Текст книги "Очерки времен и событий из истории российских евреев. 1945 – 1970 гг. Книга 6"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

ОЧЕРК СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ

Еврейская религиозная жизнь в первые послевоенные годы

1

А. Яковлев, советский государственный деятель: "В 1941 году репрессировано 4000 священнослужителей, из них казнено 1900… В 1943 году общее число репрессированных православных священнослужителей составило более 1000 человек, из них расстреляно 500…"

Германская пропаганда на оккупированных территориях постоянно подчеркивала беспощадную борьбу советской власти с религией и противопоставляла ей свое отношение к верующим людям. Немецкая администрация разрешала открытие церквей‚ монастырей‚ мечетей и распространяла листовки с новейшими молитвами: "Адольф Гитлер‚ ты наш вождь‚ имя твое наводит трепет на врагов. Да придет Третья империя твоя и да осуществится воля твоя на земле..."

Чтобы нейтрализовать вражескую пропаганду, советские руководители приостановили антирелигиозную борьбу, распустили "Союз воинствующих безбожников", освобождали из лагерей уцелевших священников и раздавали им приходы в сохранившихся церквах‚ позволили открыть семинарии для подготовки лиц духовного звания. (Одновременно с этим, в 1944–1946 годах расстреливали ежегодно не менее 100 священнослужителей.)

Более терпимое отношение к религии коснулось и еврейского населения. После расстрела московского раввина Ш. Медалье никто не заменял его в течение пяти лет; в конце 1943 года раввином Москвы назначили Ш. Шлифера. С 1936 года синагога Ленинграда оставалась без духовного руководителя; в 1943 году раввином города стал А. Лубанов‚ которому позволили вернуться из ссылки.

Весной 1944 года был создан Совет по делам религиозных культов СССР. Его уполномоченных по всей стране обязали "заниматься изучением политической физиономии" руководителей религиозных объединений, ограничивать их деятельность "пределами молитвенных зданий", а также отмечать антисоветские настроения верующих.

2

После освобождения города или местечка выжившие евреи выходили из укрытий и собирались возле синагоги или того места, где лежали ее развалины. И если удавалось увидеть своих родных, товарищей, соседей, которые тоже остались в живых, то "они обнимались и целовались, их крики и плач возносились к небесам…"

Мейлах Бакальчук-Фелин (Ровенская область): "На площади, где раньше возвышалась синагога, земля была распахана и превращена в огороды…"

Нюма Анапольский (Бар, Украина): "Большая синагога сгорела дотла – после того, как в нее вкатили бочку с бензином и подожгли. Металлическую фигурную ограду, окружавшую синагогу, разобрали и огородили ею березовые кресты на могилах убитых фашистов…"

Зигмунд Майзлер (Черновцы): "В центре города фашисты сожгли… один из крупнейших памятников Буковины – хоральную синагогу "Темпль"…"

Во многих городках и местечках не осталось ни одного еврея, лишь здания синагог напоминали о прежнем их существовании. Сразу после освобождения в этих зданиях начали размещать магазины, склады, гаражи и учреждения, дома культуры и кинотеатры. Там же, где заново образовывались еврейские общины, возникали общественные комитеты, в которые входили верующие и атеисты; борьба за открытие синагог стала борьбой за восстановление еврейской жизни, порушенной в годы Катастрофы, памятью тем, кто не дожил до освобождения.

Уполномоченный Совета по делам религиозных культов докладывал с Украины, что во второй половине 1944 года синагоги открывались без разрешения, "явочным порядком по мере массового возвращения евреев из восточных областей". Прежде всего они разыскивали поврежденные, оскверненные, обугленные свитки Торы и обрывки пергамента; печальные процессии направлялись на еврейское кладбище, чтобы предать их земле.

В 1944–1945 годах возникли еврейские религиозные общины в Киеве, Белой Церкви, Черкассах, Смеле, Богуславе, Умани, в Каменец-Подольском, Проскурове, Шепетовке, Староконстантинове; в Винницкой области действовали в то время 13 еврейских религиозных общин.

Правление еврейской общины Львова организовало сбор пожертвований среди евреев, помогало инвалидам войны, семьях погибших солдат, сиротам и прочим нуждающимся. Местные власти пресекли недозволенную деятельность и приняли меры, чтобы ограничить "религиозную жизнь в пределах синагоги, не допуская проявления вне ее стен". Правление общины распустили, ее председателя Л. Серебряного арестовали.

Еврейские общественные комитеты появились в Вильнюсе и Каунасе, в Риге, Даугавпилсе, Таллине и Тарту. Они выявляли переживших Катастрофу, помогали им приобрести жилье, одежду, лекарства, открывали бесплатные столовые. Помещения комитетов становились местами поисков родных и близких: "Стены подъезда и лестничных площадок покрыты извещениями на бумаге, а кое-где написано прямо на стене: "Разыскиваю… моего мужа… мою жену… моего ребенка… моего брата… моего отца… мою мать… Кто знает, кто видел… в гетто… в Вильнюсе… в Клооге…" Общину Вильнюса возглавил Гутесман, единственный раввин, уцелевший в городе. Раввин Э. Ошри, выживший в гетто, стал духовным руководителем еврейской общины Каунаса.

В Вильнюсе спаслись несколько десятков еврейских детей, которые бродили в гетто среди развалин. Общественный комитет – в него входили среди прочих Ш. Качергинский, А. Ковнер, А. Суцкевер – попросил разрешения создать для этих детей школы-интернаты с преподаванием на идиш. В обращении к литовскому правительству особо подчеркнули, что невозможно посылать еврейских детей, "выживших в годы немецкого террора", в литовские и польские школы, так как учителя и ученики этих школ "недружелюбны" к евреям.

Осенью 1944 года в Вильнюсе и Каунасе появились школы-интернаты, где дети-сироты жили и учились; туда же поступали осиротевшие дети, вернувшиеся из эвакуации. Еврейские общины оказывали помощь интернатам, в которых находилось около 600 детей, помогали им и евреи – солдаты и офицеры Красной армии. Это не осталось незамеченным, и в Москву доложили, что руководство Литвы "идет на поводу еврейской общины… вместо того, чтобы разъяснить ненужность и вредность такой затеи для самих же еврейских ребят".

Начальные еврейские школы с преподаванием на идиш существовали в Вильнюсе и Каунасе несколько лет. Это были последние школы на идиш в Советском Союзе.

3

Това Перельштейн, из воспоминаний (события 1944 год):

"Когда у меня родился сын… врач-еврей очень обрадовался и даже гордился тем, что ему выпала честь исполнить заповедь обрезания первому еврейскому младенцу на Колыме. На всякий случай, во избежание неприятностей, он обратился в парторганизацию за разрешением.

Секретарь местной партийной организации отнесся к вопросу чрезвычайно серьезно и обвинил хирурга в том, что он поощряет религиозный культ и отступает от учения Маркса-Ленина-Сталина. Врач "осознал свою ошибку" и отказался проводить церемонию обрезания…"

Ц. Прейгерзон, из рассказа "Бремя имени" (1945 год):

"У нашего друга, учителя математики Соломона Ефимовича, родился сын…

Соломон был записан в паспорте как Шлёма Хаимович и на себе испытал, сколько волнений доставило ему в жизни это треклятое имя… Нет уж, увольте! Он не станет обрекать своего первенца на вечную муку, будет с них этих Шлём, Хаимов, Ициков! Сын должен носить нормальное, среднесоветское имя гражданина страны. Ибо имя человеку требуется такое, чтобы на его крыльях легко и беззаботно пролететь по жизни…

С одной стороны это, конечно, так. А если взглянуть с другой стороны? Ведь должна же в семье сохраниться память о его покойном отце, которого звали просто, хоть и длинно – Хаим-Нафтали-Гирш. А если точно, то Хаим-Нафтали-Цви-Гирш. Дорогой отец… Его соседка, русская женщина, написала Соломону после войны, что немцы расстреляли отца одним из первых в местечке… Ах, отец, отец!.. Разве это жизнь, если даже имя родного отца, и то боишься произнести вслух? Справедливо ли это? Нет, не таков Соломон, и он не станет малодушничать!..

Наша компания собралась у Соломона на семейное торжество, называемое "брит-мила"... Совершать его должен был моэль Шифман, благообразный старик лет восьмидесяти… Не успели мы и глазом моргнуть, как ребенок оказался в стане праотца нашего Авраама… Моэль неожиданно приятным голосом пропел молитву, закончив ее следующим образом: "И назовут его во Израиле Хаим-Нафтали-Цви-Гирш!.."

Я сидел рядом с Соломоном и увидел свидетельство о рождении… В нем отчетливо было записано имя ребенка: "Григорий". Перехватив мой удивленный взгляд, Соломон с виноватым видом тихо проговорил:

– Что же делать? Мы ведь не там живем…"

4

Осенью 1945 года, в первый послевоенный праздник Рош га-Шана, евреи заполнили синагоги по всей стране. В киевском молитвенном доме собралось 3000 человек; в Черновцах "помещение синагоги и прилегающие улицы были битком набиты евреями. Многие пришли в военной форме, в шинелях, сапогах, пилотках. Нас влекло к синагоге желание почувствовать и показать всем, что наш народ жив назло врагам…"

Уполномоченный Совета по делам религиозных культов докладывал из Белоруссии: "Евреи до войны не проявляли особого рвения к религии, а сейчас они сделали большой крен в сторону религиозного фанатизма, пожалуй, больше, чем какая-либо другая народность…" Н. Бердяев, русский философ: "Гитлер наполнил синагоги молящимися…" В первые послевоенные годы говорили: "Мертвые воскресили живых…"

Из Днепропетровской области сообщали начальству: "Особую энергию проявляют верующие евреи в вопросе открытия синагог… Нельзя сказать, что религиозные настроения пошли здесь на убыль". В освобожденный Днепропетровск вернулся из ссылки А. Рогалин, собрал деньги среди евреев, и они восстановили разрушенное здание синагоги. Авраам Рогалин стал старостой синагоги; у еврейской общины города были кантор, резник, работало погребальное братство, совершали обряды обрезания.

Руководители еврейской общины Бердичева заявили представителю власти: "Приходите в синагогу в Судные дни, и вы сами убедитесь, что все евреи будут в синагоге. Даже коммунисты в эти дни чувствуют, что они евреи". В Бердичеве на собранные средства капитально отремонтировали синагогу, обеспечивали верующих евреев кашерным мясом, следили за состоянием кладбища и помогали вернувшимся из эвакуации.

К началу 1947 года власти отклонили более 200 просьб от открытии новых молитвенных домов, и количество действовавших синагог стало постепенно уменьшаться. Многое зависело от местных руководителей, а потому судьба синагог в разных городах не одинакова. В первые послевоенные годы не позволили открыть молитвенные дома в Сталинграде, Ижевске, Липецке и Владивостоке, в Сталино (Донецке), Луганске и Могилеве-Подольском, в белорусских городах Мстиславле и Могилеве; разрешили открыть синагоги в Брянске, Кривом Роге, Запорожье, Сталинабаде (Душанбе).

В 1947 году местные власти конфисковали в Гомеле здание синагоги, восстановленное на средства местных евреев, затем это случилось в Витебске. В 1948 году евреи Бобруйска отремонтировали синагогу, но вскоре здание у них отобрали и перевели туда городской архив. Закрыли единственную синагогу в Проскурове (Хмельницком) – верующие собирались нелегально на частных квартирах и переносили с места на место сохранившиеся свитки Торы.

После войны евреям Пензы не вернули здание синагоги, но выделили при нем сторожку, где они и молились затем многие годы. Евреи Омска и Новосибирска получили помещения для молитв, в Кемерово не позволили открыть синагогу, а в Томске ее закрыли и разместили там филармонию. В Перми были две небольшие синагоги в деревянных домах. За 1947–1949 годы провели обрезание 61 новорожденному мальчику, 25 свадебных обрядов по еврейским законам, 123 погребения, один развод. К 1953 году обе синагоги закрыли.

Летом 1945 года была зарегистрирована еврейская религиозная община во Фрунзе, столице Киргизии. При синагоге существовали "миква" – бассейн для ритуального омовения; похороны проводили в соответствии с религиозными законами, резники обеспечивали прихожан кашерным мясом, перед праздником Песах в синагоге выпекали мацу, там же проводили обрезания новорожденных мальчиков и празднование их тринадцатилетия; особенно торжественно совершали бракосочетания под "хупой" – свадебным балдахином. В Йом Кипур 1952 года собрались в синагоге 2500 человек, среди них было много молодежи, что насторожило соответствующие органы.

Синагогу в Самарканде закрыли, распустили религиозную общину, а ее руководителей привлекли к уголовной ответственности, так как они построили без разрешения несколько помещений во дворе синагоги и превратили их в молитвенные дома. По агентурным сведениям, в Одессе, Днепропетровске, Харькове и Киеве появились кружки по изучению Талмуда: это рассматривалось как "преподавание вероучения несовершеннолетним", а потому последовало указание – "решительно пресекать попытки организации подобного рода деятельности".

Летом 1946 года власти позволили учредить иешиву при московской синагоге, издать молитвенник и еврейский календарь, однако это разрешение вскоре аннулировали. В 1948 году Политбюро приняло постановление – запретить поездку в Польшу "делегации еврейских общин Москвы и Киева для участия в траурном собрании по случаю пятилетней годовщины восстания в Варшавском гетто".

5

В Риге, в первые дни немецкой оккупации, в подвальных помещениях Большой хоральной синагоги располагались сотни беженцев-евреев из латвийских городов и местечек; местные полицейские забили двери досками, облили здание бензином и подожгли. "Несчастные пытались выпрыгнуть из окон‚ но палачи расставили пулеметы вокруг синагоги и стреляли в каждого‚ кто пытался спастись…" После войны сгоревшую синагогу разрушили до основания, подвал с костями погибших засыпали, на том месте разбили сквер и поставили Доску почета героев труда.

В первые дни оккупации сожгли в Риге более двадцати синагог и молельных домов с запертыми в них евреями. Среди прочих сгорела старейшая синагога "Алтнайе шул", "Старо-новая синагога"; после освобождения города ее здание превратили в жилой дом, люди поселились в том помещении, где некогда евреи молились и погибали в огне.

Сохранилась синагога в Старом городе Риги‚ в тесных его улочках, которую не решились поджечь, так как огонь мог перекинуться на соседние дома. В здании синагоги немцы устроили склад; после освобождения города обнаружили‚ что неизвестные лица укрыли за досчатой перегородкой восточную стену синагоги – там сохранился Арон га-кодеш и хранившиеся в нем свитки Торы. После освобождения Риги туда вновь пришли евреи и вновь прозвучали слова молитв.

В годы войны в Вильнюсе пострадали от бомбардировок Большая синагога и Шулгойф (синагогальный двор), на котором располагались Старая синагога, несколько молитвенных домов, библиотека М. Страшуна, а также "дом Гаона", где жил еврейский законоучитель 18 века, раввин Элиягу бен Шломо Залман, гордость еврейского Вильно.

Разрушенные здания можно было восстановить подобно другим пострадавшим домам города; дирекция Еврейского музея в Вильнюсе просила взять Большую синагогу – "памятник древней культуры" – под охрану государства и сохранить Шулгойф, однако просьбу отклонили. Последовало распоряжение: здания "не пригодны для восстановления", а потому следует передать их "строительным организациям... для разборки и выборки кирпича". Шулгойф снесли и застроили жилыми домами, Большую синагогу разрушили, на ее фундаменте построили здание детского сада.

В 1948 году уничтожили старейшее еврейское кладбище Вильнюса, первые захоронения на котором относились к концу 15 века. Останки "виленского Гаона", членов его семьи и учеников перенесли на новое кладбище; туда же перенесли и останки графа Валентина Потоцкого, "праведного прозелита", которого в 18 веке сожгли за переход в иудаизм. На месте кладбища построили впоследствии Дворец спорта.

В 1951 году переименовали улицы Вильнюса, напоминавшие о евреях города: Жиду (Еврейская), Гаоно и Страшуно (в конце 20 века улицам Гаоно и Жиду вернули прежние названия).

6

Синагогу в Биробиджане открыли в 1947 году на Рош га-шана – это была единственная синагога в Еврейской автономной области. В ней собирался постоянный "миньян" для молитвы, у еврейской общины были кантор и резник; "отцы города" неоднократно выступали на эту тему на партийных собраниях: "В городе существует синагога, а горком партии совершенно не развернул антирелигиозную пропаганду…"

К 1948 году закрыли последние синагоги в Шаргороде Винницкой области: Большую синагогу превратили в завод по производству соков и вина, роспись на стенах уничтожили, во второй синагоге устроили библиотеку. К тому времени в Винницкой области оставалось пять зарегистрированных еврейских религиозных общин – в Виннице, Жмеринке, Черневцах, Ямполе и Бершади. В каждой из них были раввин и кантор, существовали погребальные братства; в субботние и праздничные дни приезжали в синагоги евреи из окрестных деревень. Местные власти запрещали собирать деньги для помощи нуждающимся и не разрешали проводить занятия по изучению Торы; о раввине винницкой синагоги было указано особо: "требует непрерывного наблюдения".

В 1949 году синагогу в Виннице закрыли и разместили там библиотечный коллектор; в последующие годы верующие евреи получали один и тот же ответ на свои просьбы: "В открытии синагоги в Виннице нет необходимости". С 1950 года запретили по всей стране возводить возле синагог "сукку" (в русском языке – шалаш, куща) во время осеннего праздника Суккот.

Жесткий контроль за действующими синагогами и недостаточное их количество приводили к тому, что появлялись подпольные "миньяны" – группы молящихся более десяти человек, собиравшиеся на частных квартирах. Совет по делам религиозных культов сообщал в ЦК партии: "Число нелегально действующих синагог довольно значительно… В Белорусской ССР, например, отмечена деятельность "миньянов" в Пинске, Барановичах, Полоцке, Борисове, Орше, Могилеве, Рогачеве..."

В Бершади на Украине один "миньян" составляли евреи-сапожники, а второй – евреи-портные. В Виннице – по донесению осведомителей – действовало в 1951 году 69 "миньянов", которые посещали около 6200 человек; были они в Тульчине, Могилеве-Подольском и в других городах области. Милиция проводила обыски, изымала религиозную литературу и свитки Торы, так как в этих недозволенных собраниях совершалось "культивирование" национальных чувств и "вредных концепций сионизма".

В начале 1953 года в Виннице арестовали 16 человек за посещение нелегальных "миньянов", среди прочего их обвинили в том, что в молитве произносили слова: "В будущем году в Иерусалиме". Нисан Пейсах (Черновцы): "Обряд обрезания пришлось сделать тайно, чтобы никто не знал и не выдал нас. Мы закрыли двери, занавесили окна, и наш друг, хирург, доктор Флор, рискуя своей репутацией, работой, партийным билетом, совершил эту операцию…"

Из официальных документов тех лет (о дне Йом Кипур):

"В Житомире… Бердичеве, Коростене на базарах жизнь замерла, многие ларьки, лавки, киоски разных организаций были закрыты… Вскрыта посещаемость синагоги в "судный день" коммунистами и комсомольцами…"

"Проверкой в Киеве обнаружено… что в одном только Подольском районе города не работало 34 торговых предприятия, служащие которых в этот день были в синагоге; в Одессе было закрыто 38 магазинов и ларьков; в Чернигове не работали 33 мастерские бытового обслуживания…"

"В 1949 г. в "судный день" в Киевскую синагогу приходило до 6500 чел., в 1950 г. до 7000 чел., в этом году синагога собрала до 20 000 человек…"

7

К концу войны московские хасиды вернулись из эвакуации, и Исраэль Пинский вспоминал:

"Хасидский зал центральной синагоги по субботам и праздникам бывал переполнен… Несмотря на то, что вокруг шли аресты, отец продолжал преподавать Тору и хасидизм взрослым и детям, зачастую бесплатно или за символическую плату. Дома он появлялся не раньше двенадцати ночи, после работы и вечерних уроков, а в пять утра был уже на ногах".

Раввин Ицхак Коган (о послевоенном Ленинграде):

"Моего дедушку Йосефа Тамарина замучили в 1950 году. Когда его хоронили, раввин Мордхе Эпштейн на его могиле взял клятву с моего отца, что семья будет продолжать еврейский образ жизни.

В Ленинграде были тайные синагоги и подпольные "миньяны", и мой папа, коэн (потомок первосвященника Аарона), ходил и давал благословения в нескольких таких "миньянах". Когда молились, то закрывали двери и никого не впускали и не выпускали. Окна занавешивали, чтобы никто ничего не видел, и одна из женщин обязательно смотрела, нет ли кого-нибудь подозрительного. Иногда собирались сорок-пятьдесят человек, а иногда двадцать…

"Когда я подрос, то стал коэном в одних "миньянах", папа – в других, брат подрос – и был в третьих…"

Из рассказов раввина Ицхака Зильбера:

"Раввин Шломо Боков, моэль из Саратова, был уже человек немолодой. Три его сына погибли на фронте, забота о внуках легла на старика и его жену. Жили трудно. Но когда раву сообщали, что надо сделать ребенку "брит-милу" (обрезание), он бросал все свои дела и ехал куда надо. В сорок девятом году рав Шломо приехал в Казань, сделал несколько обрезаний и уже собирался на вокзал, когда узнал, что у меня родился сын. Рав тут же продал билет и остался.

Когда наступил день, рав сказал, что ждал такого обрезания много лет. Дело в том, что… рожениц выписывали из роддома не раньше, чем на девятый день… и четверть века не было у рава ни одного обрезания на восьмой день, как предписано Торой.

Как мне удалось добиться, чтобы жену выпустили из роддома на восьмой день? Жена министра здравоохранения Софья Иосифовна Кошкина занимала видный пост в министерстве. Я обратился к ней. Я не знал, что она за человек, донесет или не донесет, но решил – попробую.

Вошел и говорю:

– У меня к вам просьба. Я еврей, у меня родился сын, и я хочу, чтобы жену выписали из больницы на восьмой день.

Она спрашивает:

– Зачем?

Я объяснил, что Всевышний приказал на восьмой день делать обрезания, а рожениц отпускают на девятый.

Софья Иосифовна записала номер роддома. На восьмой день я пошел к соседу, попросил приготовить всё необходимое, пригласил друзей, еще не зная, выпишут жену или нет. На всякий случай решил быть готовым. В два часа дня жену выпустили, и обрезание состоялось.

Я пошел поблагодарить Софью Иосифовну: "Вы сделали "мицву" – дело, угодное Всевышнему". Она заплакала: "Я знаю, что такое "мицва". Но чего стоит "мицва" женщины, которая замужем за неевреем?.."

Умер рав Боков в Куйбышеве, в пятьдесят первом году... Поехал делать "брит-милу", в дороге ему стало плохо, едва добрался до синагоги, прилег на скамью – и умер".

8

В годы войны в городах Средней Азии появились эвакуированные семьи хасидов религиозного движения "Хабад", духовным руководителем которых был Любавичский ребе. Многие из них поселились в Ташкенте и Самарканде; к ним переезжали хасиды из других городов, вновь прибывших встречали на вокзале и распределяли по семьям для оказания помощи.

Нота Баркан:

"Мы добрались, наконец, после долгого пути. Сошли с поезда – а в Ташкенте дождь, слякоть, есть нечего. Огромная привокзальная площадь, как муравьями, кишит людьми, которые пристроились со своими пожитками прямо на земле, под дождем. И вот я смотрю, идут двое юношей… Это были сыновья Переца Мочкина. На вокзал они попали не случайно: пронесся слух, что там есть хасидские семьи, и они пришли искать своих…

Мы не были ни родственниками, ни земляками… видели друг друга первый раз в жизни… Ребята отвели нас к своим друзьям, которые сразу же предложили нам по кусочку редьки. Больше у них у самих ничего не было. Зимой, в военном Ташкенте, это считалось настоящим угощением. А юноши, которые привели нас, снова отправились на вокзал…"

Хасиды создали в Ташкенте трикотажную артель, и евреи стали брать работу на дом: это позволяло соблюдать субботу и праздничные дни. Организовали тайную синагогу, открыли подпольные хедеры; дети, которые в них обучались, не ходили в государственные школы, по окончании хедера они продолжали учебу в нелегальной иешиве, где преподавал Нисон Неманов. Учителем в хедере был меламед Шмуэль Исраэль Левин. Впоследствии его обвинили в том, что "воспитывал детей в религиозно-националистическом духе и в духе ненависти к советскому строю".

Большая община хасидов «Хабада» образовалась в Самарканде, и один из них вспоминал:

"Первый год войны был особенно тяжелым. Люди умирали от голода, от болезней. Начались эпидемии… Падали прямо на улицах. Проезжала специальная телега, подбирала трупы, их хоронили в братских могилах. Нашлись в самаркандской общине люди, которые добровольно взяли на себя обязанность разыскивать евреев среди умерших, чтобы предать их земле по еврейскому обычаю…

Реб Менкл Дейч и его сын Довид, состоятельные люди, открыли свои дома для неимущих и стали кормить всех, кто не мог заработать себе на хлеб. Помогали и богатые бухарские евреи – Рефаэль Худайдатов, Авраам Борухов, Авраам Хаим Хайков и другие…

Реб Рефаэль Худайдатов посылал своих детей на вокзал искать среди беженцев евреев, чтобы приютить их. Его огромный двор был похож на эвакопункт".

В Самарканде организовали несколько артелей, чтобы евреи могли работать по домам, соблюдать субботу и праздники; при еврейской общине создали общество "Бикур холим" ("Посещение больных") и погребальное братство "Хевра кадиша". Несмотря на тяжелейшие условия жизни – голод, эпидемии, жилищную неустроенность, открыли подпольные хедеры и иешивы, где обучали детей и подростков; среди прочих преподавал в иешиве рабби Исраэль Ноах Белиницкий.

"Не было еще хлеба, но духовная жизнь общины уже началась. Любая семья, даже те, кто нуждался в самом необходимом, старались дать хоть немного денег на устройство подпольной иешивы и хедера…" – "Учебные заведения хасидской общины располагались в домах местных евреев… Чтобы избежать слежки, места занятий часто менялись. Иногда даже родители мальчиков не знали, где учатся их дети… Многие ребята месяцами не выходили за пределы двора того дома, в котором они жили и учились…"

Тайный осведомитель в Самарканде докладывал: "Для хедера снято специальное помещение, учащиеся обеспечены питанием, обувью и одеждой. Студенты иешивы ежедневно по очереди прикрепляются на питание к отдельным еврейским семьям…"

Моше Ниселевич (Грузия): "В 1942 году я начал учиться в иешиве Кутаиси. Шла война, и к опасностям подпольной учебы добавился голод. Бывали дни, когда мы не могли учиться – не было сил подняться с кровати. Но стоило хоть немного подкрепиться, как мы опять садились за книги. Было очень тяжело, но никто, ни один человек не бросил иешиву. Мы пухли от голода, но знали, что учеба – наша судьба и наше счастье".

9

Раввин Мордехай Дубин – из семьи рижских хасидов, депутат сейма Латвии от религиозной партии "Агудат Исраэль", "сердце и душа латвийского еврейства" – был в дружеских отношениях с президентом К. Ульманисом и способствовал смягчению антисемитских настроений в стране.

Его секретарь вспоминал: "Первые посетители обычно ожидали рава Дубина по утрам в синагоге; в основном, это были евреи из провинции, нуждавшиеся в его помощи… Некоторые вопросы он решал по телефону, другие – через своих секретарей, но каждый день ему приходилось посещать различные учреждения. Даже летом, когда он жил на даче, евреи поджидали его на вокзале, чтобы решить свои проблемы… Он щедро раздавал пожертвования, но никто об этом не знал".

В 1927 году, с помощью Дубина, Любавичский ребе Йосеф Ицхак Шнеерсон получил разрешение покинуть Советский Союз, а в 1939 году Дубин сумел вызволить ребе и его семью из Польши, оккупированной немецкими войсками. После присоединения Латвии к СССР Дубина арестовали и сослали как "руководителя реакционной клерикальной еврейской партии"; перед концом войны ему позволили поселиться в Москве, где он пользовался непререкаемым авторитетом у хасидов.

Из воспоминаний:

"Реб Мордехай был удивительно интеллигентным и скромным человеком. Молился он очень тихо и подолгу, по субботам, бывало, приходил в синагогу к восьми, а уходил часа в три-четыре. Сидел он всегда в конце зала и старался привлекать к себе как можно меньше внимания. Но все считали за честь хотя бы подойти к нему и поздороваться: "Гут шабес"…

В синагоге, на праздник Симхат-Тора, реб Дубин стоял в центре веселящейся толпы, угощал всех водкой и медовым пряником "леках", пел и танцевал. Он очень любил танцевать с детьми, мог часами возиться с ними и при этом менялся на глазах, словно молодел на десять-двадцать лет…"

В начале 1948 года Дубина вновь арестовали; в обвинительном заключении написали среди прочего: "Поддерживал преступную связь с враждебно настроенными евреями, подстрекая их к бегству за границу", и приговорили к 10 годам заключения. В тюрьме Дубин заболел, его признали душевнобольным и отправили в Тулу в психиатрическую больницу – "на принудительное лечение в соединении с изоляцией".

Рав Мордехай Дубин провел в больнице четыре года и умер в 1956 году – было ему 67 лет. Его похоронили в Туле, а в 1980-х годах останки раввина перенесли на еврейское кладбище в подмосковной Малаховке. Сын Дубина погиб в немецком концлагере, жена и невестка – в рижском гетто.

***

Летом 1945 года власти во Львове получили анонимный донос о том, что евреи прячут в подвалах синагоги трупы детей, убитых в ритуальных целях. Провели проверку и составили официальный документ: "При тщательном осмотре здания людских трупов не обнаружено, как в квартирах, в зале синагоги, а также в подвалах и в канализационных колонках. В сарае обнаружено большое количество куриного пуха и капли крови от убоя кур. Каких-либо следов, чтобы свидетельствовали об убийстве детей, в синагоге не обнаружено, о чем и составлен настоящий протокол".

***

В 1946 году в Ленинграде совершили 30 бракосочетаний и 700 погребений по еврейскому обряду, в 1947 году – соответственно 30 и 750, в 1948 году – 40 и 695, в 1949 году – 32 бракосочетания и 775 погребений.

К началу 1949 года в СССР было 180 зарегистрированных синагог: на Украине – 70, в РСФСР – 36, в Грузии – 31, в Молдавии – 13, в Узбекистане – 8, в Латвии – 7, в Литве – 4, в Азербайджане и Таджикистане – по 3, в Белоруссии – 2, в Казахстане, Киргизии, Эстонии – по одной синагоге.

К 1 января 1952 года в Баку, Риге, в грузинских поселениях Сачхери и Бандзе было по две синагоги. В Москве – три молитвенных дома: в центре города, Черкизове и Марьиной Роще (под Москвой – синагога в Малаховке). В Кутаиси, Тбилиси, Ташкенте и Черновцах было также по три синагоги, в грузинском поселке Кулаши – четыре (136 по всей стране).

***

В 1947 году третейский суд под Москвой разбирал ссору между двумя евреями. Обидчик признал себя виновным и попросил прощения; суд потребовал, чтобы он выплатил пострадавшему компенсацию, после чего тот передал эти деньги неимущим и забрал жалобу из районного суда. Участников третейского суда арестовали; следствие признало их "отъявленными националистами", которые "пытались обойти советские законы и подменить их еврейскими традициями".