Текст книги "Сын президента"
Автор книги: Фэй Уэлдон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
12
– Ах, доктор Грегори, ну что мне сказать вам о любви? Вы сидите здесь в своем сером костюме, ваши бледные глаза не отрываются от моего лица; фиговое дерево трется ветвями об оконное стекло. Вы ждете, ждет весь мир. Вы понимаете меня? Бывает ли, что вас тоже охватывают чувства и освещают вашу жизнь? Бывает ли, что вы встаете с кресла, когда в кои-то веки остаетесь наедине с собой и меряете шагами комнату? Не трудно ли вам тогда дышать, не болит ли у вас грудь в том месте, где у нас помещается сердце, при одном воспоминании о любви? Нет, вы не похожи на сосуд, полный этого неземного блаженства; бледные руки неподвижно лежат на столе, сухие, словно из них высосали жизнь. Но, возможно, то же делает любовь, или память о ней. Она высасывает жизнь из живого, упивающегося блаженством тела и, когда уходит, оставляет лишь жалкое подобие тебя, ветошку, не нужный никому мусор, который следует смести в угол. Вы тоже ее жертва.
«Нет, я больше тебя не люблю». Что тебе остается? Объедки от обильного обеда – пищи богов, – годные лишь собакам. Схватить, проглотить и исчезнуть.
– Все ли мужчины и женщины узнают любовь прежде, чем расстаться с жизнью? Эту силу, этот источник света, который сверкает ярче солнца, отражается от снежных вершин и озер, настигает вас внезапно, проникая сквозь окна художественной галереи, ослепляя вас своим блеском в воскресный полдень, света столь жгучего, что вам надо, оберегая душу, скрестить на груди руки, чтобы оградить сердце от самой памяти о нем.
Я сидела рядом с Дэнди. Стюардесса застегнула на мне ремни. Форма синяя с красным и белым. Стюардесса была возмущена: я так легкомысленно отнеслась к первому полету «Конкорда», я заставила всех ждать. Затем она тоже села. «Конкорд» с грохотом двинулся по взлетной полосе – такой легкий самолет, видимо, не может иначе – и мы, бедные, загнанные сюда создания в норковых манто и галстуках с массивными золотыми булавками, осознали, сколь непрочная и хрупкая защита наше тело: слишком поздно, слишком поздно. Воздух сгустился от страха. О, Боже, прости нас. Мы взвились в небо, вопреки воле Создателя. Нечего сомневаться, что подобно Икару, переоценив свои силы, мы вспыхнем и сгорим, – пылающие обломки разлетятся по сторонам и исчезнут в пронзительной голубизне. И поделом нам.
Дэнди смотрел в окно. Я смотрела на очертание его головы и шеи, на мускулы под кожей, и сердце мое перевернулось от желания. Что это было, доктор Грегори? Бегство от страха? Люди всегда влюбляются друг в друга во время сверхзвуковых полетов? Нет, не думаю. Когда по пути из Австралии в мотор нашего реактивного самолета попала чайка, я оказалась в чужой постели, отдала свое тело, но не сердце. И с тех пор много раз оказывалась в чужой постели. Но теперь, глядя, как перекатываются мускулы под золотистой кожей Дэнди, я знала, что этому конец, и, если я останусь жива, все будет по-иному.
Дэнди обернулся и посмотрел на меня. Казалось, он ждал меня увидеть. Он не улыбнулся мне, и я не улыбнулась ему. По-моему, он даже чуть нахмурился. Удивительное дело. Скорость, с которой мы взмывали вверх, служила достаточным основанием для того, чтобы обменяться взглядом, чтобы подбодрить друг друга, да и просто признать, что происходит действительно нечто из ряда вон. Но мы смотрели друг на друга не просто как попутчики, а как мужчина и женщина, как возлюбленные. У него глаза карие. Мои, как вы, возможно, заметили – голубые. Вы заметили?
Когда вы влюблены, вы совсем по-другому глядите на людей. Вам больше не надо ни с кем соперничать, вы больше не думаете, что любовь другого человека зависит от того, насколько удачен ваш макияж. Вас не волнует то, что у вас маленькая грудь или жирные волосы, вы не осуждаете остальных женщин, вы перестаете говорить: почему эта не садится на диету, а та не моется почаще. Вы знаете, что все это мелочи, что любовь поражает вас независимо от них, и что одни женщины счастливы в любви, а другие – нет.
Везет в картах, не везет в любви.
Мы играли в карты, Дэнди и я: колоду нам предложила сине-бело-красная стюардесса. Она без конца предлагала нам сувениры из настоящей кожи или замши, или настоящего золота, подавала еду на подносах из настоящего дерева, где стоял столовый прибор из настоящего серебра; и бифштекс был вполне настоящий, и мы запивали его настоящим бордо; мы неслись как безумные по воздуху, а земля, изгибаясь, мчалась назад. О, мы были вполне настоящие. Я выиграла в карты, он проиграл.
Любовь! Дэнди взял меня за руку. Он знал, что я это позволю, что не отберу ее. Он держал мою руку так, словно хотел изучить, а мне его прикосновение было давно знакомо. Клянусь вам, будь мы в другом месте и не будь пристегнуты ремнями, не работай моторы, не ползи стрелка манометра в кабине пилота вверх, мы тут же упали б в объятия друг друга и занялись любовью, просто для того, чтобы узнать, так ли приятно коснуться друг друга внутри, как снаружи. Ведь произошла самая невероятная вещь: благодаря случаю – нет, влюбленные не верят в случай, они верят в судьбу: сама судьба предопределила, чтобы мужчина и женщина, некогда составлявшие неразрывное целое, а затем разделенные и разлученные неким гневным божеством, снова встретились и теперь должны по праву и справедливости воссоздать единое существо. Немедленно.
Любящие чувствуют, что, вновь их соединив, это божество испросило и заслужило Прощение за их начальную разлуку.
Вероятно, мы разговаривали. Конечно, мы разговаривали. Я знала, кто он. Я хотела знать о нем все. Он обо мне знать не хотел вовсе. Влюбленная женщина хочет обладать прошлым своего партнера, чтобы лучше защитить его от прежних страданий – для нее ясно, что без нее он должен был страдать. Влюбленный мужчина предпочитает, чтобы жизнь его партнерши начиналась в день их первой встречи. Во всяком случае, таков мой опыт.
Не забывайте, самые разные мужчины говорили, что любят меня, вовсе этого не думая. Разумеется, в разгар любовной игры это легко говорится, так же легко прощается и забывается. В других случаях слова эти являются актом агрессии. Они требуют благодарности. Ах! Он, дивный он, любит ничтожную меня. О, благодарю тебя. Да, я тоже тебя люблю. Тебе налить? Когда мужчина говорит, что он меня любит, я знаю, он ждет, что меня охватит трепет, я приду в экстаз от того, что его «эго» слилось с моим, но любовью обычно там и не пахнет. Он прочел книгу, другую, или увидел сон, другой, где я выступала в главной роли, и использовал слово, не то слово, чтобы выразить жажду взаимности, довольно мучительную, которую чувствует наше «я», когда, любя на самом деле одного себя, прилепится к кому-то другому. Сойдет любой другой. Я не это понимаю под любовью. Доктор Грегори, ваш карандаш постукивает, вы что-то записываете. Значит ли это, что я безумна? Значит ли это, что я неподходящая мать для Джейсона? Потому что я любила, знала любовь, была когда-то способна любить? Поверьте, все это осталось в прошлом.
У детей любовников нет родителей? Я знаю. Мой сын сирота. Бедный Джейсон.
– Простите, я сейчас перестану плакать. Потерпите.
Мы с Дэнди сошли с самолета. «Конкорд» приземлился, как огромная хищная птица. Легко сел на асфальт. От него исходил толчками оглушительный треск, он изрыгал огромные клубы черного дыма, но и то, и то оставалось позади, для других; так хорошенькая, балованная девушка сбрасывает на пол пропахшие потом спортивные штаны, чтобы горничная их подобрала. Собралась толпа; щелкали фотоаппараты, произносились речи. Дэнди крепко держал меня под руку на глазах у всего света.
Я увидела, что к нам приближается с дружелюбным, радушным видом какой-то американец с красным лицом. Он улыбался. Я могу поклясться, что под мышкой у него была Библия, но Дэнди сказал, что мне это причудилось под воздействием полета, страха и любви. Это был Гарри Максуэйн, политик, друг Дэнди, и, хотя он высоко почитал Библию, как поэтический памятник, и часто приводил оттуда цитаты, с собой он ее не носил.
Дэнди улыбнулся в ответ и тут же, еще не перестав улыбаться, пригнулся, как озорной мальчишка и, таща меня следом, помчался через преграды, которые во всех странах ставят на пути свободных и счастливых путешественников; преграды рухнули. Само собой, его узнавали; мне тоже махали – заодно. Бедный Гарри Максуэйн, безуспешно пытаясь понять, в чем шутка, смеясь, бежал за нами, но и тут не достиг успеха.
Мы взяли такси. Приехали в большую гостиницу. Здесь тоже все знали Дэнди. Я ждала в холле у обшитых золотым позументом электронных дверей; служащие мерили меня взглядами. Мне было все равно. Я уже много суток не причесывалась – потеряла гребешок. На мне были, кажется, джинсы и тенниска. Нет, не кажется, я знаю точно, что на мне было. Я до сих пор храню тенниску в углу платяного шкафа; она лежит там, скомканная, серым комочком. Когда я умру, кто-нибудь, верно, выкинет ее, спрашивая себя, что тут делает эта старая тряпка, какая грязнуля и неряха могла ее носить.
Дэнди поманил меня; мы поднялись в восемьсот одиннадцатый номер. Это был номер-люкс: за гостиными шли спальни, за спальнями – ванные комнаты. Все – розовое и золотое, всюду мех и бархат; окна выходили на Белый дом и дальше на Капитолий. Сияло солнце, небо за окнами казалось лазурным. Мы раскололи небо, Дэнди и я, пронзили его, разорвали и победили. Как Лоис Лейн и Супермен, взмывшие к небесной тверди под звуки ангельских струн, мы танцевали под музыку времени.
Мы лежали на кровати. Он задернул шторы – свет резал глаза.
– Нам вовсе не обязательно это делать, – сказал он. – В этом нет необходимости. Следующая неделя, следующий месяц…
– Я бы предпочла сейчас, – сказала я: его зубы прикусили мои соски, и я вскрикнула – не от боли и не от радости, но от любви. К нему.
Быть объектом поклонения странно и даже немного страшно; в тебе видят сам Ковчег Завета, святыню, где сосредоточена вся сила и вся благодать, истинный источник любви и жизни. Я стояла, скинув одежду, а сенатор из Мэриленда склонялся предо мной, как перед божеством, и с беспредельной серьезностью и благоговением проникал в меня, а, проникнув, погружался все глубже, прокладывая себе дорогу, овладевая и руша, опрокидывая и разметая все по пути; словно через меня он мог постигнуть самого Творца, разыскать тайные уголки Его Царства; он был Люцифер, одержавший победу, исследующий владения побежденного Господина, чтобы укрепить свою власть. В нем было неистовство, уверенность, сила и обещание вечного покоя.
Что до меня, я больше не была маленькая пронырливая потаскушка из Австралии, себе на уме; нет, я обитала в стране неземного блаженства, я разделяла величие небожителей, на меня снизошла милость господня, и все, чем владеет плоть и дух, все земное, пусть преходящее, могущество, принадлежало мне, нам двоим.
Я лежала на постели в гостинице в Джорджтауне, Вашингтон, он – на мне, во мне, и наша плоть, слившись воедино, была необъятным королевством, где мы могли бы жить до скончания времен.
Короли, естественно, стремятся сохранить свой трон: те же суровые, мудрые глаза смотрят свысока на поколение за поколением своих верноподданных. Лицо королевы меняется куда чаще – в небесном королевстве так же, как и здесь, на земле. Ее визит слишком затянулся, она надоела хозяину дома. Отрубить ей голову!
Но это было впереди. А пока в меня проникла путем осмоса частица того достоинства и силы, которыми был наделен мой Дэнди, их Дэндридж Айвел, благодаря игре случая при его рождении, удачному сочетанию генов и тем огромным надеждам, которые возлагала Америка на своего сенатора и которые, уже тогда, я в этом совершенно уверена, возносили его над простыми смертными. Я поняла при помощи Дэнди, что не только душа божественна, но и плоть, что в теле есть нечто мистическое, и даже в унизительном соитии, когда тело корчится на острие извращенных желаний, есть очищение. Он стер все воспоминания, все смутные следы других мужчин, которые познали меня до него, и сделал меня тем, что я есть сегодня: мой жизненный опыт не разрушил меня, не истощил мои чувства, напротив, я становлюсь все крепче, и каждая мелочь, которая происходит со мной, вдыхает в меня энергию. Дэнди сотворил то, что моя мать не смогла совершить в одиночку – он сделал меня неуязвимой.
Всем этим я обязана Дэнди. Я узнала, что слияние мужского тела с женским есть таинство, жертвоприношение, посвящение всего доброго, возвышенного, благородного, что есть в мужчине, – женщине; он, склоняясь, все отдает, она все принимает.
Я узнала, что физическая близость – это не вопрос победы или поражения, удовольствия или выгоды, хитрых приемов и физического отклика; я узнала, что чистейшее наслаждение, которое она дает, не принадлежит ни одному из партнеров, так же, как дитя не принадлежит ни одному из родителей; это свободный дух: он просто есть.
Вот так это было. Дэнди склонялся предо мной, как перед божеством, я послушно принимала его поклонение. Для Максуэйна, Пита и Джо было, разумеется, достаточно ясно, что я суррогатная богиня, идол, жалкая копия бессмертного оригинала. Но какое-то время мы оба, Дэнди и сама я, верили в мою божественность, в то, что я действительно материализовавшийся Дух.
Как можно сравнивать с этим все остальное? Двадцать дней такой любви стоят последующих двадцати лет. Я не знаю, как исчезает подобное наваждение, и ты переходишь в повседневную жизнь, и исчезает ли вообще. Это похоже на след самолета высоко в небе, узкая целеустремленная линия, все расширяющаяся по мере того, как время и расстояние оставляют ее позади и она уходит все дальше от источника своего появления, пока не развеется совсем. Не думаю, что смогла бы долго жить в раскаленной, взрывной атмосфере любви: у меня не хватило бы смелости. Лучше уж жить с Хомером.
Это было похоже на лихорадку; на совокупное безумие – считать, будто в глазах наших сияет душа, что мы сплетаемся в объятиях по велению духа, что наши стоны, прыжки и метания – есть проявление божественности, которая все заливает своим светом: моря, горы, небо. Возможно, Дэнди был прав; нам надо было просто сидеть рядышком и держаться за руки.
– Говорю вам, под конец, стоило ему коснуться моего мизинца, и все, мое тело сотрясали конвульсии; не только от желания, но и от его утоления.
– Естественно, у нас были неприятности и трудности. Гарри Максуэйн ходил взад-вперед по коридору восьмого этажа, пока не появились Джо и Пит и не впустили его в номер, а сами заняли более розовую из двух гостиных и так там и остались, играли в карты и курили. Я думала, они его друзья. Я думала: чему удивляться, Дэнди – американец, я не знакома с их культурой. К тому же он политик, это, верно, тоже меняет дело. Ему надо время от времени выходить отсюда, выступить с речью или принять участие в голосовании.
– Я думала, что Дэнди очень, очень умный. Я думала, что он к тому же честный. Меня это поражало. В конце концов, я – журналистка, а журналисты не очень высокого мнения о политических деятелях. И не потому, что журналистам удается познакомиться с ними поближе, чем остальным людям, а потому, что в силу своей профессии они тоже смотрят на мир и его страдания, как на пищу для собственной карьеры. Они не способны, в своем большинстве, понять, что такое идеализм, или гуманизм, или искреннее стремление служить обществу, да что там – просто горячее желание сделать мир лучше. Если бы они подозревали, что такая вещь существует на свете, они бы вонзили нож в яблоко до самой сердцевины и до тех пор крутили бы его, кроша белую чистую мякоть, пока не добрались бы до червя.
Думаю, я ставила Дэнди в тупик. Я вела себя иначе, чем привычные ему девицы. Я не была ни потаскушка, ни леди. Я ничего не просила ни денег, ни мехов, ни заверений, ни обещаний. Я не жаловалась. Я была иностранка. Он ничего обо мне не знал: просто женщина, тело и душа, но без меня ему было мучительно больно, а я теряла сознание и силы без него.
– Но не могла же я жить там до скончания века, верно?
13
Пит проверил все ее знакомства и связи. Конечно, это было все равно, что запирать дверь конюшни после того, как лошадь убежала, но все же лучше, чем сидеть сложа руки, прислушиваясь к звукам в соседней комнате, чувствуя, как с каждым скрипом кровати развеиваются как дым все надежды и потенциальные возможности их Комитета.
Почти все время он и сам не отказался бы быть на месте Дэнди; ему было стыдно взглянуть Джо в глаза. Они шлепали картами по столу и старались рассматривать случившееся в широком контексте.
Гарри Максуэйн, сидя в здании Эванса, читал им куски из «Песни песней»; казалось, его все это не очень тревожит. Джо пытался ему объяснить:
– С матерью все в порядке. Она живет в песчаном карьере в Западной Австралии с несколькими шелудивыми клячами. Но от отца можно ждать беды. Мы начинаем собирать на него материал. Сама девчонка – мелкотравчатая журналистка из третьесортной газетки. Но она путалась с Джерри Гримблом; алкоголик, годится ей в отцы. Когда-то он был на коне, был связан со многими людьми, с левыми – самыми крупными шишками. Мне все это не нравится, сэр. Честно. Не исключено, что ее подослали к нему. Агент.
«Доколе день дышит прохладою и убегают тени, – проговорил Гарри Максуэй, – пойду я на гору мирровую и на холм фимиама» [4]4
Песни песней, 4.6.
[Закрыть].
– Паранойя, – сердито сказал Дэнди, когда они поделились с ним своими соображениями; глаза его покраснели от любовных утех и недосыпа. – Вы, голубчики, просто беситесь от безделья. Почему бы вам не отправиться домой, к женам, они помогут вам выпустить пары. А пока что убирайтесь отсюда к чертовой матери.
– Агенты иностранных сверхдержав не ездят без гребенок, – добавил Дэнди, – с ненаманикюренными ногтями на ногах.
Пит и Джо воздержались от ответа, что, возможно, они именно так и делают, если знают его вкусы.
Под мощным воздействием сексуальной и романтической энергии Гарри Максуэйн бросил Библию и перешел на Теннисона. Прочитал им строчки из «Мод»:
– Сэр, ее отец жил с малайкой! Сочувствовал коммунистам еще со времен второй мировой войны. Политически активен, сэр. Сейчас проживает в Сайгоне, сэр.
Ей подобных на свете нет —
И не будет во веки веков…
разливался словами Гарри Максуэйн.
Как многие политики, он был несостоявшийся писатель. В юности он вычел пять лет из своей карьеры, пытаясь стать поэтом, и потерпел неудачу. Он столкнулся с неодобрением родителей и общества и был глубоко уязвлен. Но они были правы. Он человек действия, а не слов. Однако теперь, когда наступали трудные времена, предстояло важное дело, и Максуэйн чувствовал, что он никнет под грузом ответственности, он читал Библию или Теннисона, черпая покой и твердость духа в красоте языка и испытывая душевный восторг от чувствительности викторианцев.
Солнце зашло за Потомаком; длинная аллея пересекала газон и упиралась в могилы Кеннеди, вокруг которых все еще собирались верные их памяти; они склоняли головы под темным покровом, перебирали четки и шаркали ногами, бормоча вполголоса молитвы о прощении, благословении и мире. Как бы он хотел, чтобы Теннисон был сейчас жив.
– Сэр, – сказали Пит и Джо, – это надо пресечь. Как знать, возможно, она все фотографирует и записывает на ленту.
«Королева цветов, приходи поскорей,
– начал Гарри Максуэйн, —
Я томлюсь нетерпеньем, я жду;
Ты роскошнее роз и нежнее лилей,
Ты затмишь красотою звезду;
В жемчугах и шелках, в ореоле кудрей
Будь как солнце в волшебном саду!»
– Сэр, – сказали Пит и Джо, – вы же ее видели. Какие тут розы и лилеи? Какой еще там аре… или ари… Кого она затмит красотой?
– Дэнди считает, что кого угодно затмит, – сказал Гарри Максуэйн.
– Сэр, – сказали Пит и Джо, – вы можете представить ее в Белом доме? Можете представить ее в качестве Первой Леди?
– Кто говорит о браке? – спросил Гарри.
– Дэнди, – сказал Пит.
– Я побеседую с ним, – сказал Гарри, откладывая книгу.
14
Переход от этого состояния благодати – от любви к отсутствию любви, от доверия к страху был быстрым. Стоит закрасться сомнению, доктор Грегори, и все здание – твоя вера в себя – тут же рассыплется до основания. То, что ты считала замком, построенным на вечные времена, с башенками, стягами и трубными звуками, откуда взгляду открывается прекрасный вид до самого горизонта, оказывается горкой песка на морском берегу, детской фантазией, всего лишь не новым в природе опытом, конечная цель которого – разрушение. Стоит первой волне проникнуть в крепостной ров и устремиться вперед, окружая замок, до конца – один шаг. Скоро берег снова станет плоским, и отлив, идя на убыль, оставит позади лишь гладкий пляж. И все же замок стоял там, – само великолепие, доктор Грегори. Я не могу поверить, что берег ничуть не изменился. Я не хочу этому верить.
– Почему он перестал меня любить? Вы можете мне это объяснить? Мне легче понять, почему кто-то кого-то полюбил, чем почему кто-то кого-то разлюбил. Безумие понятней благоразумия. В том ли дело, что постепенно верх берет здравый смысл, желание сделать то, что советуют друзья и родные, и заслужить их похвалу, быть тем, чем они советуют быть, или в том, что тело, душа и ум просто не в силах долго выдержать такой накал, такое слияние воедино, превращение в общий сплав, и вновь должны распасться на привычные составные части, которые можно держать под контролем?
Когда-то давно я баловалась ЛСД. Передо мной расстилалась вся Вселенная, и я сама была Вселенной, на пользу или во вред, большей частью во вред, но поверьте, когда ты влюблен, это совсем другое. Мне нечего было волноваться о нравственности. Я была сама нравственность.
Я не принимала противозачаточных пилюль, доктор Грегори. У меня не было спирали. Правда, у меня был колпачок, но он остался в Эдинбурге на грязной полочке в ванной довольно сомнительной гостиницы. Как бы то ни было, я никогда не любила им пользоваться. Полагаю, Джо и Питу и в голову не приходило, что я не предохранялась, как они называют это. Такие девушки, как я, – другими словами, согласно их классификации, испорченные девушки, видали виды и знают, что к чему.
Что вам сказать? То ли я была не так испорчена, как они думали, то ли предпочла забыть то, что знала, – второе куда ближе к истине. Я хотела ребенка от Дэнди, хотела страстно. Я хотела иметь реальное, плоть от плоти, кровь от крови, растущее, думающее, сознательное свидетельство и доказательство нашей любви. Я хотела иметь физическое воплощение духовной истины. Ведь этим-то и должен быть ребенок – хотя так редко бывает, – творением мужчины и женщины, их противоположной природы, соединившихся, пусть временно, и не без участия Всевышнего, в изумительном, головокружительном танце страсти и любви. Не просто повторение скучающей женщины, которая хочет заполнить пустое место в комнате и иметь цель существования, желательно очень на нее похожее, кроткое, послушное, у нее на поводу, но нечто новое, отличное от нее, способное подтолкнуть весь мир чуть-чуть вперед.
– Я любила Дэнди, другими словами, я хотела от него ребенка.
Я была готова отказаться от всего, что имела, ради нашей любви. А все, что я имела, естественно, было мое прошлое и мое будущее. У меня не было имущества, я не занимала особого места в обществе. Я полагала, я ждала, что Дэнди поступит так же. Что в переплетении наших тел была магия, которая заставит его тоже отказаться от всего.
– Мне кажется, Иисус имел в виду то же самое, говоря ученикам: Оставьте все, что у вас есть, и следуйте за мной. Так они и сделали: оставили несколько сетей и парочку жен. Петр, без сомнения, пошел вслед за Ним, и на этом фундаменте и построена Его Церковь, с ее богатством и мирской властью, золотой утварью, блудом и продажностью, жирными аббатами и тощими инквизиторами. Чем больше надежда, чем выше мы возносимся духом, тем печальней и глубже падение.
– Возможно, я ждала от Дэнди слишком многого. Возможно, матери моих школьных подружек были правы: «Стоит тебе уступить, – говорили они, – стоит мужчине добиться того, чего он хочет, и он перестает тебя уважать. Не думай, что он женится на тебе, этого не будет».
Старая мудрость тех времен, когда девушки хранили девственность до замужества и не тратили попусту жизнь, чтобы утолить любовную жажду – что может быть непрактичней? – и восхищались мужчинами, и хотели иметь от них детей как доказательство любви. Когда мужчины действительно дарили женам детей, а не просто избавлялись от спермы. Тогда мужчины на самом деле презирали девушек, которые с ними спали, которые не могли сдержать вожделение. Возможно, Дэнди все еще принадлежал старому миру, верил в старую мудрость. С такими девушками, как я, делят постель, какое-то время делят кров, но, разумеется, не женятся на них, и, уж конечно, не делятся с ними мыслями. А когда желание исчезало – с мужчинами это случается раньше, чем с женщинами, – что ж, пора было двигаться дальше и пригласить к обеду какую-нибудь добропорядочную, кокетливую, глупенькую девственницу. Понятно, речь шла о духовной девственности: в наши дни только сумасшедший будет настаивать на физической девственности.
Если это так, доктор Грегори, я ненавижу Дэнди Айвела от лица миллионов обиженных и отвергнутых девушек.
Он не возил меня в гости к родителям. Я не встречалась с его друзьями, он не выводил меня на люди, лишь изредка – Пит и Джо в ярости шептали что-то друг другу за соседним столиком – мы спускались в ресторан съесть бифштекс со спаржей. Я думала, он не хочет ни с кем меня делить, я думала, он хочет оставить мир снаружи, а меня – внутри; я думала, это мерило его любви, а не ее нехватки.
Он любил меня. Я знаю, что любил. Сперва это действительно было мерилом его любви. Только позднее, когда Джо и Пит, и его политические друзья взялись за Дэнди, то, что он держал меня в четырех стенах, превратилось в разумную и полезную меру.
– Мужчины любят держать женщин в четырех стенах. В миллионах миллионов пригородных домиков женщин все еще держат в их стенах любовь, верность и кружевные занавеси. Это не такая уж ужасная участь. Любая участь ужасна.
– В спальне Дэнди и я по-прежнему трудились в поте лица, со стонами взбираясь на гору любви, чей высочайший пик – мы знали это – сиял в божественном свете. В соседней комнате Джо и Пит читали финансовые отчеты и политическую хронику, играли в карты, курили, старались перещеголять друг друга в терпении – смотрели, кто Дольше продержит палец в пламени зажигалки – и пили минеральную воду. Глаза у них покраснели от дыма сигарет. Пальцы были в шрамах. Жабы в моих райских кущах, где, как я верила, я буду жить вечно.
– Я не знала, что они намерены сделать из Дэнди президента. Не думаю, что и он это знал. Скорее всего, они сказали ему об этом, когда между нами уже была связь. Вот почему он так вдруг переменился. Все твое, сказали они, посмотри вниз с Гефсиманского холма и правь всем миром, всем, что видишь на земле и на небе. Но, понятно, ты не можешь при этом иметь еще и ее.И любовь потерпела поражение, очень уж удачно они выбрали время. Новый, куда более важный интерес пересилил и заглушил боль разлуки. Неделей раньше, до того, как ослабело любовное наваждение, неделей позже, когда мы стали бы чувствовать себя достаточно обычными и добропорядочными людьми, чтобы вместе взглянуть в лицо свету, и, не сомневаюсь, Дэнди не променял бы меня на Америку.
Я знаю, что с незапамятных времен мужчины выбирали войну и оставляли женщин, домашний очаг и семью. И все же, думаю, я чуть не выиграла, и Дэнди был близок к мысли, что ради меня стоит поступиться всем миром. Время, судьба, игра случая и тайный сговор – все должно было вступить в союз, чтобы нас разлучить. Но так и произошло.
Дэнди больше не преклонялся предо мной. Да, он склонял колени, и это распаляло его, он хотел обладать мной, но он также хотел отвергнуть меня, показать, что обладание это – пустяк, ничего не стоит, что отпущенные им для меня чувства исчерпались.
Он глядел сквозь меня и поверх меня на владения, где его ждала истинная власть, я больше не ограничивала его королевства. Мир был больше, чем ему представлялось раньше. Я сидела на троне, но я не была настоящей королевой, занимающей его по праву рождения. Нет, я была самозванка. Я пустила в ход женские уловки, чтобы его завлечь, теперь настало время наказать меня. Другая королева должна занять этот трон.
«Я тебя люблю, – говорил он, – я тебя боготворю», но эти слова звучали все менее убедительно. Не было ни того, ни другого. Вместо этого он ворочал и тискал меня на кровати так и этак, тут вонзал зубы, там пускал в ход пальцы, пока я не вскрикивала от наслаждения и боли, и он мог использовать это, как улику против меня.
«Темпераментная куколка», – говорил Дэнди, и, хотя он просто подшучивал надо мной, эти слова ранили меня в самое сердце. Он отделял себя от меня; его отклик на зов плоти и мой, оказывается, разные вещи. Мы не были больше равны. Ему предстояло стать президентом; я существовала лишь благодаря его капризу: хорошенькая, ловкая, длинноногая, болтливая девчонка, которую ему ничего не стоило заставить замолчать, теперь, когда каприз стал угасать. Я больше не была источником любви; я была одной из множества доступных девиц, соблазн во плоти, который надо оттолкнуть от себя и превозмочь.
– Он склонялся предо мной и презирал меня, и не меньше презирал самого себя, потому что рука его невольно тянулась ко мне с лаской, словно тело сохранило верность, доброту и память, которых не было больше у рассудка. Но теперь он хотел быть лишь рассудком, лишь властью, лишь мощью, лишь энергией. И, если уж приходилось выбирать, он видел в женщинах воинскую награду, а не источник воинской силы. У солдат есть свой способ насиловать: они задирают женщине юбки на голову и завязывают их там; теперь она безликая, безголовая, просто тело, а не конкретный человек; ни жена, ни сестра, ни мать, ни дочь и, безусловно, ни она сама. Этого требовать было бы слишком много даже в мирное время! Она – кто угодно и принадлежит всем, а если за ней стоит очередь, тем лучше.
«Я люблю тебя», – говорил Дэнди, а все его помыслы были уже на президентстве. «Я тебя обожаю!» – и я чувствовала себя той женщиной, безликой, безглазой, знающей, что ее муж и ее сын в другом месте стоят в другой очереди, что мужчина добр и вежлив по отношению к женщине лишь настолько, насколько может себе позволить, и ни на йоту больше.
Но хотя Дэнди меня разлюбил, я по-прежнему любила его. За все, что тебе дорого, говорила я себе, приходится платить. Ничто не достается даром. И я платила.
