Текст книги "Миры Филипа Фармера. Том 4. Больше чем огонь. Мир одного дня"
Автор книги: Филип Хосе Фармер
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
Думая обо всем этом, Кэрд наконец уснул, и ему приснилась очередная серия какого-то сна, хотя раньше он в этом сериале не бывал. Он сидел в какой-то комнате, зная почему-то, что находится в давно заброшенной канализационной системе, засыпанной еще при первом большом землетрясении, которое сравняло с землей Манхэттен. Комната эта была как раз посредине огромного канализационного туннеля, закрытого с обоих концов – туда можно было проникнуть только через вертикальный колодец. Комнату освещала по старинке одна только лампочка без абажура – осветительный прибор, не применявшийся уже тысячу облет.
Резкий свет, однако, не мог рассеять темный туман, ползущий со всех сторон. Клубы тумана накатывались, отступали и снова накатывались.
Кэрд сидел на жестком деревянном стуле у большого круглого деревянного стола. И ждал, когда войдут другие – те, другие. Но он также стоял в тумане и смотрел на себя самого, сидящего у стола.
Вошел Боб Тингл – медленно, словно брел по пояс в воде. В левой руке он нес портативный компьютер, на верхушке которого вращалась микроволновая антенна. Тингл кивнул сидящему Кэрду, поставил компьютер на стол и сел сам. Антенна прекратила вращение и уставилась своим вогнутым лицом на выпуклое лицо Кэрда.
Вплыл, словно по воздуху, Джим Дунский с рапирой в левой руке. Он кивнул двоим присутствующим, положил рапиру так, что она указывала на Кэрда за столом, и сел. Защитный наконечник растаял, и острие сверкало, точно злобный глаз.
Вайатт Репп, с серебристой, похожей на пистолет телекамерой в левой руке, вошел так, словно за ним бесшумно качнулись распашные двери салуна. Ковбойские сапоги на высоких каблуках делали его выше остальных. Костюм с блестками сверкал так же зловеще, как и острие рапиры. На белой десятигаллоновой шляпе спереди был красный треугольник, а в нем – ярко-синий глаз. Глаз подмигнул Кэрду, а потом немигающе уставился на него.
Репп сел и наставил свой аппарат на Кэрда, держа палец на спуске.
Ввалился Чарли Ом в грязном белом фартуке, с бутылкой виски в левой руке и стопкой в правой. Сев, он налил стопку и молча предложил ее Кэрду.
Кэрд, стоящий в тумане, ощутил вибрацию, идущую через пол и подошвы его башмаков. Точно земля задрожала и под полом прокатился гром.
И в комнату вступил отец Том Зурван, перед которым будто расступались воды Красного моря. Пряди его золотистых, до пояса, волос вились, точно разъяренные змеи. На лбу была нарисована большая оранжевая буква S, означавшая «символ» Кончик носа был окрашен в ярко-синий цвет, губы зеленые, а усы голубые. В золотой бороде, тоже до пояса, виднелось множество крохотных мотыльков, вырезанных из алюминия. Белую, до пят, ризу покрывал узор из больших красных кругов с синими шестиконечными звездами внутри. На опознавательном диске изображена была плоская восьмерка, лежащая на боку и чуть раскрытая с одного конца – символ прерванной вечности. В правой руке он держал длинный дубовый посох, загнутый вверху.
Отец Том Зурван остановился, прислонил свой пастырский посох к плечу и сложил плоский овал из большого и указательного пальцев правой руки. В этот овал он трижды продел средний палец левой руки.
– Реките же правду и ничего, кроме правды, – громко произнес он. Снова взяв в руку свой посох, он подошел к стулу и сел. Посох он положил на стол так, что загнутый конец указывал на Кэрда.
– Прости меня, отче! – сказал Кэрд, сидящий за столом.
Отец Том, улыбнувшись, повторил свой жест. В первый раз жест был непристойным, теперь он означал благословение. А также команду освободить словесно всех запертых внутри зверей, вывернуть нутро наизнанку.
Последним вошел Уилл Ишарашвили в зеленом балахоне с коричневыми разводами и широкополой шляпе – форме смотрителя Центрального парка. Он сел на стул и уставился на Джеффа. Все неотрывно смотрели на Кэрда за столом. И все эти лица были его лицом.
– Ну, и что теперь будем делать? – хором сказали они.
Кэрд проснулся.
Несмотря на работающий кондиционер, он весь вспотел, и сердце билось сильнее, чем следовало.
– Может быть, я принял неверное решение, – вымолвил он. – Может быть, мне следовало остаться в одном дне, быть Джеффом Кэрдом и больше никем.
Негромкий шорох подметальных машин за окном вновь усыпил его.
Сидя за столом и завтракая, Кэрд видел в окно огороженный штакетником задний двор. В одном его углу стоял сарай, в другом гараж, в третьем углу был маленький сад. Центр занимала будка из прозрачного пластика – студия. В тридцати футах от нее росла большая яблоня. На ней были яблоки, но прохожие, не слыхавшие про Озму, дивились, должно быть, что это за дерево. Озма расписала каждое яблоко по-разному, но вместе они представляли приятную для глаза картину. Краска не так легко смывалась, но была безвредна, и на столе сейчас стояла целая корзинка этих фруктов.
Озма с Джеффом договорились, что кухню оформит он, и в результате на стенах светились четыре рисунка художников династии Тан. Джефф любил китайский стиль, этот спокойный, будто глазами вечности, взгляд на мир, где фигурки людей всегда в отдалении – маленькие, но значительные, не властители, но неотъемлемая часть гор, лесов и водопадов.
Озма, хотя в ней было больше китайской крови, чем в нем, к картинам относилась прохладно Она была ярко выраженной и ярой западницей.
Сейчас она включила диктофон, чтобы послушать, не оставили ли им средовики каких-либо сообщений. Сообщений не оказалось – стало быть, у среды нет замечаний по поводу чистоты и порядка в доме.
Их завтрак прервал звонок в дверь Озма, в платьице до колен, таком тонком, что можно было его и не надевать, пошла открыть. Это пришли, как и следовало ожидать, капрал Хайатт и рядовой первого класса Сангалли, работники Манхэттенской Службы Чистоты – в зеленых кепи с длинными черными козырьками, зеленых халатах со знаками отличия и медалями за хорошее поведение, в коричневых сандалиях и желтых перчатках.
Озма поздоровалась с ними, скривившись от перегара, которым они дышали, пригласила их войти и предложила им кофе. Они отказались и тут же принялись вытирать пыль, мыть, натирать и пылесосить. Озма вернулась к столу.
– И почему они не могут приходить попозже, когда нас нет?
– Потому что у них норма, и потому что им так предписано.
Джефф поднялся наверх, почистил зубы и намазался удаляющим щетину кремом. Лицо в зеркале было темным, со связанными в узел длинными темными волосами Карие глаза мрачно смотрели из-под тяжелых бровей Нос длинный, слегка крючковатый, с раздувающимися ноздрями. Челюсть массивная, с круглым, раздвоенным, выдающимся вперед подбородком.
– Рожа в самый раз для легавого, – пробормотал он. – Да я и есть легавый, правда, не на полную неделю.
И взгляд у него, как у черного ворона Хотя о чем ему беспокоиться? Кроме как о том, что его могут поймать? Кроме Ариэль?
Он принял душ, натер подмышки дезодорантом, пошел в спальню и облачился в голубой балахон с черными трилистниками Не то карточка трефы, не то строенные дубинки Он трефово-дубиночный король, а может, валет Или и то и другое. Кэрд не знал, кто придумал этот органический символ – наверное, какой-то бюрократ который счел эту идею весьма тонкой Именно у органиков в руках реальная власть – дубинка.
Кэрд взял свою наплечную сумку и спустился вниз. Полоска у входной двери светилась – Озма оставила ему сообщение. Она просила его зайти к ней в студию перед уходом.
Она сидела в своей прозрачной будочке на высоком табурете. Когда Кэрд вошел, она отложила лупу. Кузнечик, которого она рассматривала, был окаменей, чтобы его легче было раскрашивать. Усики у него были желтые, голова бледно-оранжевая, туловище густо-пурпурное с желтыми петельчатыми крестами, ноги угольно-черные. Розовато-лиловая краска, не мешая зрению, покрывала глаза.
– Джефф, я хотела, чтобы ты посмотрел моего последнего. Как он тебе?
– Цвета не сочетаются. По современным стандартам, во всяком случае.
– И это все, что ты можешь сказать? А тебе не кажется, что он произведет сенсацию? Разве это не улучшение природы? Не истинное искусство?
– Не произведет он никакой сенсации. Господи, да в Манхэттене не меньше тысячи раскрашенных кузнечиков. Все к ним привыкли, а экологи жалуются, что ты нарушаешь природный баланс. Хищные насекомые и птицы не едят их, потому что они выглядят ядовитыми.
– Искусство должно радовать, или заставлять мыслить, или делать и то и другое, – сказала она. – Сенсация – это для ремесленников.
– Что ж ты тогда спрашиваешь, произведет он сенсацию или нет?
– Я не имела в виду, что он кого-то ошарашит, или разозлит, или просто покажется чем-то новеньким. Я имела в виду сенсацию в эстетическом смысле. Чувство, что есть Бог на небе, но на земле есть такой человек, который сделал что-то лучше Бога. Ну, ты же меня понимаешь!
– Конечно, – с улыбкой сказал он, повернул ее голову к себе и поцеловал в губы. – Не переключиться ли тебе на тараканов? Они так божественно безобразны. Они нуждаются в улучшении.
– Где же я возьму в Манхэттене тараканов? Придется ехать за ними в Бруклин. Думаешь, так и сделать?
– Не думаю, что власти это одобрят, – засмеялся он.
– Я могла бы их стерилизовать, а уж потом отпускать на волю. А разве тараканы правда безобразны? Если отнестись к ним непредвзято, подумать о них в ином плане, взглянуть на них с религиозной точки зрения – они красивы. Может быть, люди при помощи моего искусства как раз и познают их истинную красоту. Увидят, какие это бесценные живые сокровища.
– Эфемерные шедевры, – сказал Кэрд. – Недолговечные антики.
Она с улыбкой подняла на него глаза.
– Ты полагаешь, что остришь, но возможно, ты сказал правду. Мне понравилось, как ты выразился. Я использую это в своей лекции. И не так уж они эфемерны. То есть насекомые, конечно, умирают, но мое имя остается. Люди зовут их озмами. Ты видел семичасовой выпуск «Таймс», раздел об искусстве? Сам великий Сэм Фан назвал их озмами. Он сказал…
– Ты же сидела рядом со мной, когда мы это смотрели. В жизни не забуду, как ты при этом ерзала и хихикала.
– Вообще-то он придурок, но иногда говорит верно. Ох, я была в таком экстазе!
Она склонилась над столом и почти микроскопической кисточкой стала наносить черную краску на костяные отростки, через которые воздух поступает в дыхательные трубки насекомого – трахеи. Один химик из Колумбийского университета разработал для нее краску, не мешающую доступу кислорода.
Кэрд посмотрел на окаменелого богомола, лежащего тут же на столе, и сказал:
– Они достаточно хороши и зеленые – и для Господа Бога, и для меня. Зачем это надо – золотить лилию?
Озма выпрямилась, широко раскрыв черные глаза и скривив рот.
– Обязательно надо все испортить? Кто, интересно, выдал тебе диплом критика? Неужели ты не можешь просто полюбоваться моей работой и оставить свое невежественное мнение при себе?
– Ну-ну, – торопливо сказал он, погладив ее по плечу. – Ты же сама говоришь, что надо всегда говорить правду, ничего не таить, свободно выплескивать эмоции. Я счастлив оттого, что тебе твоя работа приносит счастье..
– Не работа, а искусство!
– Да, искусство И я счастлив, что публика дарит тебя признанием. Извини меня. Ну что я понимаю?
– Слушай-ка, легавый. Изучая насекомых, я многое узнала. Известно тебе, что высшие формы насекомых – пчелы, осы и муравьи – это женские общества? Самцы у них служат только для оплодотворения.
– Да ну? – ухмыльнулся он. – Что бы это значило?
– А то, умник, что мы, женщины, можем посчитать энтомологию ключом к будущему!
Она расхохоталась и прижала его к себе одной рукой, другой придерживая кисточку, связанную тонюсенькой трубочкой с машинкой на столе. Он поцеловал ее – приступы ее гнева разряжались и проходили, как молнии, в них не было ничего затяжного или угрожающего. Потом включил голосом настенную полоску и запросил расписание на сегодня. Он нуждался в таком напоминании, пожалуй, больше, чем кто-либо во всем вторнике.
В половине восьмого они с Озмой идут на артистическую вечеринку. Значит, битых два часа придется стоять, пить коктейли и говорить с людьми, большей частью насквозь фальшивыми. Правда, будет и несколько таких, с которыми поговорить приятно.
А завтракает он с Энтони Хорн, генеральным комиссаром манхэттенских органических сил. И вряд ли речь у них пойдет о полицейских делах. Она иммер.
Напоминалось также, что ему следует зайти к майору Уолленквисту по поводу дела Янкева Гриля. Кэрд нахмурился. Этот Гриль – гражданин понедельника. Как его фамилия оказалась в файлах их округа?
Кэрд вздохнул. Он не знал даже, как выглядит Гриль. Но скоро он это узнает.
Глава 3Поцеловав Озму на прощание, Кэрд вывел из гаража велосипед, один из шести. Не проехав и нескольких футов, он понял по жуткому скрипу, что жители понедельника не удосужились смазать педальный механизм, и тихо выругался. Надо бы оставить им ругательную запись, хотя это не такое уж серьезное упущение. Он попросит их участкового механика заняться этим. Вообще-то это не положено, но разве можно быть детективом-инспектором, не пользуясь при этом какими-то маленькими привилегиями?
Нет. Это все-таки нехорошо. И будь он проклят, если поедет на работу на машине, которая его раздражает и привлекает к себе внимание. Кэрд вернулся в гараж и взял другой велосипед. Этот тоже скрипел. Ругаясь, он взял третий, последний взрослого размера, и выехал из гаража. Увидев Озму, согнувшуюся пополам от смеха, он гаркнул:
– Выпрямись! Выглядишь точно корова! И оденься по-человечески!
Озма, не переставая смеяться, показала ему средний палец.
– Хорошенькие у нас отношения, – буркнул он, выехал за белый штакетник на Бликер-стрит и свернул за угол, на велосипедную дорожку вдоль канала. Двое мужчин, удивших рыбу с берега, мельком взглянули на него. Как всегда, на дорожке было полно пешеходов, которым там ходить не полагалось. Многие видели его органический значок, но еле давали себе труд посторониться, а другие и этого не делали.
Пора провести очередной рейд, подумал Кэрд. Правда, пользы от этого никакой – сдерут с нарушителей мизерный штраф, и все тут. Ну их. Его дочь Ариэль, историк, говорила ему, что манхэттенцы никогда особенно не соблюдали правил дорожного движения. И даже в нынешний законопослушный век нарушений столько, что офицеры-органики предпочитают смотреть на них сквозь пальцы.
В воздухе еще сохранилась ночная прохлада, но становилось все теплее. Однако в спину Кэрду дул попутный ветер со скоростью пятнадцать миль в час, помогая крутить педали и создавая легкий холодок. На небе не было ни облачка. Дождя не было уже двенадцать дней, а восемь последних термометр показывал больше ста двенадцати по Фаренгейту. Кэрд исправно нажимал на педали, лавируя между пеше: ходами. Иногда он поглядывал на канал в десяти футах под собой. По каналу сновали гребные лодки, водные велосипеды и маленькие баржи, толкаемые маленькими буксирчиками. Дома вдоль дорожки стояли в основном двухэтажные, различных стилей; иногда между ними попадался шестиэтажный жилой дом или двухэтажный распределитель товаров. Вдали по правую руку возвышалось огромное здание Тринадцати Принципов, единственный небоскреб на острове. Когда-то на его месте стояло здание Эмпайр Стэйт – Билдинг, снесенное пять обвеков тому назад.
Кэрд проехал двенадцать мостов через канал и вдруг увидел, как идущий в шестидесяти футах перед ним пешеход бросил на мостовую банановую кожуру. Джефф посмотрел по сторонам. Ни одного органика поблизости не было. Видно, правду говорят, что органики всегда тут как тут – только не тогда, когда надо. Придется выписывать штраф самому. Он взглянул на часы. Ему осталось пятнадцать минут, чтобы явиться на службу вовремя. Придется опоздать. Но если он задержится по служебным делам, его извинят.
Кэрд затормозил. Нарушитель, тощий бледненький человечек – его малый рост и бледность уже сами по себе вызывали подозрение, – внезапно увидел, что рядом органик. Он застыл, завертел головой, потом усиленно заулыбался и стащил с головы коричневую вьетнамскую шляпу, обнажив нечесаную русую шевелюру.
– Она сама выпала, – заныл он. – Я как раз собирался подобрать.
– Тогда почему же вы от нее удалялись? – спросил Кэрд. – Вы уже отошли на целых двенадцать футов и от кожуры, и от урны на стене.
Кэрд указал на уличную телеполоску:
НЕ СОРИТЬ
ТОТ, КТО СОРИТ, ПОСТУПАЕТ НЕЭСТЕТИЧНО, АНТИОБЩЕСТВЕННО И НЕЗАКОННО.
ОБО ВСЕХ ЗАМЕЧЕННЫХ НАРУШЕНИЯХ СООБЩАЙТЕ ПО ТЕЛЕКАНАЛУ 245–5500
Кэрд опустил подпорку велосипеда, открыл сумку, стоящую в корзинке на раме, достал из нее ярко-зеленый ящичек, выдвинул экран.
– Попрошу опознавательный знак.
Провинившийся, держа в одной руке так и не надкушенный банан, снял с шеи цепь. Кэрд взял диск с семью лучами и вставил один из лучей в прорезь своего ящика. На экране появилась надпись:
ДОРОТИ ВУ РУТЕРБИК CZ-49V. № 27–8b* WAP 412.
Кэрд просмотрел биографические и поведенческие данные, пошедшие вслед за фамилией и личным номером. Рутербик имел четыре взыскания, все за неряшество, но за засорение общественных мест пока не привлекался. Ни досье Рутербика, ни его проступок не давали Кэрду оснований навести на него «небесный глаз» спутника.
Рутербик придвинулся поближе, чтобы взглянуть на экран.
– Окажите снисхождение, офицер!
– А вы подумали о своих согражданах? Что, если кто-нибудь поскользнулся бы на вашей кожуре?
– Ну, простите меня. Я правда не подумал. У меня, офицер, голова другим занята. Ребенок болеет, жена пьет, и я уже пару раз опаздывал без уважительной причины – так это называется. Куда им еще уважительней? У меня одни заботы в голове. У вас тоже есть свои заботы, правда ведь? Ну, может, и нет, раз вы органик. А у меня вот есть, и у всех есть. Имейте жалость. Я больше так не буду.
Кэрд запросил картотеку. На экране вспыхнули все данные на Рутербика, включавшие тот факт, что Рутербик говорил другим офицерам то же, что и Кэрду. Тогда как детей у него не было, а жена ушла от него три недели назад.
– Теперь я снова опоздаю, если вы меня не отпустите. Я не могу допустить, чтобы мне опять срезали кредит. Я и так мало зарабатываю. Еле на жизнь хватает.
Государство гарантировало, что на жизнь должно хватать всем. Рутербик знал, что Кэрд проверяет его досье, но продолжал врать. А ведь он знал, что ложь обойдется ему как минимум в еще один вычет.
Кэрд вздохнул. Ну зачем они это делают?
Ему-то следовало бы знать. Он гораздо более тяжкий преступник, чем Рутербик, который, собственно, только мелкий правонарушитель, а не уголовник. Но Кэрд верил, по крайней мере уверял себя, что верит, что между ним и другими преступниками есть разница. Качественная разница. Кроме того, если он сейчас из ложного сочувствия отпустит Рутербика, то поставит под удар самого себя. Да и брошенная кожура не просто является нарушением – она действительно опасна.
«И я никому не приношу вреда.
Да, пока нет. Но если меня поймают, многим придется плохо».
Кэрд достал из сумки камеру, зажал ее между двумя пальцами, глядя одним глазом в мини-объектив, и щелкнул. Полученную фотографию он вложил в другую щель своего терминала. Экран показал, что фотография передана и записана в файл. Она подтверждала также, что виновный – действительно Рутербик. Кэрд прочел в микрофон взыскание, наложенное на Рутербика. Через несколько секунд экран подтвердил, что взыскание занесено в файл и на диск нарушителя.
Кэрд вернул диск Рутербику.
– Я оказал вам снисхождение. Вам не нужно являться в суд немедленно. Можете зайти туда после работы. Положите кожуру куда следует и можете идти.
Лицо Рутербика было под стать его нытью – вытянутое, узкое, с длинным унылым носом, близко посаженными водянисто-голубыми глазками и с подбородком, который так и не развился в материнской утробе. Плечи у него были покатые, волосы нечесаные, а платье рваное. От такого следовало ожидать только раболепия – того, что случилось, Кэрд уж точно не ожидал.
Рутербик надел свой диск на шею и пошел прочь, опустив глаза. И вдруг он взвыл, мордочка хорька преобразилась в оскал дикой кошки – а в следующий миг он толкнул на Кэрда старушку, которая как раз проходила мимо. От толчка Кэрд налетел на свой велосипед и повалился вместе с ним на мостовую. Он завопил от боли – край педали врезался ему в позвоночник. Не успел он встать, Рутербик взвился в воздух и прыгнул обеими ногами, обутыми в сандалии, Кэрду на грудь. У Кэрда из легких с шумом вырвался воздух, и он не смог издать ни звука, когда педаль с новой силой врезалась ему в спину.
Рутербик схватился за руль, выдернул велосипед из-под Кэрда и побежал с ним к бордюру, а потом спустил его в канал. Терминал и сумка пошли на дно вместе с велосипедом.
Кэрд, вновь обретя дыхание и силы, взревел и кинулся на врага. Рутербик будто бы побежал, потом упал на одно колено, ухватил Кэрда за руку, опрокинулся на спину и всадил ноги Кэрду в живот. Кэрд полетел прямо в воду, чуть не ударившись при этом о борт лодки.
Когда он выплыл, отплевываясь – больше от бешенства, чем от воды, – наверху маячила ухмыляющаяся рожа Рутербика.
– Ну что, свинья, получил?
Рядом возникли другие лица. Кэрд крикнул им, чтобы задержали Рутербика, и лица тут же скрылись.
– Вы не исполняете свой органический долг! – заорал Кэрд, но никто уже не слышал его, кроме двух ухмыляющихся человек, сидевших в лодке. Они втащили его через борт и доставили к лестнице под мостом Западной Тридцать третьей улицы. Когда Кэрд выбрался на дорожку, Рутербика и след простыл. Кэрд связался через наручные часы с участком и распорядился, чтобы водолазы достали его велосипед, сумку и терминал. Остальную часть пути он прошел пешком.
Участок на углу Восточной Тридцать третьей и Вуманвэй занимал четвертую часть шестиэтажного дома, составлявшего целый квартал. Мокрый и мрачный Кэрд прошел по входной аллее, где по бокам стояли каменированные офицеры в форме, погибшие при исполнении служебных обязанностей. Они стояли как живые, в достойных позах, хотя при жизни далеко не все вели себя достойно. Ближе всех ко входу на шестифутовом гранитном пьедестале возвышался Абель Ортега, Гончий Пес, былой наставник и напарник Кэрда. Кэрд всегда говорил ему «доброе утро», хотя кое-кто из его коллег находил этот ритуал патологическим. На этот раз Кэрд прошел мимо Ортеги молча, даже не взглянув на него.
И не ответил на приветствие дежурного сержанта. Тот крикнул ему вслед:
– Эй, инспектор, а я и не знал, что дождь идет! Ха-ха-ха!
Не обращая внимания на любопытные взгляды, Кэрд пересек большой вестибюль и зашагал по коридору. В конце помещалась раздевалка. Кэрд открыл шкафчик, выбрал один из дюжины балахонов, а свой мокрый повесил на крючок.
Он поднялся на лифте на третий этаж и вошел в свой кабинет. Экран на столе извещал его о том, что он и так знал. Ему следовало незамедлительно связаться с майором Рикардо Уолленквистом. Вместо этого Кэрд доложил в компьютер, что он на месте, и затребовал досье на Рутербика. Последний его адрес был Кинг-стрит, номер сто. Кэрд вызвал двух пеших патрульных того района и попросил их проверить квартиру. Ему сказали, что это уже сделано пять минут назад. Домой Рутербик не приходил и на работу не явился.
Значит, скорее всего, он ни тут, ни там уже не появится. Совершив нападение на офицера – свое первое серьезное преступление, насколько известно, – он скорее всего подался в район «минни» около Гудзон-парка. Там селились люди, живущие на минимальное гарантированное пособие, личности, по какой-то непонятной причине не желающие работать. Имели они также тенденцию скрывать у себя преступников. Время от времени органики устраивали в этом районе облаву и отлавливали кое-кого из находящихся в розыске. Как видно, пора провести очередную акцию.
Кэрд велел принести кофе и, попивая горячий напиток, немного поостыл. И даже посмеялся, представив себе картину своего купания. Сцена была безусловно смешная, хотя опозорился он сам. Если бы он увидел такое в кино, то хохотал бы. И нельзя в какой-то мере не воздать должное Рутербику. Кто бы мог ожидать, что этакий нытик, плакса, этакое ничтожество вдруг так взорвется?
Его розыск лучше предоставить патрульным. Кэрд выключил экран и хотел отдать полоске команду соединиться с кабинетом Уолленквиста, но вспомнил, что ему надо подать заявление на ребенка. Но не успел он назвать код отдела рождаемости Бюро Народонаселения, на полоске появилось лицо Рикардо Уолленквиста (Долбилы).
– Доброе утро, Джефф! – Его жирная красная рожа прямо сияла.
– Доброе утро, майор.
– Видел мой вызов?
– Да, сэр. Пришлось заняться одним неотложным делом. Я как раз собирался…
– Зайди ко мне, Джефф. Прямо сейчас. Есть кое-что интересное. Это тебе не мелочевка какая-нибудь, не спекуляция дистиллированной водой. Лучше поговорим с глазу на глаз.
– Иду, майор, – сказал Кэрд и встал.
Уолленквист придавал большое значение личным контактам. Общение с помощью электроники он не одобрял. Это слишком безлично, слишком отстраненно.
«Сколько барьеров! Провода, волны, экраны! Нельзя узнать человека по-настоящему или проникнуться к нему симпатией, и он не узнает тебя и не почувствует симпатию к тебе, если говорить через аппаратуру. Вы просто призраки и больше ничего. Тут нужна плоть и кровь, дорогуша. Нужно потрогать и понюхать. Электричество, оно в душу не заглядывает. Не передает нужные сигналы. Лицом к лицу, нос к носу – это другое дело. Видит Бог, мы и так утратили уйму человеческого. Надо сберечь остатки. Плоть к плоти, глаза в глаза. Потрогать и понюхать».
Все это прекрасно, думал Кэрд, поднимаясь в лифте. Беда в том, что Уолленквист жить не может без лука. Ест его на завтрак, обед и ужин. И при этом норовит держаться как можно ближе к человеку, с которым говорит.
Кабинет Уолленквиста был в два раза больше, чем у Кэрда – так оно и следовало. Сам майор, однако, был лишь на четверть крупнее своего лейтенанта. Ростом шесть футов семь дюймов, весил он двести восемьдесят семь фунтов. Фунтов девяносто приходилось на избыточный жир. Департамент Здравоохранения, конечно, выражал свое недовольство, но у майора было достаточно связей, чтобы ему не слишком докучали. Мелкий бюрократ не решился бы атаковать напрямую майора-органика, а руководство департамента не очень-то ретиво боролось и с собственным жирком. Рядовой обыватель – дело другое, вот он-то должен соответствовать всем меркам этого, официально бесклассового, общества. Так оно было всегда, так и будет.
Майор поднялся с огромного мягкого кресла, когда вошел Кэрд, и потряс в воздухе сложенными вместе руками. Кэрд ответил тем же.
– Садись, Джефф.
Кэрд взял себе стул. Уолленквист обошел свой полукруглый стол и присел на его край, подавшись вперед так, что казалось – он вот-вот упадет. Как Шалтай-Болтай, подумал Кэрд. Но тот хоть луку не ел.
– Ну как там жена, Джефф? – ухмыльнулся Уолленквист.
На секунду Кэрду стало дурно Уж не совершила ли Озма чего-то противозаконного?
– Прекрасно.
– Все букашек раскрашивает?
– Ну да.
Уолленквист расхохотался и хлопнул Кэрда по плечу.
– Вот здорово, да? Не знаю, искусство это или нет, зато реклама хорошая. Ее все знают. Я слышал, даже вечер в ее честь устраивают.
У Кэрда отлегло от сердца. Майор просто создает душевный настрой. Живое общение – глаза в глаза, нос к носу.
– А дочка как поживает? Ариэль… Маузер, верно?
– Чудесно. По-прежнему преподает в университете Восточного Гарлема.
Уолленквист кивнул. Его щеки затрепетали, словно паруса.
– Вот и славно. На вечер, значит, идете? Будет кто-нибудь, кого я знаю?
– Возможно. Это такое богемное сборище. Устраивает его Малькольм Чен Кант, хранитель Музея Двадцатого Века.
– Да, я о нем слышал, конечно. Но сам в тех кругах не вращаюсь. Хорошо, что ты там бываешь. Органик должен знать людей, не принадлежащих к его профессии.
«Тебе и невдомек, сколько таких людей я знаю», – подумал Кэрд. И продолжил ритуал, осведомившись о здоровье майора, его жене, двух детях и трех внуках.
– Чудесно, лучше не бывает.
Уолленквист сделал паузу. До этого момента Кэрд старался держать голову так, чтобы видеть майора только уголками глаз. Теперь он повернулся к начальнику лицом – и получил полный заряд.
– У меня такое дельце – сразу ушки насторожишь, – сказал Уолленквист. – Дневальный! Ага, я ж говорил! Мигом встрепенулся, да? – Он ткнул Кэрда в плечо. – Общее руководство, конечно, я оставляю за собой, но все удовольствие получишь ты. Ты отличный мужик, ей-Богу, и больше того – ты мне нравишься!
– Спасибо, – сказал Кэрд. – Мне тоже… отлично работается с вами.
– Я своих людей знаю. Пусть это нескромно, но есть у меня этот нюх, умение отбирать лучших из лучших. Ты у нас, Джефф, настоящая ищейка.
