Текст книги "Миры Филипа Фармера. Том 4. Больше чем огонь. Мир одного дня"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Глава 18

Джим Дунский долго стоял, раздумывая, что ему делать, и вдруг решился в одну секунду. Можно уйти и оставить Сник на погибель. И можно попытаться ее спасти. Логика, чувство самосохранения и здравый смысл побуждали его убраться отсюда как можно скорей. Ужас перед убийством и видение убиваемой Сник – не умозрительный образ, а живая кровавая картина – приковывали его к месту.

Оправдывает ли цель средства? На этот старый вопрос человек, у которого есть сердце, знает только один ответ.

Но если Дунский поступит правильно, он окажется кругом не прав.

– Мне следовало подумать об этом раньше, когда я клялся в полном послушании и вечной верности, – пробормотал он и вскоре добавил: – Но ведь я же никого не предаю. Если я просто увезу ее и спрячу, иммерам по-прежнему ничто не будет угрожать.

В этот момент он понял, что не даст Тощему убить ее. Если только сможет. У него уже был план, но план этот был безумен и легко мог кончиться провалом. Провалом, то есть смертью.

Дунский оглядел улицу. Тех двоих, которые, по словам Тощего, должны были наблюдать за ним, он не увидел. Они-то его, конечно, видят. Если появится Кастор, они выбегут и убьют маньяка, хотя, возможно, не успеют спасти своего собрата-иммера. Тощий, насколько понял Дунский, обрек его на роль искупительной жертвы, одноразовой приманки.

Впрочем, нет. Тощему нежелательно, чтобы Дунский погиб при таких обстоятельствах. Его гибель потребует тщательного прикрытия.

Дунский шел по улице в потоках дождя. Гром и молния приближались сзади, точно подкрадываясь к нему. Он остановился на углу Джонс и Седьмой и посмотрел в обе стороны широкого проспекта. Ни пешеходов, ни велосипедистов, да и машин гораздо меньше, чем обычно. Два такси, правительственный лимузин и патрульный кар. Последний ехал со скоростью пять миль в час с зажженными фарами, и двое органиков еле виднелись за мокрым стеклом. Они, похоже, не обратили внимания на одинокого прохожего в желтом плаще с капюшоном.

Гроза – это как раз то, что нужно Тощему. «Небесные глаза» не видят, и на улице нет свидетелей. Даже те, кто смотрят в окна, почти ничего не различат.

В северном конце Седьмой улицы, в двух кварталах от Дунского, появился белый фургон с черными, как у зебры, полосками. В Манхэттене три тысячи таких, и принадлежат они Службе Чистоты. Фургон притормозил у светофора и проехал на желтый свет. Дунский не удивился, когда машина свернула на Джонс-стрит. Фургон СЧ может остановиться где угодно, и рабочие могут войти в дом и выйти из него с большим свертком или с тележкой, прикрытой сверху брезентом, не вызвав никаких подозрений. Любой, кто увидит это, только скажет, что Служба, мол, выполняет свой долг даже и в такую погоду.

Фургон остановился как раз там, где Дунский предполагал. Из машины вышли двое мужчин в униформе четверговой СЧ, в зеленых расклешенных брюках и просторных алых куртках. Один открыл заднюю дверцу, другой вытащил оттуда складную тележку. Несколько секунд они стояли перед дверью, давая Тощему возможность опознать их на полоске. Как только они исчезли в здании, Дунский медленно двинулся вдоль длинного квартала к фургону. Он бросил взгляд на дом напротив. Это было новомодное строение в форме корабля с большим двором, засаженным деревьями и кустарником. Дунский заметил темную фигуру в дверях под навесом: Это, должно быть, один из его охранников.

Телохранитель, наверное, не может понять, почему Дунский не идет домой. И теперь задает этот вопрос Тощему по рации. А где же второй страж? Если он сидит в кустах или прячется за деревом, его не разглядишь.

Единственным человеком на улице, не считая охранника в дверях, был велосипедист, только что свернувший с Западной Четвертой на Джонс-стрит. Сквозь сплошной дождь Дунский разглядел фигуру в темном дождевике и в широкополой дождевой шляпе, согнутую так, что лица не было видно – только ноги работали вовсю, преодолевая потоки воды почти в дюйм глубиной. Дунский еще сбавил шаг. Надо было подождать еще немного. Двум мнимым уборщикам понадобится минуты три, чтобы войти, погрузить Сник на тележку, вернуться к фургону и задвинуть тележку внутрь. А если Тощий начнет давать им инструкции, и того дольше.

Дунскому не хотелось оказаться на месте заранее. Лучше подойти к фургону как раз в тот момент, когда двое поместят в него свой тяжелый груз, но не успеют еще запереть дверцу «Вот я и ввязался в это дело, – подумал он. – Пускай я не в своем уме, но я в него ввязался».

Он остановился и выругался. Ничего у него не выйдет. Человек у дома напротив свяжется с Тощим, и Тощий с теми двумя пойдет выяснять, в чем дело. Или оставит уборщиков внутри, а сам выйдет разобраться, почему Дунский до сих пор здесь торчит. Или вышлет одного из двоих.

– Будем импровизировать, – буркнул Дунский.

Дверь подъезда открылась. Вышел спиной вперед один из уборщиков, везя за собой тележку. Дунский подождал, пока выйдут оба, и зашагал вперед. Человек у дома напротив вышел под дождь. Он колебался, не зная, видимо, что делать. Потом побежал по дорожке через двор, что-то крича.

В это же время из кустов выскочил второй охранник с чем-то темным в правой руке. Пистолет. Первый иммер тоже достал пистолет. Дунский снова выругался. Он не хотел убивать ради того, чтобы предотвратить убийство.

Уборщики, похоже, не слышали криков. Они убрали колеса и грузили тележку в фургон. Дунский побежал к ним, выхватывая пистолет из сумки. Он наставит на уборщиков пистолет и пригрозит, что застрелит их, если охранники не бросят оружие и не отойдут подальше. Он надеялся, что иммеры поверят в его блеф. Да блеф ли это? Дело покажет Иммер с пистолетом был уже настолько близко, что уборщики расслышали наконец его крик сквозь западный ветер и надвигающийся гром. Они повернулись в его сторону. В это время велосипедист распрямился, оскалив в ухмылке белые зубы. Правой рукой он выхватил из-за пояса пистолет. Поднял его, прицелился, и рукотворная молния ударила в ближайшего вооруженного иммера. Расстояние было около шестидесяти футов, и луч лишился почти всей своей убойной силы, но бегущий упал ничком и проехал несколько футов по скользкой от дождя мостовой. Оружие с лязгом выпало из его руки и отскочило прочь. Упавший не попытался его поднять и остался лежать, сотрясаемый дрожью.

Второй вооруженный иммер выстрелил и промахнулся – белый луч прошел рядом со спиной велосипедиста. Тот, смеясь так громко, что даже гроза не могла его заглушить, выстрелил снова. Луч перерезал иммеру ногу повыше колена.

– Кастор! – завопил Дунский.

Уборщики бросились к кабине, оставив заднюю дверцу открытой. Из дома вышел Тощий с пистолетом в руке. От Кастора его заслонял фургон, но и он не видел Кастора. Безумец во весь опор мчался к машине. Он, Дунский и Тощий выстрелили одновременно. Перед этим Кастор притормозил, поэтому лучи, направленные на него, пересеклись и нейтрализовали друг друга. Из-за того же торможения и легкого заноса промахнулся и Кастор. Дунский упал на бок, одновременно нажав на спуск. Луч с шипением ударил в тротуар.

При всем своем безумии Кастор действовал хладнокровно. Видя, что Дунский упал, а значит, выбыл из игры на несколько секунд, он взял на прицел Тощего. Их лучи сошлись и взаимоуничтожились. Кастор не совершил, однако, ошибки Тощего, который отпустил курок, а потом нажал его снова. Кастор продолжал держать луч, хотя от этого быстро истощался энергозапас оружия. И этот недрогнувший луч прожег насквозь живот Тощего. Тот выронил пистолет, зажал рану и повалился навзничь, ударившись головой о стену дома.

К этому времени Дунский, дважды перекатившись, лег на живот, поставив локти на мостовую и держа пистолет обеими руками. Он выстрелил. И тут молния, настоящая молния, ударила в улицу совсем рядом с противоположным домом. Следующий удар расколол надвое дуб во дворе.

Уборщики выскочили из кабины с пистолетами. Дунский увидел это, прежде чем вспышка ослепила его, а электрический разряд оглушил. На миг ему показалось, что молния попала в него. Перестрелка не пугала его, потому что все происходило очень быстро, но удар молнии его ужаснул, пробудив в нем страх и чувство своей ничтожности, знакомые людям с тех времен, когда они еще жили в пещерах и гнев богов бушевал в небесах.

Пользуясь кратким параличом Дунского, Кастор, упавший с велосипеда, поднялся на ноги и опять опустился на четвереньки, нашаривая пистолет. Ближний к нему уборщик точно остолбенел и не выстрелил, когда Кастор находился в этом беспомощном положении. Его товарищ обегал фургон – когда грянула молния, он присел. Кастор нашел пистолет и откатился как раз в тот миг, когда от лучей, пущенных обоими, вскипела вода в луже рядом. Дунский встал и побежал к фургону. Кастор, продолжая катиться по мостовой, направил луч в сторону уборщиков. Луч пробил пластиковый кузов фургона в правом заднем углу и прошел сквозь человека рядом. Тот с криком упал.

Второй уборщик, как и Кастор, не снимал палец со спуска, но два луча пересеклись в третий раз. Кастор прекратил свое вращение, двинул лучом вбок и назад, а потом поразил своего противника в глаза. Уборщик с воплем выронил оружие, схватился за лицо и побрел, шатаясь, прочь.

Кастор с торжествующим криком, все еще лежа на земле, прицелился в бегущего Дунского. Дунский выстрелил – его луч прошел рядом с плечом Кастора. Тот взвыл от бешенства, потому что запас энергии в его пистолете кончился, взвился вверх, точно с трамплина, и тоже бросился к фургону. Дунский, использовав спотыкающегося слепца как прикрытие, выстрелил через его плечо, но только срезал нижний угол задней дверцы фургона. Кастор уже спрятался за машиной.

Хрипло дыша, Дунский повернул, зная, что должен выбежать на мостовую до того, как Кастор подберет пистолет убитого уборщика. Он обогнул фургон как раз в тот миг, когда Кастор тянулся за оружием из-за заднего колеса. Дунский налетел на него, сбил с ног и сам упал сверху.

Из груди Кастора с шумом вырвался воздух. Где-то ниже по улице опять ударила молния. Кастор ухватил запястье Дунского и свирепо вывернул его. Пистолет выпал, но Дунский и не пытался его поднять. С криком он схватил Кастора за горло.

– Теперь ты в моей власти! – провизжал тот. – Никто не смеет отрекаться от Бога!

Кастор задыхался, но тоже вцепился в горло Дунскому. Тот отпустил врага, вырвался сам, поднялся на ноги, опередив Кастора, и снова повалил его. Ухватил его за шею, тряхнул и ударил им о стенку фургона. Кастор обмяк. Держа его одной рукой, Дунский раз за разом бил его ребром ладони по челюсти, одновременно молотя его затылком о фургон.

Наконец, обессилев, дыша так, будто весь воздух исчез с лица Земли, он уронил Кастора на мостовую.

Бог умер.

Дунского трясло. Он охотно остался бы лежать на улице, отдавшись на волю ливня и молний. Улица казалась ему самой лучшей постелью в мире, самой желанной и самой необходимой. Но… всегда найдется какое-нибудь «но» – он не мог сделать то, чего так хотел.

Из дома рядом и из дома напротив выходили люди, несмотря на потоки дождя и на молнии, хлещущие поблизости.

Кто-то уже, наверное, вызвал органиков. Надо уходить, да поскорее.

Дунский поплелся к кабине, вернулся за пистолетом, потом вернулся еще раз и подобрал сумку, которая свалилась, когда он кинулся на Кастора. Подобрав пистолет уборщика, он поставил его на ПЛАМЯ и выжег шею Кастора с отпечатками своих пальцев. Закрыл заднюю дверцу, устало взобрался на водительское сиденье, дыша так, точно ему резали горло ножом, и уехал.

Никто не пытался его остановить.

Сначала он хотел свернуть налево на Западную Четвертую, чтобы свидетели сказали органикам, что он поехал туда, но передумал. Оттуда слишком близко до Шеридан-сквер, где всегда дежурят органики. С Джонс-стрит он повернул направо, проехал Корнелия-стрит и пересек мост над каналом Кропоткина. Фургон надо бросить как можно скорее, но сначала надо спрятать где-то Сник. Это главное.

Глава 19

Проехав скверик на Западной Четвертой к востоку от канала, Дунский увидел за собой фары. Он слишком устал, чтобы ругаться. Патрульная машина? Возможно. Он не мог даже вылезти из фургона и удрать. Сейчас его догнал бы даже восьмидесятилетний старец. Машина поравнялась с ним, водитель опустил окно и что-то крикнул ему. Слова заглушил раскат грома, да и окно справа от Дунского было закрыто. Дунский опустил стекло и в свою очередь прокричал вопрос. Водитель был в штатском, и машина не имела опознавательных знаков. Это еще не означало, что двое на переднем сиденье – не органики, но если это патруль, то почему они не включили оранжевую мигалку? Возможно, это иммеры, посланные ему на помощь.

Дунский остановился и подождал, пока они подойдут. Они все-таки были органики, но одновременно и иммеры, отряженные его увезти. Человек у дома напротив предупредил Тощего, что Дунский не ушел, как ему было приказано. Эти двое уже ехали забрать его, когда центральная станция направила их на ту же Джонс-стрит. Кто-то сообщил о перестрелке.

– Я вам потом расскажу, что случилось, – сказал Дунский. – А сейчас перенесите каменированную женщину в свой багажник. Фургон я оставлю здесь.

Женщина, напарница водителя, сказала:

– Нам приказано доставить тебя к нашему начальнику.

Дунский выключил мотор и фары и вылез. Женщина помогла мужчине вынести Сник. «Совсем забыл», – сказал Дунский и вытер руль и дверную ручку своим носовым платком. Потом забрался на заднее сиденье патрульной машины и лег. Хлопнула крышка багажника, и двое иммеров тоже сели в машину.

– Может, и его положить в багажник? – сказала женщина.

Мужчина не ответил. Женщина сказала что-то в рацию-часы так тихо, что Дунский не расслышал. Это не органическая частота, подумал он. Водитель направился в сторону Вуманвэй, и навстречу им попались две патрульные машины, ехавшие на запад с воем сирен. Машина иммеров проехала на север по Вуманвэй, свернула вправо на Восточную Четырнадцатую, потом налево на Вторую авеню. Сразу за Стьювезант-сквер она остановилась перед многоэтажным домом. Дунский знал этот дом – он был похож на Тадж-Махал в уменьшенном виде. Здесь проживали высокие правительственные чины и помещались разные конторы, магазины, эмпаторий, ресторан и спортивный зал. Должно быть, ситуация действительно критическая, если совет не нашел иного выхода, чем привезти его сюда.

Мужчина остался в машине послушать, что передают по органическим каналам, а женщина повела Дунского по широкому мраморному коридору мимо каменированных тел элегантно одетых чиновников, некогда ступавших по этим кулуарам власти. Некоторых следовало бы пропылесосить. Они подошли к лифтам, и женщина сказала в стенную полоску:

– Он здесь.

– Пусть поднимется один, – произнес глубокий мужской голос. – Отправьте его и возвращайтесь на свой пост.

– Да, ум, – ответила женщина и не ушла, пока Дунский не вошел в кабину и дверь не закрылась за ним. Он поднялся под самый купол, вышел в роскошно отделанный, устланный ковром холл и сказал ожидавшему там человеку: «Дунский». Тот кивнул и проводил его до двери с двумя именами на табличке: Пит Эссекс Вермейлен и Миа Оуэн Барух. Дунский знал эти имена, хотя ни разу не встречался с их обладателями. Это были его троюродные брат и сестра: Вермейлен с отцовской стороны, Барух – с материнской. Дунский всегда предполагал, что они иммеры, раз приходятся ему родней, но до сих пор не имел случая в этом убедиться.

То, что они одни занимали квартиру, указывало на очень высокое положение в обществе. В их доме имелись старинные вещи, безделушки, обои на стенах – им ничего не приходилось прятать в шкафы на шесть дней. Они превзошли даже вторничную подругу Дунского-Кэрда, генерального комиссара Хорн – та делила квартиру с жительницей четверга.

Вермейлен, высокий и худощавый, снял с Дунского дождевик и повесил на вешалку. Его маленькая худенькая жена спросила Дунского, не хочет ли он чего-нибудь съесть или выпить. Он хрипло и медленно выговорил:

– Бурбон и сандвич, если можно. И еще разрешите воспользоваться вашим туалетом.

Вернувшись в гостиную, он сел на огромный мягкий диван, покрытый искусственным мехом. Его мокрые брюки и башмаки оставляли следы на диване и ковре, но Дунскому было уже все равно.

Миа Барух принесла ему виски и села рядом с ним. Он проглотил сразу четверть стакана и вздохнул.

Вермейлен тоже сел, но не стал ничего говорить, пока Дунский не съел свой сандвич.

– Ну а теперь рассказывай, – сказал он тогда, подавшись вперед. – Мои люди сообщили мне кое-что по радио, имеются у меня также донесения из других дней и от твоего непосредственного начальника. Но я хочу знать всю историю по порядку – все, что существенно.

Дунский стал рассказывать, а Вермейлен и Барух порой задавали ему вопросы. Удовлетворившись, Вермейлен откинулся назад и сложил пальцы домиком.

– Да, каша заварилась будь здоров, но расхлебать ее можно. Теперь органики не будут искать Кастора, но остаются все эти мертвецы. Властям захочется выяснить, какое отношение они имели к Кастору. Всех покойников проверят, изучат их биографии, просмотрят каждую минуту их жизни, имеющуюся в записи, разыщут и опросят людей, которые их знали. Попытаются узнать, что между ними общего. Не думаю, что кому-то удастся разгадать тайну. Будем надеяться, что не удастся. Мы всегда очень тщательно заметали свои следы. Но никогда не знаешь, какая многозначительная деталька может всплыть.

– А как насчет будущей среды? – спросил Дунский. – Органики хотят меня допросить. Меня, то есть Боба Тингла. Если у них возникнет подозрение, они применят туман правды – а вам известно, что это значит.

Вермейлен небрежно отмахнулся:

– Да что у них есть? Замок, уничтоженный Кастором, заменили до приезда парамедиков. Твое оружие унесли. С тобой Произошел несчастный случай, ты поскользнулся на мыле и ударился головой. Наши люди в среде, занимающие очень высокие посты, займутся этим.

Может, он и прав, подумал Дунский. Но чересчур много иммеров вытаскивает меня из этой заварухи, и чересчур многим известно одно из моих воплощений, а то и больше.

– Ты хорошо замел следы, – сказал Вермейлен. – Однако могут быть свидетели – люди, которые смотрели в окна соседних домов и видели тебя.

– Шел сильный дождь, было темно, и на мне был плащ с капюшоном. Можно мне еще выпить? Спасибо. Какие-то люди вышли на улицу, когда я садился в фургон, но близко они не подходили. А тучи скрыли меня от «небесных глаз».

– Знаю. Органики будут заниматься этим вплоть до полуночи, а потом прикроют лавочку. Они оставят сообщения властям вторника и среды. А те посчитают дело закрытым. Кастор, явный психопат, убит, и конец розыскам. Но сегодня… дело осложняется другими убитыми. Это касается только четверга, но иммеры других дней будут оповещены —.пусть подумают, как замести следы. Можно подкинуть ложное объяснение – это, пожалуй, лучше всего. – Вермейлен просиял. – Любое объяснение лучше, чем ничего. Нераскрытое дело помещается в банк и теоретически никогда не закрывается. А раскрытое переходит в архив.

Дунскому стоило труда держать глаза открытыми.

– Да, это, возможно, наилучший план. Только…

– Только что?

– Что будет со Сник?

Вермейлен покачал головой:

– Гарчар зашел слишком далеко. – (Это, должно быть, тот, кого я называл Тощим, подумал Дунский.) – Я не одобрил бы этого убийства, хотя расчленить труп и свалить все на Кастора – очень хорошая мысль. Я, пожалуй, не смог бы этого сделать. И Гарчара я не виню. Он командовал операцией и не имел времени связаться с нами. Хотя… ну да это дело прошлое. Сник останется в окаменелом состоянии и будет помещена в безопасное место.

Вермейлен снова сложил кончики пальцев.

– Сегодня ее никто не хватится. Подумают, что она ведет собственный поиск, если вообще вспомнят о ней. У них хватило хлопот с Кастором. А завтра? Явится Сник в главное управление со своей визой и рекомендациями? Нет, не явится. Так откуда пятнице знать, что она должна явиться? Пятница и не будет знать, и суббота тоже. Никто не узнает, что Сник пропала, пока не придет воскресенье, когда начальство будет напрасно ждать ее с докладом. Но воскресенье тоже ничего сделать не сможет, только оставит запросы для последующих дней. Только в следующее воскресенье станет ясно, что Сник исчезла в четверг. У нас достаточно времени, чтобы подготовиться, а может, ничего делать и не придется.

– Надеюсь, – сказал Дунский и подумал о Пантее Сник, твердой и холодной, упрятанной куда-то – возможно, на века, пока ее не найдут. Если найдут вообще.

– Бедный, – сказала Миа Барух, погладив его по руке. Дунский непонимающе взглянул на нее, и она добавила: – Твои жены… погибли такой страшной смертью.

– Что ж, он отомстил за них, – сказал Вермейлен.

Она отдернула руку и отодвинулась. Еще бы. Он ведь убил человека. Не имеет значения, что он сделал это, защищаясь, и что Кастора необходимо было убить. Миа просто отвратительно было сидеть рядом с человеком, способным на такое.

– Я знаю, что мщением мертвых не воскресить, – сказал Дунский. – Это уже превратилось в штамп. Но некоторое удовлетворение месть все же приносит.

Барух фыркнула и отодвинулась еще дальше. Дунский устало улыбнулся:

– Как там Руперт фон Хензау, моя жена?

– Ее предупредили, – сказал Вермейлен. – Она надует за тебя манекен и поставит в твой цилиндр. Или же, как предложил я, уйдет вечером из коммуны, сказав, что ты и она берете с ними развод. Если она уйдет, то отправится в аварийную каменаторскую и захватит с собой твою завтрашнюю сумку. Она в любом случае найдет способ передать сумку тебе. Она тебя целует и говорит, что увидится с тобой завтра – то есть в будущий четверг.

Дунский не счел нужным оповещать Вермейлена, что у него по всему городу спрятаны запасные сумки.

– Ну а ты останешься здесь, – сказал после паузы Вермейлен. – С этим проблем нет, верно?

– Так вам известно, что моя пятничная жена сейчас на раскопках в Южной Америке?

– Конечно. Пришлось навести справки, чтобы разобраться в твоей ситуации.

Этот человек слишком много о нем знает, но тут уж ничего не поделаешь.

– Я очень устал, – сказал Дунский. – Мне бы принять душ и лечь. День был просто мучительный.

– Я покажу тебе твою комнату, – сказал, вставая, Вермейлен. – Когда проснешься, нас, возможно, уже не будет. Тогда позавтракай и отправляйся. Я оставил сообщение для твоего начальника – завтрашнего, хочу я сказать. Просто уведомление, что у тебя для него есть важная информация. Наверное, он свяжется с тобой при первой возможности.

– Если сочтет нужным.

Спальня была роскошная, с громадной кроватью, которая опускалась на цепях с потолка. Вермейлен нажал кнопку на стенной панели, и кровать стала медленно снижаться, а потом стала на ножки, выдвинувшиеся при спуске.

– Если что-нибудь случится до нашего с Миа окаменения, я оставлю тебе весть. Вот эта полоска будет мигать. Ночную рубашку можешь взять в этом шкафу.

– Прямо шик. Не привык я к такому высокому классу.

– У нас ответственность больше, поэтому нам больше полагается.

Дунский пожелал Вермейлену спокойной ночи и попробовал дверь, когда хозяин закрыл ее за собой. Дверь оказалась запертой. Дунский почистил зубы одноразовой щеткой, которую обнаружил в ванной, принял душ и лег. Он думал, что сразу уснет, но сон задерживался, потерпев аварию где-то по дороге. Образы Озмы, Нокомис и Кастора носились по коридорам мозга. Дунский начал дрожать. Хлынули слезы, хотя и ненадолго. Он встал, подошел к маленькому бару в углу – опять роскошь – и налил себе четыре унции «Социовосторга № 1» – опять роскошь. Потом пятнадцать минут шагал взад и вперед со стаканом в руке – ноги у него уже подгибались, но никак не могли остановиться. Лишь прикончив остаток напитка, он увидел Вайатта Реппа, ухмыляющегося под белой десятигаллоновой шляпой.

– Это мне следовало участвовать в той славной перестрелке на Джонс-стрит, а не тебе! – сказал он. – Мне бы понравилось!

– Еще не полночь, – буркнул Дунский, и Вайатт растаял.

Улегшись в постель, Дунский долго плакал. Образы твердой и холодной, как алмаз, Сник, отражались во всех зеркалах его мозга. Погружаясь в сладкий сон, он подумал, что не должен горевать о ней больше, чем о других. Это неправильно.