Текст книги "Прощай, Колумбус и пять рассказов"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Приехав домой, я набрал номер Бренды, но не раньше, чем тетя услышала меня и поднялась с постели.

– Кому ты звонишь в такое время? Доктору?

– Нет.

– Что за звонки в час ночи?

– Шшш! – сказал я.

– Он говорит мне шшш. Звонит в час ночи, как будто нам и так приходит маленький счет. – И она потащилась обратно в постель, где перед этим, с сознанием мученицы и слипающимися глазами, сопротивлялась тяге сна, пока не услышала мой ключ в двери.

Трубку взяла Бренда.

– Нил? – сказала она.

– Да, – прошептал я. – Ты не вылезла из постели?

– Нет, телефон рядом с кроватью.

– Хорошо. Как тебе в постели?

– Хорошо. Ты в постели?

– Да, – соврал я и постарался приблизиться к правде, подтащив телефон как можно ближе к спальне.

– Я в постели с тобой, – сказала она.

– Правильно, – сказал я, – а я с тобой.

– У меня шторы спущены, темно, и я тебя не вижу.

– Я тебя тоже не вижу.

– Было так хорошо, Нил.

– Да. Спи, родная, я здесь. – И мы повесили трубки, не попрощавшись.

Утром, как и условились, я снова позвонил, но почти не слышал Бренду, да и себя, кстати, потому что тетя Глэдис и дядя Макс собирались днем на пикник Рабочего круга [18]18
  Рабочий круг («Арбетер ринг» – идиш) – еврейская культурно-общественная организация социалистического направления в США. Была основана в 1900 г. для взаимопомощи в случаях болезни, смерти родных, безработицы, материальных затруднений и для содействия рабочим и социалистическим движениям во всем мире. Одновременно занималась распространением культуры на идише.


[Закрыть], и случилась неприятность с виноградным соком в холодильнике – он капал всю ночь из кувшина и к утру просочился на пол. Бренда еще была в постели и с некоторым успехом могла продолжать нашу игру; мне же пришлось опустить шторы на своих органах чувств, чтобы вообразить себя рядом с ней. Я мог только надеяться, что настоящие наши ночи и утра придут, и скоро они пришли.

4

В следующие полторы недели в моей жизни было как будто только два человека: Бренда и цветной мальчик, который любил Гогена. Каждое утро перед открытием библиотеки мальчик уже ждал; иногда он сидел верхом на льве, иногда у него под брюхом, иногда стоял около и бросал камешки в его гриву. Потом он входил, топал по первому этажу, покуда Отто взглядом не поднимал его на цыпочки, и, наконец, устремлялся вверх по длинной мраморной лестнице к Таити. Он не всегда просиживал до обеда, но однажды очень жарким днем он уже был там, когда я пришел на работу, и вышел следом за мной, когда я уходил вечером. На другое утро он не появился, и, как будто вместо него, явился глубокий старик, белый, пахнувший леденцами и с сетью прожилок на носу и щеках.

– Не скажете, как мне найти отдел искусств?

– Третья секция.

Через несколько минут он вернулся с большой коричневой книгой. Он положил ее на стол, вынул свою карточку из длинного безденежного бумажника и ждал, когда я проштемпелюю карточку.

– Вы хотите вынести эту книгу?

Он улыбнулся.

Я взял карточку и сунул в машину, но не проштемпелевал.

– Одну минуту, – сказал я и вынул из ящика блокнот, перевернул несколько страниц, на которых играл сам с собой в морской бой и в крестики-нолики. – Боюсь, эта книга затребована в читальню.

– Что?

– В читальне. Кто-то позвонил и попросил ее отложить. Давайте я запишу вашу фамилию и адрес и пошлю вам открытку, когда она освободится.

Так мне удалось, правда покраснев раз или два, – вернуть книгу на полку. Позже днем, когда пришел мальчик, она была на том же месте, где он оставил ее накануне.

С Брендой я виделся каждый вечер, и, когда не было вечернего матча, державшего мистера Патимкина у телевизора, или карточной игры в Хадассе [19]19
  Хадасса – благотворительная женская организация в США для содействия здравоохранению и просвещению в Израиле.


[Закрыть], откуда миссис Патимкин возвращалась в непредсказуемое время, мы с Брендой предавались любви перед безмолвным экраном. Однажды пасмурным теплым вечером Бренда повезла меня в бассейн клуба. Мы были одни у бассейна; все кресла, кабинки, лампы, трамплины и сама вода существовали как будто только для нас. На ней был синий купальник, под лампами казавшийся фиолетовым, а в воде – то зеленым, то черным. Поздно вечером со стороны поля для гольфа подул ветерок, мы закутались в одно громадное полотенце, сдвинули два шезлонга и, презрев бармена, который упорно расхаживал взад-вперед за окном, глядевшим на бассейн, улеглись рядышком. Наконец свет в баре погас, а затем разом выключились фонари вокруг бассейна. Сердце у меня, наверное, забилось чаще, или еще что-то изменилось, потому что Бренда как будто угадала мое сомнение, – надо уходить,подумал я.

Она сказала:

– Ничего.

Было очень темно, беззвездное небо висело низко, и я не сразу стал видеть трамплин, чуть более светлый, чем ночь, и отличать воду от кресел у дальнего края бассейна.

Я стянул с плеч лямки ее купальника, но она сказала «нет», отодвинулась на сантиметр и за две недели, что мы были знакомы, впервые задала мне вопрос обо мне.

– Где твои родители? – спросила она.

– В Тусоне. А что?

– Мать меня спросила.

Теперь я различал кресло спасателя, почти белое.

– А ты почему здесь? Почему не с ними?

– Бренда, я уже не ребенок, – сказал я, резче, чем хотел. – Я не могу повсюду ездить за родителями.

– Но почему тогда живешь с тетей и дядей?

– Они не родители.

– Они лучше?

– Нет. Хуже. Не знаю, почему я с ними живу.

– Почему? – сказала она.

– Почему не знаю?

– Почему живешь? Знаешь ведь, да?

– Из-за работы, наверное. Дорога удобная… дешево… родители довольны. Тетка на самом деле хорошая. Я правда должен объяснять твоей матери, почему живу там, где живу?

– Не матери. Яхочу знать. Не понимала, почему ты не живешь с родителями, вот и все.

– Замерзла? – спросил я.

– Нет.

– Хочешь домой?

– Нет, если ты не хочешь. Тебе хорошо, Нил?

– Вполне. – И чтобы напомнить ей, что я – это все еще я, обнял ее, хотя сейчас без желания.

– Нил?

– Что?

– Почему библиотека?

– А это кто хочет знать?

– Отец. – Она засмеялась.

– И ты?

Она не сразу ответила.

– И я, – сказала она наконец.

– А что библиотека? Нравится ли мне? Нормально. Одно время я продавал туфли, библиотека мне нравится больше. После армии меня месяца два испытывали в риэлторской компании дяди Аарона – отца Дорис, – в библиотеке мне нравится больше…

– А туда ты как попал?

– Я там немного работал, когда учился в колледже, а потом ушел от дяди Аарона и… ну, не знаю…

– Что ты изучал в колледже?

– Я учился в Ньюаркских колледжах Университета Ратгерса и закончил по специальности философия. Мне двадцать три года. Я…

– Ты опять задираешься?

– Разве? – Да.

Я не стал извиняться.

– Ты собираешься всегда работать в библиотеке?

– Бренда, я ничего не собираюсь. Я уже три года не строю никаких планов. По крайней мере, этот год, после армии. В армии я планировал получить увольнительную на выходные. Я… я не планирую. – После правды, которую я неожиданно выдал, нельзя было портить ее для себя последней ложью. Я добавил: – Я живу.

– А я жую, – сказала она.

– Я…

Она поцелуем прервала дурацкую игру; она хотела быть серьезной.

– Нил, ты меня любишь?

Я не ответил.

– Любишь или нет, я все равно буду спать с тобой, поэтому скажи мне правду.

– Это было грубовато.

– Не будь таким церемонным, – сказала она.

– Нет, грубовато по отношению ко мне.

– Не поняла, – сказала она; она не поняла, и это меня огорчило. Но я позволил себе небольшую увертку, простив Бренде ее тупость.

– Любишь? – сказала она.

– Нет.

– Я хочу, чтобы любил.

– А как же библиотека?

– А что библиотека? – сказала она.

Опять тупость? Я решил, что нет, не тупость, потому что Бренда сказала:

– Когда ты меня полюбишь, беспокоиться будет не из-за чего.

– Тогда я, конечно, тебя полюблю. – Я улыбнулся.

– Я знаю, что полюбишь, – сказала она. – Ты полезай в воду, а я буду ждать тебя, закрою глаза, и, когда вылезешь, ты неожиданно меня намочишь. Давай.

– Любишь игры, да?

– Иди. Я закрою глаза.

Я подошел к краю и нырнул. Вода показалась мне холоднее, чем прежде, и, слепо уйдя в глубину, я ощутил легкую панику. Я вынырнул, проплыл весь бассейн, повернул у стенки, поплыл обратно и вдруг подумал, что, когда вылезу из воды, Бренды уже не будет. Я останусь один в этом чертовом месте. Я повернул к бортику, подтянулся и побежал к креслам: Бренда была там, и я ее поцеловал.

– Ой, – она поежилась, – ты недолго плавал.

– Знаю.

– Моя очередь, – сказала она, поднялась, и через секунду я услышал легкий плеск и ничего больше. Продолжительная тишина.

– Бренда, – тихо позвал я. – Где ты там?

Никакого ответа.

Я нашел ее очки на шезлонге и взял в обе руки.

– Бренда?

Ни звука.

– Бренда?

– Звать нечестно, – сказала она и прижалась ко мне, мокрая. – Твоя очередь.

На этот раз я долго оставался под водой и, когда вынырнул, легкие готовы были разорваться. Я откинул голову, глотая воздух, увидел над собой небо, низкое, как ладонь, заталкивающая меня обратно, и поплыл, как будто хотел уйти из-под ее нажима. Я хотел вернуться к Бренде, потому что снова испугался – ведь не было никаких гарантий, да? Если я пробуду в воде слишком долго, вдруг ее не окажется там, когда я вернусь? Я пожалел, что не захватил с собой ее очки – тогда ей пришлось бы ждать меня, чтобы я отвез ее домой. Это были дикие мысли, я понимал, но нельзя сказать, что безосновательные, если учесть темноту и непривычность места. Как же мне хотелось позвать ее из бассейна! Но я знал, что она не откликнется, и заставил себя проплыть бассейн в третий раз, потом в четвертый, а на середине пятого снова поддался суеверному страху и на секунду подумал о собственном исчезновении, и, вылезши, обнял ее крепче, чем мы оба ожидали.

– Пусти, пусти, – она засмеялась, – моя очередь…

– Подожди…

Но Бренды уже не было, и на этот раз казалось, что она никогда не вернется. Я сидел и ждал, когда взойдет солнце над девятой лункой, хотя бы для того, чтобы успокоиться при свете, и, когда Бренда вернулась ко мне, я не выпускал ее из рук; ее мокрый холод вполз в меня, и я стал дрожать.

– Все, Бренда. Пожалуйста, хватит игр, – сказал я, а потом, когда опять заговорил, прижал ее к себе так крепко, что почти втиснулся своим телом в ее тело. – Я люблю тебя, – сказал я. – Люблю.

* * *

Лето шло. Я виделся с Брендой каждый вечер: мы плавали, мы гуляли, мы ездили на машине за горы, так далеко и так долго, что, когда поворачивали назад, из-за деревьев выползал туман, стелился по шоссе, и я крепче сжимал руль, а Бренда надевала очки и следила за белой линией мне в помощь. И мы ели – через несколько вечеров после того, как я обнаружил фруктовый холодильник, Бренда сама отвела меня туда. Мы наполняли большие суповые тарелки черешнями и блюда – ломтиками дыни. Потом через наружную дверь подвала выходили на заднюю лужайку и сидели под деревом спорттоваров в темноте, где светило нам только окно телевизионной комнаты. И подолгу не слышалось ничего, кроме звука выплевываемых косточек.

– Хорошо бы, они проросли за ночь, а утром были бы черешня и дыни.

– Если они прорастут на этом дворе, моя птичка, то вырастут из них холодильники и акции Вестингауза. Не задираюсь, – поспешно добавлял я, и Бренда смеялась, говорила, что ей захотелось слив.

Я спускался в подвал, и бывшая тарелка черешен становилась тарелкой слив, потом тарелкой нектаринов, потом – персиков, и, в конце концов, мой деликатный желудок не выдерживал, так что следующий вечер я проводил в печальном воздержании. А еще мы выходили поесть в город – сандвичей с солониной, пиццу, креветок с пивом, мороженого, гамбургеров. Однажды вечером отправились на ярмарку в Клуб львов [20]20
  Клубы львов (Лайонс клаб интернэшнл) – общественная организация бизнесменов и людей умственного труда, имеющая целью повышение качества жизни в местном масштабе.


[Закрыть], и Бренда выиграла пепельницу Клуба львов, три раза кряду попав в корзину. А когда вернулся из Милуоки Рон, мы время от времени ездили смотреть, как он играет в баскетбол в полупрофессиональной лиге, и в эти вечера я чувствовал себя посторонним, потому что Бренда знала всех игроков по имени, и, хотя в большинстве они были туповаты и нескладны, один из них, Лютер Феррари, отличался от всех в обоих отношениях, и Бренда школьницей встречалась с ним целый год. Он был ближайшим другом Рона, а я запомнил его фамилию из газеты – один из знаменитых братьев Феррари, все – игроки сборных штата, по крайней мере, по двум видам спорта. Этот Феррари звал Бренду «Жеребенок», прозвищем, по-видимому возникшим в те годы, когда она завоевывала свои ленты. Как и Рон, Феррари был чрезвычайно вежлив, словно этим недугом страдали все, в ком больше метра девяноста; со мной он был любезен, с Брендой ласков, и после нескольких раз я заартачился в ответ на предложение поехать посмотреть игру Рона. Однажды вечером мы обнаружили, что в одиннадцать часов кассир кинотеатра «Хиллтоп» ушел домой, а администратор скрылся в своем кабинете, и за это лето мы посмотрели последние четверти по меньшей мере пятнадцати кинофильмов, и по дороге домой – то есть когда я вез Бренду домой – мы пытались реконструировать их начала. Нашей любимой последней четвертью была четверть «Мама и папа Кеттл в большом городе», нашим любимым фруктом – сливы ренклод и нашими любимыми, единственными людьми – мы с ней. Бывало, конечно, мы сталкивались и с другими людьми, иногда со знакомыми Бренды, раз или два с моими. Однажды вечером в августе мы даже поехали в бар на шоссе 6 с Лорой Симпсон Столович и ее женихом, но вечер был унылый. Мы с Брендой как будто разучились разговаривать с другими людьми и поэтому много танцевали – только тут сообразив, что занимаемся этим с ней впервые. Жених Лоры с важным видом пил «стингеры» [21]21
  «Стингер» – коктейль из бренди и мятного ликера.


[Закрыть], а Симп – Бренда хотела, чтобы я звал ее Стол, но я не послушался, – Симп пила теплую смесь имбирного ситро с газировкой. Всякий раз, когда мы возвращались к столу, Симп заводила разговор о «танце», а ее жених – о «фильме», покуда Бренда наконец не спросила его: «Какой фильм?», и после этого мы танцевали уже до закрытия. А вернувшись к Бренде, наполнили тарелку черешнями, отнесли в телевизионную комнату и стали неопрятно есть; после, на диване, мы любили друг друга, а потом, по дороге из темной комнаты в ванную, я все время наступал босыми ногами на косточки. Дома, раздеваясь второй раз за ночь, я увидел красные отметины на подошвах.

А как относились ко всему этому ее родители? Миссис Патимкин по-прежнему улыбалась мне, а мистер Патимкин по-прежнему думал, что я ем как птичка. Будучи приглашен на ужин, я ради него съедал вдвое больше, чем хотел, но, кажется, дело обстояло так, что, один раз охарактеризовав мой аппетит, он больше этим не интересовался. Я мог съесть вдесятеро больше, мог умереть от обжорства, он все равно бы числил меня не человеком, а воробьем. Мое присутствие как будто никого не угнетало, кроме Джулии, которая заметно охладела ко мне, и, когда Бренда предложила отцу, чтобы в конце августа я провел неделю из моего отпуска в доме Патимкиных, он задумался на полминуты, выбрал клюшку айрон № 5, ударил по мячу и сказал: да. И когда решение Умывальников Патимкина было передано матери, ей оставалось только согласиться. Так благодаря хитроумию Бренды я был приглашен.

Утром в пятницу – это был мой последний рабочий день, тетя Глэдис увидела, как я собираю чемодан, и спросила, куда я отправляюсь. Я сказал. Она не ответила, и мне показалось, что я увидел в ее истерических воспаленных глазах благоговение: я далеко ушел с того дня, когда она сказала мне по телефону: «Фокусы-шмокусы».

– На сколько ты едешь? Мне надо знать, сколько покупать. Накуплю лишнего, оставишь меня с холодильником, полным молока, молоко испортится, провоняет холодильник…

– На неделю.

– На неделю? – сказала она. – У них есть комната на неделю?

– Тетя Глэдис, они не над магазином живут.

– Я жила над магазином, я не стыдилась. Слава Богу, у нас всегда была крыша над головой. Мы на улице не побирались, – сказала она, когда я укладывал в чемодан только что купленные бермуды. – И твою кузину Сюзанну мы выучим в колледже. Чтобы дядя Макс был жив и здоров. Мы не посылали ее в августе в лагерь? Она не имеет туфель, когда хочет? У нее ящик не набит свитерами?..

– Я ничего не сказал, тетя Глэдис.

– Тебе здесь не хватает еды? Ты иногда оставляешь тарелку – дяде Максу стыдно показать. Ребенку в Европе хватило бы на четыре блюда – сколько ты оставляешь.

Я подошел к ней:

– Тетя Глэдис, я получаю здесь все, что хочу. Просто у меня отпуск. Имею я право на отпуск?

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она дрожит.

– Я сказала твоей матери, что позабочусь о ее сыне, пусть не волнуется. А теперь ты сбегаешь…

Я обнял ее и поцеловал в макушку.

– Перестань. Что за глупости. Я не сбегаю, я просто уезжаю на неделю – в отпуск.

– Ты оставишь их номер – не дай Бог, заболеешь там.

– Хорошо.

– Они живут в Милберне?

– В Шорт-Хиллз. Я оставлю номер.

– С каких пор евреи живут в Шорт-Хиллз? Это не настоящие евреи, можешь мне поверить.

– Они настоящие евреи, – сказал я.

– Я их увижу, тогда я поверю.

Когда я стал застегивать молнию на чемодане, она вытерла глаза углом фартука.

– Не закрывай чемодан. Я приготовлю пакетик с фруктами, чтобы ты взял с собой.

– Хорошо, тетя Глэдис, – сказал я и по дороге на работу съел апельсин и два персика, которые она положила мне в чемодан.

* * *

Несколькими часами позже мистер Скапелло сообщил мне, что, когда я вернусь из отпуска после Дня труда [22]22
  День труда – национальный праздник, отмечаемый в первый понедельник сентября. На следующий день начинается учебный год.


[Закрыть], меня возведут на табурет Марты Уинни. Сам он, по его словам, получил такое же повышение лет двадцать назад, и выходило, что, если мне удастся удержать равновесие, я когда-нибудь смогу стать мистером Скапелло. Мне увеличат жалованье на восемь долларов в неделю, что на пять долларов больше прибавки, которую получил в свое время сам мистер Скапелло. Он пожал мне руку и стал подниматься по длинной мраморной лестнице, причем его зад колыхался под полами пиджака, как обруч кринолина. Едва он отошел, как на меня пахнуло мятой, и, подняв голову, я увидел старика со склеротическим носом и щеками.

– Здравствуйте, юноша, – приветливо сказал он. – Книга вернулась?

– Какая книга?

– Гоген. Я ходил в магазин и решил завернуть к вам, спросить. Я так и не получил открытки. Уже две недели прошло.

– Нет, – сказал я и увидел, что мистер Скапелло остановился на середине лестницы и повернулся, как будто забыл мне что-то еще сообщить. – Слушайте, – сказал я старику. – Она должна вернуться со дня на день. – Я сказал это решительно, почти грубо и сам встревожился – вдруг представил себе, что сейчас за этим последует: старик поднимает шум, мистер Скапелло спускается, мистер Скапелло бежит к полкам, Скапелло скандализован, Скапелло раздражается диатрибой, Скапелло возводит Джона Макки на табурет мисс Уинни. – Знаете, дайте мне ваш номер телефона, и сегодня же я постараюсь ее вернуть…

Но моя попытка вежливости и сочувствия запоздала: старик проворчал что-то насчет бюрократии, насчет письма мэру, насчет нахальных юнцов и ушел – слава Богу, за секунду до того, как к столу спустился мистер Скапелло, дабы напомнить мне, что все складываются на подарок для мисс Уинни, и если я хочу, то могу в течение дня оставить у него на столе полдоллара.

После обеда пришел цветной мальчик. Он сразу направился к лестнице, и я его окликнул:

– Подойди сюда. Ты куда?

– В отдел скуства.

– Какую книгу ты читаешь?

– Этого, мистера Гогана. Я ничего там не делаю. Не пишу на них, не порчу. Обыщите…

– Я знаю, что не портишь. Слушай, если тебе эта книжка так нравится, возьми ее домой, а? У тебя есть библиотечная карточка?

– Нет, сэр, я ничего не брал.

– Нет, карточка – это мы даем ее тебе, чтобы ты мог брать книги домой. Тогда тебе не надо будет ходить сюда каждый день. Ты в школу ходишь?

– Да, сэр. В школу на Миллер-стрит. А сейчас-то лето. Я не прогуливаю. Сейчас в школу не надо ходить.

– Я знаю. Раз ты ходишь в школу, ты можешь иметь карточку. И можешь брать книги домой.

– Чего вы мне все время говорите брать книгу домой? Дома ее кто-нибудь испортит.

– А ты ее где-нибудь спрячь. В стол…

Он прищурился на меня:

– Вы почему не хотите, чтобы я сюда ходил?

– Я не говорю, чтобы ты не ходил.

– Мне нравится сюда ходить. Мне лестница нравится.

– Мне тоже нравится, – сказал я. – Но беда в том, что кто-нибудь может прийти сюда и забрать эту книгу.

Он улыбнулся:

– Не бойтесь. Никто еще не забрал. – И, стуча подошвами, стал подниматься к секции 3.

Как же я потел в тот день! День был прохладнейший за лето, но вечером, когда я уходил с работы, рубашка липла к моей спине. В машине я открыл чемодан и рядом с вечерним потоком машин на Вашингтон-стрит, забравшись на заднее сиденье, переоделся в свежую рубашку, чтобы выглядеть так, как будто я достоин пребывания в Шорт-Хиллз. Но пока ехал по Сентрал-авеню, я не мог задержаться мыслями ни на отпуске, ни на самом вождении, если на то пошло: к огорчению пешеходов и водителей, я скрежетал передачами, проносился по переходам, одинаково тормозил и на зеленый свет, и на красный. Я все время думал о том, что, пока я в отпуске, этот хрыч придет в библиотеку, унесет книгу мальчика, что новой должности меня лишат, да и старой тоже… хотя зачем об этом беспокоиться: ведь не свяжу я жизнь с библиотекой.