Текст книги "Кукла по имени «Жизнь»"

Автор книги: Филип Киндред Дик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Мори, – окликнула Прис отца, – по-моему, ЭТОТ разработан лучше, чем Стентон. Смотри-ка, он шевелится.

И правда, симулакр на рабочем столе зашевелился.

– Эх, сюда бы сейчас Берроуза! – Прис чуть не подпрыгнула от возбуждения. – Если б он увидел ЭТО, наверняка бы обалдел. Даже он!

Несомненно, зрелище впечатляло. Может, поэтому у Мори слегка поехала крыша и он полез ко мне с невразумительными речами:

– Помнишь, Льюис, наш самый первый инструмент? Мы все тогда день-деньской наяривали на нем…

– Помню.

– Мы насиловали бандуру как только могли. Даже Джером и твой долбанутый братец с лицом вверх тормашками. Мы вышибали из органа любые звуки, – клавикорда, гавайской гитары и паровой молотилки. Вот безумие-то! Досталось по первое число Баху и Гершвину. Потом, вспомни-ка, состряпали пойло из охлажденного рома со всякими добавками. А уж когда налакались, начали вообще Бог весть что вытворять! Сочиняли какие-то собственные композиции в невероятных тональностях. Изобретали звучание новых, несуществующих инструментов. И вдобавок записали все это на магнитофон. Да, парень, это было нечто!

– Заповедные времена, что и говорить…

– Я под конец пьянки свалился на пол и давил на педали низких тонов. Остановился на басовом «соль», насколько помню, да так его и заклинил. Когда я приполз на следующее утро, проклятое нижнее «соль» все еще ревело, как противотуманная сирена. Вот так… Как думаешь, где он теперь, наш первый орган?

– Где ж ему еще быть? Стоит, наверное, в чьей-нибудь гостиной. Они ведь никогда не изнашиваются и не нуждаются в настройке. Какой-нибудь болван в эту минуту бацает на нем песенку.

– Бьюсь об заклад – ты прав. И тут Прис рявкнула:

– Помогите же ЕМУ!

Симулакр молотил ручищами, делая отчаянные попытки сесть. ОН мигал глазами и гримасничал. Мы с Мори вскочили и помогли ЕМУ подняться. Боже, ОН оказался таким тяжелым, будто его набили свинцовыми чушками! Однако мы ухитрились привести его в сидячее положение и прислонили к стене, так что теперь-то уж ему не свалиться!

Симулакр тяжело, со стоном, вздохнул. Что-то заставило меня затрепетать от этого звука. Повернувшись к Бобу Банди, я спросил:

– Как ты считаешь – с НИМ все в порядке?

– Не знаю. – Банди снова и снова нервозно запускал пальцы в свою шевелюру. Я заметил, что руки у него дрожат. – Я могу ЕГО проверить – это болевые контуры.

– Болевые контуры?!

– Ага. Без них он набредет на стенку или еще какую-нибудь хреновину и изуродует себя. – Банди судорожно ткнул большим пальцем в сторону молчаливо наблюдающего Стентона, – у ЭТОГО они тоже есть. Что же еще, Господи помилуй?!

То, что сейчас происходило в мастерской, можно было с уверенностью назвать чудом. Рождалось живое существо. Ребята, с нервишками послабже, могли бы выскочить от страха из штанов. Черные, как смоль, глаза симулакра двигались из стороны в сторону, разглядывая нас. В темных зрачках не отражалось абсолютно никаких чувств. Можно подумать, что симулакр осторожничает, напуская на себя вид полной отрешенности. Такой фокус явно превышал человеческие возможности. Коварство родом из потустороннего мира. Объект, заброшенный в наше время и пространство, одновременно все видел, все воспринимал, но разумом не мог постичь ни единой вещи. Казалось, что он все еще находится в подвешенном состоянии, на границе между явью и небытием. В этом зачарованном ожидании сквозил всепоглощающий ужас, ужас настолько чудовищный, что его уже нельзя было назвать ощущением. Симулакр должен был отделиться, вырваться из некоей расплавленной массы. Может быть, некогда все мы тихонько лежали в этом расплаве. Для нас прорыв стал далеким прошлым, для Линкольна же все происходило прямо сейчас.

В самом факте рождения чувствовалась некая глубокая значительность. Не Прис сотворила эту глубину? Сомневаюсь… Мори? Тут вообще даже говорить не о чем. Ни один из нашей шайки, включая Боба Банди, не имел подобного таланта. А Боб, мудила, тоже хорош – по его вине мы пустились во все тяжкие!

Жизнь – форма, которую принимает материя… Я решил это, глядя как Линкольн пытается постигнуть окружающий мир и самого себя. Жизнь – это свершение материи… Самая удивительная – и единственно удивительная – форма во вселенной. Единственное, чего никогда невозможно ни предсказать, ни даже представить. Не будь ее – не было бы ни самих ПРЕДСКАЗАНИЙ и ПРЕДСТАВЛЕНИЙ.

Рождение, решил я, неприятная штука. Оно хуже смерти. Вы можете философствовать на тему смерти – и вы, вероятно, будете этим заниматься. Но рождение! Какое уж тут, к едрене фене, философствование! И прогноз ужасен. Вы обречены на то, что все ваши мысли и поступки будут лишь глубже и глубже затягивать вас в трясину бытия.

Линкольн вновь застонал, потом с его уст сорвалось хриплое бормотание.

– Что? – подскочил Мори, – что ОН сказал? Банди захихикал.

– А, черт, запись голоса пошла наоборот!

Первые слова Линкольн произнес шиворот-навыворот из-за ошибки в схеме…

Глава 8

Переделка схемы заняла несколько дней. За это время я смотался из Онтарио на запад, через Орегонскую Сьерру, минуя городок лесорубов с трогательным названием Иванов День. Это мой любимый городок на западе Штатов. Тем не менее я там не тормознулся, у меня не хватило терпения. Я держал на запад, пока не достиг хайвея «Север – Юг». Этот старый 99-й маршрут идет прямиком по хвойным лесам на протяжении сотен миль.

В воздухе носились, кувыркаясь и играя, два крохотных желтых зяблика. Они пронеслись навстречу прямо над капотом и вдруг замолчали и исчезли. Я понял, что птички попали в решетку радиатора. «Изжарились заживо», – подумал я, притормаживая. Естественно, на следующей станции техобслуживания их обнаружил мастер. Я завернул птичек в салфетку, отнес на обочину и бросил в мусорную кучу, где валялись пластиковые пакеты, пивные банки и всякий бумажный хлам.

Впереди лежала Маунт-Шеста и пограничная станция Калифорнии. Ночь я провел в мотеле, в Кламат-Фолс, а на следующее утро отправился обратно, спускаясь с гор.

Было еще только 7.30 утра, и машин на дороге попадалось совсем немного. И тут я заметил наверху нечто, заставившее меня остановиться на обочине. Мне уже доводилось наблюдать подобные зрелища, и они всегда приводили меня в состояние глубокого унижения. Но одновременно вселяли бодрость. Гигантский корабль, возвращаясь с Луны или какой-то другой планеты, медленно проплывал мимо. Его сопровождало несколько военных самолетов, казавшихся рядом с этой махиной черными жучками.

Машины, находившиеся в это время на дороге, тоже остановились, чтобы пассажиры могли всласть налюбоваться. Люди выскакивали наружу, а один мужчина щелкал фотоаппаратом. Какая-то женщина с малышом размахивали восторженно руками. Величественный космический корабль проплывал, сотрясая землю грохотом громадных хвостовых дюз. Я заметил, что его корпус весь в ямках, царапинах и нагаре от повторного прохождения слоев атмосферы.

«Вот она плывет, наша надежда», – сообщил я себе, прикрывая глаза ладонью от солнца, чтобы проследить курс корабля. Что он обрел там, вдали? Образцы почвы? Или первую внеземную форму жизни? Черепки горшков, обнаруженные в пепле потухшего вулкана – свидетельство существования какой-нибудь древней цивилизации? Инопланетной расы?

Наиболее вероятно, что там – просто-напросто толпа бюрократов: федеральные служащие, конгрессмены, технари, военные наблюдатели. Возвращаются назад. Да еще, может, несколько репортеров из «Лайф» и «Лук», да парочка фоторепортеров, и, пожалуй, банда телевизионщиков из Эн-би-си и Си-би-эс. И все-таки это впечатляет… Я тоже помахал рукой, совсем как мальчишка.

Вернувшись в машину, я подумал: «Когда-нибудь там, на Луне, будут стоять рядами маленькие чистенькие домики. Телевизионные антенны, может быть – спинеты Роузена в гостиных…»

Возможно, я стану помещать свои объявления в газетах иных миров в будущем десятилетии…

Разве нет в этом героики? Разве это не свяжет наш бизнес со звездами?

Но ведь у нас более прямая связь с иными мирами. Да, я заметил страсть, овладевшую Прис, ее одержимость Берроузом. А ведь именно он стал связующим звеном между нами, простыми смертными, и Вселенной. Он соединил оба мира: одной ногой – на Луне, другой – в зеркальном холле какого-нибудь банка. Морально, психически и духовно он связывал нас со звездами. Не будь Берроуза, все это осталось бы только дурной фантазией. Он придал мифу реальное воплощение. За это приходится уважать его как личность. Мысль о заселении Луны не бросала его в трепет. Для него это просто-напросто еще один грандиозный финансовый проект, возможность получить огромные прибыли от инвестиций. В любом случае больше, чем от арендной платы за трущобы.

«Итак, назад, в Онтарио!» – приказал я себе. К симулакру. К нашему новому изделию. Оно задумано, чтобы приманить Берроуза. Чтобы сделать нас частью нового мира. Чтобы вдохнуть в нас ЖИЗНЬ.

Прикатив в Онтарио, я направился прямо в САСА. Высматривая место для парковки, я увидел, что перед нашей конторой собралась толпа. Люди заглядывали в наш новый демонстративный зал, оборудованный Мори. «Вот оно, значит, как…» – на меня накатила волна глубокой обреченности.

Пристроив машину, я помчался к толпе.

Там, в демонстрационном зале, сидела, сгорбившись, высокая, бородатая сумрачная личность. Авраам Линкольн. Сидел он за старинным ореховым бюро с крышкой на роликах. Бюро, кстати, фамильное и принадлежит моему отцу. Значит, олухи притащили его сюда из Буаз…

Это меня разозлило. Хотя нельзя не признать, что бюро смотрелось весьма кстати. Симулакр, одетый точно так же, как и Стентон, скрипел гусиным пером. Я поразился полной реальности симулакра. Если бы я не знал правды, то предпочел бы сделать вывод, что это действительно Линкольн, оживленный каким-то чудодейственным способом. В конце концов, приду-рочная Прис могла оказаться права!

Только сейчас я заметил рекламное объявление в витрине.

ЭТО ПОДЛИННАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ АВРААМА ЛИНКОЛЬНА, ШЕСТНАДЦАТОГО ПРЕЗИДЕНТА СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ. ОНА ИЗГОТОВЛЕНА ФИРМОЙ «АССОЦИАЦИЯ САСА» В СОТРУДНИЧЕСТВЕ С ФАБРИКОЙ ЭЛЕКТРОННЫХ ИНСТРУМЕНТОВ РОУЗЕНА В БУАЗ, ШТАТ АЙДАХО. ЭТО ПЕРВАЯ РАБОТА ТАКОГО РОДА. ПОЛНАЯ ПАМЯТЬ И НЕРВНАЯ СИСТЕМА НАШЕГО ВЕЛИКОГО ПРЕЗИДЕНТА ВРЕМЕН ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ ВОСПРОИЗВЕДЕНЫ В МОНАДНОИ СТРУКТУРЕ МАШИНЫ. РЕКОНСТРУКЦИЯ СПОСОБНА ПРОИЗВОДИТЬ В СОВЕРШЕНСТВЕ ВСЕ ДЕЙСТВИЯ, РЕЧЬ И РЕШЕНИЯ ШЕСТНАДЦАТОГО ПРЕЗИДЕНТА. ЗАЯВКИ И ВОПРОСЫ ПРИВЕТСТВУЮТСЯ.

Корявый стиль выдавал с головой авторство Мори. Взбешенный, я пробился сквозь толпу и ткнулся в дверь демонстрационного зала. Она была заперта, но я воспользовался своим ключом и вошел.

Там в углу, на свежеприобретенной кушетке, сидели Мори, Боб Банди и мой отец. Все молча глядели на Линкольна.

– Привет, дружище, – сказал мне Мори.

– Ну как, ты уже вернул свои затраты?

– Нет. Мы ничего ни с кого не берем. Просто демонстрируем.

– Ты так мечтал о неком шестизначном числе, а? Я знаю, что мечтал! На какую такую лотошную торговлю ты рассчитывал, когда рожал это объявление?! Что же ты не заставил ЕГО продавать банки с автомобильным воском или средством для мытья посуды? Что же он только сидит да знай себе пишет? Или он вступил в борьбу за манную кашу?

Мори ответил:

– Он занимается своей постоянной перепиской.

Ни Мори, ни Банди, ни, наконец, мой папа, кажется, не пили – выглядели они трезвыми, по крайней мере…

– Где твоя дочь?

– Она скоро придет. Папу я спросил:

– Это твоя идея, чтобы ОН пользовался твоим бюро?

– Нет, mein Kind, – ответил он. – Иди, поговори с НИМ. Во время перерывов ОН хранит молчание, которое удивляет меня. Я имел возможность хорошо изучить это.

Никогда еще мне не приходилось видеть своего отца таким сдержанным.

– Ладно, – согласился я, и направился в сторону фигуры, склонившейся над бюро. Снаружи толпа таращилась в окно.

– Мистер Президент, – пробормотал я. В горле у меня пересохло. – Сэр, мне ненавистно ощущение, что причиняю вам беспокойство… – Я занервничал, хотя все это время прекрасно знал, что лицезрею машину. Но то, как я подошел и заговорил с НИМ, погрузило меня в фикцию, в спектакль, словно бы мы с НИМ были актерами. Никто не скармливал мне ленту с инструкциями, у них не было в этом необходимости. Я играл свою роль с безумием добровольца, однако ничего не мог поделать. Ну почему бы не обратиться к нему «мистер Симулакр»?! В конце концов, ведь это была правда!

Правда! Что это такое? Как малыш, входящий в универмаг «Санта». Для него тоже знать правду значило бы упасть замертво. Хотел ли я этого? В такой ситуации, как эта, встреча лицом к лицу с правдой означала бы конец всему, и прежде всего – мне. Симулакру нельзя страдать. Мори, Бобу Банди и папе нельзя ничего заметить. Поэтому я и пошел к НЕМУ – это себя я защищал, и мне это было известно лучше, чем кому бы то ни было в этой комнате, включая толпу за окном.

Мельком взглянув на меня, Линкольн отложил гусиное перо и произнес высоким, приятным голосом:

– Добрый день. Полагаю, что вы – мистер Льюис Роузен.

– Да, сэр, – ответил я.

А потом комната полетела мне в лицо. Бюро рассыпалось на миллион кусков. Они стали падать на меня, медленно паря. Я закрыл глаза и упал вперед, распростершись на полу, даже не успев протянуть руки. Я ощутил, как пол ударил меня. Я раскололся об него на части, и темнота окутала меня.

Я потерял сознание. Это было для меня слишком. Я упал замертво и похолодел.

Первое, что я осознал – это то, что нахожусь наверху, в офисе, Прислоненный к стенке в углу. Рядом сидел Мори Рок, дымя сигаретой «Корина Ларкс», пристально глядя на меня, и держал под моим носом пузырек с нашатырным спиртом.

– Господи Иисусе! – воскликнул он, поняв, что я очнулся, – у тебя шишка на лбу и губа разбита.

Подняв руку, я ощупал шишку. Она показалась мне огромной, как лимон. Языком я мог ощутить клочья расквашенной губы.

– Я вырубился, – сказал я.

– Ну да.

Сейчас я увидел папу, ожидающего поблизости, и – вот напасть-то! – Прис Фрауенциммер в своем длинном сером плаще вышагивала взад-вперед и смотрела на меня с раздражением и слабым намеком на высокомерное веселье.

– Одно ЕГО слово, – заявила она, – и ты улетел! Велика беда!

– Ну и что, – умудрился пролепетать я. Мори, ухмыляясь, сказал своей дочке:

– А не говорил я тебе? ОН производит впечатление!

– Что… что сделал Линкольн, – поинтересовался я, – когда я вырубился?

– ОН встал, поднял тебя и принес сюда, – ответил Мори.

– Иисусе! – пробормотал я.

– Почему ты упал в обморок? – спросила Прис, нагнувшись, чтобы внимательно разглядеть меня. – Какая шишка. Ты идиот. Но как бы то ни было, ОН собрал толпу. Ты не мог их не слышать. Я была там, снаружи, среди них, пытаясь пробиться сюда. Можно подумать, что мы сделали Бога или что-то в этом роде. Они сейчас прямо-таки ломились сюда, а парочка старушек только успевала креститься. А некоторые из них, если ты сможешь поверить в это…

– Ладно, – прервал ее я.

– Дай мне договорить.

– Нет, – возразил я. – Заткнись, ладно?

Мы пристально глядели друг на друга, потом Прис поднялась на ноги.

– Разве ты не чувствуешь? У тебя глубокая рана на губе? Тебе бы не мешало парочку швов на нее наложить.

Дотронувшись до губы пальцами, я обнаружил, что она все еще кровоточит. Возможно. Прис была права…

– Я отвезу тебя к доктору, – предложила Прис, потом подошла к двери и остановилась в ожидании: – Пойдем, Льюис.

– Да не нужны мне никакие швы! – заявил я, однако встал и не слишком твердой походкой последовал за ней.

Пока мы ждали лифт в холле, Прис спросила:

– Ты не слишком-то храбр, не так ли? Я не ответил.

– Ты среагировал хуже, чем я. Хуже, чем любой из нас. Я удивлена. В тебе, должно быть, глубоко заложена склонность к малодушию, о которой никто из нас не знал. Держу пари, наступает момент, когда под влиянием стресса оно проявляется. Когда-нибудь у тебя обнаружатся тяжелые психологические проблемы.

Дверь лифта открылась, мы вошли вовнутрь. Дверь закрылась.

– А что, реагировать таким образом – очень плохо? – спросил я.

– В Канзас-Сити я научилась, как не следует реагировать, если это невыгодно мне. Именно это и выручило меня оттуда и спасло от болезни. Вот что они для меня сделали. Такая реакция, как у тебя – всегда плохой признак, так как указывает на дефект приспособляемости. Там, в Канзас-Сити они называют это паратаксисом. Тип эмоциональности, вступающей в межличностные отношения и усложняющей их. Не имеет значения, что это будет: ненависть, зависть или, как в твоем случае, – страх. Все равно это – паратаксис. А когда эти чувства приобретут достаточную силу – считай, что у тебя душевная болезнь. А когда они возьмут над тобой власть – у тебя «шиза», так случилось со мной. Хуже ничего быть не может.

Я приложил к губе носовой платок, промокая рану, но этим лишь разбередил ее. Я не мог объяснить Прис свою реакцию, да и не пытался.

– Можно, я поцелую бобо? – спросила Прис. – И до свадьбы заживет?

Я очень пристально посмотрел на нее, но ничего, кроме выражения нерешительности и участия, не увидел.

– Черт, – взволнованно ругнулся я, – она заживет… – Я был смущен и избегал смотреть на Прис, так как снова почувствовал себя маленьким мальчиком… – Взрослые так не разговаривают друг с другом, – пробормотал я. – Всякие там поцелуи и «бобо» – что это еще за глупый лепет?!

– Я только хочу помочь тебе… – Ее губы задрожали. – О, Льюис, – все кончено!

– Что еще кончено?!

– ОН жив. Я никогда больше не смогу к НЕМУ прикоснуться. Что же мне делать сейчас? У меня нет больше цели в жизни.

– Господи Иисусе! – вздохнул я.

– Моя жизнь пуста – я как будто бы мертва. Все, что я делала и о чем думала – был Линкольн. – Дверь лифта открылась, и Прис направилась в фойе. Я шел следом. – Тебе все равно, к какому доктору идти? Думаю, нам с тобой достаточно проехать чуть дальше по нашей же улице, – сказала Прис.

Мы сели в белый «ягуар», и она снова начала:

– Скажи мне, что делать, Льюис?! Я должна немедленно что-то предпринять!

Ответить на такой вопрос нелегко, и я просто сказал:

– Ты выкарабкаешься из этой депрессии…

– Я никогда еще не чувствовала себя ТАК.

– Я думаю. Может быть, ты сможешь добраться до Папы Римского. – Это было первое, что ни с того, ни с сего пришло мне в голову. Бессмыслица какая-то.

– Хотела бы я превратиться в мужчину. Женщины слишком зажаты со всех сторон. Тебе, Льюис, все пути открыты. А кем может стать женщина? Домохозяйкой или служащей, машинисткой или учительницей…

– Стань доктором, – предложил я, – зашивай разорванные губы.

– Я не переношу больных, убогих или дефектных. Ты это знаешь, Льюис. Именно поэтому я везу тебя к доктору. Я вынуждена отводить свой взгляд от такого покалеченного.

– Я не покалечен! У меня всего лишь рассечена губа! Прис выжала педаль стартера, и мы выехали на дорогу.

– Я собираюсь забыть Линкольна. До конца своих дней я не вспомню о НЕМ. С этой минуты для меня это всего лишь объект, товар на продажу.

Я кивнул.

– Меня это волнует, так как Сэм Берроуз покупает ЕГО. У меня нет в жизни иной задачи, кроме этой. С сегодняшнего дня и на все остальное время мои мысли и поступки будут вертеться вокруг Сэма Берроуза.

Если даже мне и хотелось расхохотаться над тем, что она говорит, достаточно было лишь взглянуть ей в лицо. Выражение было таким унылым, таким несчастным и безрадостным, без малейшего проблеска хорошего настроения, что мне оставалось лишь кивать головой. Отвозя меня к врачу зашить губу, Прис не могла обойтись без торжественного повествования о том, чему именно она посвятит свою жизнь, будущее и все, что в этом будущем произойдет… Это вроде разновидности маниакальной прихоти. Понятно, что этот поток вырвался наружу оттого, что Прис вне себя от отчаянья. Прис казалось невыносимым провести хотя бы миг без какого-нибудь занятия. Ей необходима цель. Путь насилия над Вселенной, только тогда жизнь приобретала смысл.

– Прис, – сказал я, – твоя проблема в том, что ты рассудительна.

– Ты не прав. Все говорят, что в своих поступках я руководствуюсь эмоциями.

– Ты руководствуешься железной логикой. Это ужасно. Тебе необходимо от этого избавиться. Скажи об этом Хорстовски, попроси его освободить тебя от логики. Ты живешь так, словно руль жизни изогнут в точности по какой-нибудь геометрической теореме. Смягчись, Прис! Будь беззаботной, сумасбродной и глупой. Соверши что-нибудь бесцельное и непреднамеренное. Ладно? Ну хотя бы, например, не тащи меня к врачу. Вместо этого выкинь-ка около чистильщика. И мои ботинки засияют!

– Они и так всегда сияют.

– Вот видишь? Видишь, как ты не можешь не быть логичной все время?! Останови-ка машину на следующем перекрестке, и мы с тобой выйдем и оставим ее на произвол судьбы или сходим в цветочный магазин, накупим цветов и забросаем ими других водителей!

– А кто заплатит за цветы?

– А мы их украдем. Не заплатим и убежим!

– Дай-ка мне это обдумать, – сказала Прис.

– Да хватит тебе думать-то! Ты что, никогда в детстве ничего не стащила?! И ни разу ничего не разбила. Ну, хотя бы уличный фонарь или другую общественную собственность, черт тебя дери?!

– Однажды я стащила леденцовую палочку в аптеке.

– Вот мы сейчас именно это и сделаем, – сказал я. – Найдем аптеку и снова станем детьми. Слямзим дешевый леденец, а потом усядемся где-нибудь в тенечке, например на газоне, и съедим его.

– Ты не сможешь есть, у тебя губа разбита… Я произнес, настойчиво и рассудительно:

– Ладно. Допустим. Но ты-то сможешь! Или как? Соглашайся. Ты можешь пойти в аптеку прямо сейчас и сделать это. Даже без меня.

– Ты пойдешь со мной так или иначе?

– Если тебе хочется. Или же могу остановиться у обочины, не заглушив двигатель, и увезти тебя в ту же секунду, как только ты появишься. А потом ты уйдешь.

– Нет, – возразила Прис, – я хочу, чтобы ты зашел в аптеку вместе со мной. Ты можешь показать мне, какой леденец брать. Мне нужна твоя помощь.

– Хорошо, так и сделаю.

– Каково наказание за подобный проступок?

– Вечная жизнь, – ответил я.

– Ты меня дурачишь.

– Нет, – возразил я. – Я так считаю. – Действительно, я был глубоко серьезен.

– Ты что, хиханьки со мной устраиваешь?! Я вижу. Зачем ты это делаешь? Разве я смешна?

– О Боже, да нет же!

Но она уже составила себе мнение.

– Ты же знаешь, что я всему поверю. В школе меня постоянно дурачили из-за моей доверчивости. Они звали меня «ходячей наивностью».

Я предложил:

– Пошли в аптеку, Прис, и я покажу тебе. Позволь мне доказать тебе. Во имя твоего же спасения.

– Спасения? От чего?

– От уверенности твоего разума.

Прис колебалась. Я видел, что она приняла мои слова на веру, и сейчас боролась сама с собой, пытаясь понять, что же ей делать и как быть. Если она совершит ошибку… Потом девушка повернулась ко мне и сказала честно:

– Льюис, я верю тебе насчет аптеки. Я знаю, что ты не станешь дурачить меня и потешаться. Ты можешь ненавидеть меня, да так оно во многих отношениях и есть. Однако ты не из той породы людей, которым доставляет удовольствие издеваться над слабыми.

– Ты не слабая.

– Да, я такая. Просто у тебя отсутствует инстинкт, позволяющий это ощутить. Это хорошо, Льюис. А у меня наоборот: есть-то он есть, но мне от этого не легче.

– Легче – не легче, – громко передразнил я. – Прекрати, Прис. Ты подавлена, потому что, закончив творить Линкольна, временно осталась не у дел, и совершенно так же, как многие творческие натуры, испытываешь сейчас разочарование между одной и…

– Мы уже приехали, – сообщила Прис, замедляя ход машины.

После того как доктор осмотрел меня и отпустил, не видя никакой необходимости в наложении швов, мне удалось убедить Прис остановиться у бара, так как чувствовал – надо немедленно выпить. Я объяснил ей, что так принято отмечать завершение какого-нибудь дела. Это именно то, что от нас требовалось. Мы видели пробуждение Линкольна к жизни – знаменательный момент, возможно, самый знаменательный в жизни каждого из нас. И все-таки, несмотря на всю его знаменательность, было в нем нечто зловещее и печальное, нечто подавившее всех, с чем не смог справиться ни один из нас.

– Мне только кружку пива, – сказала Прис, пока мы пересекали тротуар.

В баре я заказал ей пиво, а себе – ирландский кофе.[3]3
  Алкогольный напиток из смеси ирландского виски и кофе с сахаром и сливками.


[Закрыть]

– Чувствуется, что в подобных местах ты чувствуешь себя как дома, – заметила Прис. – Ты много времени провел, околачиваясь по кабакам, не правда ли?

Я ответил:

– Есть у меня кое-какие соображения насчет тебя, и я должен поделиться ими с тобой. Неужели ты веришь своим обрывочным наблюдениям за другими людьми? Или высказывания такого плана у тебя всегда наготове, чтобы окружающим было неприятно? Если это так…

– А сам ты как считаешь? – спросила Прис голосом, совершенно лишенным выражения.

– Не знаю, что и думать.

– А тебе какое дело?

– Ты представляешь для меня огромный интерес, вплоть до Мельчайших подробностей, и к тому же в любом аспекте.

– Но почему?

– История твоей жизни захватывающе увлекательна: шизоид – в десять лет; невроз навязчивых состояний – в тринадцать, законченная шизофреничка и подопечная Федерального правительства – в семнадцать. Сейчас ты наполовину излечена и снова живешь среди людей, но все еще… – Я замолчал. Совсем не ее трагическая история была причиной моего интере са. – Я скажу тебе правду. Я люблю тебя.

– Врешь.

Исправив неудачную формулировку, я сказал:

– Я МОГ БЫ полюбить тебя.

– Если что? – похоже, Прис страшно разнервничалась, голос ее дрожал.

– Не знаю, что-то удерживает меня.

– Страх.

– Возможно. Может быть, просто откровенный страх.

– Ты меня дурачишь, Льюис, когда говоришь так? Зачем ты это сказал? Я имею в виду – про любовь?

– Нет, не дурачу.

Она нервно рассмеялась.

– Ты мог бы покорить женщину, если бы смог преодолеть свой страх. Не меня, а какую-нибудь женщину. Я не могу свыкнуться с мыслью, что ты сказал мне это. Льюис, ты и я – противоположности, ты знал об этом? У тебя все чувства наружу, я же свои всегда скрываю. Я глубже. Если бы у нас появился ребенок – на что это будет похоже? Я не могу понять женщин, которые постоянно рожают, совсем как суки… в год по младенцу. Вероятно, это очень мило – быть такой земной, такой самкой. – Она взглянула на меня краем глаза. – Для меня это – закрытая книга. Такие реализуют себя посредством своей про-креативной системы, разве не так? Ей-же-ей, я знала таких женщин, но я-то никогда такой не стану. Я не могу чувствовать себя счастливой, если не тружусь. Хотела бы я знать почему?

– Бог знает…

– Должно же быть какое-то объяснение! Все ведь имеет причину. Льюис, я не помню точно, но не думаю, чтобы кто-то из парней говорил мне когда-нибудь, что любит меня.

– Да ты что, так не бывает. Должны же хотя бы мальчишки в школе…

– Нет, ты – первый. Я с трудом соображаю, что мне делать… Я даже не уверена, что мне это по душе. Какое странное чувство…

– Прими его, – подсказал я.

– Любовь и творчество, – сказала Прис больше себе, чем мне. – То, что мы сделали со Стентоном и Линкольном – роды. Любовь – и роды: двое соединяются, не так ли? Ты любишь то, чему дал жизнь. А если ты любишь меня, Льюис, то должен желать слиться со мной, дабы призвать к жизни нечто новое, не так ли?

– Думаю, что да.

– Мы подобны богам, – продолжала Прис, – в нашем творчестве, в нашем гигантском труде. Стентон и Линкольн – новая раса… и все-таки, даря им жизнь, мы опустошаем себя. Разве ты сейчас не ощущаешь пустоту?

– Нет, черт возьми!

– Значит, ты очень сильно отличаешься от меня. Для тебя в этой задаче не было подлинного смысла. Прийти сюда, в этот бар… сиюминутный импульс, которому ты поддался. Мори и Боб, и твой папа, и Стентон – все они остались там, в САСА с Линкольном, а тебе до этого и дела нет. Потому что тебе ЗАХОТЕЛОСЬ посидеть в баре и пропустить рюмашку. – Ее усмешка была исполнена добродушия и терпимости.

– Похоже на правду, – согласился я.

– Я тебя пилю, а? Ведь на самом деле я не представляю для тебя никакого интереса. Ты заботишься исключительно о себе.

– Так оно и есть. Я понимаю, что ты права.

– Зачем ты сказал, что хочешь все обо мне знать? И зачем тебе было говорить, что ты чуть ли не влюблен в меня, если бы не страх удерживал тебя?

– Не знаю.

– Ты что, никогда не пытался посмотреть самому себе в лицо и понять мотивы собственных поступков? Я свои взгляды анализирую.

– Прис, поразмысли здраво! Ты – всего лишь одна из многих, не лучше и не хуже остальных. Тысячи американцев попадают в психиатрические клиники или уже в них пребывают, заболев шизофренией. Тысячи их попали под действие закона Макхестона. Допустим, ты привлекательна, но в той же Швеции или Италии кинозвездочек, которые гораздо привлекательнее тебя – как собак нерезаных. Твой интеллект…

– Это ты пытаешься сам себя убедить.

– Пардон? – ошеломленно спросил я.

– Ведь ты меня боготворишь и сопротивляешься против признания того, о чем только что рассуждал, – сказала Прис спокойно.

Я оттолкнул свою рюмку.

– Пошли-ка обратно в САСА. – Моя разбитая губа горела от спиртного.

– Я что-то не то сказала? – На минуту Прис пришла в замешательство. Она вновь продумывала все, что было ею сказано, мысленно исправляя и совершенствуя свои слова. – Я имею в виду – о том, что ты – моя противоположность…

Я приобнял ее за плечи.

– Допивай свое пиво и пошли. Когда мы вышли из бара, Прис сказала:

– Опять ты на меня обиделся.

– Нет.

– Я стараюсь быть с тобой любезной. Но я всегда неправильно веду себя с людьми, когда изо всех сил стараюсь быть с ними вежливой и говорить то, что вынуждена говорить… Это плохо для меня – притворяться. Я же тебе говорила, что не смогу усвоить систему правил поведения, неестественных для меня. Это никогда не срабатывает! – Она обвиняла, словно я все это пытался ей внушить.

– Слушай, – сказал я, когда мы вернулись в машину и включились в поток уличного движения. – Мы вернемся и продолжим выполнение задачи, которой посвятили свои силы. Сделаем Сэма Берроуза средоточием всего, что мы производим, ладно?

– Нет, – сказала Прис. – Это могу сделать только я, тебе это не под силу.

Я потрепал ее по спине.

– Знаешь, ты стала мне сейчас гораздо симпатичнее. Думаю, мы начинаем строить очень хорошие, здоровые, стабильные отношения друг с другом.

– Может быть, и так, – согласилась Прис, без малейшего подозрения, что в моих словах мог присутствовать хотя бы грамм сарказма. Она улыбнулась.

– Я надеюсь на это, Льюис. Люди должны понимать друг друга.

В САСА Мори возбужденно приветствовал нас: – Где вы были так долго?! – вопил он, размахивая листком бумаги. – Я отправил телеграмму Сэму Берроузу – вот она, читайте! – и сунул мне бумажку в руки. Ощутив в душе укол тревоги, я развернул ее и прочел писанину Мори: