Текст книги "Порог между мирами (сборник)"
Автор книги: Филип Киндред Дик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Ты слушаешь? – мысленно спросил он.
– Итак, я думаю, мы уже достигли кое–чего.
Он ждал, но ответом ему было молчание.
– Алло, Дейнджерфильд, – сказал он в микрофон.
Молчание.
Фокомелус сказал из–за спины доктора:
– Он либо отключил связь, либо его сателлит сейчас слишком далеко. Думаете, вы ему помогаете?
– Не знаю, – ответил Стокстилл, – но попытаться стоит.
– Если бы вы начали год назад…
– Кто ж знал…
Мы считали Дейнджерфильда дарованным нам навечно, вроде солнца, понял Стокстилл. А сейчас, как говорит Хоппи, несколько поздновато.
– Попытайте счастья завтра во второй половине дня, – сказал Хоппи со слабой, почти насмешливой улыбкой. И все же Стокстилл почувствовал в ней глубокую печаль. Сожалел ли Хоппи о нем, о его тщетных усилиях? Или о человеке на сателлите, летящем над ними? Трудно сказать.
– Я буду продолжать, – обещал Стокстилл.
Раздался стук в дверь.
Хоппи сказал:
– Это официальная делегация. – Широкая довольная улыбка появилась на его худом лице; оно, казалось, расплылось и потеплело. – Прошу прощения.
Он подкатил на своем «мобиле» к двери, вытянул ручной экстензор и резким движением открыл ее.
За дверью стояли Орион Страуд, Эндрю Джилл, Кэс Стоун, Бонни Келлер и миссис Толман. Все они выглядели взволнованными и чувствовали себя не в своей тарелке.
– Харрингтон, – сказал Страуд, – у нас есть для тебя кое–что, небольшой подарок.
– Прекрасно, – ответил Хоппи, улыбаясь Стокстиллу, – видите? Разве я не говорил? Они благодарны мне.
Делегации он сказал:
– Входите, я вас жду.
Он широко распахнул дверь, и делегация вошла в дом.
– Что вы здесь делаете? – спросила Бонни доктора Стокстилла, увидев, что тот стоит с микрофоном возле передатчика.
Стокстилл сказал:
– Пытаюсь связаться с Дейнджерфильдом.
– Терапия? – спросила она.
– Да, – кивнул он.
– И неудачно.
– Завтра мы попытаемся снова, – сказал Стокстилл.
Хоппи тем временем выказывал нетерпение.
– Ну, что вы мне принесли? – Он переводил взгляд со Страуда на Джилла; вдруг он увидел коробку с сигаретами и ящик с бренди. – Это мне?
– Да, – ответил Джилл, – в знак благодарности.
Коробка и ящик вырвались из его рук; он замигал, видя, как они плывут к фоку и приземляются прямо перед его «мобилем». Хоппи алчно дергал их своими экстензорами, пытаясь открыть.
– Хм, – сказал в замешательстве Страуд, – мы должны сделать заявление. Можно сейчас, Хоппи? – Он с опаской смотрел на фокомелуса.
– Еще что–нибудь? – требовательно спросил Хоппи, открыв наконец коробку и ящик. – Что еще вы принесли, чтобы вознаградить меня?
Наблюдая эту сцену, Бонни думала: я и не подозревала, что в нем столько детского. Как дитя малое… Нам надо было принести гораздо больше, и упаковка должна была быть яркой, с ленточками и картинками, и чем разноцветнее, тем лучше. Он, должно быть, разочарован, поняла она. Наши жизни зависят от этого – от того, будет ли он умиротворен.
– Больше ничего? – раздраженно спросил Хоппи.
– Пока нет, – ответил Страуд, – но будет. – Он подмигнул членам делегации. – Твои настоящие подарки, Хоппи, должны быть тщательно подготовлены. Это только для начала.
– Понятно, – сказал фокомелус. Но в голосе его звучало недоверие.
– Честно, – сказал Страуд, – чистая правда, Хоппи.
– Я не курю, – буркнул фокомелус, рассматривая сигареты; он взял несколько штук и смял их, позволив ошметкам упасть на пол. – Курение вызывает рак.
– Ну, – начал было Джилл, – по этому поводу существуют разные мнения…
Фокомелус захихикал:
– Думаю, это все, что вы собираетесь мне дать.
– Нет, разумеется, будет больше, – возразил Страуд.
В комнате стало тихо, только потрескивали статические разряды в динамике. Какой–то предмет… электронная лампа вылетела из угла и поплыла по воздуху, ударилась о стену и со звоном лопнула, засыпав всех осколками битого стекла.
– Больше, – произнес Хоппи, подражая глубокому, торжественному голосу Ориона Страуда. – Разумеется, будет больше.
15
Тридцать шесть часов Уолт Дейнджерфильд неподвижно пролежал на своей койке в полубессознательном состоянии, понимая уже, что страдает он совсем не от язвы. Он чувствовал затрудненное сердцебиение, и, возможно, именно оно в скором времени убьет его, что бы там ни говорил психоаналитик Стокстилл.
Передатчик сателлита снова и снова транслировал вниз легкую опереточную музыку. Звучание струнных порождало ощущение бесполезного теперь комфорта. У Дейнджерфильда не было сил даже встать и добраться до приборной панели, чтобы выключить передатчик.
Этот психоаналитик, думал он с горечью. Болтает о дыхании в бумажный мешок. Слабый голос доктора казался нереальным – такой самоуверенный. Исходящий из таких неверных предпосылок.
Сателлит совершал виток за витком, послания со всего мира продолжали поступать. Оборудование улавливало их, записывало – но и только. Дейнджерфильд не мог больше на них отвечать.
Полагаю, я должен объявить об этом, решил он. Думаю, что тот час, которого все мы ждем, наконец настал для меня.
Он пополз на четвереньках к сиденью перед микрофоном, с которого в течение семи лет он вел передачи для всего мира. Добравшись до сиденья, он отдохнул немного, включил один из многих имеющихся на борту магнитофонов, взял микрофон и начал диктовать послание, которое после того, как будет закончено, начнет прокручиваться опять и опять, заменив собой концертную музыку.
– Друзья мои, к вам обращается Уолт Дейнджерфильд. Я хочу поблагодарить всех за все те часы, когда мы были вместе, переговариваясь, поддерживая контакт друг с другом. Боюсь, что моя болезнь не даст мне возможности продолжать. Поэтому с великим сожалением я в последний раз объявляю о конце передачи…
Он говорил, преодолевая боль, тщательно подбирая слова, пытаясь как можно меньше огорчить свою аудиторию. Но тем не менее он сказал им всю правду: ему приходит конец, и они должны найти какой–нибудь другой способ общения – без него. Затем он дал отбой, устало выключил микрофон и машинально включил прослушивание записи.
Пленка была чистой. На ней не записалось НИЧЕГО, хотя он говорил почти пятнадцать минут.
Видимо, оборудование по какой–то причине вышло из строя, но он был слишком болен, чтобы тревожиться из–за этого. Он снова щелкнул переключателем микрофона, включил приборы на пульте управления и еще раз попытался довести свое послание до аудитории внизу.
– Друзья мои, – снова начал он, – это Уолт Дейнджерфильд. У меня для вас плохие новости, но…
Тут он понял, что говорит в мертвый микрофон. Динамик над головой Дейнджерфильда тоже молчал, значит, вниз ничего не передавалось, в противном случае он слышал бы свой голос из воспроизводящего устройства.
Он сидел, пытаясь понять, что случилось, и вдруг заметил еще кое–что, гораздо более странное и зловещее.
Системы вокруг него работали. Причем, судя по их виду, работали уже долго. Устройства высокоскоростной передачи и записи, которые он никогда не использовал, пришли в действие впервые за семь лет. Даже за то время, пока он изумленно наблюдал за ними, реле успело переключиться, одна бобина остановилась, а другая начала вращаться, но с меньшей скоростью.
Не понимаю, сказал он себе, что случилось?
Видимо, устройство приняло высокоскоростную передачу и сейчас транслировало запись вниз, но что привело в действие аппаратуру? Не он. Судя по показаниям шкал приборов, передатчик вышел в эфир, и в тот момент, когда Дейнджерфильд осознал это и понял, что принятое и записанное послание транслируется на Землю, из ожившего громкоговорителя над его головой послышались звуки.
– Там–та–ра–рам, – радостно произнес голос, его собственный голос, – вот и ваш старый приятель Уолт Дейнджерфильд, и простите мне затянувшийся концерт, хватит с нас музыки…
Когда это я говорил такое? – спросил он себя, сидя и угрюмо слушая. Он был шокирован и озадачен. Его голос в динамике, бодрый, полный жизни… Как он мог звучать так сейчас? Много лет назад, когда я был здоров, а она – жива…
– Что касается, – продолжал шелестеть его голос, – небольшого недомогания, которым я страдал… видимо, мышь забралась в продуктовый склад. Вы будете смеяться, представив себе Уолта Дейнджерфильда, гоняющего мышь в небесах, но это правда. Каким–то образом часть моих запасов испортилась, а я не заметил… но именно из–за этого произошли беспорядки в моих внутренностях. Однако… – и Дейнджерфильд услышал свой собственный знакомый смешок, – теперь я в порядке. Знаю, что вы рады будете узнать об этом, все, кто любезно посылал мне пожелания скорейшего выздоровления. И я благодарю вас всех.
Встав с сиденья перед микрофоном, Уолт Дейнджерфильд, шатаясь, добрался до своей койки, лег, закрыл глаза и снова задумался о боли в груди и о том, что она означает. Боль при пекторальной ангине, подумал он, вроде бы больше напоминает удары кулаком, он же ощущает, скорее, жжение.
Если бы я мог снова просмотреть медицинский микрофильм… возможно, там окажутся подробности, которые я пропустил при чтении. Например, то, что боль локализована прямо под грудной клеткой, а не левее: означает ли это что–нибудь?
Или, может быть, со мной ничего плохого? – думал он, снова пытаясь встать. Может быть, прав этот психиатр Стокстилл, который хотел, чтобы я дышал двуокисью углерода? Может быть, болезнь гнездится в моем мозгу, и вызвали ее годы изоляции.
Но он так не считал. Боль была слишком реальной. Кроме того, существовал еще один беспокоящий его симптом.
Несмотря на все попытки, он не мог найти ему объяснения и поэтому даже не пытался упоминать о нем докторам и госпиталям, с которыми выходил на связь. Сейчас, конечно, уже поздно, сейчас он был слишком болен, чтобы включить передатчик…
Ему казалось, что боль усиливается всякий раз, когда его сателлит проходит над Северной Калифорнией.
В середине ночи взволнованный шепот Билла Келлера разбудил его сестру.
– В чем дело? – недовольно спросила она, пытаясь понять, чего он хочет.
Пока она сидела на кровати, протирая сонные глаза, шепот Билла перешел в крик.
– Хоппи Харрингтон! – звучало глубоко внутри нее. – Он захватил сателлит! Хоппи захватил сателлит Дейнджерфильда!
Билл верещал и верещал, взволнованно повторяя одно и то же.
– Откуда ты знаешь? – спросила Эди.
– Потому что так говорит мистер Блутгельд. Он сейчас внизу, но пока еще видит то, что происходит на поверхности. Он не может сделать ничего и с ума сходит от бессилия. Он по–прежнему все знает о нас. Он ненавидит Хоппи, потому что Хоппи его задушил.
– А что с Дейнджерфильдом? – спросила Эди. – Он мертв?
– Внизу его нет, – ответил после долгой паузы ее брат, – поэтому я думаю, что он жив.
– Кому мне сказать об этом? – спросила Эди. – О том, что сделал Хоппи?
– Скажи маме. Иди прямо сейчас, – торопил ее Билл.
Выбравшись из постели, Эди стремглав выбежала из своей комнаты и побежала дальше через гостиную к спальне своих родителей.
Она с разбега открыла дверь и позвала:
– Мама, я должна рассказать тебе кое–что…
Но затем ее голос ослаб, потому что матери не было в спальне. На кровати виднелась только одна спящая фигура – ее отец. А ее мать – и она знала это с полной уверенностью – ушла и не вернется.
– Где она? – громко кричал из нее Билл. – Я знаю, ее здесь нет. Я не чувствую ее.
Эди медленно закрыла дверь спальни. Что мне делать? – спросила она себя. Она бесцельно брела по дому, дрожа от ночной прохлады.
– Тише, – сказала она Биллу, и он несколько утих.
– Ты должна найти ее, – повторял он.
– Я не могу, – ответила Эди. Она знала, что это безнадежно. – Дай мне подумать, что теперь делать, – сказала она, возвращаясь в свою спальню за халатом и тапочками.
Бонни сказала Элле Харди:
– У вас очень милый дом. Но мне так странно опять очутиться в Беркли после стольких лет…
Она чувствовала непреодолимую усталость.
– Я хочу лечь спать, – сказала она.
Было два часа ночи.
Взглянув на Эндрю Джилла и Стюарта Макконти, она сказала:
– Мы добрались сюда очень быстро, не правда ли? Год назад мы провели бы в дороге еще дня три.
– Да, – согласился Джилл и зевнул. Он тоже выглядел усталым; лошадью, запряженной в автомобиль, правил в основном он, поскольку и лошадь, и автомобиль принадлежали ему.
Мистер Харди сказал:
– Как раз около этого часа, миссис Келлер, мы обычно слушаем самую позднюю передачу с сателлита.
– О, – вежливо откликнулась Бонни, не чувствуя на самом деле никакого интереса, но зная, что им неминуемо придется задержаться, по крайней мере на несколько минут, чтобы не обидеть хозяев. – Значит, вы слушаете по две передачи в день?
– Да, – сказала миссис Харди, – и, если честно, мы находим, что стоит бодрствовать ради этой поздней передачи, хотя последние несколько недель… – Она махнула рукой. – Полагаю, вы знаете об этом так же хорошо, как и мы, – Дейнджерфильд очень болен.
Они немного помолчали.
Харди сказал:
– Учитывая, что мы вовсе не слышали его вчера – только одна опереточная музыка автоматически повторялась снова и снова, видимо… – Он оглядел всех четверых. – Вот почему мы возлагаем столько надежд на сегодняшнюю последнюю трансляцию.
Бонни подумала: нам предстоит завтра столько дел… но он прав, мы должны остаться и послушать. Мы должны знать, что происходит на сателлите. Это слишком важно для нас всех. Она почувствовала печаль. Уолт Дейнджерфильд, думала она, неужели ты умираешь там, совсем один? Неужели ты уже мертв, а мы еще не знаем?
Теперь что, вечно будет играть опереточная музыка? – спросила она себя. По крайней мере, до тех пор, пока сателлит наконец не упадет на Землю или не уйдет в пространство и его в конце концов не притянет Солнце?
– Я включу приемник, – сказал Харди, взглянув на часы.
Он пересек комнату, подошел к приемнику и осторожно повернул ручку.
– Требуется довольно много времени, чтобы лампы нагрелись, – извинился он. – Я думаю, что одна из них села. Мы сделали заявку в Ассоциацию мастеров Западного Беркли, но они так заняты. Сказали мне, что слишком загружены. Я попытался сам, но… – Он уныло пожал плечами. – Последний раз, когда я пытался починить его, стало только хуже.
Стюарт сказал:
– Вы хотите отпугнуть мистера Джилла?
– Что вы, – возразил Джилл, – я понимаю. Починка радиоаппаратуры – прерогатива мастеров. У нас в Вест–Марине тоже так.
Миссис Харди сказала Бонни:
– Стюарт говорит, что вы когда–то жили здесь.
– Я работала некоторое время в радиационной лаборатории, – ответила Бонни, – а затем перешла в Ливермор, также при университете. Конечно… – она растерялась, – все сейчас так изменилось. Я бы не узнала Беркли. Когда мы проезжали через город, я не узнавала ничего, за исключением, может быть, самой авеню Сан–Пабло. Все маленькие магазинчики – они выглядят как новенькие.
– Они действительно новые, – согласился Дин Харди. Из приемника послышался треск статических разрядов, и он приблизил ухо к динамику, напряженно вслушиваясь. – Обычно передача идет на частоте шестьсот сорок килогерц. Извините…
Он повернулся к ним спиной, полностью сосредоточившись на радио.
– Подкрути фитиль лампы, – сказал Джилл Бонни, – тогда шкалу будет лучше видно.
Бонни так и сделала, дивясь, что даже здесь, в городе, жители все еще зависят от примитивных масляных ламп. Она предполагала, что городская электросеть уже давно восстановлена, по крайней мере частично. По некоторым параметрам Беркли явно отставал от Вест–Марина. Даже в Болинасе…
– Есть, – сказал мистер Харди, прервав ее размышления. – Я знал, что поймаю его. И опереттой здесь не пахнет… – Его лицо засияло довольной улыбкой.
– О господи, – воскликнула Элла Харди, – молю небеса, чтобы ему стало лучше!
И она стиснула руки в тревоге.
Из динамика раздался дружелюбный, раскованный, такой знакомый всем голос:
– Привет, полуночники! Как вы думаете, кто это говорит вам: алло! алло! – Дейнджерфильд засмеялся. – Да, друзья мои. Я снова встал на ноги. И сразу же принялся крутить все эти маленькие потертые ручки и регуляторы как сумасшедший… Вот так–то.
Голос его был теплый, и лица тех, кто был в комнате вместе с Бонни, расплылись в улыбке, разделяя то удовольствие, которое слышалось в его голосе. Они согласно кивали.
– Вот видите, – сказала Элла Харди. – Ему лучше. Можно сказать, что он выздоровел. Он не притворяется здоровым, разницу можно понять сразу.
– Там–та–ра–рам, – продолжал Дейнджерфильд, – давайте–ка теперь посмотрим: какие у нас новости? Вы слышали о враге общества номер один, бывшем физике, которого мы все так хорошо помним? О нашем приятеле докторе Блутгельде – или я должен назвать его доктором Бладмани? [6]6
Блутгельд (Blutgeld) – по–немецки значит Кровавые Деньги. По–английски это Бладмани (Bloodmoney).
[Закрыть]Так или иначе, полагаю, сейчас вы все знаете, что нашего дорогого доктора Бладмани больше нет с нами. Да, это правда.
– До меня дошли слухи, – взволнованно сказал мистер Харди. – Торговец, благополучно пригнавший воздушный шар из округа Марин…
– Ш–ш–ш, – шикнула на него Элла Харди.
– Да, да, – говорил тем временем Дейнджерфильд, – некая особа в Северной Калифорнии позаботилась о докторе Б. Окончательно и бесповоротно. Мы в неоплатном долгу перед некоей маленькой особой, потому что, скажем честно, друзья, эта особа несколько… недоукомплектована. И все же смогла сделать то, чего не смог бы никто. – Голос Дейнджерфильда стал вдруг жестким и непреклонным, в нем появилась нотка, которую раньше никто не слышал. Слушатели изумленно переглянулись. – Я говорю о Хоппи Харрингтоне. Вы не знаете такого? А следовало бы – без Хоппи никого из вас не было бы в живых.
Харди нахмурился, поскреб в задумчивости подбородок и вопросительно глянул на Эллу.
– Этот Хоппи Харрингтон, – говорил Дейнджерфильд, – задушил доктора Б., не выходя из своего дома, на расстоянии четырех миль. Это было легко. Очень легко. Думаете, что все это нереально? В–в–ве–е–сьма длинные руки, не правда ли, друзья? И весьма сильные. Расскажу вам еще кое–что поинтереснее, – голос его перешел в доверительный, интимный шепот, – у Хоппи совсем нет ни рук, ни ног.
И Дейнджерфильд весело рассмеялся.
Бонни тихо сказала:
– Эндрю, это он, да?
Развернувшись на стуле, чтобы оказаться к ней лицом, он ответил:
– Да, дорогая. Думаю, что – да.
– Кто? – спросил Стюарт Макконти.
Теперь голос, шедший из динамика, подводил итоги, более спокойно, но и более сурово. Он опять стал холодным и непреклонным.
– Была предпринята попытка, – заявил он, – вознаградить мистера Харрингтона. Небольшая. Несколько сигарет и немного плохого виски – если это только можно назвать вознаграждением. И несколько пустых фраз, произнесенных маленьким политиком местного масштаба. Вот и все, что сделано для человека, спасшего всех нас. Видимо, они считают…
Элла Харди сказала:
– Это не Дейнджерфильд.
Мистер Харди спросил у Джилла и Бонни:
– Тогда кто? Скажите?
Бонни ответила:
– Хоппи.
Джилл кивнул, подтверждая.
– Он там? – спросил Стюарт. – На сателлите?
– Не знаю, – сказала Бонни. – Но какая разница – где? Он управляет приборами, вот что важно, – добавила она.
А мы–то думали, что, уехав из Вест–Марина в Беркли, мы убежали, подумала она. Что мы оставили Хоппи…
– Я ничуть не удивлена, – сказала она вслух, – он давно готовился; поставил себе цель и практиковался.
– Но хватит об этом, – объявил голос из приемника уже не так жестко. – Вы еще услышите о человеке, который спас нас всех, время от времени я буду сообщать вам последние новости о нем. Старый Уолт не собирается забывать… А пока давайте послушаем музыку. Как насчет настоящего пятиструнного банджо, друзья? Подлинная американская музыка былых времен. «На ферме Пенни». Исполняет Пит Сигер, величайший из фолк–музыкантов.
Наступила пауза, а затем из динамика полились мощные звуки симфонического оркестра.
Бонни сказала задумчиво:
– Хоппи не полностью завладел ситуацией. Есть еще несколько цепей, которые ему не подчиняются.
Внезапно симфонический оркестр замолчал. Снова наступило молчание, а затем что–то, записанное на повышенной скорости, неистово запищало и резко оборвалось. Не совладав с собой, Бонни улыбнулась. Наконец с опозданием зазвучало:
Пришли плохие времена
На ферму Пенни…
Фольклорный певец пел гнусавым тенором, аккомпанируя себе на пятиструнном банджо. Собравшиеся в комнате сидели и слушали, подчиняясь долгой привычке; музыка исходила из радио, от которого они зависели в течение семи лет; они научились слушать, это стало рефлексом. И все же Бонни чувствовала стыд и отчаяние, разлитые вокруг нее. Никто в комнате полностью не понимал, что случилось; она и сама ощущала только оцепенелое замешательство. Дейнджерфильд вновь был с ними и все же не был; они получили пустую оболочку, видимость, но, в сущности, можно ли было считать это реальностью? Некий искусственный образ, привидение; он не был ни живым, ни жизнеспособным. Он имитировал внешнее движение, но был пуст и мертв. Ему было свойственно специфическое законсервированное качество, как будто холод и одиночество каким–то образом объединились, чтобы создать вокруг человека на сателлите новую скорлупу. Футляр, который покрыл живое вещество и подавил его.
Убийство, медленное уничтожение Дейнджерфильда, думала Бонни, было обдуманным и исходило не из пространства, не свыше, а снизу, из знакомого земного пейзажа. Дейнджерфильд не умер от долгой изоляции; ему нанесли удар старательные приборы, принадлежащие тому миру, с которым он пытался поддерживать связь. Если бы он мог отключить их от нас, думала она, он был бы сейчас жив. В тот самый момент, когда он слышал нас, принимал нас, его убивали – а он об этом и не догадывался.
Он и сейчас не догадывается, решила она. Может быть, он сбит с толку, если вообще способен что–нибудь понимать в настоящий момент, способен хоть к какой–нибудь форме осознания.
– Это ужасно, – произнес Джилл без всякого выражения.
– Ужасно, – согласилась Бонни, – но неизбежно. Он был там слишком уязвим. Если не Хоппи, то кто–нибудь другой однажды сделал бы то же самое.
– А нам–то что делать? – спросила миссис Харди. – Если вы совершенно уверены, то нам лучше…
– О, – сказала Бонни, – мы абсолютно уверены. Сомнений быть не может. Вы думаете, мы должны снова составить делегацию и пойти к Хоппи? Попросить, чтобы он остановился? Интересно, что он на это скажет.
Интересно также, думала она, насколько мы сможем приблизиться к знакомому маленькому домику прежде, чем будем уничтожены. Возможно, мы находимся слишком близко от него и сейчас.
Ни за какие сокровища мира, думала она, я не подойду ближе. Думаю, что на самом деле я уеду подальше; я попрошу Эндрю поехать со мной, а если он не согласится, Стюарта, а не его, так кого–нибудь еще. Я все время буду в движении; я не останусь долго на одном месте и, может быть, таким образом спасусь от Хоппи. И плевать мне сейчас на остальных: я слишком напугана. Я забочусь только о себе.
– Послушай, Энди, – сказала она Джиллу, – я хочу уехать.
– Ты имеешь в виду: уехать из Беркли?
– Да, – подтвердила она, – вдоль побережья к Лос–Анджелесу. Я знаю, мы можем уехать; мы доберемся туда, и у нас все будет в порядке. Я знаю.
Джилл сказал:
– Я не могу, дорогая, я должен вернуться в Вест–Марин. Там мое дело – я не могу бросить его.
Она в испуге спросила:
– Ты собираешься вернуться?
– Да. Почему бы и нет? Не бросать же все из–за того, что натворил Хоппи. Неразумно просить нас об этом. Даже Хоппи не требует ничего подобного.
– Но он потребует! – воскликнула она. – В свое время он потребует все. Я знаю. Я предвижу это.
– Тогда мы подождем, – ответил Джилл, – до тех пор. А пока давайте работать. – Он обратился к Харди и Стюарту: – Я собираюсь спать, потому что, видит бог, нам есть что обсудить завтра.
Он поднялся на ноги.
– Ситуация может измениться сама собой. Мы не должны отчаиваться. – Он хлопнул Стюарта по плечу. – Правильно?
Стюарт сказал:
– Я однажды прятался в люке. Неужели я снова должен пройти через это? – Он посмотрел на остальных, ожидая ответа.
– Да, – ответила ему Бонни.
– Хорошо, – сказал он, – но я выбрался из люка, я не остался в нем. И выберусь снова. – Он тоже встал. – Джилл, вы можете ночевать со мной в моей комнате, а вы, Бонни, оставайтесь у Харди.
– Да, – встрепенулась Элла Харди, – у нас хватит места для вас, миссис Келлер, пока мы не сможем найти вам что–нибудь получше.
– Благодарю, – машинально сказала Бонни, – это замечательно.
Она потерла глаза. Хороший сон, думала она. Он поможет. А потом что? Мы просто подождем и увидим.
Если доживем до утра.
Джилл вдруг спросил:
– Бонни, тебе легко поверить в то, что сделал Хоппи? Или нет? Ты хорошо его знаешь? Ты понимаешь его?
– Я думаю, – ответила она, – в нем взыграло честолюбие. Но этого следовало ожидать. Сейчас он достиг большего, чем любой из нас, у него, как он сам говорит, длинные, длинные руки. Он прекрасно компенсировал то, чего ему недоставало. Тебе бы следовало им восхищаться.
– Да, – согласился Джилл, – пожалуй. Даже весьма.
– Если бы я только могла поверить, что он этим удовлетворится, – сказала она, – я бы так не боялась.
– О ком я сожалею, – вздохнул Джилл, – так это о Дейнджерфильде. Больной, обреченный лежать неподвижно – и слушать.
Она согласилась, но отказалась представить себе эту картину. Она могла не вынести этого.
Эди Келлер в халате и тапочках бежала по тропинке к дому Хоппи.
– Скорее, – подгонял ее Билл, – он знает о нас. Мне сообщили: мы в опасности. Если мы подберемся к нему поближе, я смогу изобразить кого–нибудь из мертвых, чтобы напугать его. Он боится мертвых. Мистер Блэйн говорит: это потому, что они для него, как отцы, много отцов и…
– Тише ты, – сказала Эди, – дай мне подумать.
Видимо, она заблудилась в темноте; она не могла найти тропинку через дубовую рощу и остановилась, тяжело дыша, пытаясь сориентироваться в тусклом свете месяца над головой.
Направо, думала она. Вниз по склону холма. Не упасть бы – Хоппи услышит шум; он может слышать на большом расстоянии почти все. Она спустилась, затаив дыхание, шаг за шагом.
– Я подготовил хорошую имитацию, – бормотал, не умолкая, Билл, – вот как это будет: когда я окажусь поблизости от него, я свяжусь с кем–нибудь из мертвых. Тебе будет немного неприятно, вроде как что–то хлюпает… но это продлится всего несколько минут, а затем они смогут говорить с ним прямо изнутри тебя, ладно? Потому что, как только он услышит…
– Ладно, – сказала Эди, – только недолго.
– Ну, тогда знаешь, что они скажут? Они скажут: «За наши безрассудства нам преподан жестокий урок. Господь содеял это, чтобы заставить нас прозреть». А знаешь, кого я изобразил? Священника, который читал проповеди, когда Хоппи был ребенком и папаша принес его в церковь на спине. Это был самый ужасный момент в жизни Хоппи, и он вспомнит его, хотя прошло столько лет. Знаешь почему? Потому что священник заставил каждого в церкви посмотреть на Хоппи. Это было жестоко, и отец Хоппи никогда больше не ходил в церковь. Вот почему Хоппи стал таким: из–за священника. И Хоппи до сих пор боится его по–настоящему, а если он услышит его голос…
– Заткнись, – сказала Эди, доведенная до отчаяния. Сейчас они были выше дома Хоппи, она видела внизу его огни. – Пожалуйста, Билл, пожалуйста.
– Но я же должен тебе объяснить, – продолжал Билл. – Когда я…
Он замолчал. Внутри ее теперь не было ничего. Она стала пустой.
– Билл, – позвала она.
Он ушел.
Перед ней в лунном свете покачивалось что–то, никогда не виденное ею; оно поднималось, подпрыгивая, и его длинные белые волосы струились за ним, как шлейф. Оно поднималось, пока не оказалось вровень с ее лицом. Маленькие слепые глаза… широко разинутый рот… все оно состояло из небольшой головы, тяжелой и круглой, похожей на бейсбольный мяч. Из его рта вырвался писк, а затем оно снова свободно поплыло вверх. Эди наблюдала, как оно все больше и больше набирало высоту, плавно поднимаясь выше деревьев, плывя в непривычной атмосфере, которой раньше оно никогда не знало.
– Билл, – сказала она, – он вынул тебя из меня. Он вытащил тебя наружу.
И ты уходишь, поняла она. Хоппи заставляет тебя.
– Вернись, – сказала она, но это теперь стало неважным, потому что он не мог жить вне ее. Она знала. Так сказал доктор Стокстилл. Биллу нельзя было рождаться, и Хоппи догадался об этом и заставил его, зная, что Билл умрет.
Ты не успеешь показать свою имитацию, поняла она. Я говорила тебе: потише, а ты не слушался. Напрягая глаза, она видела в небе – или думала, что видит, – твердый маленький объект со струящимися за ним волосами… а затем он бесшумно исчез.
Она осталась одна.
Зачем теперь продолжать? Все было кончено. Она повернулась и стала взбираться на холм, опустив голову и закрыв глаза, находя путь ощупью. Назад – домой, в свою кровать. К глазам ее подступили слезы, она чувствовала, как они бегут по щекам. Если бы ты только мог помолчать, думала она. Он бы тебя не услышал. Говорила же я тебе, говорила…
Она побрела обратно к дому.
Паря в воздухе, Билл Келлер мог немного видеть, немного слышать, ощущать, что вокруг него находятся живые существа – деревья, животные, – и плыть среди них. Он чувствовал, что на него действует сила, поднимающая его, но он вспомнил свою имитацию и изобразил ее. Его голос слабо вырвался в холодный воздух, затем он услышал его и воскликнул:
– За наши безрассудства нам преподан жестокий урок!
Его визг отдавался у него в ушах, и он с наслаждением вслушивался в него.
Сила, его поднимавшая, исчезла. Он поплыл, счастливо покачиваясь, затем начал снижаться. Он спускался все ниже и ниже и, как раз перед тем, как коснуться земли, отклонился в сторону, пока, ведомый живущим внутри него инстинктом, не повис неподвижно над домом и антенной Хоппи Харрингтона.
– Господь сделал это! – закричал он своим слабеньким голоском. – Теперь мы видим, что пришло время выступить против ядерных испытаний в атмосфере. Призываю вас всех написать письма протеста президенту Джонсону.
Он не знал, кто такой президент Джонсон. Возможно, кто–нибудь из живущих. Осмотревшись, он не увидел его; он видел только дубовые рощи, полные живых существ, да бесшумно летящую птицу с гигантским клювом и пристальными глазами. Билл взвизгнул в испуге, когда птица с коричневыми перьями бесшумно спланировала вниз, прямо на него.
Она издала смертоносный жестокий звук, в котором слышалось желание растерзать его.
– Призываю вас всех, – кричал Билл, летя в темном прохладном воздухе, – написать письма протеста!
Сверкающие глаза птицы неотрывно следили за ним, пока он и она скользили над деревьями в слабом лунном свете.
Сова настигла его и проглотила в один присест.
16
Снова он был внутри. И опять не мог ни видеть, ни слышать. На короткое время ему была дарована такая возможность, а теперь все кончилось.
Продолжая ухать, сова летела дальше.
Билли Келлер сказал ей:
– Ты можешь меня слышать?
