Текст книги "Кукла по имени «Жизнь»"

Автор книги: Филип Киндред Дик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Первоначальная форма, которую принимает шизофрения – гелиоцентрическая форма, культ Солнца, где оно обожествляется и фактически рассматривается как символ отца пациента. Вы этого не испытывали. Гелиоцентрическая форма – самая примитивная и перекликается с самой ранней из известных религий – культом Солнца, включая великий культ Солнца Римского периода, митраизм, а также ранний персидский культ – культ Мазды.

– Да, – сказал я, кивая головой.

– А сейчас о форме «Магна Матер», которая была обнаружена у вас, – это был всеобъемлющий культ женского начала в Средиземноморье, во времена Микенской цивилизации. Астарта, Кибела, Аттис, после чего, позже – Афина… и, наконец, Дева Мария. Вот что случилось с вами: ваша душа, которая является воплощением вашего подсознания, его архетипом, была спроецирована на окружающий мир, на космос, там была замечена и окружена поклонением.

– Понимаю, – сказал я.

– И это состояние ощущается как опасное, враждебное и невероятно исполненное силы, но все же привлекательное бытие. Воплощение всех противоположностей: оно вмещает в себя абсолют жизни, однако является смертью; всю любовь – однако является холодом; весь интеллект – однако подвержено деструктивному аналитическому стремлению, не творческому по своей сущности, которое тем не менее ощущается как источник творчества в чистом виде. Вот они, противоположности, дремлющие в подсознании, которые доминируют над опытом в целом, присутствующим в сознании. Когда противоположности испытывают напрямую, непосредственно, так, как это происходит с вами, их нельзя ни понять, ни разделаться с ними: в конечном итоге они разрушают ваше «я» и уничтожат его, по той причине, что, как вам известно, являются архетипами и не могут быть ассимилированы вашим «я».

– Понимаю, – сказал я.

– Итак, это сражение – грандиозная борьба сознательной психической деятельности за то, чтобы прийти к пониманию с его собственными коллективными аспектами, с его подсознанием, – и борьба эта обречена на провал. Архетипы подсознания должны испытываться не напрямую, а опосредованно, посредством души, и в мягкой форме, свободной от их биполярных качеств. Чтобы это произошло, вы должны совершенно по-другому относиться к своему подсознанию; при таком же положении дел, как сейчас, вы пассивны и ваше подсознание сильнее вас – это оно принимает решения, а не вы.

– Правильно, – откликнулся я.

– Ваше сознание было обессилено, следовательно, оно более не в состоянии действовать. У него нет власти, кроме той, которую оно черпает из подсознания, а в настоящий момент между ними существует раскол. Поэтому соотношение не может быть стабилизировано с помощью души, – заключил доктор Найси. – У вас относительно слабая форма шизофрении, но тем не менее это все-таки психоз, который необходимо лечить в Федеральной клинике. Мне хотелось бы снова увидеться с вами, когда вы вернетесь обратно из Канзас-Сити: я знаю, что улучшение в вашем состоянии будет феноменальным. – Он улыбнулся мне с искренней теплотой, и я улыбнулся ему в ответ. Он встал, протянул мне руку, и мы обменялись рукопожатием.

Путь в клиннику им. Кэзэнина, Канзас-Сити, был мне открыт.

На формальном допросе при свидетелях доктор Найси представил меня присутствующим, задавшим мне вопрос, существует ли какая-либо причина, препятствующая моей немедленной отправке в Канзас-Сити. Из-за этих сухих формальностей я уже было стал беспокоиться насчет финала моих заключений. Доктор Найси дал мне двадцать четыре часа на завершение моих дел, однако я отклонил его предложение, так как хотел отправиться немедленно. В конце концов мы сошлись на восьми часах. Персонал доктора Найси забронировал мне билет на самолет, а я уехал из Бюро на такси, чтобы вернуться в Онтарио, пока не настанет время отправляться в путешествие на восток.

Я велел таксисту везти меня в дом Мори, где оставил кучу своих вещей. Вскоре мы добрались туда, и я постучал в дверь.

Дома не оказалась никого, я попытался подергать за дверную ручку: дверь не была заперта. И я вошел в тихий, покинутый дом.

Там, в ванной, была кафельная мозаика, над которой трудилась Прис в ту первую ночь. Сейчас она была готова. Я немного постоял, уставившись на нее, поразительную по цветам и рисунку: там была и русалка, и рыба, и осьминог со светлыми глазами из обувных кнопок: она, в конце концов, закончила его.

Один голубой кусочек кафеля расшатался, и я, не повредив, выколупал его из мозаики, оттер липкий раствор с его обратной стороны и положил осколок в карман.

– На случай, если я забуду тебя, – подумал я. – Тебя и твою мозаику в ванной, твою русалку с розовыми сосками, многие твои милые и чудовищные создания, кишащие под водной гладью, в вечной и спокойной глубине… Прис сделала линию над моей головой, на высоте почти что восьми футов – над ней было синее небо, совсем немного неба: в этой творческой схеме оно не играло никакой роли.

И вдруг я услышал, как кто-то стучит и громко топает. Кто-то гнался за мной, однако я не двинулся с места. Подумаешь! Я ждал, и вдруг, тяжело дыша, ввалился Мори Рок: увидев меня, он встал как вкопанный.

– Льюис Роузен, – сказал Мори, – и в ванной…

– Я уже ухожу.

– Соседка позвонила мне в офис: увидела, как ты подкатил на такси и вошел в дом – она знала, что я на работе.

– За мной шпионили, – для меня это не было неожиданностью. – Они все так делают, куда бы я ни пошел. – Я продолжал стоять, держа руки в карманах и глазея на разноцветную стенку.

– Она просто подумала, что я должен об этом знать. Я так и подумал, что это, наверное, ты. – Наконец он заметил мой чемодан и вещи, которые я собрал. – Ты и правда опупел: только что вернулся из Сиэтла, – постой-ка, когда же ты прилетел-то? Кажется, не ранее чем сегодня утром, и уже собираешься куда-то еще.

Я сказал:

– Мне надо ехать, Мори, это закон.

Он уставился на меня, и челюсть у него стала отвисать, наконец он вспыхнул:

– Прости меня, Льюис, я хочу сказать – за то, что я сказал, что ты опупел…

– Да все в порядке, но ты прав. Сегодня я не справился с тестами. Члены комиссии уже меня обслужили…

Закрыв наконец рот, он проворчал:

– Кто тебя туда отправил?

– Отец с Честером.

– Мать твою! Родная кровь…

– Они спасли меня от паранойи. Послушай, Мори, – я повернулся к нему лицом, – ты не знаешь, где она?

– Ей-богу, Льюис, если бы знал, то сказал бы тебе. Несмотря на то что тебя записали в психи.

– Знаешь, куда они меня отправляют на лечение?

– В Канзас-Сити? Я кивнул.

– Может быть, ты ее там найдешь. Возможно, психиатрическая служба уже ее сцапала и отправила обратно, а мне об этом забыли сообщить.

– Ага, может, и так, – согласился я. Он подошел ко мне и огрел по спине:

– Ни пуха ни пера, ты, сукин сын. Я знаю, ты из этого выберешься. Осмелюсь предположить, у тебя всего лишь «шиза» – и больше ничего.

– У меня шизофрения «Магна Матер». – Я полез в карман, достал осколок кафеля, показал Мори и сказал: – Чтобы помнить о ней. Надеюсь, ты не в обиде: в конце концов, дом – твой и мозаика тоже.

– Возьми себе. Возьми всю рыбину. Забирай русалочью титьку, – и он направился к русалке. – Без дураков, Льюис: сейчас мы расшатаем эту розовую штуку и ты сможешь носить ее с собой, договорились?

– Замечательно.

В неловком молчании мы смотрели друг на друга. Спустя некоторое время Мори спросил:

– Как ты себя чувствуешь теперь, будучи шизофреником?

– Плохо, Мори, очень-очень плохо.

– Я так и думал, – так всегда и Прис говорила. Она была счастлива от этого избавиться.

– Моя поездка в Сиэтл – это был первый симптом болезни. Они называют это кататоническим возбуждением, ощущение спешки, ощущение того, что тебе необходимо что-то сделать. Это всегда оборачивается против тебя: ты ничего не можешь сделать. Ты ясно отдаешь себе в этом отчет, тогда тебя охватывает паника и вот он, пожалуйста – психоз. Я слышал голоса и видел… – Я замолчал.

– Что ты видел?

– Прис.

– Господи, – простонал Мори.

– Ты меня отвезешь в аэропорт?

– Да, дружище, конечно. – Он энергично закивал.

– Мне не надо никуда ехать до позднего вечера. Поэтому, может, пообедаем с тобой. Мне не хотелось бы снова встречаться с родными после того, что случилось: мне стыдно, что ли…

Мори сказал:

– Как ты можешь так разумно говорить, если у тебя шизофрения?

– Просто сейчас я расслаблен, ничто на меня не давит, поэтому я могу сфокусировать свое внимание. Вот что такое – приступ шизофрении, – ослабление внимания настолько, что процессы, происходящие в подсознании берут верх и занимают поле боя. Они полностью подчиняют себе сознание – эти архаичные процессы, архетипы, которые у нешизофреников отмирают в возрасте примерно пяти лет.

– И ты думаешь о сумасшедших вещах – ну, например, что все против тебя, а сам ты – центр Вселенной?

– Нет, – ответил я. – Доктор Найси объяснил мне, что так происходит у гелиоцентрических шизофреников, которые…

– Найси? Регленд Найси? Ну да, конечно: согласно закону ты должен был с ним встретиться. Это он с самого начала настоял на лечении Прис: он дал ей тест Выгодского – Лурье с кубиками, лично, в своем офисе. Мне всегда хотелось с ним встретиться.

– Великолепный человек. И очень человечный.

– Ты опасен?

– Только когда у меня помутнение рассудка.

– Значит, я могу покинуть тебя?

– Думаю, да, – ответил я. – Но мы с тобой еще вечером увидимся, здесь, у тебя дома, и пообедаем. Давай часиков в шесть: у нас тогда останется время, чтобы успеть на рейс.

– Могу ли я что-нибудь для тебя сделать? Может, дать тебе что-нибудь?

– Нет. Но в любом случае спасибо.

Мори еще немного походил по дому, потом я услышал, как за ним захлопнулась дверь. Дом снова погрузился в тишину. Я снова был один.

Немного погодя я стал опять неторопливо собирать свои вещи.

Мы с Мори пообедали, а потом он повез меня в своем белом «ягуаре» в аэропорт Буаз. Я смотрел в окно на пробегающие мимо улицы, и всякая женщина казалась мне похожей на Прис: всякий раз я думал так, но было совсем по-другому… Мори заметил, что я чем-то поглощен, однако ничего не говорил.

Персонал Бюро психического контроля заказал мне билет на рейс первого класса, новым австралийским реактивным самолетом «С-80». У Бюро, думал я, действительно масса общественных фондов, им есть что тратить… Перелет занял всего лишь полчаса, и вот мы уже приземлились в аэропорту Канзас-Сити. Не было еще и девяти вечера, когда я вышел из самолета, оглядываясь в поисках служащих клиники, которые должны были меня встретить.

У подножия лестницы ко мне подошли нарядно одетые в яркие, светлые плащи в шотландскую клетку, парень с девушкой. Это была моя группа: в Буаз меня предупредили, чтобы я искал людей именно в таких плащах.

– Мистр Роузен, – выжидательно произнес юноша.

– Совершенно верно, – ответил я, направившись через летное поле к зданию аэропорта.

Они шагали по обеим сторонам моей персоны.

– Холодновато сегодня, – сказала девушка. Я подумал, что им нет еще и двадцати: два юных ясноглазика, несомненно, участвуют в работе ФБПК из чистого идеализма и прямо сейчас выполняют свой героический долг. Они шагали бодро и весело, ведя меня к окну выдачи багажа и забавляя болтовней обо всем и ни о чем… Я чувсвовал бы себя раскованно, если бы при свете посадочных огней не заметил уже, что девушка удивительно похожа на Прис…

– Как вас зовут? – спросил я у нее.

– Джули, – сказала она, – а это Ральф.

– Вы… вы не помните больную, она лечилась у вас несколько месяцев назад, девушку из Буаз по имени Прис Фрауен-циммер?

– Извините, – ответила Джули, – мы оба работаем в клинике им. Кэзэнина всего с прошлой недели. – Она указала на своего товарища: – Мы только что, весной вступили в Корпус Охраны Психического Здоровья.

– Вам это нравится? – спросил я, – оправдала ли эта работа ваши ожидания?

– О, она страшно хорошо оплачивается, – с придыханием ответила девушка. – Разве не так, Ральф? – Он кивнул головой. – Мы не уволимся ни за какие блага мира.

– Вы что-нибудь обо мне знаете? – спросил я, пока мы стояли в ожидании тележки с багажом, чтобы забрать мои чемоданы.

– С вами будет работать только доктор Шедд, – сказал Ральф.

– Он классный специалист, – добавила Джули. – Он вам понравится. И он так много делает для людей: ему столько уже удалось вылечить!

Появились мои чемоданы: Ральф схватился за один, я взял другой, и мы направились к выходу из аэровокзала.

– Понравился мне ваш аэропорт, – сказал я, – я никогда еще здесь не был.

– Его закончили только в этом году, – сказал Ральф. – Это первый, который может обслуживать и внутренние, и зарубежные рейсы, и даже космические корабли: прямо отсюда вы смогли бы улететь на Луну.

– Только не я, – возразил я, но Ральф меня не услышал.

Вскоре мы уже летели над крышами Канзас-Сити на вертолете, принадлежащем клинике. В холодном, свежем воздухе под нами сияли бесцельно миллионы огней – бесчисленные скопления и созвездия огней, и совсем даже не созвездия это были, а всего лишь гроздья…

– Не думаете ли вы, – спросил я, – что всякий раз, как кто-нибудь умирает, в Канзас-Сити зажигается новый огонек?

Ральф с Джули улыбнулись моей шутке.

– А известно ли вам обоим, – спросил я снова, – что произошло бы со мной, если бы не было программы принудительного психиатрического лечения? Я бы уже умер. Все это в буквальном смысле спасло мне жизнь.

В ответ они снова улыбнулись.

– Слава Богу, закон Макхестона прошел через Конгресс, – сказал я.

Они оба торжественно кивнули.

– Вы даже не знаете, что это такое, – сказал я, – испытывать кататоническую спешку, эту горячую, не терпящую отлагательства жажду деятельности. Она заводит вас все дальше и дальше, а потом с вами вдруг происходит нервный срыв: вы знаете, что у вас с головой не все в порядке, вы живете в царстве теней. В присутствии своих отца и брата у меня было сношение с девушкой, существовавшей лишь в моем воображении. Я слышал через дверь голоса людей, обсуждавших нас, пока мы этим занимались.

– Вы занимались этим через дверь? – спросил Ральф.

– Он имел в виду, что слышал, как они там, за дверью, комментируют его поступки, – пояснила Джули. – Голоса, дающие оценку всему, что он делал, выражающие неодобрение. – Разве не так, мистер Роузен?

– Да, – согласился я, – и это была мера моей потери способности общаться с окружающим миром, как вы должны были это объяснить. В одно время я мог с легкостью четко выразить это словами. Так было, пока доктор Найси не предложил мне пословицу о перекати-поле, и только тогда я увидел, какая пропасть разверзлась между моим собственным языком и языком моего окружения. И тогда я понял все горести, постигшие меня до этого момента.

– О да, – сказала Джули, – это шестой вопрос в тесте Бенджамена с пословицами.

– Хотел бы я знать, на какой пословице споткнулась Прис много лет назад, – сказал я, – какая из них дала Найси повод отсеять ее.

– Кто такая Прис? – спросила Джули.

– Думаю, – сказал Ральф, – это та самая девушка, с которой у него было половое сношение.

– Вы попали в яблочко, – сказал я ему, – однажды она была здесь, еще до того, как вы оба прибыли сюда. Сейчас она снова в полном порядке: ее выпустили под честное слово. Она – моя Великая Мать, так говорит доктор Найси. Моя жизнь посвящена поклонению Прис, как если бы она была богиней. Я спроецировал ее архетип на Вселенную: я ничего, кроме нее, не вижу, все остальное для меня нереально. Наше с вами путешествие, вы оба, доктор Найси, вся клиника в Канзас-Сити – все это всего лишь тени.

После того, что я сказал, разговор поддерживать, похоже, было уже невозможно. Поэтому остаток пути мы провели в молчании.

Глава 18

На следующее утро, в десять часов, я встретился с доктором Албертом Шеддом в паровой бане клиники им. Кэзэнина. Пациенты развалились в клубах пара нагишом, в то время как персонал расхаживал в синих шортиках – это был, очевидно, символ статуса или форменная одежда, несомненно, чтобы отличить их от нас.

Доктор Шедд приблизился ко мне, вынырнув из белых клубов пара, с дружеской улыбкой на устах: немолодой, ближе к семидесяти, на круглой морщинистой голове торчали клочья волос, словно завитки проволоки. Может быть, благодаря горячему пару, кожа его была розовой и блестела.

– Утро доброе, Роузен, – сказал он, кивая головой на утиный манер и хитровато, словно гномик, глядя на меня. – Как доехали?

– Отлично, доктор.

– Я так понимаю, что никакие другие самолеты сюда за вами не последовали, – хихикнул он.

Я должен был восхититься его шутке, так как она давала понять, что он распознал где-то внутри меня здоровый в основе своей элемент, который и пытался сейчас извлечь с помощью юмора. Он дурачил мою паранойю, тем самым хитро и невзначай лишая ее ядовитых зубов.

– Достаточно ли вы свободно себя чувствуете, чтобы поговорить со мной в этой довольно неформальной атмосфере? – спросил доктор Шедд.

– Да, конечно. Я привык ходить в финскую сауну все время, пока был на территории Лос-Анджелесского округа.

– Давайте-ка посмотрим, – он заглянул в свой блокнот, – а, вы занимаетесь продажей пианино и электронных органов.

– Правильно. Электронные органы Роузена – лучшие в мире.

– Первый приступ шизофрении у вас произошел, когда вы были по делам в Сиэтле, чтобы увидеться с мистером Берроузом – согласно показаниям ваших родных.

– Совершенно верно.

– У нас есть записи результатов вашего тестирования в школьные годы, у вас тогда не наблюдалось никаких осложнений… потом, когда вам исполнилось девятнадцать, в архив стали поступать ваши армейские результаты – и здесь тоже все в порядке. И никаких отклонений в последующих результатах – когда вы начали работать. Значит, это, скорее всего, – ситуативная шизофрения, а не процесс, продолжавшийся в течение всей вашей жизни. Там, в Сиэтле, вы были под влиянием беспрецедентного стресса, я прав?

– Да, – ответил я, энергично кивая головой.

– Это может никогда больше не повториться за всю вашу оставшуюся жизнь: как бы то ни было, все равно поступил тревожный сигнал, это – опасный симптом и надо что-то с ним сделать. – Он долгое время изучал меня сквозь клубы ползущего пара.

– Хорошо, возможно, в вашем случае мы сможем вооружить вас таким образом, что вы успешно справитесь со своим окружением, с помощью так называемой «терапии контролируемой реакцией бегства». Вам приходилось о ней слышать?

– Нет, доктор. – Но сбежать мне точно хотелось…

– Вам будут давать галлюциногенные препараты – они вызовут раскол вашей психики, галлюцинации. На очень ограниченное время, ежедневно. Это даст вашему либидо исполнение его регрессивных желаний, которые в настоящее время слишком сильно давят на вас. Затем, постепенно, мы будем сокращать стадию бегства, с надеждой на конечное ее устранение. Некоторую часть этого периода вам придется провести здесь: будем надеяться, что несколько позже вы вернетесь в Буаз, к своей работе, и там будете получать амбулаторное лечение. Вы знаете, у нас здесь и так перебор пациентов.

– Я это знаю.

– Вы сделаете эту попытку?

– Да!

– Это будет обозначать в дальнейшем шизофренические эпизоды, конечно же, происходящие под присмотром, в контролируемых условиях.

– Не важно. Я хочу попробовать.

– Вас не будет беспокоить, что я и другие члены персонала станут свидетелями вашего поведения на протяжении этих эпизодов? Иными словами, вторжение в вашу личную жизнь…

– Нет, – оборвал его я. – Это не будет беспокоить меня. Мне все равно, кто смотрит.

– Ваша тенденция к паранойе, – задумчиво сказал доктор Шедд, – не может быть слишком серьезной, если глаза посторонних пугают вас не более, чем вы обнаруживаете.

– Они меня ни черта не пугают, – ответил я.

– Хорошо, – похоже, он был доволен. – Это чудненькое предзнаменование на будущее. – С этими словами он направился обратно в белые клубы пара, в своих синих штанишках, сжимая под мышкой свой блокнот. Вот и закончилось мое первое интервью с лечащим психиатром в клинике им. Кэзэнина.

В час дня меня отвели в просторную, чистую комнату, где меня ожидали несколько медсестер и два врача. Они распростерли меня на покрытом кожей столе и сделали внутривенный укол галлюциногенного препарата. Врачи и сестры, страшно усталые, но дружелюбные, стояли поодаль и ждали. И я тоже ждал, привязанный к своему столу, одетый в больничную хламиду, с нелепо торчащими голыми ногами, с руками по швам…

Через несколько минут препарат подействовал. Я очутился в пригороде Окленда, штат Калифорния, я сидел на парковой скамейке в сквере Джека Лондона. Рядом со мной, кормя хлебными крошками стайку сизых голубей, сидела Прис. На ней были короткие штанишки и зеленый свитер, вывязанный узором, похожим на черпаховый панцирь. Ее волосы были убраны назад и повязаны платочком в красную клетку, и она была совершенно погружена в свое занятие, явно не осознавая моего присутствия.

– Привет, – сказал я.

Повернув ко мне голову, она спокойно сказала:

– Молчи, говорю тебе, черт тебя возьми. Если будешь болтать, ты их спугнешь и тогда вон тот старичок начнет их кормить вместо меня.

На скамейке, стоящей немного подальше у той же дорожки, сидел доктор Шедд, он улыбался нам и держал пакет с хлебными крошками. Таким образом моя душа поступила с его присутствием: она включила его в сцену в качестве персонажа.

– Прис, – тихо сказал я, – я должен с тобой поговорить.

– Зачем? – Она смотрела мне в лицо с холодным, отчужденным выражением. – Это важно для тебя, но важно ли для меня? Или тебе так уж это необходимо?

– Необходимо, – сказал я, почувствовав прилив отчаяния.

– Тогда покажи мне, что ты хочешь, но не разговаривай. Я совершенно счастлива тем, что сейчас делаю. – И она снова начала кормить птиц.

– Ты меня любишь? – спросил я.

– О Боже, нет!

И все-таки я чувствовал, что любит.

Некоторое время мы сидели на скамейке вместе, а потом парк, скамейка и сама Прис исчезли и я снова очутился на столе, привязанный и наблюдаемый доктором Шеддом и страшно занятыми медсестрами клиники им. Кэзэнина.

– Это прошло гораздо лучше, – сообщил доктор Шедд, пока меня развязывали.

– Лучше, чем что?

– Чем оба предыдущих раза.

Я не помнил никаких предыдущих попыток, и сказал ему об этом.

– Ну, конечно же, не помните: они были неудачными. Не активизировалась никакая вымышленная жизнь: вы просто уснули. Однако сейчас мы в любое время можем ожидать результатов.

Они отвели меня в мою палату. На следующее утро я вновь появился в кабинете терапии, чтобы получить свою дозу бегства в воображаемый мир, свой час с Прис.

Когда меня привязали, вошел доктор Шедд и приветствовал меня:

– Роузен, я собираюсь включить вас с групповую терапию: вдобавок к тому, чем мы занимаемся здесь. Вы понимаете, что такое групповая терапия? Вы выложите свои проблемы перед группой пациентов, своих товарищей, а они будут их комментировать… вы будете сидеть вместе с ними, пока они будут обсуждать вас и те моменты в ваших рассуждениях, где вы свернули на бездорожье. Вы увидите, что все это происходит в дружеской и неформальной атмосфере. В общем, это достаточно действенное средство.

– Хорошо, – мне было очень одиноко здесь, в клинике.

– У вас не будет возражений, если материал, полученный в результате наших с вами экспериментов, поступит в распоряжение вашей группы?

– Господи, конечно нет. Почему бы мне быть против?

– Ксерокопии записей наших с вами сеансов будут распределены между участниками группы перед каждым собранием… вы осознаете, что мы записываем все ваши «уходы» для аналитических целей и с вашего разрешения для использования в группах терапии.

– Я вам, несомненно, дам свое разрешение, – сказал я. – Не возражаю, если группе моих товарищей по несчастью станет известно содержание моих фантазий, особенно если они смогут мне объяснить, где я сделал ложный ход.

– Вот увидите: нет группы лиц, более обеспокоенных тем, чтобы вам помочь, чем группа ваших товарищей – пациентов нашей клиники, – сказал доктор Шедд.

Мне сделали укол галлюциногена, и я снова погрузился в свой контролируемый уход…

Я сидел за рулем своего «Шевроле Мэджик Файр», ехал по очень оживленному фривею, возвращаясь домой в конце дня. Диктор, ведущий передачи для тех, кто в пути, рассказывал мне о дорожной пробке где-то впереди.

– Столпотворение, конструктивный подход или хаос, – говорил он. – Я проведу тебя сквозь это, дорогой друг.

– Спасибо, – громко сказал я.

Сидящая рядом со мной Прис дернулась и раздраженно спросила:

– Ты всегда разговариваешь с радио? Это плохой признак: я всегда знала, что психика у тебя не из самых крепких.

– Прис, – обратился я к ней, – несмотря на твои слова, я знаю, что ты меня любишь. Разве ты не помнишь, как мы были с тобой наедине в квартире КолЛи Нилд в Сиэтле?

– Нет.

– Разве ты не помнишь, как мы занимались там любовью?

– Господи, – сказала она резко.

– Я знаю: ты любишь меня, что бы ты ни говорила.

– Высади меня здесь, на дороге, если ты и дальше собираешься говорить такие вещи. Меня от тебя тошнит.

– Прис, – сказал я, – почему мы с тобой едем вместе? Мы возвращаемся домой? Мы женаты?

– О Господи, – простонала она.

– Ответь мне, – сказал я, не отрывая взгляда от грузовика, ехавшего впереди.

Она не ответила, а только, вывернувшись, уселась у дверцы, как можно дальше от меня.

– Мы женаты, – сказал я, – я знаю, что это так. Когда я пришел в себя, доктор Шедд казался довольным:

– Вы проявляете прогрессирующую тенденцию к улучшению. Думаю, можно спокойно сказать, что вы достигаете эффективного внешнего катарсиса для своих регрессивных половых влечений, а это именно то, на что мы рассчитываем.

Он ободряюще похлопал меня по спине, совсем как мой партнер Мори Рок недавно…

На моем следующем сеансе Прис выглядела постарше. Мы с ней медленно прогуливались по большому железнодорожному вокзалу в Чейенне, штат Вайоминг. Был поздний вечер, мы гуляли по подземному переходу, под путями, потом поднимались вверх, шли до самого конца перрона и там молча стояли рядом. Ее лицо повзрослело, стало более полным. Она определенно изменилась, пополнела. И казалась гораздо спокойнее.

– Сколько лет, – спросил я, – мы с тобой уже женаты?

– Разве ты не знаешь?

– Значит, мы все-таки женаты, – сказал я, и сердце мое переполнилось ликованием.

– Ну конечно же: не думаешь ли ты, что мы живем просто так? Что такое с тобой, ты что, память потерял или что?

– Пойдем-ка в тот бар, который мы с тобой видели – там, напротив вокзала. Он, кажется, уютный.

– Ладно, – согласилась она, а когда мы направились обратно к подземному переходу, она вдруг сказала: – Я рада, что ты уводишь меня подальше от этих пустых рельсов… они меня угнетали. Знаешь, о чем я было начала думать? Мне хотелось знать, как это бы выглядело, если бы пришел электровоз, а ты бы вдруг упал перед ним на рельсы и он бы проехал по тебе, разрезав надвое… Мне хотелось знать, что ощущаешь, когда все кончается вот так, падением на рельсы, будто ты собирался лечь поспать…

– Не говори так, – сказал я, обнимая ее и прижимая к себе. Она была застывшей и неподатливой, как всегда.

Когда доктор Шедд разбудил меня от грез, вид у него был как на похоронах:

– Я не слишком счастлив наблюдать элементы патологии, возникающие в ваших видениях: это показывает, какая еще пропасть перед нами. В следующий, пятнадцатый раз…

– Пятнадцатый! – воскликнул я, – вы хотите сказать, что этот сеанс был четырнадцатым?

– Вы здесь уже больше месяца. Боюсь, что ваши эпизоды сливаются друг с другом: этого следовало ожидать, так как иногда не наблюдается никакого прогресса, а иногда повторяется тот же материал. Пусть вас это не беспокоит, Роузен.

– Хорошо, доктор, – сказал я, почувствовав, как мне становится не по себе…

На следующем сеансе – или во время того, что моему нарушенному сознанию показалось следующим сеансом – я снова сидел вместе с Прис на скамейке в сквере Джека Лондона в пригороде Окленда, Калифорния. На этот раз она была грустна и сидела тихо: никаких голубей, увивавшихся возле нее в надежде на подачку, она не кормила, а просто сидела, сложив руки и опустив глаза.

– Что с тобой? – спросил я, пытаясь притянуть ее к себе поближе.

Слеза сползла по ее щеке.

– Ничего, Льюис. – Она достала из сумочки носовой платок, промокнула глаза и высморкалась. – Просто я ощущаю смерть и пустоту, вот и все. Возможно, я беременна. И уже на целую неделю слишком поздно, чтобы что-то с этим сделать…

Я ощутил дикую гордость: сгреб ее в объятия и поцеловал в холодные, неподатливые губы.

– Лучшей новости я еще никогда в жизни не слышал! Она подняла на меня свои серые, полные грусти глаза.

– Я рада, что ты доволен, Льюис. – Она слегка улыбнулась и погладила меня по руке.

Сейчас я окончательно смог увидеть, что она изменилась. Под глазами – отчетливые морщинки, придающие ей унылый, утомленный вид. Сколько же времени прошло? Сколько раз мы с ней уже были вместе? Дюжину? Сотню? Я не мог этого сказать: для меня время прошло, время – оно не летит, оно движется капризными рывками, то полностью погружаясь в стоячее болото, то нерешительно продолжая вновь свое течение. Я тоже чувствовал себя старше и более усталым. И все-таки какая это была замечательная новость!

Как только я снова очнулся в кабинете терапии, я рассказал доктору Шедду о беременности Прис. Он тоже обрадовался:

– Видите, Роузен, как в ваших галлюцинациях появляются элементы большей зрелости, ответственности в поисках реальности с вашей стороны? В конце концов их зрелость станет соответствовать вашему настоящему хронологическому возрасту, и с этой точки зрения большая часть привлекательных для вас качеств вашего контролируемого бреда обесцветится.

Я спустился вниз в веселом расположении духа, чтобы встретиться со своей группой пациентов, послушать их объяснения и вопросы, относящиеся к этому новому и важному процессу развития моей личности. Я знал, что, когда они прочтут запись сегодняшнего сеанса, им будет о чем говорить.

В своей пятьдесят второй галлюцинации я увидел Прис и своего сына, здорового, красивого ребенка с глазами серыми, как у Прис, а вот волосы у него были больше похожи на мои. Прис сидела в гостиной, в глубоком, удобном кресле, кормила его из бутылочки с сосредоточенным выражением лица. Напротив них сидел я, в состоянии почти совершенного умиления, словно бы все, что давило на меня и мешало мне жить, все мои несчастья и заботы наконец покинули меня.

– Черт бы побрал эти пластиковые соски, – сказала Прис, раздраженно встряхивая бутылочку. – Когда он сосет, они проваливаются вовнутрь: я, наверное, неправильно их стерилизую.

Я галопом помчался на кухню за свежей бутылочкой из стерилизатора, испускающего клубы пара на плите.

– Как его зовут, дорогая? – спросил я, вернувшись.