Текст книги "Порог между мирами (сборник)"
Автор книги: Филип Киндред Дик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Но Бонни ему нравилась, и ему было интересно: какого черта она связалась с таким уродом, как Триз. Неужели то, что он владел таким количеством овец, придавало ему вес в маленькой коммуне? Или здесь было нечто большее, что–то, могущее объяснить попытку бывшего – ныне мертвого – учителя убить мистера Триза?
Любопытство Барнса росло. Возможно, это был тот же самый инстинкт, который появлялся, когда он находил новый вид грибов и чувствовал настоятельную потребность определить, узнать точно, к какому виду они принадлежат. Не очень лестно для мистера Триза, ехидно подумал Барнс, сравнение с каким–то грибом. Но это была чистая правда, именно такое чувство он испытывал к ним обоим – к хозяину и его странной собаке.
Мистер Триз спросил у Бонни:
– Ваша малышка не с вами сегодня?
– Нет, – ответила Бонни, – она немножко нездорова.
– Что–нибудь серьезное? – хрипло спросил мистер Триз. Он выглядел озабоченным.
– Боль в животе. Сколько я помню, Эди время от времени жалуется на нее… Боль нарастает и усиливается. Возможно, это аппендицит, но операция в наши дни слишком опасна… – Бонни замолкла на полуслове, затем повернулась к Барнсу: – Моя маленькая дочка, вы еще не видели ее… она любит эту собаку, Терри. Они добрые друзья и болтают целыми часами, когда мы здесь.
Мистер Триз сказал:
– Она и ее брат.
– Послушайте, – сказала Бонни, – мне это осточертело. Я просто заболеваю. Я уже приказала Эди прекратить свои выдумки. Потому–то я и рада, когда она приходит сюда и играет с Терри. У девочки должны быть настоящие товарищи по играм, иначе она станет интравертом, живущим в мире иллюзий. Вы ведь учитель, мистер Барнс, согласитесь, что ребенок должен опираться на реальность, а не на фантазию…
– В наши дни, – задумчиво сказал Барнс, – я могу понять ребенка, ушедшего в мир фантазий… трудно винить его за это. Возможно, нам всем следовало бы так поступить…
Он улыбнулся, но ни Бонни, ни мистер Триз не ответили на улыбку.
Бруно Блутгельд ни на мгновение не отводил взгляда от нового учителя – если этот невысокий молодой человек, одетый в брюки защитного цвета и рабочую рубашку, действительно был учителем, как сказала Бонни.
Он пришел за мной? – спросил себя Блутгельд. Как предыдущий?.. Думаю, да. И Бонни привела его сюда… значит, даже она на их стороне? Против меня?
Не верю, подумал он. После всех этих лет. Ведь именно Бонни разоблачила настоящую цель прихода мистера Остуриаса в Вест–Марин. Бонни спасла Блутгельда, и он был благодарен ей. Если бы не она, его сейчас не было бы в живых, и он никогда не забывал этого. Так что, может быть, мистер Барнс действительно был тем, кем он назвался, и волноваться не о чем. Блутгельд вздохнул немного свободнее. Он успокоился и уже предвкушал, как покажет Барнсу новорожденных суффолкских ягнят.
Но рано или поздно, сказал он себе, кто–нибудь выследит меня и убьет. Вопрос только во времени. Они все ненавидят меня и никогда не оставят в покое. Мир все еще разыскивает человека, ответственного за то, что случилось, и я не могу винить их. Они имеют на это право. Все–таки именно я несу на своих плечах груз ответственности за смерть миллионов, потерю трех четвертей населения земного шара – и они, и я помним об этом. Только Бог имеет власть простить и забыть такое чудовищное преступление против человечества.
Он думал: не я причина смерти мистера Остуриаса. Я позволил бы ему уничтожить меня. Но Бонни и другие… они так решили. Они – потому что я не могу больше принимать решения. Бог не дозволяет мне этого. Сейчас мое дело – жить здесь, пасти моих овец и ждать того, кто придет, человека, назначенного, чтобы произвести последний суд. Мстителя от лица мира.
«Когда он придет? – спросил себя Блутгельд. – Скоро? Я жду много лет. Я устал… надеюсь, что мне осталось недолго ждать».
Мистер Барнс говорил:
– Кем вы были, мистер Триз, до того как стали овцеводом?
– Физиком–атомщиком, – ответил Блутгельд.
Бонни поспешно сказала:
– Джек был преподавателем физики. В институте. Не здесь, конечно.
– Преподаватель, – сказал мистер Барнс, – тогда у нас много общего.
Он улыбнулся доктору Блутгельду, и Блутгельд автоматически улыбнулся ему в ответ. Бонни нервно наблюдала за ними, стиснув руки, будто боясь, что может произойти что–то ужасное.
– Мы должны чаще видеться, – сказал Блутгельд, угрюмо кивая, – мы должны общаться.
9
Когда Стюарт Макконти вернулся в Ист–Бэй из своего путешествия на юг полуострова Сан–Франциско, он обнаружил, что кто–то – скорее всего, ветераны, живущие под пирсом, – убил и съел Эдварда Принца Уэльского. Остались скелет, ноги и голова – все, что не представляло ценности ни для него, ни для кого–нибудь другого. Стюарт растерянно стоял возле лошадиных останков. Да, поездка оказалась дороговатой. Кроме того, он еще и опоздал: фермер уже распродал все электронные детали советской ракеты по пенни за штуку.
Без сомнения, мистер Харди заведет другого коня, но Стюарт любил Эдварда Принца Уэльского. К тому же неразумно убивать лошадей для еды, потому что без них не обойтись при решении других жизненно важных проблем. Лошади стали сейчас основным транспортным средством, потому что дерево было сожжено в погребах людьми, спасавшимися от холода, и использовано в автомобилях с дровяными моторами. Именно лошади оказались главным источником силы в отсутствие электричества. Они были незаменимы при восстановительных работах. Нелепость гибели Эдварда Принца Уэльского сводила Стюарта с ума. Дикость, варварство – именно то, к чему они боялись скатиться. Случившееся было анархией – прямо в центре города, в деловой части Окленда, средь бела дня. Такого можно было ожидать разве что от красных китайцев.
Теперь он медленно брел по направлению к авеню Сан–Пабло. Солнце клонилось к закату – великолепному и яркому, к какому они привыкли за годы, прошедшие после Катастрофы. Стюарт едва замечал его. Может, мне стоит заняться чем–нибудь другим, сказал он себе. Маленькие ловушки для животных – это средство к существованию, но перспектив никаких. Я хочу сказать: разве можно стать кем–то, занимаясь таким бизнесом?
Потеря Эдварда Принца Уэльского повергла его в уныние. Он шел, смотря себе под ноги на разбитый, поросший травой тротуар. Путь его лежал мимо груд щебня, когда–то бывших зданиями фабрик. Из норы в развалинах за ним жадно наблюдало какое–то существо, которое, мрачно предположил он, следовало бы повесить за задние ноги, предварительно содрав шкуру.
Теперь понятно, почему Хоппи решил, что его видения относятся к загробному миру. Развалины, мерцающая бледность туманного неба… голодные глаза, неотрывно следящие за Стюартом, прикидывающие, стоит ли нападать. Наклонившись, Стюарт поднял острый обломок неизвестного вещества, комок органики и неорганики, склеенный какой–то белой слизью. Обитатель развалин превратил часть щебня вокруг себя в эмульсию для каких–то своих целей. Замечательное, должно быть, животное, думал Стюарт. Но что с того? Мир вполне обошелся бы без этих замечательных неупорядоченных жизненных форм, вылезших на свет божий за последние годы.
Я тоже эволюционировал, сказал он, повернувшись в первый и последний раз лицом к неизвестному существу, опасаясь, что оно увяжется за ним. Я соображаю быстрее, чем раньше, я достойный противник – так что вали отсюда!
Видимо, неизвестное существо согласилось. Оно даже не вылезло из норы.
Да, я эволюционировал, думал он, но остался таким же сентиментальным. Потому что по–настоящему горюю о своем коне. Чтоб они сдохли, эти ветераны–преступники, сказал он себе. Наверное, набросились на Эдварда всей толпой, как только мы отплыли. Если бы я мог уехать из этого города в провинцию, где нет такой жестокости и варварства. Именно так поступил после Катастрофы психиатр доктор Стокстилл. Он сразу же уехал из Ист–Бэя, я видел его отъезд. Умный человек – он не пытался вернуться в старую колею, начать все сначала на том же месте, как я.
Я хочу сказать, думал Стюарт, что нахожусь сейчас не в лучшем положении, чем до проклятой Катастрофы. Тогда я продавал телевизоры, сейчас – электронные ловушки. Какая разница? Одно другого не лучше. Фактически я качусь под гору.
Чтобы поднять настроение, он вынул одну из оставшихся сигарет «Золотой ярлык» Эндрю Джилла и закурил.
Целый день, понял он, потрачен зря на охоту за химерами на той стороне залива. Через два часа будет темно, и он отправится спать в подвальную комнатенку, обитую кошачьими шкурками, которую мистер Харди сдавал ему за доллар серебром в месяц. Конечно, он может зажечь лампу, заправленную жиром; зажечь ее ненадолго и почитать книгу или часть книги – его библиотека состояла в основном просто из отрывков, остальные части книг погибли или были потеряны. Или он мог пойти к старикам Харди послушать вечернюю передачу с сателлита.
В конце концов, с одного из передатчиков в трущобах Западного Ричмонда ему только что удалось послать Дейнджерфильду просьбу исполнить «Танцы сегодня вечером», любимую старомодную песенку, которую он помнил с детства. Неизвестно, найдется ли она на миллионах миль магнитофонной пленки в фонотеке сателлита, поэтому, может быть, Стюарт ждал напрасно.
Он шел и напевал про себя:
Ах, что за новости я слышал:
Сегодня танцы вечерком.
Такие новости, ей–богу, —
Танцы вечерком!
Что ж, себя я парнем настоящим покажу,
Я свою девочку обниму и закружу…
На его глазах выступили слезы, когда он вспомнил старомодную песенку из той, прошлой жизни. Сейчас все ушло, сказал он себе. Все, так сказать, начисто блутгельднуто… И что нам осталось взамен? Крыса, играющая на носовой флейте… да и той уже нет. У него была еще одна любимая старинная песенка: о человеке с ножом. Он попытался вспомнить, о чем в ней пелось. Что–то про акульи зубы… острые акульи зубы. Слишком смутно, никак не вспомнить… Мать Стюарта ставила для него пластинку, и человек с медовым голосом пел эту песенку – и было так прекрасно.
Держу пари, что никакой крысе так не сыграть, сказал он себе. Даже через миллион лет. Я хочу сказать, что сейчас это практически сакральная музыка. Она из нашего священного прошлого, которого не сможет разделить с нами ни одно замечательное животное и ни один мутант. Прошлое принадлежит только нам, настоящим человеческим существам. Я хотел бы (эта идея воодушевила его) обладать способностями Хоппи. Я хотел бы уметь впадать в транс, но не для того, чтобы смотреть вперед, как он, – я хочу смотреть назад.
Если Хоппи жив, может ли он по–прежнему делать так? Пытается ли? Интересно, где он, этот провидец? Да, вот кем он был – провидцем. Первый фок. Держу пари, что он спасся. Возможно, он убежал к китайцам, когда они высадили десант на севере.
Я бы вернулся, решил он, к тому первому моменту, когда встретил Джима Фергюссона, когда искал работу, а для негра все еще трудно было найти работу, связанную с обслуживанием людей. В чем Фергюссону не откажешь, так это в полном отсутствии любых предрассудков. Я помню этот день. Я продавал алюминиевые кастрюли, ходил по домам, а потом нашел другую работу, но там тоже надо было ходить из дома в дом. Боже мой, понял Стюарт, ведь моя первая настоящая работа была у Джима Фергюссона, потому что не считать же настоящей работу мелким «комми».
Думая о Джиме Фергюссоне, мертвом с того самого дня, когда упала бомба, он вышел на авеню Сан–Пабло с маленькими, понатыканными вдоль нее магазинчиками, в которых продавалось все – от вешалок для пальто до сена. Один из них, находящийся поблизости, был предприятием «Гомеостатические ловушки Харди», и Стюарт направился туда.
Когда Стюарт вошел, мистер Харди, сидевший за монтажным столом в глубине магазина под яркой дуговой лампой, оторвался от работы и взглянул на него. Все вокруг было завалено электронными деталями, которые мистер Харди насобирал в разных уголках Северной Калифорнии, в том числе в руинах Ливермора. Харди завел знакомство с некоторыми государственными служащими, и они позволяли ему копаться там, в запретной зоне.
Когда–то Дин Харди работал инженером на радиостанции в деловой части Окленда. Сухощавый пожилой человек с тихим голосом, он носил зеленый джемпер и галстук – это сейчас–то, когда любой галстук казался чудом. Своими седыми курчавыми волосами он напоминал Стюарту безбородого Санта–Клауса с притворно строгим лицом и озорным юмором. Мистер Харди был невелик и весил только 120 фунтов, но нрав у него был горячий, и Стюарт уважал его. Харди было около шестидесяти, и во многих отношениях он заменил Стюарту отца. Настоящий отец Стюарта, умерший после Катастрофы 1972 года, служил агентом страховой компании – тихий человек, также носивший галстук и джемпер, но без жесткости Харди, без его темперамента. Может, они и были, но Стюарт при них никогда не присутствовал или не помнил их.
И Дин Харди походил также на Джима Фергюссона.
Это больше, чем любая другая причина, повлияло на приход Стюарта к Харди три года назад. Он сознавал это, он не отрицал и не хотел отрицать этого. Он потерял Джима Фергюссона, и его тянуло к кому–то, похожему на него.
Он сказал мистеру Харди:
– Эдварда съели, – и присел на стул у дверей.
Сразу же из жилой части дома, оторвавшись от приготовления обеда, появилась Элла Харди, жена его нанимателя.
– Ты оставил коня без присмотра?
– Да, – признался он.
Грузная, разъяренная женщина смотрела на него с негодованием.
– Я думал, – оправдывался Стюарт, – что на общественном грузовом пирсе Окленда он будет в безопасности. Там есть чиновник…
– Обычный случай, – устало сказал мистер Харди. – Подонки. Должно быть, это те ветераны, которые живут в норах под пирсом. Хоть бы кто–нибудь бросил туда бомбу с цианистым калием. Они гнездятся там сотнями. А где автомобиль? Полагаю, тебе пришлось оставить его?
– Простите, – сказал Стюарт.
Миссис Харди язвительно заметила:
– Эдвард стоил восемьдесят пять серебряных американских долларов. Недельная выручка, между прочим.
– Я верну деньги, – твердо сказал Стюарт.
– Не беспокойся, – вмешался мистер Харди, – у нас есть еще лошади при магазине в Оринде. А электронику ты привез?
– Не повезло, – сказал Стюарт, – когда я приехал, все уже разобрали. Вот только… – Он вынул из кармана горсть транзисторов. – Фермер отвернулся, и я подобрал их бесплатно. Не знаю, сгодятся ли они на что–нибудь… – Он положил транзисторы на монтажный стол. – Для путешествия, занявшего целый день, – немного.
Он чувствовал себя более мрачным, чем всегда.
Не сказав ни слова, Элла Харди вернулась на кухню и задернула за собой занавеску.
– Не хочешь ли пообедать с нами? – спросил Харди, выключая лампу и снимая очки.
– Нет, – ответил Стюарт, – мне как–то не по себе. Я очень расстроился, когда вернулся и увидел, что Эдварда съели.
Он бесцельно кружил по магазину. Наша связь с животными, думал он, сейчас стала другой. Она много теснее, нет той пропасти, которая разделяла нас раньше.
– Там, на другой стороне залива, – сказал он, – я видел нечто такое, чего еще никогда не видел. Летающие животные, похожие на летучих мышей, но не мыши. Больше похожи на ласку, очень худые и длинные, с большой головой. Их называют «томми», потому что они парят перед окнами и подглядывают, как Том–портной [4]4
Том–портной – чересчур любопытный человек. Герой легенды о леди Годиве, пораженный слепотой за подглядывание.
[Закрыть].
Харди сказал:
– Это белки. Я видел таких. – Он откинулся на стуле и ослабил галстук. – Они произошли от белок парка «Золотые Ворота». – Он зевнул. – Однажды я разработал план использования их в качестве посыльных – теоретически, конечно. Они могут парить, летать – или что они там проделывают – на расстояние около мили. Но они слишком дикие. Я отказался от своего плана после того, как поймал одну такую. – Он показал Стюарту правую руку. – Видишь, у меня на пальце шрам. Его оставила белка – «томми».
– Человек, с которым я разговорился, сказал, что они очень вкусные. Как цыплята былых времен. Их продают в забегаловках в деловой части Сан–Франциско. Там есть старушки, продающие их за четверть доллара уже приготовленными, горячими и очень свежими.
– И не пытайся пробовать, – сказал Харди, – многие из них ядовиты. Должно быть, из–за того, чем они питаются.
– Харди, – неожиданно сказал Стюарт, – я хочу уйти из города в деревню.
Его наниматель пристально посмотрел на него.
– Слишком здесь много жестокости, – пояснил Стюарт.
– Жестокости везде много.
– Нет, если уйти от города подальше, скажем, миль на пятьдесят или сто.
– Но там трудно найти работу.
– А вы продавали какие–нибудь ловушки в деревне? – спросил Стюарт.
– Нет.
– А почему?
– Животные–мутанты живут в городах, в развалинах. Ты ведь знаешь это, Стюарт. Ты витаешь в облаках. Деревня бесплодна, там нет потока идей, которые посещают тебя в городе. Там ничего не происходит – люди потихоньку фермерствуют да слушают сателлит. Кроме того, в деревне ты рискуешь столкнуться с предубеждениями против негров. Они там вернулись к старым расовым предрассудкам.
Харди снова надел очки, включил лампу и занялся сборкой стоящей перед ним ловушки.
– Это один из величайших мифов: превосходство деревни над городом. Я уверен, что ты вернешься назад через неделю.
– Мне бы хотелось взять несколько видов ловушек и отправиться, скажем, в окрестности Напы, – настаивал Стюарт. – Может быть, добраться до долины Сент–Эллен. Их можно было бы обменять на вино. Насколько я знаю, там выращивают виноград, как прежде.
– Но вкус не тот, не тот, – сказал Харди. – Земля оскудела. Вино теперь… – Он скривился. – Тебе следовало бы его попробовать. Я не могу описать тебе его, но оно ужасно. Отвратительно.
Оба они замолчали.
– Тем не менее его пьют, – сказал Стюарт. – Я видел в городе. Его привозят на старых грузовиках с дровяными моторами.
– Конечно. Люди готовы сейчас пить любую дрянь, которую могут достать. И ты так поступаешь, и я.
Мистер Харди поднял голову и посмотрел на Стюарта.
– Ты знаешь, кто делает настоящую выпивку? Я имею в виду такую, которую не отличить от довоенной?
– В районе заливов – никто.
– Эндрю Джилл, табачный эксперт, – сказал Харди.
– Не может быть… – У Стюарта перехватило дыхание, он внимательно слушал.
– Ох, он делает немного. Я видел только одну бутылку, где–то около литра бренди. Я отпил из нее большой глоток. – Харди плутовато улыбнулся. – Тебе бы оно понравилось.
– Сколько Джилл берет за нее? – Стюарт попытался заставить свой голос звучать естественно.
– Больше, чем ты можешь заплатить.
– И оно на вкус такое же?.. Как довоенное?..
Харди рассмеялся и вернулся к сборке ловушки.
– Совершенно такое же.
Интересно, какой он, этот Эндрю Джилл, спросил себя Стюарт. Солидный, может быть, с бородой, в жилете… у него трость с серебряным набалдашником; гигант с волнистыми снежно–белыми волосами, моноклем… Я могу нарисовать его. Возможно, он управляет «ягуаром», переделанным, конечно, под дровяное топливо, но все еще большим, мощным, с комфортабельным салоном.
Увидев выражение лица Стюарта, Харди наклонился к нему:
– Могу сказать тебе, что он еще продает.
– Английские вересковые курительные трубки?
– Да, и это. – Харди понизил голос. – Картинки с девушками. В красивых позах… ты понимаешь…
– Господи, – разволновался Стюарт. Для него это было слишком много. – Просто не верится…
– Чистая правда. Настоящие довоенные календари и открытки с девушками начиная с тысяча девятьсот пятидесятого года. Они, конечно, стоят целое состояние. Я слышал, как тысяча серебряных долларов перешла из рук в руки в качестве платы за календарь «Плейбоя» тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Говорят, это случилось где–то далеко на востоке, в Неваде.
Теперь уже и Харди задумчиво глядел в пространство, забыв о ловушке.
– Там, где я работал, когда упала бомба, – сказал Стюарт, – в «Модерн ТВ», у нас в отделе обслуживания, внизу, было множество календарей с девушками. Конечно, они все сгорели. – По крайней мере, так он всегда предполагал. – Допустим, кто–то шарит в каких–нибудь руинах, – продолжил Стюарт, – и натыкается на склад, полный календарей с девушками. Можете себе представить? – Его фантазия разыгралась. – Сколько можно за них выручить? Миллионы? Тот счастливчик может обменять их на настоящее поместье, приобрести целый округ.
– Это точно, – кивнул Харди.
– Я хочу сказать, что он будет жить припеваючи до конца своих дней. Правда, на Востоке, в Японии, делают календари, но они плохие.
– Видел, – согласился Харди, – грубая работа. Умение делать такие календари пришло в упадок, предано забвению. Это искусство умерло. Может быть, навсегда.
– Вы разве не думаете, что так произошло из–за того, что больше нет девушек, которые бы классно выглядели? – спросил Стюарт. – Все они сейчас костлявые и беззубые. У большинства – шрамы от ожогов… Какой календарь можно сделать с беззубой девушкой?
Харди сказал лукаво:
– Думаю, девушки существуют. Не знаю где – может быть, в Швеции или в Норвегии, может быть, в таких забытых богом местах, как Соломоновы острова. Я убежден в этом, так рассказывают моряки. Но не в США, Европе, России или Китае – ни в одном из пораженных мест, тут я с тобой согласен.
– А если найти их? – предложил Стюарт. – И открыть дело?
После некоторого размышления Харди сказал:
– Нет пленки. Нет химикатов для ее обработки. Большинство хороших камер разбито или потеряно. Нет способа размножить календари в большом количестве. Если бы можно было их напечатать…
– Но если кто–нибудь найдет девушку без ожогов и с хорошими зубами, такую, как до войны…
– Скажу тебе, – ответил Харди, – что сейчас может быть самым лучшим бизнесом. Я много думал об этом. – Он сосредоточенно всматривался в лицо Стюарта. – Иголки для швейных машин. Ты можешь назначать свою собственную цену, ты можешь получить все, что угодно.
Стюарт вскочил и, жестикулируя, забегал по магазину.
– Послушайте. Я возлагаю большие надежды на наше время. Я не хочу больше связываться с торговлей – я сыт ею по горло. Я продавал алюминиевые кастрюли и сковородки, справочники и телевизоры, а сейчас – электронные ловушки. Это хорошие ловушки, и они нужны людям, но я чувствую – что–то еще должно быть для меня.
Харди неодобрительно нахмурился.
– Не обижайтесь, – продолжал Стюарт, – но я хочу подняться. Я должен – либо вы растете, либо выдыхаетесь, как откупоренное вино. Война отбросила меня, как и всех нас, на годы назад. Я очутился почти там, где и начинал, и в этом нет ничего хорошего.
Харди спросил, почесав переносицу:
– Что ты задумал?
– Может быть, я смогу найти картофель–мутант, который накормит весь мир.
– Одна картофелина?
– Я имею в виду сорт картофеля. Может быть, я смогу стать растениеводом, как Лютер Бербанк. Должны ведь существовать миллионы переродившихся растений, растущих повсюду в сельской местности, подобно тому как в городах живут животные–мутанты и люди–уроды.
Харди сказал:
– Что ж, может, ты и найдешь разумную фасоль.
– Я не шучу, – тихо сказал Стюарт.
Они молча смотрели друг на друга.
– Мы служим человечеству, – заговорил наконец Харди, – делая гомеостатические ловушки, которые уничтожают мутантов – кошек, собак, крыс и белок. Я думаю, что ты мыслишь по–детски. Может быть, твоего коня и съели, пока ты был на юге Сан–Франциско, но…
В комнату вошла Элла Харди и сказала:
– Обед готов, и я хотела бы подать его горячим. Это запеченная голова трески с рисом, и я три часа простояла за ней в очереди.
Мужчины встали, Харди спросил Стюарта:
– Поужинаешь с нами?
При мысли о запеченной рыбьей голове у Стюарта потекли слюнки. Он не смог сказать «нет» и, кивнув, последовал за мистером Харди в маленькую кухню, совмещенную со столовой, позади магазина. Целый месяц прошел с тех пор, как он пробовал рыбу. В заливе ее уже почти не осталось – большинство косяков уничтожено, и их уже не восстановить. Пойманная рыба часто оказывалась радиоактивной. Но людям было все равно, они научились кое–как есть ее. Люди сейчас могли есть почти все, от этого зависела их жизнь.
Маленькая дочка Келлеров дрожала, сидя на столе, где доктор Стокстилл осматривал ее. Ее бледное, щуплое тельце напомнило доктору сценку, которую он видел по телевизору давным–давно, еще до войны. Испанский чревовещатель «озвучивал» курицу… та снесла яйцо.
– Сын мой, – говорила она, глядя на яйцо.
– Ты уверена? – спрашивал чревовещатель. – Не дочь?
И курица важно отвечала:
– Я знаю свое дело.
Этот ребенок был дочерью Бонни Келлер, но, думал доктор Стокстилл, не Джорджа Келлера. Я уверен в этом… я знаю свое дело. С кем связалась Бонни семь лет назад? Судя по всему, ребенка должны были зачать в первые дни войны. Но не раньше, чем упала первая бомба, – это ясно. Возможно, в тот же самый день, размышлял он. Так похоже на Бонни – падают бомбы, миру приходит конец, а она мчится, чтобы успеть на мгновение слиться в бешеном любовном содрогании с кем угодно, может быть, с человеком, которого она даже не знает, с первым встречным… и вот сейчас…
Ребенок улыбнулся, и доктор улыбнулся ему в ответ. На первый взгляд Эди Келлер казалась обычной девочкой, она вроде бы не имела никаких отклонений от нормы. Как бы он хотел, черт возьми, иметь рентгеновский аппарат. Потому что…
Он сказал громко:
– Расскажи мне еще о своем брате.
– Ну, – сказала Эди тихим, мягким голоском, – я говорю с моим братом все время, иногда он отвечает, но чаще спит. Он спит почти все время.
– А сейчас он спит?
Девочка помолчала мгновение.
– Нет, он проснулся.
Встав и склонившись над ней, доктор Стокстилл сказал:
– Я хочу, чтобы ты точно показала мне, где он находится.
Девочка указала на левый бок. В районе аппендикса, думал доктор. Боль была там. Поэтому ребенка и привели к нему; Бонни и Джордж стали беспокоиться. Они знали о «брате», но считали его воображаемым сверстником, товарищем по играм, компаньоном своей маленькой дочери. Доктор и сам считал так сначала; в медкарте не упоминалось ни о каком брате, и все же Эди говорила о нем. Билл был такого же точно возраста, как и девочка. И он родился, сказала доктору Эди, в то же самое время, что и она.
– Почему ты так уверена? – спросил доктор, начав осматривать ее. Он отослал в другую комнату родителей, потому что ему казалось, что девочка не хотела говорить при них откровенно.
Эди ответила в своей спокойной, важной манере:
– Потому что он мой брат–близнец. Как бы еще он смог оказаться внутри меня?
Она говорила авторитетно и уверенно; как и курица испанского чревовещателя, она тоже знала свое дело.
За годы, прошедшие с начала войны, доктору Стокстиллу пришлось осмотреть сотни и сотни мутантов, множество странных и экзотических вариантов жизненных форм человека, которые теперь пышно расцвели под гораздо более терпимым, хотя и затянутым дымкой небом. Доктора трудно было шокировать. И все–таки – девочка, брат которой жил внутри ее тела, в паховой области… В течение семи лет Билл Келлер пребывал там, и доктор Стокстилл, слушая Эди, верил ей. Он знал, что такое возможно. Это был не первый случай такого рода. Если бы у него была рентгеновская установка, он смог бы увидеть крошечную сморщенную тень, может быть, не больше крольчонка. Действительно, он чувствовал рукой очертания… он прикоснулся к ее боку, осторожно ощупывая кругом плотную, похожую на кисту опухоль. Голова в нормальной позиции, тело полностью внутри брюшной полости, конечности и все остальное. Когда–нибудь, когда она умрет, те, кто вскроет ее тело для проведения аутопсии, найдут маленькую сморщившуюся мужскую фигурку, может быть, со снежно–белой бородой и невидящими глазами… ее брата, все еще не больше крольчонка.
Все это время Билл в основном спал, но иногда он и его сестра разговаривали. Что мог сказать Билл? Что он мог знать?
На этот вопрос Эди ответила:
– Ну, он не так уж много знает. Он ничего не видит, но он думает. И я рассказываю ему, что происходит, поэтому он ничего не пропускает.
– Чем он интересуется? – спросил Стокстилл, закончив обследование. Большего с имеющимся у него скудным инструментом и доступными ему процедурами он сделать не мог. Слова ребенка подтвердились, это уже кое–что, но ни увидеть эмбрион, ни рассмотреть вопрос о его удалении он не мог. О последнем не могло быть и речи, какой бы желательной ни казалась операция.
Эди подумала и ответила:
– Ну, он… ему нравится слушать о еде.
– Еда! – завороженно сказал доктор Стокстилл.
– Да. Он не ест, вы понимаете. Ему нравится, когда я снова и снова рассказываю ему, что я ела на обед, потому что он питается через… Думаю, он каким–то образом ест. Он ведь должен есть, чтобы жить?
– Да, – согласился Стокстилл.
– Он получает пищу от меня, – сказала Эди, надевая и медленно застегивая блузку. – И он хочет знать, какая она. Ему особенно нравится, когда я ем яблоки или апельсины. И еще он любит слушать рассказы. Он всегда с удовольствием слушает рассказы о разных других местах, особенно о таких далеких, как Нью–Йорк. Моя мама рассказывала мне о Нью–Йорке, а я рассказала ему; он хочет попасть туда когда–нибудь и посмотреть, на что он похож, Нью–Йорк.
– Но Билл не может видеть.
– Зато я могу, – заметила Эди. – Это почти одно и то же.
– Наверное, ты хорошо заботишься о нем, – сказал глубоко растроганный Стокстилл.
Для девочки ситуация была нормальной; она жила таким образом всю свою жизнь и не знала другого существования. Нет ничего, в очередной раз понял доктор, что было бы «противно природе»; это логически невозможно. В известном смысле не существует никаких мутантов, никаких отклонений от нормы, кроме статистических. Вот и данная ситуация непривычна, но не стоит ужасаться. На самом деле она сможет сделать нас счастливыми. Жизнь хороша на все сто – а это одна из форм, которые она принимает. И нет в этом особенной боли, нет жестокости или страдания. На самом деле есть только забота и нежность.
– Я боюсь, – неожиданно сказала девочка, – что он может когда–нибудь умереть.
– Не думаю, – успокоил ее Стокстилл. – Скорее всего, он просто вырастет – и тут–то могут возникнуть сложности: он станет слишком тяжел для твоего тела.
– Что тогда будет? – Эди смотрела на доктора большими темными глазами. – Он родится?
– Нет, – сказал Стокстилл, – таким путем он наружу не выйдет, его придется удалять хирургически. Но он не выживет. Единственно возможный способ его существования – такой, как сейчас, внутри тебя. – Паразитический, подумал он, но вслух не произнес. – Будем беспокоиться об этом, когда наступит время, – сказал он, погладив ребенка по голове. – Если оно вообще наступит.
– Папа и мама не знают, – прошептала Эди.
– Я понимаю, – сказал Стокстилл.
– Я рассказывала им, но… – Эди засмеялась.
– Не беспокойся. Просто продолжай жить, как раньше. Это существо само позаботится о себе.
– Я рада, что у меня есть брат, – сказала Эди. – Благодаря ему я не одинока. Даже когда он спит, я могу чувствовать его и знаю, что он там. Как будто я ношу ребенка. Я не могу катать его в детской коляске, одевать его, но говорить с ним забавно. Например, я рассказываю ему о Милдред. Вы же знаете, – ребенок улыбнулся его неведению, – та девушка, которая все время возвращается к Филиппу и портит ему жизнь. Мы каждый вечер слушаем сателлит.
