал Эли и перешел на другую сторону туда, где стоял президент Клуба львов.

– Это уже третий раз… – сказал кто-то, и он снова пересек улицу и ступил на тротуар перед пекарней – мимо него пронесся разносчик, вращая над головой поднос с обсыпанными сахарной пудрой пирожными.

– Извиняюсь, папаша, – сказал он и нырнул в грузовик.

Но стронуться с места не смог. Эли Пек остановил движение.

Он миновал кинотеатр «Риволи», химчистку Бикмана, «Вестингхаус» [96]96
  «Вестингхаус» – магазин электробытовых приборов и телевизоров, выпускаемых одноименной компанией.


[Закрыть]Гарриса, унитарианскую [97]97
  Унитарии – течение в протестантизме, придерживающееся идеи единого Бога в противоположность догмату о Троице.


[Закрыть]церковь, и вскоре по сторонам замелькали одни деревья. На Ирландской дороге он повернул направо и двинулся по кривым вудентонским улочкам. Колеса детских колясок переставали крутиться, скрипели – «Это же…». Садовники переставали стричь изгороди. Дети улепетывали с мостовой. Эли не здоровался ни с кем, но перед каждым задирал голову. Ему сил нет, как хотелось, чтобы у него на лице были две белые слезы – пусть посмотрят. И лишь когда он дошел до своего палисадника, увидел свой дом, ставни, только что распустившиеся нарциссы, он вспомнил о жене. И о ребенке, который, должно быть, уже родился. И вот тут-то его и охватил ужас. Он мог бы зайти в дом, переодеться и отправиться в больницу. Путь назад еще не закрыт, даже после его прохода по городу еще не закрыт. Вудентонцы, они хоть и памятливые, но отходчивые. Безразличие вполне заменяет прощение. Кроме того, если у тебя заскок, ничего тут такого нет – дело житейское.

Но как он мог пройти мимо своего дома, вот что ужаснуло Эли. Он отлично знал, что может пойти домой, но не пошел. Зайти в дом – означало пройти полпути. А этого мало… Так что к дому он не свернул, а пошел прямо в больницу, и всю дорогу его не оставляла мысль: не безумие ли это, и даже не по коже, а под кожей у него продирал мороз. Подумать только – он по своей воле выбрал безумие. Но если ты выбрал безумие по своей воле, значит, ты не безумен. Вот если бы это был не твой выбор, тогда дело другое. Нет, нет, он не перевозбудился. Он должен увидеть ребенка.

– Фамилия?

– Пек.

– Четвертый этаж.

Ему вручили голубую карточку.

В лифте все смотрели только на него. Эли же четыре этажа подряд не сводил глаз со своих черных башмаков.

– Четвертый.

Он поднес руку к шляпе, хоть и знал – снять ее он не сможет.

– Пек, – сказал он. И предъявил карточку.

– Поздравляю, – сказала сестра, – … дедушка?

– Отец. Какая палата?

Она провела его к 412-й палате.

– Решили позабавить супругу? – спросила сестра, но он протиснулся в дверь, оставив ее в коридоре.

– Мириам?

– Кто там?

– Эли.

Она повернула к мужу помертвевшее лицо.

– Эли… о, Эли.

Он развел руками:

– Что мне было делать?

– У тебя сын. Мне оборвали телефон.

– Я пришел на него посмотреть.

–  В таком виде? – Голос у нее сел. – Эли, нельзя же ходить по городу в таком виде.

– У меня сын. Я хочу его видеть.

– Эли, ну почему ты так со мной поступаешь! – Ее побелевшие было губы порозовели. – Перед нимты ничем не виноват, – разъясняла она. – Эли, милый, ну почему ты во всем винишь себя? Эли, переоденься. Я тебя прощаю.

– Прекрати меня прощать. Прекрати меня понимать.

– Но я тебя люблю.

– А вот это дело другое.

– Миленький, ты же не обязан так одеваться. Ты же ничего плохого не сделал. Ты не должен себя винить, потому что… потому что все в порядке. Эли, ну как ты этого не понимаешь?

– Мириам, хватит с меня твоих разъяснений. Где мой сын?

– Эли, у тебя заскок, прошу тебя, опомнись. Ты мне сейчас так нужен. Почему ты так себя ведешь – потому, что ты мне нужен?

– Мириам, ты очень великодушна на свой эгоистический манер. Я хочу видеть сына.

– Эли, опомнись. Теперь, когда он от меня отделился, я боюсь. – Она захныкала. – Теперь, когда он от меня отделился, я не знаю, люблю я его или нет. Эли, я смотрю в зеркало, и его во мне нет… Эли, Эли, у тебя такой вид, точно ты собрался на свои похороны. Ну, пожалуйста, не испытывай судьбу. Неужели нельзя просто жить для своей семьи?

– Нельзя.

В коридоре он попросил сестру провести его к сыну. С одного его бока пошла сестра, с другого Тед Геллер.

– Эли, тебе не надо помочь? Я что подумал – вдруг тебе надо помочь.

– Нет.

Тед что-то шепнул сестре, потом – Эли:

– Тебе что, обязательно ходить вот так вот?

– Да.

На ухо Эли Тед сказал:

– Ты… ты напугаешь малыша…

– Ну вот, – сказала сестра. Показала на кроватку во втором ряду и озадаченно посмотрела на Теда:

– Можно пройти туда? – спросил Эли.

– Нет, – сказала сестра. – Вам его покажут.

Она постучала по загородке, за которой лежало много детей.

– Пек, – уведомила она сестру за загородкой.

Тед потрепал Эли по руке.

– Эли, ты не задумал ничего такого, о чем потом придется пожалеть… а, Эли? Эли, я что хочу сказать, ты же помнишь – ты все тот же Эли, помнишь?

Эли увидел, как одну из кроваток подкатили к оконцу в загородке.

– Господи, – сказал Тед. – Тебе эти библейские байки не ударили в голову?.. – Но вдруг прервался на полуслове. – Погоди-ка, приятель. – И, стуча каблуками, быстро пошел по коридору.

У Эли отлегло на душе – он подался вперед. Вот лежит в кроватке тот, кого он хотел увидеть. Что ж, теперь он здесь: так что, спрашивается, он намеревался ему сказать? Я твой отец, Эли, – тот, у кого вечные заскоки? Я надел черную шляпу, костюм и диковинное исподнее – одолжил все это у приятеля? Как он мог этому красному комочку, его красному комочку, признаться в самом худшем: в скором времени Экман убедит его, что так он уклонялся от ответственности. Не может он в таком признаться! И на такое не пойдет!

Из-под полей шляпы, краем глаза, он видел, что Тед Геллер стоит в дверях на другом конце коридора. Там же стоят два интерна, курят, слушают Теда. Эли не придал этому значения.

Нет, даже Экман не заставит его снять костюм! Нет и нет! Он будет ходить в нем – таков его выбор. И младенца заставит в нем ходить! Вот так-то! А когда придет время, подкоротит его сыну по росту. Будет – нравится-не нравится – носить пропахшие чужим человеком обноски.

Стучали только каблуки Теда, интерны были в туфлях на резиновом ходу – вот они подошли вплотную, а он и не заметил. От их белых костюмов тоже чем-то пахло, но иначе, чем от его костюма.

– Эли, приятель, – увещевал его Тед, – посетительское время истекло.

– Как вы себя чувствуете, мистер Пек? Первый ребенок для всех потрясение.

Что ему до них, тем не менее, хоть оно и так, а он взмок, шляпа стискивала голову.

– Извините, мистер Пек… – раздался незнакомый сочный бас. – Извините, рабби, но вас ждут… ждут в синагоге. – Его крепко взяли за один локоть, потом за другой. Там, где в него вцепились, мышцы напряглись.

– Ничего, рабби. Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего…

Он прислушался: какое успокоительное слово – ничего.

– Ничего, ничего, все будет хорошо. – Ноги его оторвались от пола, заскользили, унося прочь от оконца, от кроваток, от детей. – Ничего, ничего, потихоньку-полегоньку, все будет хорошо, хорошо…

Но тут он восстал, будто очнувшись ото сна, замолотил руками, закричал:

– Я его отец!

Оконце тем не менее исчезло из виду. И тут же с него сорвали сюртук – легко, одним рывком. Вогнали под кожу иглу. Душу лекарство утишило, но вглубь – туда, куда просочилась чернота, – не дошло.