Текст книги "Сын президента"
Автор книги: Фэй Уэлдон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Дэнди плохо выглядит, доктор Грегори. Когда возникает его лицо на экране телевизора, когда я гляжу в его глаза, я вижу там болезнь и печаль.
Да, конечно, нельзя глядеть в глаза того, кого видишь на экране. Начать с того, что камеры искажают картинку, которая превращается в невидимые волны, исчезающие, пока их не поймают на лету и не представят, в самом приблизительном виде – как фальшивый чек невежественному банкиру – в качестве подлинного образа. То, что я вижу, всего лишь туманная копия оригинала, но мне этого достаточно.
Да, вероятно, я вижу то, что хочу видеть. Какая-то частица меня хочет, чтобы он умер, сморщился как долгоножка, и засох в каком-нибудь пыльном углу. Я хочу, чтобы с ним было покончено раньше, чем со мной.
15
Только постепенно я осознала, что замкнутый мир, созданный Дэнди и мной для нашей любви, имеет оборотную сторону в материальной действительности. Я была фактически узницей, и по мере того, как пыл Дэнди угасал, меня все больше охватывал страх.
– Далеко внизу бежали машины. Блестящий купол Капитолия передразнивал Древний Рим; огромные золотые орлы, усевшись на медные насесты, издавали презрительный клекот. Перед Белым домом сверкающими складками повис государственный флаг. Искрясь рябью и белой пеной, спешил из города Потомак, прочь на восток, к далеким морям и моему родному дому в невообразимой дали.
К тому же я сделалась робкой. Я была такой отважной в постели, что, возможно, на это ушла вся моя смелость. Но мне и ни к чему было покидать гостиницу. Я никого не знала в Вашингтоне. Я представила в «Стар» свой отчет о полете «Конкорда», но они напечатали его, настолько все исказив, Причем без подписи, что, когда Дэнди показал мне его, я даже не сразу догадалась, что это моя статья.
Я еще раньше позвонила Корину, редактору отдела, и сказала, чтобы в ближайшее время он не ждал от меня известий, я отправляюсь в южные штаты собирать материал о возрождении ку-клукс-клана. Тогда междугородный телефон еще работал; но я и недели не прожила в гостинице, как он испортился. Звонить можно было только к нам. Время от времени приходили его чинить, но, похоже, после этого аппарат еще сильней разлаживался.
Поскольку мне некому было звонить, меня это не волновало. Офис Дэнди по-прежнему мог с ним связаться, оттуда звонили все чаще и чаще, и все чаще и чаще, поговорив по телефону, он уходил на час и больше, затем на вечер, а вскоре и на всю ночь. Сенат, как я выяснила, не заседал. У Дэнди были летние каникулы. По внутреннему телефону я звонить могла: к портье, в косметический кабинет, в плавательный бассейн.
У меня не было денег, но я могла брать что угодно за счет Дэнди в очень дорогом магазинчике женской одежды и книжном киоске в холле.
После стирки в гостиничной прачечной мои собственные платья превратились в лохмотья. Поэтому я была вынуждена носить то, что покупала внизу. Платья из натурального шелка и кашемировые шали, изящные туфельки и множество украшений, по большей части из золота. В косметическом кабинете мне подстригли и завили волосы и высветлили несколько прядей, выкрасили ресницы, покрыли воском ноги.
Дэнди нравилось, когда я выглядела, как он говорил, ухоженной. Разница между одетой и раздетой, нравственной и безнравственной, между прохладной неуязвимостью женщины в одежде и ее разгоряченной уязвимостью, когда она ее сбросит на грани оргазма, – вот что любил Дэнди и чему, сказать по правде, я тоже знала цену, В конце концов, единственное, что мне теперь оставалось, это одеваться и раздеваться, мыться и снова пачкаться. Почему бы и нет?
Есть мужчины, предпочитающие распустех, которые словно только-только встали с постели, причем, если судить по их виду, случайно и временно. Им некогда причесаться или стереть пятно от супа на наброшенном второпях платье, они должны немедленно вернуться в постель. Должна признаться, доктор Грегори, это всегда был мой стиль.
Но я заметила также, что мужчины превращают нас в таких женщин, которые – так им кажется – отвечают их желаниям, а затем перестают нас желать. Дэнди влюбился в энергичную и честолюбивую молодую особу с грязью под ногтями, и за какие-то полтора месяца, просто делая то, что он хочет и то, что он говорил, будто хочет, она превратилась в раздушенную одалиску, и больше он ее не хотел.
А может быть, я что-то сделала не так? Сколько раз я слышала, как, сидя на развалинах любви, работы, семьи, карьеры, люди вновь и вновь задавали себе этот грустный вопрос. Что я сделал? В чем ошибся? Что не так сказал? Будто одно слово, один поступок, один недостаток могут привести к гибели и краху. Будто мы полагаем, что лишь притворяясь кем-то иным, отличным от себя, лишь искажая правду, можно достичь счастья. Чего удивляться, что мы идем по жизни на цыпочках. В чем я ошиблась? Сказала что-то не так? Ах, вернуть бы вчерашний день! У-у-у.
Не спорю, у меня изуродованное лицо. В детстве меня лягнула лошадь. Вы разве не заметили? Любимая лошадь матери. Когда она сдохла, мать отдала набить из ее головы чучело и повесила на стену в доме, где я выросла. Это не мойрот, не мой подбородок, не мой нос.
Пит и Джо без конца говорили о смерти, увечьи, изнасиловании и убийстве. Я слышала их сквозь стену. Они были вынуждены показать мне достопримечательности Вашингтона по распоряжению Дэнди, но каждую минуту оглядывались по сторонам в поисках насильников и грабителей, так что наша прогулка не доставила мне удовольствия. Эти шизофренические страхи заразны. С тех пор улицы кажутся мне опасными; там полно темных закоулков, где любой, если только представится случай – а что еще надо? – может внезапно наброситься на тебя, прижать к стене и изнасиловать.
Я, которая никогда раньше не боялась ничего и никого, теперь рассматривала бесстрашие как недостаток воображения.
По мере того, как Дэнди утрачивал свою любовь, я утрачивала самоуважение. Я сделалась слезливой, принялась упрашивать и молить. Побудь со мной, не уходи, разве ты меня больше не любишь? Что я сделала? Разве я это заслужила? Как ты можешь быть так жесток?
Мне бы не хотелось вспоминать об этом времени. Джо и Пит подкрались ближе. Я видела, как сочится сигаретный дым из-под двери спальни прежде, чем его всасывал кондиционер.
Как-то ночью, когда я лежал одна, без сна, и плакала, открылась дверь, и они вошли в комнату. Джо сел на постель с левой стороны, Пит – с правой. Они так часто говорили о насилии, что, естественно, это было первое, что пришло мне в голову.
Дэнди лишил меня своего покровительства, подумала я. Оставил меня слугам, собакам. Я – крошки с его стола; они станут обнюхивать меня, лизать. Слишком долго он пиршествовал под их алчными носами. Они прожорливы, злы и голодны.
Им не надо было много говорить. Джо сидел слева, Пит – справа. Одеяло крепко прижало меня к кровати. У меня немного текло из носа, ведь я плакала, и мне было не выпростать руку, чтобы взять платок.
Они сидели и смотрели на меня. Затем Пит подвинулся.
«Лучше сядь», – сказал он.
Ночная рубашка на мне была шелковая, с кружевами. Купленная в магазинчике внизу. В этой гостинице останавливались крупные чиновники и политики, встречались там со своими любовницами и покупали такие рубашки в подарок женам, без сомнения, надеясь так или иначе связать фантазию и реальность. Настоящий шелк, настоящее кружево. Качество!
Дома я плавала нагишом в смешанной компании и не видела в этом ничего дурного. Тело есть тело, все мы, девушки, так думали в пику своим матерям – а не орудие соблазна. Грудь дает пищу младенцу или эротическое наслаждение тебе самой и твоему партнеру при подходящих условиях – и все. Прикрывай ее или обнажай – какая разница? То, что условия могут быть навязаны помимо твоей воли, мне и в голову не приходило.
– Сядь, – повторил Пит, – мы хотим тебе что-то показать.
Я села, и кружевная оторочка рубашки спустилась ниже сосков. Я чувствовала это, но не опускала глаза. Джо протянул руку и дотронулся до правой груди.
«Нет», – сказал Пит, и Джо подтянул верх рубашки, улыбаясь, с дружеским, понимающим и отеческим видом, сперва с правой стороны, затем с левой, пока я снова не приняла приличный в их глазах вид.
«Так-то лучше», – сказал Джо. И я почувствовала то, что они хотели дать мне почувствовать – что я беспомощна, что они могли бы изнасиловать меня, если бы хотели, но они не хотят, ведь даже для них я не больше, чем шваль. Я могла заразить их безволием или потворством своим желаниям, или любыми другими качествами, которые пенились и кипели в изнеживающем тепле моего тела – этого рассадника зла. Я существовала в женской плоти; была вместилищем для сексуальных отбросов мужчины. И поскольку, считали они, я сама это выбрала, ничем другим я быть не могла.
Американцы не придают особого значения силам, лежащим вне нашего контроля. По их мнению, каждый человек сам выбирает свою участь – и свой образ жизни. Им некогда возиться с беспомощными, потерявшими надежду, отчаявшимися. Тот, кто бредет по этому пути, тоже, видимо, сам его избрал. В рациональном рассудке нет места жалости. Меня Пит и Джо, безусловно, не жалели.
Пит хотел показать мне фотографию в вечерней газете. Дэнди в ресторане рядом с молодой женщиной. Он глядел ей в глаза и улыбался: они поднимали бокалы и улыбались. Все окружающие тоже улыбались. Друзья Дэнди и его коллеги – те, с которыми я не встречалась. «Самый молодой сенатор пьет за здоровье самой старшей дочери». Не сомневаюсь, что она спала в батистовой сорочке. И при открытом окне.
Они оставили мне газету. Почитать. Они ушли из комнаты, но я успела, когда куртка Джо распахнулась, увидеть у него под мышкой кобуру.
Я прочитала текст. Она была старшей дочерью в банкирской династии и должна была унаследовать все нефтяные миллионы своего деда. Одна из самых завидных невест Америки, так же, как Дэнди, – один из самых завидных холостяков. Эпитеты, которыми награждали Дэнди, были: «застенчивый», «многообещающий», «обаятельный», «блестящий». Она была «искрящаяся», «потрясающая» и «спортивная». Казалось, в ушах уже звенят свадебные колокола.
Впоследствии, когда я работала для Би-би-си, я попыталась добраться до источника этой вырезки, но мне это так и не удалось. Я думаю, его и не существовало, просто плод фантазии одного из агентов ФБР, с которыми были связаны Пит и Джо.
Они хотели удостовериться в том, что я знаю свое место; знаю, что меня побили, оставили далеко позади. И палец Джо на моей груди был не случаен: он сделал это намеренно, чтобы напугать и унизить меня. Казалось, им даже было заранее известно, в какой я буду ночной сорочке. Вполне возможно. Комната с самого начала была напичкана скрытыми камерами и микрофонами; с ведома или без ведома Дэнди.
Я уверена, что Джо и Пит могли обмениваться друг с другом подробностями любой своей интрижки на стороне и не видели в этом ничего особенного. Почему бы и нет – в мире, где женщины в постели четко делятся на две группы: жены и шлюхи. Возможно, если на то пошло, Дэнди был таким же. Возможно, страсть, которую он якобы испытывал, была всего-навсего пародией, близость – притворной, акт исполнялся на потеху зрителей, а мое доверие, моя любовь были просто номером в общем дивертисменте.
Как бы то ни было, к этому времени я уже достаточно напугалась. Никто не знал, где я. Пит и Джо были вооружены. Дэнди я надоела. Я могла с полной легкостью исчезнуть, и никто не узнает, не потревожится, не станет задавать вопросы. Я была наказана за то, что гордо и свободно шла по жизни, без имущества, без долгов, без кредитных карточек. Ни одна залоговая компания, ни ребенок, ни бывший любовник не начнут разыскивать меня. Если тебе на всех наплевать, всем наплевать на тебя. Я пожалела, что не писала матери регулярно. Не получи она моего письма даже раз в полгода, это не встревожит ее, а ее описание пропавшей дочери, о которой в последний раз слышали в Алабаме, мало будет напоминать ту девицу, что сожительствовала какое-то время с кем-то в вашингтонской гостинице, а затем, как принято у таких размалеванных, лощеных девиц, отбыла в неизвестном направлении.
Той ночью Дэнди вернулся как всегда. Я ничего не сказала о фотографии в газете и сделала вид, будто верю всему, что он говорит в свое оправдание. Отчаяние толкало меня на хитрость. Я поражалась самой себе, тому, что могу улыбаться и ласкать его, словно все в порядке и он мне верит. Обман кружит голову, успешная уловка вызывает ощущение могущества. Этих эмоций было достаточно, чтобы поддержать меня – во всяком случае, на какое-то время. Скоро душевная травма из-за утраченной любви их пересилит, сильней окажется и унижение, вызванное пустой надеждой, но пока я знала одно: я в опасности и должна остаться в живых.
В ту ночь мы занимались любовью до бесконечности – я знала, как растянуть этот марафон, как завлечь Дэнди, контролируя собственную реакцию, подстегивая его. Я стимулировала желание, и его удовлетворение, и негу, и доверие. Это было нетрудно; я устроила качели: любовь – вожделение – снова любовь. В результате он выбился из сил, я нет. Он уснул, я нет – то самое, чего я добивалась.
Бумажник Дэнди выпал из кармана брюк; он был сделан из мягкой телячьей кожи и туго набит новенькими долларами; они плотно прилегали друг к другу – не то что фунты, которые вечно старые, мятые и занимают много места. Я оставила пять долларов – на случай, если Дэнди понадобится утром такси, – остальное взяла. Надела самые скучные платье и пальто, самые удобные для ног и для ходьбы туфли. Драгоценности я оставила. Возможно, пригодятся «старшей дочери». Полезла за паспортом в верхний ящик туалетного столика – мне казалось, я клала его именно туда. Там его не было. Все потеряно, подумала я, я все равно, что мертва. Но затем обнаружила паспорт в ящике тумбочки. Я открыла его, посмотрела на свое изуродованное лицо – глаза уставились на меня в ответ – и вновь почувствовала себя самой собой, настоящей; ко мне возвратилось мужество. Жила же я раньше без Дэнди, смогу прожить без него | опять.
Джо и Пит спали, как вошло у них в привычку, в коридоре, на стоящих друг против друга кроватях.
Холодный воздух за стенами гостиницы напугал меня. Я от него отвыкла. Казалось, он был насыщен незнакомыми запахами. В лицо бил ветер. Сперва я даже не поняла, что значит это забытое ощущение. Словно пощечина, нанесенная чем-то, только не человеческой рукой. Я взяла такси до аэропорта Даллеса. Я намеревалась купить билет до самого далекого пункта, до которого хватит денег из бумажника Дэнди.
Мне повезло, денег хватило, чтобы доставить меня в Лондон, в аэропорт Хитроу. Самолет вылетал через час. И снова мне повезло: человек, занявший в салоне соседнее кресло, – из моего организма постепенно выходил адреналин, шок ослабевал и ушибы тела, и души, и сердца становились все чувствительней, – человек этот был Хомер.
16
До того, как я ослепла, я иногда садилась и глядела, ради чистого удовольствия, па то, как кружится белье за стеклом стиральной машины. Гляди-ка, вот она, рубашка Лоренса в красный горошек, самым удивительным образом переплетенная с другими знакомыми вещами, более бледной расцветки. А вот мои белые кружевные трусы! Как они туда попали? Вода, конечно, слишком горячая, рубашка Лоренса покрасит их в красный цвет. Я могла увидеть драму в стиральной машине, найти радость там, где ее не видят другие, – просто в освобождении от домашней, такой тяжелой и нудной работы, от необходимости тереть и скрести, поднимать и выжимать.
Однако теперь, когда я пользуюсь посудомоечной и стиральной машинами, я должна доверять им куда в большей степени, чем зрячие люди. Я должна помнить, сколько программ назад я насыпала в моечную машину порошок, быть уверена, что стиральная машина не переполнена и все наше белье не стало лиловым от красной и синей краски.
Я должна хоть что-то делать. Позвольте мне хотя бы быть полезной. Лоренс предлагает делать все эти вещи за меня, но я не хочу. Я держусь за разделение труда; в прошлом оно меня никак не устраивало, но то было раньше. Феминизм – роскошь, Мир делится на способных работать и неспособных, а не на мужчин и женщин.
Однажды в среду утром, когда я вынимала белье из стиральной машины и клала его в сушилку, Изабел рассказала мне, что она ходит к доктору Грегори. Она предложила мне помочь, но я отказалась. Мне нравится ощупывать белье, пока оно мокрое, я лучше его узнаю. Парикмахеры тоже предпочитают стричь мокрые волосы, а не сухие.
– Я говорю ему абсолютно все, – сказала Изабел. – Как ты думаешь, это разумно?
– Но ведь именно это ты и должна делать, верно? – сказала я.
– У меня так укоренилась привычка обманывать себя, – отозвалась Изабел, – что эти разговоры совершенно выводят меня из равновесия. Если я признаюсь в разных вещах ему, вскоре мне придется признаться в них и Хомеру. Я вижу, что дело идет к тому.
– В каких вещах? – спросила я.
– В весьма существенных, – ответила она осторожно.
И она рассказала мне о своей встрече и браке с Хомером. Встретила она его, сказала Изабел, случайно.
– Каждый встречает своего спутника жизни случайно, – заметила я.
На манжете хлопчатобумажной рубашки Лоренса не хватает пуговицы. Ну, не важно. Незрячие могут пришивать пуговицы.
Она встретила Хомера в самолете. Похоже, ей было суждено встречаться со своими мужчинами в воздухе. По правде сказать, это было не совсем делом случая. У. Хомера был билет на более поздний рейс, но, когда он увидел, как она, обезумевшая, но еще похорошевшая от страха, регистрирует билет, он сменил свой рейс, чтобы лететь с ней вместе. Он признался в этом только много лет спустя. У него не было обыкновения заводить с девушками знакомство, как он выразился… под влиянием момента. Однако он оказался здесь, рядом с ней, словно случайно, и она увидела, что, по ее собственным словам, с ним на редкость легко разговаривать. С большинством мужчин, утверждала Изабел, говорить трудно, обычно беседа бывает односторонней – с его стороны, не с ее – от нее требуется только подавать своевременную реплику партнеру, улыбаться, выглядеть заинтересованной или пораженной, или то и другое вместе. Не спорю, признала Изабел, на наивную домоседку рассказы человека житейского, повидавшего белый свет, производят большое впечатление, но, чем чаще сам покидаешь свою страну, чем больше разъезжаешь, тем менее интересными они кажутся. А она, Изабел, стала в полном смысле слова кругосветной путешественницей.
Однако Хомер был не похож на всех прочих. Он заговорил с ней в легкой доверительной манере, как со старым другом, и она ответила ему тем же. Он хотел знать, что она чувствует, что думает, где была, куда направляется. Он почти влюбился в нее с первого взгляда, боялся ей не понравиться и в то же время весьма галантно предъявлял на нее права; он был искренне ею заинтересован, и она поверила ему. Это было ничуть не похоже на ее любовь к Дэнди – всепоглощающее, не зависящее от нее чувство, наваждение. То, что она испытывала теперь, было по сравнению с ним таким обычным, цивилизованным и в данных обстоятельствах проливало на душу целительный бальзам.
Она не сказала Хомеру ни где она была, ни как сбежала оттуда, ни того, до какой степени ее терзает страх.
Большинство женщин, убегающих от любовника или из-под супружеского крова, обычно сильно напуганы. Они страшатся даже самых мирных возлюбленных и мужей, словно, отвергнув их, превращают тех в чудовищ. Беглянки боятся наказания, избиения: перерезанное горло – в худшем случае, переломанные кости и выбитые зубы – в лучшем. Побег от Дэнди вызвал в сердце Изабел смертельный ужас; прибавьте еще сюда Пита и Джо, и станет понятно, что ее захлестывал страх, а береженого Бог бережет.
Изабел сказала Хомеру, что собирала материал для статьи в Алабаме; местный автобус, в котором она ехала, загорелся. Она была на волосок от смерти, потеряла в огне весь свой багаж, была свидетельницей кошмарных сцен, сумела кое-что купить в гостинице и теперь, еле живая, возвращается домой – вернее, не домой, дома у нее нет – обратно к сравнительному здравомыслию, заурядности и добросердечию Англии.
Куда, по правде говоря, скрывался бегством и сам Хомер, по различным, но сугубо личным мотивам, связанным с благосклонностью английского общества к людям, следующим литературным и лингвистическим традициям.
Хомер предложил Изабел занять комнату в квартире, которую он снимал в Хэмпстеде, до тех пор, пока она встанет на ноги. Близкое соседство, симпатия, здравый смысл и взаимное доверие привели к тому, что некоторое время спустя они разделили между собой эту комнату. «Некоторое время спустя? – заметила я. – Сколько же вы повременили?» – «Целый день, – ответила Изабел. – Я должна была быть теперь куда осторожней, ведь мне было что терять. Почти сразу по приезде я пошла в клинику, и мне надели противозачаточный колпачок».
Сперва мне показалось странным, что Изабел об этом упомянула. «Я видела, что все это растянется на долгий срок, объяснила она не очень вразумительно. – Что Хомер не только любовник, но и друг. Он будет со мной всю жизнь, а я буду с ним, независимо от того, до какой степени близости мы дойдем. Ты не представляешь, как это успокаивало, каким было утешением».
– Муж, любовник, друг, отец – все в одном лице, – сказала я.
– Именно, – отозвалась Изабел.
Что удивляться, если все мы на Уинкастер-роу, из конца в конец, завидовали ей.
