Текст книги "Очерки времен и событий из истории российских евреев. 1945 – 1970 гг. Книга 6"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

Всё это создавало на указанных вечерах напряженную и нервозную обстановку. Многие из присутствовавших, в том числе и сидевшие в президиуме, плакали.

На вечерах присутствовали сотрудники израильского посольства в Москве… Установлено, что они активно общались с участниками вечеров, советскими гражданами, выясняя их реакцию на выступления, а затем направили подробную информацию в Израиль".

***

В предвоенные годы в Ленинградской консерватории учился Вениамин Флейшман, наставником которого был композитор Д. Шостакович. Началась Отечественная война, Флейшман вступил в ополчение и вскоре погиб на фронте. Шостакович говорил о нем: "Я с полной уверенностью могу сказать, что это был композитор огромного таланта… Человек редкой чистоты, порядочности и трудолюбия".

После гибели Флейшмана осталась незаконченной его опера "Скрипка Ротшильда" по рассказу А. Чехова. Шостакович завершил работу над оперой, оркестровал ее, и в 1968 году ее впервые исполнили в Ленинграде.

***

После войны преподавание татского языка в Дагестане прекратили, все школы горских евреев стали русскими; ликвидировали и газету "Захметкеш" на татском языке – "в связи с тягой горско-еврейского населения к русской культуре". В 1956 году в Махачкале, столице Дагестана, начал выходить ежегодный альманах на татском языке "Ватан советиму" ("Наша советская родина"); в нем печатали произведения горских евреев, однако с каждым годом становилось всё меньше писателей и читателей на этом языке.

Не случайно новая программа коммунистической партии 1961 года, принятая съездом в 1961 году, призвала к "стиранию национальных различий… включая различия в языке".

***

В 1959 году в Киеве увидела свет книга Г. Плоткина на украинском языке "Поiздка до Iзраiлю", которую перевели и на русский язык. В книге присутствовала критика "сионистского руководства Израиля", однако евреи СССР, лишенные достоверной информации, выискивали ее даже в официальных изданиях. В книге Плоткина они прочитали среди прочего о достижениях сельского хозяйства Израиля, о кибуце имени Мордехая Анилевича, руководителя восстания в Варшавском гетто, даже о том, что в Иерусалиме был похоронен грузинский поэт Шота Руставели.

***

В 1963 году студенты факультета востоковедения Тбилисского университета Гершон и Шалва Цицуашвили решили создать учебник на грузинском языке для изучения иврита. У них был лишь словарь Ф. Шапиро и книга для детей на иврите, однако они закончили работу за четыре месяца. Грузинский текст напечатали на пишущей машинке, слова на иврите вписали от руки, снабдили учебник небольшим грузино-ивритским словарем и размножили фотоспособом более 20 экземпляров.

Составители учебника опасались преследований, а потому решили приписать его авторство раввину Х. Элиашвили, который незадолго до этого скончался в Кутаиси. В предисловии к учебнику было сказано: "Эту книгу я написал по просьбе кутаисских евреев… С ее помощью все могут учить еврейский язык. Хахам Хаим Элиашвили, Кутаиси, 1962 год".

***

Из выдуманного разговора про невыдуманную ситуацию (к выступлениям Московского еврейского драматического ансамбля):

"А где они играют, эти артисты?" – "Где они играют? Куда пустят, там они и играют. Вчера – в клубе, сегодня – в концертном зале". – "В концертном зале? Первый раз слышу. А что там постоянно, в этом зале?" – "Постоянно там выступает театр. Цыганский театр". – "Цыгане – постоянно?" – "Ну да. Постоянно там – цыгане". – "Дожили! Цыгане постоянно, а евреи – кочуют..."

ОЧЕРК ДЕВЯНОСТО ПЯТЫЙ

Внешняя и внутренняя политика при Хрущеве. Евреи в русской культуре. А. Галич. В. Гроссман

1

А. Яковлев, советский политический деятель:

"Хрущев – прежде всего вулкан энергии. И полезной, и вредной… Его называли "кукурузником" и "болтуном", он был героем анекдотного фольклора… Вспомним Манеж, кукурузу, "догнать и перегнать"…

Хрущев видел отсталость страны, чувствовал трагический исход этой отсталости, но вместо здравых мер он постоянно искал "чудо-средства", которые вытащат страну из трясины. Будь то кукуруза, целина, торфоперегнойные горшочки, химизация всей страны и прочее…

Его попытки что-то изменить или сломать сразу же приводили к неразберихе, экономической чехарде…"

В. Буковский, советский политический заключенный:

"Всё раздражало в нем людей. И неумение Хрущева говорить… и его поездки за границу, лихорадочное и мелкое реформаторство – словом, всё, любые его начинания вызывали только злобу и насмешки…

Главное же, он ничего не изменил по существу: не искоренил сталинизма, не исправил хозяйства, не дал настоящей свободы, а вместо этого вновь попытался продать людям те же иллюзии, которые только что наглядно были разоблачены.

Его наивные обещания коммунизма к 1980 году вызывали только смех… Всем был настолько очевиден обман, что даже кроты прозрели".

2

1 мая 1960 года неподалеку от Свердловска был сбит американский разведывательный самолет У-2, взят в плен летчик Ф. Пауэрс, после чего сорвалась "встреча в верхах" с президентом США Д. Эйзенхауэром и обострились отношения между двумя странами.

В августе 1961 года начали сооружать бетонную стену с колючей проволокой, сторожевыми башнями и минными полями, чтобы отделить Восточный Берлин от Западного и предотвратить бегство жителей Германской демократической республики. Это сделали по инициативе Хрущева, который говорил: "У меня давно возникла мысль установить какой-то контроль, закрыв выходы и лазейки…" (Более 500 человек были убиты в последующие годы при попытке перебраться через стену.)

В 1962 году Советский Союз тайно разместил на Кубе ракеты с ядерным оружием. В октябре того года президент США Д. Кеннеди объявил о морской блокаде острова, чтобы предотвратить доставку новых советских ракет; это противостояние великих держав получило название Карибского кризиса, который поставил мир на грань ядерной катастрофы.

При Хрущеве сформулировали "Десять принципов строителя коммунизма", отпечатали в миллионах экземпляров и развесили по заводам, учреждениям, школам, вокзалам и больницам. В 1962 году очередной съезд партии сообщил, что через двадцать лет будет создана в стране "материально-техническая база коммунизма, обеспечивающая изобилие материальных и культурных благ для населения". Тогда Хрущев и провозгласил на весь мир: "Партия торжественно обещает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме".

С 1 июня 1962 год ввели повышение "закупочных (сдаточных) цен" в деревне, чтобы поднять производительность колхозов, и одновременно повысили магазинные цены на мясо и масло от 20 до 34 процентов. В Выборге некий рабочий прикрепил к груди плакат "Долой новые цены" и "пытался пройти по городу"; в Донецке на Украине появилась листовка: "Нас обманывали и обманывают. Будем бороться за справедливость"; в поселке Красноярского края обнаружили на стене надпись: "Раньше нам сулили загробное царство, а теперь загробный коммунизм".

Осведомители сообщали о высказываниях граждан: "Продукты раздают другим странам, а свои рабочие голодают…" – "Спутник спутником, а в супе мяса нет…" – "Так жить дальше нельзя…" – "Надо бить коммунистов…" – "Объединяйтесь вокруг Христа – большевики повысили цены…"

В Новочеркасске неподалеку от Ростова-на-Дону – одновременно с повышением цен – были уменьшены расценки на электровозостроительном заводе. 1 июня рабочие завода объявили забастовку, вышли на улицы, остановили пассажирский поезд и написали на вагонах: "Мяса, масла, повышения зарплаты". В город ввели воинские части с танками, установили комендантский час; назавтра тысячи демонстрантов с женщинами и детьми собрались в центре города с красными флагами и портретами Ленина; чтобы разогнать огромные толпы, по ним открыли огонь.

Генеральный прокурор СССР сообщал: "Было убито 22 и ранено 39 участников беспорядков. Еще 2 человека убиты вечером 2 июня при невыясненных обстоятельствах…" Очевидец свидетельствовал: "Долго пытались смыть кровь с площади. Сначала пожарной машиной, потом еще какой-то со щетками, и, наконец, пригнали каток – заасфальтировали всё толстым слоем".

Газеты не упомянули о тех событиях, лишь "Правда" сообщила 6 июня: "Трудящиеся (Новочеркасска) правильно оценили повышение закупочных и розничных цен на мясо и масло… Хорошо работают коллективы Новочеркасского электровозостроительного, электродного заводов…" 114 демонстрантов осудили на разные сроки; семеро из них – "за бандитизм и организацию массовых беспорядков" – были приговорены к расстрелу.

Из листовки в Горьковской области: "Долго ли Хрущев будет издеваться над народом, кормить обещаниями о светлом будущем? Куда девался хлеб? Большего мы пока не требуем. Где хлеб?.." (Автора листовки приговорили к 3 годам заключения.)

3

В 1954 году увидела свет первая часть повести И. Эренбурга "Оттепель" – это название определило общественную атмосферу послесталинского периода. "Что-то, конечно, сдвинулось, – отметил современник, – воздух потеплел, где-то подспудно зажурчало, показались проталины. Неведомо как, опубликовали эренбурговскую "Оттепель", но сразу же на нее накинулись стражи вечной мерзлоты".

Сталина уже не было, но цензура сохранялась повсюду, работали мощные системы для глушения западных радиостанций, в Биробиджане приняли решение усилить помехи к передачам израильского радио; праздничные лозунги в газетах по-прежнему призывали: "Деятели литературы и искусства! Умножайте духовные богатства страны! Боритесь за высокую идейность и художественное мастерство произведений! За тесную, неразрывную связь литературы и искусства с жизнью народа!"

Хрущев говорил: "Писатели – это артиллеристы, это артиллерия, потому что они, так сказать, расчищают путь для нашей пехоты, образно говоря, прочищают мозги тому, кому следует… Поэтому – бить, бить точно, но бить по противнику, по своим не стрелять".

Глава партии и правительства был человеком импульсивным (вспомним, как он стучал ботинком на заседании ООН). Колебаниям Хрущева во внешней политике соответствовали колебания на идеологическом фронте, а потому отношение к творческой интеллигенции было неоднозначным, временные периоды потепления сменялись на директивные окрики и постановления.

В 1956 году журнал "Новый мир" отказался печатать роман "Доктор Живаго" Б. Пастернака; его критиковали за отказ от идей пролетарской революции, за неверие в социальные преобразования общества и в коммунистическую идеологию. Герои романа отрицали "стадность" – "прибежище неодаренности", их отталкивала "заученная восторженность" и "владычество фразы, сначала монархической, потом – революционной": "Всё относящееся к обиходу, человеческому гнезду и порядку, всё это пошло прахом вместе с переворотом всего общества и его переустройством…", "От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия…"

В 1957 году роман "Доктор Живаго" увидел свет в Милане в переводе на итальянский язык, затем его перевели на другие языки; в октябре 1958 года Шведская академия присудила Пастернаку Нобелевскую премию "за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и продолжение благородных традиций великой русской прозы". Узнав об этом, Нобелевский лауреат послал в Швецию телеграмму: "Бесконечно благодарен, тронут, удивлен, смущен".

Президиум ЦК партии принял постановление "О клеветническом романе Б. Пастернака", оценив присуждение Нобелевской премии "как развязывание холодной войны". Началась травля поэта, статьи и издевательские строки в газетах: "Это что еще за злак? Петрушка или пастернак?", обличающие речи ораторов. "Как ни велики мои размолвки со временем, – написал Пастернак министру культуры, – я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором".

На собрании московских писателей "разоблачали и гневно осуждали… моральное падение" Пастернака, его "враждебную сущность", "художественно убогое, копеечное сочинение": "Этот человек… питаясь нашим советским хлебом… изменил нам, перешел в тот лагерь и воюет в том лагере…", "Вон из нашей страны, господин Пастернак. Мы не хотим дышать с вами одним воздухом…", "Пусть отправляется туда… Нельзя, чтобы он попал в перепись населения СССР…"

Студенты Литературного института собрались у подмосковного дома Пастернака и выкрикивали слова осуждения. Его исключили из Союза писателей, издательства расторгли с ним договора; больной поэт не выдержал травли и подписал заявление об отказе от Нобелевской премии. "Очень тяжелое для меня время. Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук…"

Борис Пастернак умер в мае 1960 года.

Из романа "Доктор Живаго": "Смерти нет. Смерть не по нашей части. А вот вы сказали: талант, это другое дело, это наше, это открыто нам. А талант – в высшем широчайшем понятии есть дар жизни".

4

В 1962 году в журнале "Новый мир" – по личному распоряжению Хрущева – напечатали повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". И в том же году изъяли и уничтожили тираж литературного сборника "Тарусские страницы". Партийные идеологи решили, что проза и поэзия авторов этого сборника – Н. Заболоцкого, Ю. Казакова, В. Корнилова, В. Максимова, Б. Окуджавы – "пропитаны неверием в человека, изображают советских людей ущербными, показывают нашу действительность в искаженном виде".

В декабре 1962 года Хрущев посетил выставку художников в Манеже, устроил разнос за "формализм" молодым участникам выставки, и газеты тут же обрушились на "веяния модернизма и манерничанья": "Трудно даже сказать, чего здесь больше – дурного вкуса или бездумной погони за "модными" формами?.."

Начался откат в прошлое с его ограничениями. Неугодных писателей и поэтов обвиняли в "очернительстве", "дегероизации", и снова "Литературная газета" воззвала к писателям, будто не было предыдущих лет "оттепели": "Мы участвуем в горячих, жестоких идеологических боях… Надо всё сделать для того, чтобы как можно быстрее за своим рабочим столом ответить делом на заботу партии об идейной чистоте нашего боевого оружия, о его силе и мощи".

В феврале 1964 года в Ленинграде состоялся суд над И. Бродским, будущим Нобелевским лауреатом. Судья: "Чем вы занимаетесь?" Бродский: "Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…" Судья: "Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?" – "Я работал. Писал стихи…" – "Какая ваша специальность?" – "Поэт. Поэт-переводчик". – "А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?" – "Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?.." Иосифа Бродского приговорили к 5 годам ссылки за "паразитический образ жизни" и сослали в Ахрангельскую область, но в конце следующего года поэту позволили вернуться в Ленинград.

Ощущение "оттепели" всё еще сохранялось, особенно у оптимистов; кое-кто продолжал верить, что можно высказать, наконец, продуманное и выстраданное. Но для многих писателей старшего поколения было уже поздно; годы молчания или приспособленчества не прошли безнаказанно, и Эренбург свидетельствовал: "При Сталине всё было просто: нужно было только узнать, как он отнесся к той или иной книге. После его смерти стало труднее… В течение двадцати лет и писателей и читателей старались отучить от неподходящих мыслей".

В газетах, на собраниях, а порой и в литературе укоренился новый язык, от которого трудно было отвыкнуть: "в целях дальнейшего улучшения…", "по многочисленным просьбам трудящихся…", "в ответ на заботу партии и правительства…", "полное одобрение и горячая поддержка…", "есть мнение" и "есть указание", а также "прилив творческой инициативы", "самоотверженный труд", "твердой поступью", "в едином строю", "сомкнутыми колоннами" и прочее.

Читатель привык к шаблонным фразам, писатели привыкли описывать людей и события с позиций социалистического реализма – герои их книг и события, в которых они принимали участие, не имели ничего общего с повседневной жизнью, существовавшей в стране.

5

 Предыдущее поколение евреев – писателей и поэтов начинало творческий путь после победы в Гражданской войне. П. Антокольский, Э. Багрицкий, С. Кирсанов, Л. Первомайский, М. Светлов, С. Сельвинский, И. Уткин… – они безоговорочно приняли советскую власть, воспевали ее достижения, ненавидели ее врагов, были беспощадными к прежней жизни: "Всё прошлое богатство обнищало. Эпоха нарождается при мне…"

В послевоенные годы в литературу пришло новое поколение – воевавшие, выжившие и победившие, познавшие на фронте то, что невозможно узнать в мирное время, наделенные иными переживаниями и прозрениями. Они принесли с собой не только радость победы, но и горечь поражений, надежды на лучшую, более осмысленную жизнь, – среди них были и евреи, поэты и прозаики.

Константин Левин:

Один из них, случайно выживший,

В Москву осеннюю приехал.

Он по бульварам брел как выпивший

И средь живых прошел как эхо…

Юрий Левитанский:

В ожидании дел невиданных,

из чужой страны,

в сапогах, под Берлином выданных,

я пришел с войны…

Владимир Корнилов:

Так вольно, просторно, чудесно!

Так даль над Москвою светла!..

Надежда, надежда, надежда –

Какая надежда была!

Болели раны‚ саднила память. С. Гудзенко предсказывал скорую свою смерть: "Мы не от старости умрем – от старых ран умрем…" А. Межиров оплакивал боевых друзей: "С войны вернулись мы и сразу заторопились умирать…" Поэты не забывали военные годы: "Сгорели в танках мои товарищи до пепла, до золы, до тла…" (Б. ), "Я не участвую в войне – она участвует во мне…" (Ю. Левитанский), "Бабы бьют вальками над прудом – Спящим снится орудийный гром…" (Д. Самойлов).

И снова Борис Слуцкий:

Сейчас всё это странно,

Звучит всё это глупо.

В пяти соседних странах

Зарыты наши трупы…

Давид Самойлов:

Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

И он же – о тех, кто остался на полях войны:

А я всё слышу, слышу, слышу,

Их голоса припоминая…

Я говорю про Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Прошло двадцать-сорок лет, но в памяти оставалась та война, те жертвы:

В болотах Волховского фронта

Расположилась наша рота,

И жизнь моя, и смерть моя…

Д. Самойлов

Уже меня не исключить

из этих лет, из той войны.

Уже меня не излечить

от той зимы, от тех снегов…

Ю. Левитанский

Во всю батальонную силу

Играет оркестр духовой,

Как вырыли немцу могилу

В суровых полях под Москвой.

И холодом бьет по подошвам

Знакомая звонкая дрожь,

И помню, что всё это в прошлом,

В сверхпрошлом, а всё-таки, всё ж…

В. Корнилов

Они оглядывались по сторонам – жизнь предоставляла немало поводов для размышлений и сомнений, задумывались о будущем, определяли свое отношение к России, спорили с теми, кто отказывал им в праве на эту землю.

Н. Коржавин:

В наши подлые времена

Человеку совесть нужна…

Но мы – существуем! Но мы – существуем!

Подчас подыхаем, подчас торжествуем…

А. Межиров:

Строим, строим города

Сказочного роста.

А бывал ли ты когда

Человеком просто?..

Д. Самойлов:

Мне выпало счастье быть русским поэтом.

Мне выпала честь прикасаться к победам…

Мне выпало горе родиться в двадцатом,

В проклятом году и в столетье проклятом…

Б. Слуцкий:

Созреваю или старею –

Прозреваю в себе еврея.

Я-то думал, что я пробился,

Я-то думал, что я прорвался –

Не пробился я, а разбился,

Не прорвался я, а зарвался…

А. Кушнер:

Снег подлетает к ночному окну,

Вьюга дымится.

Как мы с тобой угадали страну,

Где нам родиться!..

И у него – в нечастом упоминании:

Летит еврейское письмо.

Куда? – Не ведает само,

Слова написаны, как ноты.

Скорее скрипочку хватай,

К щеке платочек прижимай,

Не плачь, играй… Ну что ты ? Что ты?

И снова А. Межиров:

Родина моя, Россия…

Няня, Дуня, Евдокия…

Снова Н. Коржавин:

Я не был никогда аскетом

И не мечтал сгореть в огне.

Я просто русским был поэтом

В года, доставшиеся мне…

На еврейскую тему откликнулся И. Бродский в раннем стихотворении:

Еврейское кладбище около Ленинграда.

Кривой забор из гнилой фанеры.

За кривым забором лежат рядом

юристы, торговцы, музыканты, революционеры…

Константин Левин – командир взвода противотанковых пушек, два ордена, два ранения, потеря ноги, год в госпиталях – поступил после войны в Литературный институт и сказал в одном из своих стихотворений:

Мы непростительно стареем

И приближаемся к золе.

Что вам сказать? Я был евреем

В такое время на земле…

Я был не лучше, не храбрее

Моих орлов, моих солдат,

Остатка нашей батареи,

Бомбленной шесть часов подряд.

Я был не лучше, не добрее,

Но, клевете в противовес,

Я полз под этот танк евреем

С горючей жидкостью "КС".

За это стихотворение Левина исключили из комсомола и изгнали из Литературного института.

6

Александр Галич: "Мне было уже под пятьдесят… Я уже был благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду…"

Я выбираю Свободу, –

но не из боя, а в бой.

Я выбираю свободу

быть просто самим собой…

Галич стал одним из создателей жанра авторской песни. Он выступал в переполненных квартирах Москвы, Ленинграда, других городов; его песни, романсы, поэмы, баллады записывали на магнитофоны, переписывали с ленты на ленту, распространяли по всей стране.

Ни партера нет, ни лож, ни яруса,

Клака не безумствует припадочно,

Есть магнитофон системы "Яуза",

Вот и всё!

А этого достаточно!

Л. Копелев, писатель: "Откуда у этого потомственного интеллигента, прослывшего эстетом и снобом, этот язык, это новое мироощущение? В каких университетах изучал он диалекты и жаргоны улиц, задворок, шалманов, забегаловок, говоры канцелярий, лагерных пересылок, общих вагонов, столичных и периферийных дешевых рестораций?.."

Строки из песен Галича стали хрестоматийными: "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи, Не ходить вам в камергерах, евреи!.." – "Вот как просто попасть – в палачи: Промолчи, промолчи, промолчи!.." – "Уходят, уходят, уходят друзья, Одни – в никуда, а другие – в князья…" – "Если зовет своих мертвых Россия, так значит – беда!.." На концерте в Новосибирском академгородке Галич исполнил песню "Памяти Б. Л. Пастернака": "Как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели…" – более двух тысяч человек молча встали, чтобы почтить память поэта.

Еврейская тема проходит через многие песни Галича: "Кадиш", "Реквием по неубитым", "Поезд (памяти С. М. Михоэлса)", "Баллада о вечном огне", "Песня исхода"…

Уходят из Варшавы поезда,

И скоро наш черед, как ни крути,

Ну что ж, гори, гори, моя звезда,

Моя шестиконечная звезда,

Гори на рукаве и на груди!..

Герои песен Галича стали знаменитыми. Это – товарищ Парамонова, ответственный профсоюзный работник, которая заставила мужа повиниться на собрании в измене, а затем помирилась с ним в райкоме партии:

И пошли мы с ней вдвоем, как по облаку,

И пришли мы с ней в "Пекин" рука об руку,

Она выпила "дюрсо", а я "перцовую"

За советскую семью образцовую!

Это – Клим Петрович Коломийцев, которому перепутали текст выступления на митинге в защиту мира:

"Израильская, – говорю, – военщина

Известна всему свету!

Как мать, – говорю, – и как женщина

Требую их к ответу!.."

Это – Егор Петрович Мальцев "хворает, и всерьез: уходит жизнь из пальцев, уходит из желёз…", но которому запретили умирать:

Вставай, Егор Петрович,

Во всю свою длину,

Давай, Егор Петрович,

Не подводи страну!

Центральная газета

Оповестила свет,

Что больше диабета

В стране советской нет!..

Это – некий майор, ради шутки попросивший записать себя евреем, за что исключен из партии, разжалован в рядовые:

Значит все мы, кровь на рыле,

Топай к светлому концу!

Ты же будешь в Израиле

Жрать, подлец, свою мацу!

Мы стоим за дело мира,

Мы готовимся к войне!

Ты же хочешь, как Шапиро,

Прохлаждаться в стороне!..

Это – постоянный герой песен Галича, бывший заключенный Магадана, Инты, Воркуты:

Я подковой вмерз в санный след,

В лед, что я кайлом ковырял!

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям…

Облака плывут, облака,

В милый край плывут, в Колыму,

И не нужен им адвокат,

Им амнистия – ни к чему…

В. Буковский (из воспоминаний 1970-х годов):

"Появился Галич, песни которого до сих пор тайком переписывают друг у друга заключенные в лагерях. Первый вопрос каждому вновь приехавшему на лагерную зону: "Какие новые песни Галича привез с воли?"

Чем дальше, тем больше возникало этих незримых фигур с гитарами… Их предшественникам на заре человечества было легче: никто не сажал в тюрьму менестрелей, не тащил в сумасшедший дом Гомера, не обвинял его в слепоте и односторонности. Для нас же Галич никак не меньше Гомера. Каждая его песня – это Одиссея, путешествие по лабиринтам души советского человека".

В 1971 году Галича исключили из Союза писателей и Союза кинематографистов; с ним уже не заключали договора, вырезали из титров его фамилию. В 1974 году Александр Галич уехал из СССР. Через три года погиб в Париже.

7

В 1949 году писатель В. Гроссман закончил роман "Сталинград", и рукопись надолго застряла в идеологических инстанциях. В романе присутствует еврейская тема, один из его героев – физик-еврей Виктор Штрум, и Секретариат Союза писателей потребовал: "Штрум отодвигается на задний план, у Штрума должен быть учитель, гораздо более крупный физик, русский по национальности".

Роман напечатали в 1952 году в журнале "Новый мир" под названием "За правое дело"; в него автор ввел дополнительную главу о Сталине и новый персонаж – русского физика Чепыжина, учителя Штрума. Первые рецензии были хвалебными, роман выдвинули на соискание Сталинской премии, но началась кампания против "врачей-вредителей", и газеты обрушились на Гроссмана с разгромными статьями:

"Не показал партию как организатора победы…" – "Образ Штрума является фальшивым образом, клеветой на передовых советских ученых…" – "Гроссман… извратил облик человека эпохи социализма и создал, по существу, пасквиль на советских людей и советский быт…"

Автора клеймили на собраниях, подчеркивали его настоящее имя – Иосиф Соломонович взамен принятого в обиходе – Василий Семенович; заявили даже, что в этом романе Гроссман "решает вопрос с сионистских позиций, с позиций еврейского национализма".

В 1960 году Гроссман завершил роман "Жизнь и судьба"; видное место в нем занимает еврейская тема, тема Катастрофы, евреи "одной судьбы" – выжившие и погибшие. Одним из героев этого романа снова стал физик Виктор Штрум, которому его мать пишет последнее письмо из гетто (напомним: мать Гроссмана была убита в Бердичеве):

"Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы...

Сегодня мы узнали от знакомого крестьянина… что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдешь братскую могилу, где будет лежать твоя мать…

Ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых, озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю, и после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет, мы исчезнем, как исчезли ацтеки…

Витенька… Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно… Мама".

Гроссман передал рукопись романа в журнал "Знамя", а оттуда ее переслали в ЦК партии. В феврале 1961 года в его доме появились сотрудники КГБ и забрали все экземпляры рукописи, черновики, подготовительные фрагменты; говорили, что они побывали даже у машинисток и изъяли использованную копировальную бумагу. Это был редчайший случай в практике карательных органов, когда арестовали рукопись романа и оставили на свободе автора, который сказал: "Меня задушили в подворотне". Секретарь ЦК по идеологии разъяснил Гроссману, что роман "Жизнь и судьба" можно будет напечатать не раньше, чем через 200 лет.

В этом романе автор анализирует сущность двух тоталитарных режимов 20 века. Эсесовский офицер произносит опасные речи о духовном единстве коммунизма и фашизма, о зеркальном отображении Гитлера и Сталина, а потому советские идеологи не могли пропустить эти строки к читателю, который сделал бы далеко идущие выводы. Эсесовец говорит старому большевику, попавшему в немецкий лагерь, как бы предсказывая послевоенные годы сталинских репрессий:

"Мы – ваши смертельные враги, да, да. Но наша победа – это ваша победа… А если победите вы, то мы и погибнем, и будем жить в вашей победе. Это как парадокс: проиграв войну, мы выиграем войну, мы будем развиваться в другой форме, но в том же существе…

Сегодня вас пугает наша ненависть к иудейству. Может быть, завтра вы возьмете наш опыт… На нас сегодня смотрят с ужасом, а на вас с любовью и надеждой? Поверьте, кто смотрит на нас с ужасом, и на вас смотрит с ужасом…"

В те годы казалось, что рукопись навсегда исчезла, однако один экземпляр сохранился; писатель В. Войнович переснял его на пленку, переправил на Запад – книга "Жизнь и судьба" увидела свет в 1980 году.

8

После поездки в Армению Гроссман написал "Путевые записки пожилого человека". В них есть эпизод на армянской свадьбе:

"Выступали, обращаясь ко мне, старики и молодые. Все они говорили о евреях и армянах, о том, что в вековой истории обоих народов много страданий и крови. Я услышал от стариков и молодых слова уважения и восхищения, обращенные к евреям, к их трудолюбию, уму. И старики убежденно называли еврейский народ великим народом…

Не раз приходилось мне слышать от русских, простых и интеллигентных людей, слова сочувствия к мукам, постигшим евреев во время гитлеровской оккупации. Но иногда сталкивался я и с ненавистью, переживал ее душой и шкурой своей. Случалось мне слышать черные слова, обращенные к истерзанному Гитлером еврейскому народу, от пьяных в автобусах, в очередях, столовых…"

Гроссман хотел напечатать "Путевые записки" в журнале "Новый мир", однако цензура не разрешила упоминать "о явлениях антисемитизма". Н. Роскина вспоминала:

"Цензор потребовал изъять несколько фраз, связанных с еврейской темой. Всего лишь несколько фраз! И как легко, казалось бы, безболезненно они изымались! Гроссмана уговаривали согласиться на это все… Нет, Гроссман не согласился. Вещь была вынута из готовой книжки журнала и долго еще лежала в его письменном столе…

К стыду своему, я говорила то же, что и все: "Ах, зачем же вы это сделали, здесь столько сказано, стоило ли из-за небольшой купюры всё губить"… Гроссман пожал плечами и сказал как-то смущенно, застенчиво: "Не знаю, мне всё это показалось оскорбительным…"

Тяжело было видеть его убитым. Как сейчас передо мной его грузная фигура в кресле. Он был уже смертельно болен, но об этом еще никто не знал, и он сам тоже".