Текст книги "Порог между мирами (сборник)"
Автор книги: Филип Киндред Дик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Как легко, думала она. Слава богу!
Сейчас все должно начаться снова, думал Бруно Блутгельд. Война. Выбора нет, меня вынуждают к действию. Мне жаль людей. Им всем придется пострадать, но, может быть, те, кто уцелеет, искупят свои грехи. Может быть, в конце концов, все к лучшему.
Он сел, сложил руки, закрыл глаза и сосредоточился, собираясь с мыслями. Растите, сказал он всем подвластным ему мировым силам. Объединяйтесь и становитесь такими же могучими, как в прошлый раз. Мне снова нужна вся ваша мощь.
Однако голос, исходящий из динамика, раздражал его и мешал сосредоточиться. Он отвлекся и подумал: мне не должны мешать, это противоречит Плану. Кто там говорит? Они все слушают… они что, получают от него указания?
Он спросил у человека, сидевшего рядом:
– Тот, кого мы слушаем, – это кто?
Пожилой человек раздраженно повернул голову, чтобы взглянуть на Блутгельда.
– Это же Уолт Дейнджерфильд, – ответил он с выражением крайнего удивления.
– Никогда не слышал о нем, – сказал Бруно. – Откуда он говорит?
– С сателлита, – буркнул пожилой человек уничтожающе и снова стал слушать.
Сейчас я вспомнил, подумал Бруно. Вот почему мы пришли сюда: слушать сателлит. Слушать человека, говорящего сверху.
Погибни, приказал он, мысленно сосредоточившись на небе над головой. Прекрати, потому что ты умышленно досаждаешь мне, мешаешь моему делу. Бруно ждал, но голос не умолкал.
– Почему он не перестает говорить? – спросил он человека, сидевшего с другой стороны. – Как он может продолжать?
Немного ошеломленный, тот сказал:
– Вы имеете в виду его болезнь? Он сделал запись давно, еще до того, как заболел.
– Болезнь, – повторил Бруно. – Понятно.
Он заставил человека на сателлите заболеть – это уже кое–что, но еще не все, только начало. Умри, подумал он, опять сосредоточившись на мысли о небе и сателлите над ними. Однако голос продолжал говорить.
Ты защищен от моего влияния, удивился Бруно. Они снабдили тебя экраном? Я сокрушу его. Ты, очевидно, долго готовился к моей атаке, но тебе это не поможет.
Пусть появится водородное устройство, приказал он. Пусть оно взорвется возле самого сателлита, чтобы лишить этого человека возможности сопротивляться. Затем пусть он умрет, отдавая себе отчет, на кого он посягнул. Бруно Блутгельд сосредоточился, сжал руки вместе, выдавливая силу из глубины своего мозга.
Но чтение все равно продолжалось.
Он очень силен, признал Бруно. Да, стоило восхититься таким человеком. На самом деле, думая о нем, Блутгельд слегка улыбался. Пусть теперь взорвется целая серия водородных устройств, приказал он. Пусть сателлит хорошенько тряхнет, пусть он наконец поймет…
Голос в динамике замолк.
Давно пора, сказал про себя Бруно. Он вздохнул, расслабился, закинул ногу на ногу, пригладил волосы и, взглянув на соседа слева, подытожил:
– Все.
– Точно, – подтвердил сосед, – сейчас он передаст новости, если чувствует себя достаточно хорошо.
Бруно с удивлением сказал:
– Но ведь он мертв.
Пораженный собеседник запротестовал:
– Не может такого быть, не верю я россказням. Пошли вы…
– Это чистая правда, – настаивал Бруно, – его сателлит полностью разрушен, и от него ничего не осталось.
Почему этот человек ничего не знает? Неужели новость еще не дошла до всего мира?
– Не каркай, – сказал его сосед, – не знаю, кто ты такой и почему так говоришь, но ты зря стараешься. Немного подожди – и услышишь. Готов поспорить на пять металлических центов.
Радио молчало. Люди в зале зашевелились, беспокойно перешептываясь, охваченные мрачными предчувствиями.
Начинается, сказал себе Бруно. Сначала взрывы в верхних слоях атмосферы, как раньше. Скоро каждый поймет. Мир сам уничтожит себя, как в прошлый раз, дабы положить конец постоянному росту жестокости и злобы. Надо прекратить это, пока не слишком поздно. Бруно глянул туда, где сидел негр, и улыбнулся. Негр делал вид, что не замечает его, он прикидывался, будто увлечен беседой с человеком, сидевшим рядом.
Ты все прекрасно знаешь, думал Бруно. И я заявляю: тебе не удастся меня провести. Ты больше, чем кто–либо другой, понимаешь, что начинает происходить.
Что–то неладно, подумал доктор Стокстилл. Почему Уолт Дейнджерфильд замолчал? Может быть, у него закупорка кровеносных сосудов или что–нибудь в этом роде?
Затем он заметил кривую победоносную усмешку беззубого рта Бруно Блутгельда. Стокстилл сразу же догадался: физик приписывает случившееся влиянию своего мозга. Параноидальная мания всемогущества: все, что происходит, происходит из–за него. Он брезгливо отвернулся, повернув стул так, чтобы больше не видеть Блутгельда.
Сейчас он перенес свое внимание на молодого негра. Да, подумал он, вполне может быть, что это тот самый негр–продавец, который давным–давно открывал ТВ–магазин напротив моего офиса в Беркли. Пожалуй, я подойду и спрошу его.
Поднявшись, он подошел к Эндрю Джиллу и его соседу.
– Извините, – наклонился он к негру, – вы, случайно, не жили в Беркли и не продавали телевизоры на Шаттак–авеню?
Тот сказал:
– Доктор Стокстилл! Как тесен мир! – И они обменялись рукопожатиями.
– Что случилось с Дейнджерфильдом? – с беспокойством спросил Эндрю Джилл.
Сейчас к приемнику подошла Джун Рауб и начала вертеть ручку, пытаясь его настроить. Остальные слушатели стали собираться вокруг, сбиваясь в маленькие печальные группки, перешептываясь, давая советы.
– Думаю, ему конец, – продолжал Джилл. – Как вы считаете, доктор?
– Если так, – сказал Стокстилл, – это трагедия.
В дальнем углу комнаты Бруно Блутгельд поднялся на ноги и провозгласил громким хриплым голосом:
– Началось всеобщее уничтожение. Каждому присутствующему будет даровано достаточно времени, чтобы признаться в своих грехах и раскаяться, если он сделает это искренне.
В комнате стало тихо. Один за другим все повернулись к Блутгельду.
– У вас здесь что, есть проповедник? – спросил негр у Стокстилла.
Доктор быстро сказал Джиллу:
– Триз болен, Энди. Его надо увести отсюда. Помогите мне.
– Конечно, – согласился Джилл, следуя за доктором к Блутгельду, который продолжал ораторствовать.
– Взрывы в верхних слоях атмосферы, которые я вызвал в тысяча девятьсот семьдесят втором году, были только началом нынешних деяний, санкционированных самим Господом в премудрости Его. Загляните в Апокалипсис, там все сказано… – Он увидел подходивших к нему Стокстилла и Джилла. – Вы очистились? – спросил он. – Вы готовы предстать перед грядущим судом?
И тут из динамика раздался знакомый голос, слабый и дрожащий, но все узнали его.
– Прошу прощения за паузу, – сказал Дейнджерфильд, – но я почувствовал головокружение, должен был прилечь ненадолго и не заметил, как кончилась пленка. Так или иначе… – засмеялся он своим прежним, таким знакомым смехом, – я снова в эфире. По крайней мере, на некоторое время. Итак, что я намеревался сделать? Кто–нибудь помнит? Подождите–ка… Зажглась красная лампочка: кто–то вызывает меня снизу. Минуточку…
Люди в зале облегченно и радостно зашумели. Они повернулись к приемнику и забыли о Блутгельде. Стокстилл и Джилл тоже подошли к радио, и с ними негр–продавец. Они присоединились к группе улыбающихся людей и стояли в ожидании.
– Я получил заявку на «Für Mich Bist Du Schön» [5]5
«Для меня ты прекрасна» (нем.).
[Закрыть], – сказал Дейнджерфильд. – Можете себе представить? Кто–нибудь помнит сестер Эндрюс? Верьте или не верьте, но старое доброе американское правительство любезно снабдило меня записью сестер Эндрюс, поющих эту старомодную, но любимую народом песенку… Видимо, они сочли, что я должен стать своего рода хронокапсулой на Марсе. – Он засмеялся. – Итак, «Für Mich Bist Du Schön» для какого–то старого чудака из района Великих озер. Слушайте!
Послышалась музыка, звонкая и архаичная, и люди в зале радостно и благодарно расслабились, откидываясь один за другим на спинки стульев.
Выпрямившись рядом со своим стулом, Бруно Блутгельд слушал музыку и думал: не могу поверить. Тот человек наверху не существует. Я сам довел его до полного уничтожения. Должно быть, это какой–нибудь обман. Мошенничество. Я знаю, там ничего нет.
Как бы то ни было, понял он, я должен приложить больше стараний. Я должен все начать снова и на этот раз обрушиться на него со всей возможной силой.
Никто не обращал на Бруно внимания, все были увлечены передачей, поэтому он тихо отошел наконец от своего стула и вышел из холла наружу, в ночную тьму.
Впереди по дороге, над домом Хоппи, светилась, пульсировала и гудела высокая антенна. Бруно Блутгельд, недоумевая, рассматривал ее, направляясь к тому месту, где он привязал свою лошадь. Что делает фокомелус? За окнами домика, крытого толем, сияли огни; Хоппи был занят работой.
Не забыть бы о нем, сказал себе Блутгельд. Фокомелус должен прекратить существование вместе с остальными, потому что он такое же зло, как и все они. Может быть, даже гораздо большее.
Проходя мимо, он мысленно послал одиночный разрушительный импульс в сторону дома Хоппи. Однако огни не погасли и антенна продолжала гудеть. Здесь требуется большая концентрация мысли, понял Блутгельд, а у меня сейчас нет времени. Позднее.
Глубоко задумавшись, он продолжал свой путь.
13
Билл Келлер ощутил рядом с собой маленькое живое существо, улитку или слизняка, и сразу же перебрался в него. Но его обманули; это существо было слепым. Он выбрался наружу, как и хотел, но не мог ни видеть, ни слышать – только двигаться.
– Верни меня назад, – закричал он в панике, – посмотри, что ты наделала, ты переселила меня во что–то неподходящее.
И сделала это нарочно, думал он, извиваясь в разные стороны и пытаясь найти Эди.
Только бы дотянуться до нее, сказал он себе. Если вытянуть вверх… но вытягивать было нечего – никаких конечностей. На что я похож сейчас, когда я наконец выбрался? – думал он, пытаясь хоть как–то сориентироваться вокруг. Как называются эти штуки в небе, которые светят? Небесные огни… я могу видеть их? Нет, не могу.
Он начал двигаться, поднимаясь как можно выше и затем опускаясь, чтобы ползти – единственное движение, доступное ему в его новой жизни, жизни снаружи.
Уолт Дейнджерфильд летел по небу, хотя сам сидел неподвижно в сателлите, положив голову на руки. Боль внутри его росла, менялась и засасывала его, пока, как бывало и раньше, он не потерял способности думать о чем–либо ином.
И тут ему показалось, что за иллюминатором сателлита что–то мелькнуло. Вспышка – очень далеко, на ободке темного края Земли. Что это? – спросил он себя. Взрыв, подобный тем, которые он наблюдал и от которых сжимался в страхе несколько лет назад… огоньки, вспыхивающие на земной поверхности. Неужели снова они?
Он стоял у иллюминатора, взволнованно дыша, напряженно вглядываясь в темноту. Время шло, но никаких вспышек больше не наблюдалось. Да и та, которую он видел, была какой–то неопределенной, размытой, с диффузией, придававшей ей нереальный вид, как будто она существовала только в его воображении.
Больше похоже, думал он, на воспоминание о событии, чем на само событие. Должно быть, пришел он к выводу, это побочное эхо. Отзвук Катастрофы, блуждавший где–нибудь в пространстве… безопасный сейчас. Да, скорее всего.
Но все же он испугался. Как и боль внутри его, это явление было слишком необычным, чтобы он мог отнестись к нему легко. Казалось, здесь все же таилась какая–то опасность, от которой нельзя было просто так отмахнуться.
Я болен, повторил он про себя, подводя итог жалобным размышлениям, вызванным чувством дискомфорта. Неужели они не могут приземлить меня? Неужели я обречен вечно оставаться здесь, снова и снова ползая по небесам?
Для собственного удовольствия он поставил запись минорной мессы Баха; величественное пение хора заполнило сателлит и заставило Дейнджерфильда забыть обо всем. Таившаяся внутри боль, как и воспоминание о тусклом отсвете вспышки за иллюминатором, начала покидать его.
«Кирие элейсон», – прошептал он. Греческие слова, вставленные в латинский текст… как странно. Пережитки прошлого, все еще живые… по крайней мере, во мне. Я поставлю мессу Баха для района Нью–Йорка, решил он. Думаю, им понравится, там много интеллектуалов. Собственно, почему я должен только выполнять заявки? Я должен вести их за собой, а не потакать их вкусам. Особенно, подумал он, если я не собираюсь здесь задерживаться… мне бы лучше собраться с силами и ударно поработать перед концом.
И тут его сателлит задрожал. Пошатнувшись, Дейнджерфильд ухватился за ближайшую стенку; сотрясение прошло через него серией ударных волн. Вещи падали, сталкивались и разлетались; он удивленно осматривался.
Метеор?
Похоже было на то, что сателлит кто–то атаковал.
Он выключил музыку и стоял, прислушиваясь и ожидая. Вдали за иллюминатором он увидел еще одну тусклую вспышку и подумал: они могут добраться до меня. Но зачем? Мне осталось недолго… почему бы им просто не подождать? А затем он подумал: черт побери, я жив – и буду действовать как живой. Я еще не сдох!
Он включил передатчик и сказал в микрофон:
– Прошу прощения за паузу. Но я почувствовал головокружение, должен был ненадолго прилечь и не заметил, как кончилась пленка. Так или иначе…
Смеясь своим обычным смехом, он посматривал в иллюминатор, ожидая новой вспышки. Одна, слабая и далекая… он почувствовал некоторое облегчение. Может быть, они все–таки не доберутся до него; кажется, они потеряли цель, будто его местонахождение стало для них загадкой.
Я поставлю самую древнюю пластинку, которую только см огу найти, решил он. В качестве вызова. «Für Mich Bist Du Schön» – вот что я выберу. Подразним из темноты, как говорится, и он снова засмеялся, подумав: черт возьми, а хорошо я их подразню. Уверен – те, что пытаются погубить меня, такого не ожидают. Если меня действительно хотят погубить.
Может быть, они просто устали от моей вечной болтовни и чтения, предположил Дейнджерфильд. Что ж, если так – встряхнем их.
– Я снова в эфире, – сказал он в микрофон, – по крайней мере, на некоторое время. Итак, что я намеревался сделать? Кто–нибудь помнит?
Толчки больше не повторялись. У него было ощущение, что на некоторое время враги затихли.
– Подождите–ка, – сказал он, – загорелась красная лампочка. Кто–то вызывает меня снизу. Минуточку.
Он нашел в фонотеке нужную запись и перенес ее на магнитофон.
– Я получил заявку на «Für Mich Bist Du Schön», – объявил он с некоторым злорадством, думая о том, как расстроились те, внизу. – Ну как, можно устоять?
Нельзя, сказал он себе. И против сестер Эндрюс – тоже! Дейнджерфильд, как всегда, неподражаем.
Улыбаясь, он включил запись.
Ликующая Эди Келлер, дрожа от восхищения, наблюдала за червяком, медленно ползущим по земле, и знала с полной уверенностью, что ее брат находится в нем. Потому что внутри себя, внизу живота, она слышала монотонное: бум, бум, бум! – как бы эхо скрытых биологических процессов, происходящих в червяке.
– Убирайся из меня, червяк, – сказала она, хихикая.
Интересно, что думал червяк о своем нынешнем существовании? Так ли он ошарашен, как, возможно, ошарашен Билл? Я должна приглядывать за ним, поняла она, имея в виду существо, извивающееся по земле. Потому что он может потеряться.
– Билл, – сказала она, наклоняясь к червяку, – ты такой смешной. Ты весь красный и длинный, ты знаешь об этом? – И затем она подумала: что мне надо было сделать, так это пересадить Билла в какое–нибудь человеческое существо. Почему я не догадалась раньше? Тогда все было бы в порядке. Я бы получила настоящего брата, отдельного от меня, с которым я могла бы играть.
Но с другой стороны, у нее внутри поселилась бы новая, незнакомая личность, что вовсе не казалось ей таким уж забавным.
Кого бы я выбрала? – спросила она себя. Кого–нибудь из детей в школе? Взрослого? Держу пари, Биллу хотелось бы стать взрослым. Может быть, мистера Барнса? Или Хоппи Харрингтона, который, во всяком случае, боялся Билла. Или – она даже вскрикнула от радости – маму. Это будет так легко сделать. Я могу прижаться к ней, лечь рядом… И Билл может перейти в нее, а у меня внутри будет моя собственная мама. Здорово! Тогда я смогу заставить ее сделать все, что захочу. А она сможет подсказывать, как мне себя вести.
И тогда, думала Эди, мама не будет делать то, о чем не смог рассказать мне Билл. С мистером Барнсом или с кем–нибудь еще. Уж я послежу за этим. Я знаю, Билл не будет вести себя как она, потому что он был так же шокирован, как и я.
– Билл, – сказала она, опускаясь на колени и взяв червяка; она держала его на ладони перед собой, – подожди, пока ты не услышишь мой план – знаешь какой? Мы собираемся прекратить те плохие вещи, которые делает мама. – Эди прижала червя к своему боку, там, где она чувствовала внутри себя что–то тяжелое и тупое. – Возвращайся обратно. Ты ведь не хочешь оставаться червяком, это совсем не весело.
Она снова услышала голос брата:
– Ты… ты… Я тебя ненавижу. Никогда тебе не прощу. Ты пересадила меня в слепое существо без ног и вообще без всего. Я мог только волочиться по земле – больше ничего.
– Я знаю, – сказала она, покачиваясь взад–вперед, все еще держа в руке бесполезного теперь червяка. – Ты меня слышишь? Ты хочешь сделать то, что я предлагаю? Уговаривать мне маму лечь рядом со мной, чтобы мы могли сделать сам знаешь что? Тогда у тебя будут и глаза, и уши, и ты станешь настоящим взрослым человеком.
Билл сказал нервно:
– Не знаю. Не думаю, что я хочу быть мамой. Меня это пугает.
– Нюня, – сказала Эди, – лучше соглашайся, или ты не сможешь никогда больше выбраться наружу. Ну кем ты хочешь быть, если не хочешь быть мамой? Скажи мне, я все устрою. Вот те крест и провалиться мне на этом месте, если у меня ничего не выйдет.
– Посмотрим, – сказал Билл, – я поговорю с мертвыми и послушаю, что они скажут. Кроме того, я не знаю, получится ли это. Мне было трудно перейти даже в такое маленькое существо, как червь.
– Ты просто трусишь, – засмеялась она и забросила червяка в кусты на краю школьного двора. – Мой брат – большая деточка! Нюня!
Билл не отвечал, он мысленно ушел из ее мира в тот, которого мог достичь только он. Разговаривает с этими старыми, мерзкими, нерешительными мертвецами, сказала себе Эди. С этими пустыми дохляками, у которых никогда не бывает никаких развлечений.
И тут к ней пришла действительно ошеломляющая идея: я сделаю так, что он перейдет в этого сумасшедшего мистера Триза, о котором все сейчас говорят, решила она. Прошлым вечером в Форестер–холле мистер Триз встал и начал говорить ужасные слова о раскаянии, поэтому, если Билл будет вести себя странно или не будет знать, что сделать или сказать, никто не обратит никакого внимания.
Однако возникала неприятная проблема: в ней самой будет находиться сумасшедший. Может быть, я смогу принять яд, как я не раз пугала Билла, решила она. Я могу проглотить несколько листьев олеандра, или касторовые бобы, или еще что–нибудь – и избавиться от мистера Триза. Он будет бессилен, он не сможет меня остановить.
Все–таки это была проблема. Пребывание мистера Триза внутри ее не казалось ей таким уж приятным – она достаточно часто видела его, чтобы невзлюбить. У него была чудесная собака – и все…
Терри. Вот! Она легко может лечь рядом с Терри, Билл выйдет и перейдет в собаку – и все будет прекрасно.
Но собаки мало живут. А отец и мать Эди говорили, что Терри уже семь лет – она родилась почти тогда же, что и Эди с Биллом.
Проклятье, думала она. Как тяжело решить. Вот где настоящая проблема: что делать с Биллом, который ужасно хочет выбраться наружу, видеть и слышать. Потому она подумала: кого из людей, которых я знаю, мне было бы приятнее всего чувствовать в себе? Ответ: своего отца.
– Хочешь переселиться в моего папу? – спросила она Билла.
Но тот не отвечал, он все еще был занят разговорами с мириадами тех, кто находился по землей.
Думаю, решила она, мистер Триз подойдет больше всех, потому что он живет за городом в окружении своих овец и не часто встречается с людьми. Биллу будет легче, потому что ему не придется много разговаривать. У него будут только Терри и овцы, а поскольку мистер Триз сейчас совсем спятил, все складывается удачно. Держу пари, что Билл сможет гораздо лучше управляться с телом мистера Триза, чем сам мистер Триз. И все, о чем мне придется позаботиться, – это взять столько ядовитых листьев олеандра, сколько нужно, чтобы убить мистера Триза во мне, но не меня. Двух будет достаточно. Думаю, не больше трех.
Мистер Триз вовремя сошел с ума, решила она. Хотя он об этом не знает. Но подождите, когда он все узнает, вот уж он удивится. Я могу дать ему немного пожить внутри меня, ровно столько, чтобы он понял, что произошло. Думаю, это будет забавно. Мне он никогда не нравился, хотя мама к нему хорошо относилась или делала вид. От него в дрожь бросает – и Эди взаправду вздрогнула.
Бедный, бедный мистер Триз, думала она ехидно. Вам не удастся больше испортить вечер в Форестер–холле, потому что там, где вы окажетесь, вам некому будет проповедовать, кроме меня. А я не буду слушать.
Когда мне все это проделать? – спросила она себя. Сегодня же. Я попрошу маму свести меня на ранчо после школы. А если она не захочет, я отправлюсь сама.
Просто не могу сидеть и ждать, сказала она себе, вся дрожа в предвкушении будущих событий.
Зазвонил школьный звонок, и вместе с другими детьми она вошла в здание школы. Мистер Барнс ждал у дверей классной комнаты, которая служила всем ученикам от 1–го до 6–го класса. Когда погруженная в свои мысли Эди проходила мимо него, он спросил:
– Почему ты такая задумчивая, Эди? Что тебя беспокоит?
– Ну, – ответила она, запинаясь, – какое–то время я думала о вас. Сейчас – о мистере Тризе.
– Да, конечно, – кивнул мистер Барнс. – Значит, и до тебя дошли слухи.
Все дети уже прошли мимо них в класс, они остались одни, поэтому Эди сказала:
– Мистер Барнс, разве вы не думаете, что вы должны прекратить делать то, что вы делаете с моей мамой? Билл говорит, что это плохо, а он знает.
Школьный учитель побагровел и изменился в лице, но ничего не сказал. Вместо этого он отошел от нее, вошел в комнату и подошел к своему столу, все еще красный как рак.
Я что–нибудь не то сказала? – спросила себя Эди. Он разозлился на меня? Может быть, он заставит меня остаться после уроков и накажет, а может быть, он расскажет маме, и она меня отшлепает.
Чувствуя себя обескураженной, она села и открыла потрепанную, но бесценную хрупкую книгу без обложки, историю о Белоснежке, которую они должны были сегодня читать.
Лежа в сырых опавших листьях в тени древних дубов, Бонни Келлер обнимала мистера Барнса и думала, что, возможно, она делает это в последний раз. Она скучала, Хэл Барнс трусил, а богатый опыт подсказывал ей, что такое сочетание бывает фатальным.
– Хорошо, – прошептала она, – допустим, Эди знает. Но на своем детском уровне, фактически ничего не понимая.
– Она знает, что это плохо, – ответил Барнс.
Бонни вздохнула.
– Где она сейчас? – спросил Барнс.
– За тем большим деревом. Подглядывает.
Хэл Барнс вскочил на ноги как ужаленный. Он заметался, вытаращив глаза, затем по мере того, как до него доходила правда, начал понемногу успокаиваться.
– Ты и твои злые шутки! – проворчал он.
Однако он не вернулся к ней, а стоял в некотором отдалении, мрачный и сосредоточенный.
– Правда, где она сейчас?
– Отправилась на ранчо Джека Триза.
– Но… – Он сделал выразительный жест. – Триз сумасшедший. Не случится ли… не опасно ли это?
– Она ходит туда только для того, чтобы играть с Терри, с этой красноречивой собакой. – Бонни села и стала вытряхивать из волос лиственную труху. – И я не думаю, что Триз там. Последний раз кто–то видел Бруно…
– Бруно? – повторил Барнс, подозрительно взглянув на нее.
– Я хотела сказать – Джека. – Ее сердце бешено застучало.
– Он как–то сказал, что несет ответственность за устройства, взорвавшиеся в верхних слоях атмосферы в тысяча девятьсот семьдесят втором году, – продолжал Барнс, испытующе глядя на нее.
Она ждала, чувствуя бешеное биение сердца. Тайна должна была выйти наружу рано или поздно.
– Он сумасшедший, – напомнила она, – так ведь? Он верит, что…
– Он верит, – сказал Хэл Барнс, – что он Бруно Блутгельд. Правильно?
Бонни пожала плечами:
– Да, среди прочего.
– Он и есть Бруно Блутгельд, не так ли? Об этом знаешь ты, Стокстилл, этот негр…
– Нет, негр не знает, – сказала она, – и прекрати называть его «этот негр». Его зовут Стюарт Макконти. Я говорила о нем с Эндрю, и он считает Стюарта очень симпатичной, интеллигентной, полной жизни и энтузиазма личностью.
Барнс сказал:
– Итак, доктор Блутгельд не погиб во время Катастрофы. Он явился сюда. Он был здесь все это время, жил среди нас – человек, больше всего виноватый в том, что произошло.
– Пойди и убей его, – сказала Бонни.
Барнс фыркнул.
– Я не шучу, – сказала Бонни, – мне теперь все равно. Если честно – я бы хотела, чтобы ты убил его.
Вот был бы поступок, достойный настоящего мужчины, подумала она. Хоть какое–нибудь разнообразие.
– Почему ты пыталась защитить его?
– Не знаю. – Ей не хотелось продолжать разговор на эту тему. – Давай вернемся в город.
Его общество утомляло ее, и она снова начала думать о Стюарте Макконти.
– У меня нет сигарет, – сказала она, – поэтому ты можешь довезти меня до табачной фабрики.
Она подошла к привязанной к дереву лошади Барнса, благодушно щипавшей высокую траву.
– Черномазый, – проговорил Барнс с горечью, – теперь ты собираешься переспать с ним. Я, конечно, безумно счастлив.
– Сноб, – сказала она. – К тому же ты боишься продолжать нашу связь, ты ведь хочешь покончить с этим. Что ж, когда ты в следующий раз встретишь Эди, можешь честно сказать ей: мы с твоей мамой не делаем ничего плохого и постыдного. Честное благородное слово. Так?
Она вскочила в седло, подобрала вожжи и ждала.
– Поехали, Хэл, – сказала она.
В небе сверкнула вспышка.
Лошадь рванулась, и Бонни соскользнула с нее, упала и покатилась, скользя, в заросли дубовой рощи. Бруно, подумала она, может ли такое случиться на самом деле? Она лежала, обхватив голову, плача от боли. Какая–то ветка сильно хлестнула ее по голове; кровь сочилась сквозь пальцы и стекала к запястью. Барнс уже стоял возле нее на коленях, он приподнял ее и повернул.
– Бруно, – сказала она, – будь он проклят! Кто–то должен был убить его; надо было сделать так еще в тысяча девятьсот девяностом, потому что именно тогда он сошел с ума. – Она достала платок и приложила к голове. – Господи, – сказала она, – я действительно поранилась. Я упала по–настоящему.
– Лошадь убежала, – сказал Барнс.
– Бог, давший Бруно такое могущество, – злой Бог, кто бы он ни был, – сказала Бонни. – Хэл, я знаю – это сделал Бруно. Мы столько всего навидались за последние годы, так почему не это? Возможность снова начать войну, вернуть ее… он нам угрожал вчера вечером. Может быть, он поймал нас вовремя? Может быть, так и должно быть? Мы зашли в тупик, и он…
Она замолчала, потому что вторая вспышка белого пламени с чудовищной скоростью промчалась над ними. Деревья вокруг них раскачивались и сгибались, и Бонни слышала, как то там, то здесь трещат стволы старых дубов.
– Интересно, куда ушла лошадь? – прошептал Барнс, осторожно вставая и озираясь.
– Черт с ней, – сказала Бонни, – мы должны вернуться, это очевидно. Послушай, Хэл: может быть, Хоппи сможет сделать что–нибудь. Он тоже обладает сверхъестественными силами. Я думаю, мы должны пойти к нему и все рассказать. Он не захочет, чтобы его испепелил лунатик. Разве ты не согласен? Я не вижу, что еще мы сейчас можем сделать.
– Хорошая идея, – сказал Барнс, все еще озираясь в поисках лошади. Казалось, он не слушал Бонни.
– Это возмездие, – сказала она.
– Что? – прошептал он.
– Ты знаешь. За то, что Эди называет нашими «постыдными и злыми делами». Я думала как–то… нас следовало убить вместе с другими. Поэтому, может быть, и хорошо, что так будет.
– Вот и лошадь, – сказал Барнс, быстро отходя от Бонни. Лошадь стояла, зацепившись вожжами за сук.
Небо теперь стало черным, как сажа. Бонни помнила этот цвет; собственно, он никогда не исчезал полностью, только становился немного светлее.
Наш маленький, хрупкий мир, думала она. Мир, который мы так старательно строили после Катастрофы… наше убогое общество с разорванными школьными книгами, нашими «отборными» сигаретами, нашими автомобилями на дровах – оно не может противостоять силам возмездия. Оно не может выстоять против того, что делает – или притворяется, что делает, – Бруно. Еще один удар, направленный против нас, – и мы погибнем. А вместе с нами исчезнут так же неожиданно, как и появились, животные–мутанты и все новые странные виды растений. Слишком плохо, думала она горестно. Слишком жестоко. Терри, говорящая собака, – и она тоже. Может быть, мы были слишком честолюбивы, может быть, мы не должны были отваживаться снова строить и продолжать жить.
Я думаю, что мы хорошо поработали во всех областях. Мы выжили, мы любили, пили «Отборный пятизвездный Джилл», учили наших детей в школе с заколоченными досками окнами, выпускали «Ньюс энд вьюс», крутили автомобильный приемник и слушали каждый день Сомерсета Моэма. Что еще от нас требовалось? Господи, думала она, то, что происходит сейчас, – несправедливо. Совсем неправильно. Мы отвечаем за наших лошадей, за наши посевы и жизни…
Снова полыхнуло, но на этот раз дальше. На юге, поняла Бонни. В том же районе, что и когда–то. В районе Сан–Франциско.
Она устало закрыла глаза. И ведь как раз когда появился этот Макконти, думала она. Что за невезение!
Собака стала поперек тропинки, загораживая путь, и застонала с трудом:
– Тттррриззз зззаннняттт. Ссстттой.
Она предостерегающе залаяла и не позволила Эди подойти ближе к деревянной хибарке.
Да, думала Эди, я знаю, что он занят. Я видела вспышки в небе.
– А знаешь что? – сказала она собаке.
– Чччттто? – спросила та с любопытством.
Эди знала, что простодушную собаку легко обмануть.
– Я узнала, как забросить палку так далеко, что никто не сможет найти ее.
Она наклонилась и подобрала первую попавшуюся палку.
– Хочешь я тебе докажу?
Билл внутри нее спросил:
– С кем ты разговариваешь? – Приближалось время действовать, и он нервничал. – Это мистер Триз?
– Нет, – ответила она, – всего лишь его собака.
Она помахала палкой.
– Спорю на десятидолларовую бумажку, что я смогу закинуть палку так, что ты не найдешь ее.
– Я ттточччннно сссмммогггу, – сказала собака, поскуливая от нетерпения. Это была ее любимая игра. – Ннно я нне мммоггу ссспппоррриттть, у ммменння нннеттт ддденннеггг.
Неожиданно из деревянной хибарки выскочил мистер Триз. От удивления и Эди, и собака застыли на месте. Мистер Триз не обратил на них никакого внимания, он взобрался на маленький холм и скрылся за ним.
