Текст книги "Не прошло и жизни"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Этого и теперь хочется.

На самой вершинке косогора сидел долгожданный одиночка и старательно дул в огромный‚ мятый‚ местами в прозелени геликон. Толстый медный удав переплетал его тело‚ и страшно было подумать‚ что может случиться‚ если геликон вдруг пошевелится и сожмет на секунду объятия. Рядом – стоймя на косогоре – стояло клетчатое старомодное демисезонное пальто‚ застегнутое на все пуговицы‚ горлом воротника таращилось в небо.

Он дул не спеша‚ одинокий человек‚ в полное свое удовольствие‚ а потом с жалостью оторвался от мундштука и заговорил замедленно‚ с видимым усилием‚ что изобличало долгое отсутствие разговорной практики:

– Когда бросают бомбы. От взрыва вздрагивают мертвые. Первым делом, мертвые в могилах. Потом остальные.

Глаза пристальные‚ в точку. Ямочки на небритых щеках. Губа кверху‚ как в начале улыбки.

– Но я же копал! – взволновался сегодняшний старик. – Я так копал – до мозолей на руках! А голову... Голову я похоронил еще глубже‚ в корнях у березы: в землю на три штыка.

– Тихо‚ – прикрикнул тот. – Тихо вокруг. Это герои спят.

Снова присосался к мундштуку. Раздул впалые щеки. И поплыли над землей плавно и не спеша – пузатыми кучевыми облаками – друг следом за дружкой – емкие‚ тяжелые‚ переливчатые клубы похоронных звуков.

...на сопках Манчжурии воины спят. Могилы хранят покой... пам-пам-пам...

Но вот он замер на косогоре. Задрожал заметно с головы до ног. Зашевелил кончиком носа‚ вынюхивая опасность. Над веселеньким ситчиком буйного цветения. Над впадинами-ложбинами тугих накрахмаленных складок. Весной. После дождей. В каком-нибудь Карадаге.

– Я вас нашел‚ – сказал инвалид. – Боже мой‚ вот я вас и нашел!

А тот нервно:

– Тихо? Тихо вокруг? Ветер туман унес?..

Нырнул головой вперед в спасительное демисезонное пальто‚ запахнул за собой клетчатую полу‚ и геликон сунулся из воротника разинутой глоткой‚ закрутился по сторонам‚ высасывая подозрительные звуки.

– Да‚ – сказал геликон. – Опасения подтверждаются. Граждане‚ воздушная тревога!

Пробился через расстояния тонкий игольчатый зуд‚ загустел‚ заматерел‚ налился басами‚ завопил обломно громовыми раскатами‚ припластывая к земле‚ и оборвался‚ как не было. Зависла бомба над самыми головами‚ затихла напоследок: висит – издевается‚ отчего-то не взрывается.

– Можно и я к вам? – попросился старик. – Можно и мне?..

А из рукава табличка: "Нельзя".

Взревело снова‚ разваливая окрестности‚ понеслось кверху‚ слабея и утихая‚ оборвалось в невозможных далях‚ и снова зазудело‚ загустело‚ обвалилось на головы. И опять вверх‚ утихая. Вниз‚ нарастая. Вверх-вниз‚ вверх-вниз: адская потеха – бомба на резиночке.

И было так долго.

Шелохнулся геликон‚ пошарил вокруг разинутой глоткой‚ послушал временную тишину:

– Опасность миновала. Отбой.

И табличка из рукава: "Можно".

– Не пойду‚ – сказал инвалид. – Не больно и хотелось.

Отвернулась понизу клетчатая пола‚ одинокий человек поманил изнутри‚ и он шагнул‚ позабыв про обиду.

Там‚ внутри‚ приятный полумрак‚ полка с книгами‚ плитка с чайником‚ кресло-качалка‚ и геликон повис в воротнике‚ мундштуком нацелился удобно: подходи и дуй. А по стене посекшийся шелк подкладки‚ надорванный карман‚ зашпиленный английской булавкой‚ простроченные зевы рукавов‚ позабытый нафталинный уют. Да стоял стоймя тяжелый бараний тулуп‚ опоясанный кушаком и застегнутый на большую костяную пуговицу.

– Это мое старое заслуженное пальто‚ – говорил с нежностью хозяин квартиры. – Столько поработало на веку, жалко выбрасывать. Жизнь в нем прожил. Спал под ним. Отсиживался и отстреливался. Дрожал от холода и от страха.

– А тулуп?

– Тулуп – потом.

Он уже сидел в кресле-качалке‚ хозяин квартиры:

– Я ждал вас. Не знаю зачем‚ но я вас ждал. Поговорим?

– Поговорим.

– Меня гоняли. Всегда и отовсюду. Жена – из дома. Соседи – с лестницы. Старики – со двора. Милиция – с бульвара. Только сяду‚ оближу мундштук: "Тихо вокруг. Ветер туман унес..."‚ а они бегут‚ руками машут... Поговорим?

– Поговорим.

– Я уходил далеко от дома‚ к самой железной дороге‚ садился на косогоре и не сходил с него сутками. Я брал с собой еду и кофе в термосе. Играл без сна и отдыха: "Тихо вокруг. Это герои спят..."

И замолчал.

– Поговорим? – попросил старик.

– Поговорим. Мне улыбались машинисты паровозов. По мне они определяли‚ какой это перегон. Меня узнавали пассажиры. По мне они угадывали‚ какая теперь станция. Меня не трогали. Не мешали.

– И тогда?

– И тогда город пришел ко мне. С улицами-домами-машинами. Этого я уже не стерпел. Я ушел от них в невидимое. С геликоном и косогором.

– Как это удалось?

А тот туманно:

– За всё в жизни надо платить. Помолчим?

– Помолчим.

... могилы хранят покой... пам-пам-пам...

Он выходил из госпиталя ранним предрассветным утром‚ в зыбкий час противоборства света и тьмы‚ когда по палатам умирали раненые‚ которым не под силу пробиться в зачинающийся день‚ и задавленно плакали в подушку их соседи‚ чья очередь была назавтра. Он выходил по утрам с большой плетеной корзиной‚ прикрытой чистой холщовой тряпицей‚ и шел быстро‚ ходко‚ размашисто до первого леска‚ лощины‚ любого укрытого места. Была у него лопата – рыть ямы‚ был острый прикладистый топорик – рубить ветки с корнями. Он походил на опытного грибника‚ что торопится спозаранок обежать заветные места‚ пока не опередили другие‚ но только лопата настораживала‚ да топорик‚ да оттягивающая плечо корзина‚ с которой возвращаться бы ему назад‚ а не выходить из дома на промысел. В корзине лежали у него под тряпицей ноги и руки‚ отпиленные в операционной‚ и он уходил далеко‚ за край видимости‚ каждым почти предрассветным утром‚ останавливался на время‚ копал яму и шел дальше: сеятель‚ что закладывал в землю бесполезные саженцы‚ которым не суждено прорасти. Он возвращался налегке с пустой плетеной корзиной‚ как грибник с неудачного похода‚ и холщовая тряпица за ненадобностью скомканной валялась на дне. Он возвращался к концу завтрака‚ когда умерших за ночь уже вынесли из палат‚ и врачи с сестрами лениво принимались за очередной день‚ чтобы закрутиться в суматошной гонке‚ исходом которой будет раннее‚ предрассветное утро и плетеная корзина доверху...

Он дернулся заметно‚ одинокий человек‚ исподлобья взглянул на старика:

– Бомба. Где-то бросили бомбу. Я от них вздрагиваю.

И нырнул в тулуп.

– Можно ли так жить? – закричал старик. – Можно ли?!

А из тулупа табличка: "Можно".

Загремело сверху‚ проваливая небо на головы. Занудило снизу‚ взмывая в недоступные дали. Опять сверху, круша и проламывая. Дьявольская игрушка: бомба на истертой резиночке.

И тогда он решился‚ сегодняшний старик:

– Я отстал. Я отстал на миг от теперешней жизни и многого потому не понимаю. Стоит ли разворачивать знамена? Когда? Для кого? Где они‚ наши баррикады? Куда бежать, в кого стрелять?

Тот высунул голову из тулупа‚ в первый раз взглянул с интересом.

– Не знаю‚ не знаю‚ – сказал задумчиво. – Мне что? Я отсижусь. У меня под тулупом еще доха. Теплая. Мехом наружу.

А старик продолжил:

– Хорошо тем‚ кто начинал жизнь в начале века. В годы первые его‚ в годы десятые‚ двадцатые на худой конец. Они начинали с надеждой: весь век впереди‚ неиспробованный‚ незахватанный‚ непопользованный.

– Ну-ну‚ – сказал тот с удовольствием.

– Плохо тем‚ кто заканчивает жизнь в конце века‚ в годы его последние. Этот век не оправдал наших надежд‚ или мы не оправдали‚ а новый век не для нас.

Одинокий человек вышел уже из тулупа‚ встал перед ним‚ глядел с обожанием.

– Где она‚ наша минута? Мы пропускаем ее‚ по лености не заметив. Где оно‚ наше знамя? Мы используем его – скатеркой на столике‚ салфеточкой на буфете. Знаете‚ что я вам скажу? Мы не получились. Мы не получились‚ и это теперь надолго.

– Браво‚ – сказал одинокий человек. – Умри – лучше не скажешь!

И тогда он спросил напоследок‚ сегодняшний старик-инвалид:

– Для кого мы сеем? – спросил он. – Что прорастает? За всё в жизни надо платить‚ это я принимаю‚ но только кому?

А тот взгромоздил на себя геликон‚ взял старика за руку:

– Идем. Тебе я доверюсь. Каждый человек – бомба замедленного действия‚ но тебе я доверюсь‚ и будь что будет!

Они вышли из клетчатого пальто и зашагали по ситцевому многоцветью‚ с косогора в ложбину‚ из ложбины в овраг‚ из оврага на новый косогор‚ и травы мягко проминались под ногами‚ а потом распрямлялись‚ не оставляя следов. Они шли ходко‚ размашисто‚ без устали‚ но последний подъем был особенно крут‚ и тут уж они задохнулись на полдороге‚ остановились отдышаться‚ а одинокий человек сказал просто:

– Теперь смотри.

И они шагнули на косогор.

Лес рук стоял на равнине. Гигантских‚ по локоть‚ рук‚ что вздымались из земли с молчаливой мольбой к небу. Будто пальмы росли посреди песков‚ стройные гладкоствольные пальмы с ладонями-верхушками‚ с разросшимися ветвями-пальцами‚ но не висели на них плоды-кокосы‚ не гомозились птицы в листве‚ не журчал под корнями прохладный родник. Лишь роса блестела на ладонях‚ крупными каплями роса‚ и было вокруг тихо.

– Прорастает всё‚ – сказал одинокий человек. – Ты только сей.

И с удовольствием облизал мундштук геликона.

...могилы хранят покой... та-ра-ра...

А он уже бежал с косогора‚ сегодняшний старик–инвалид‚ огромными шагами-скачками‚ размахивая руками‚ теряя равновесие‚ падая на подставленный протез‚ а потом рухнул плашмя‚ перекрутился через голову‚ кубарем покатился по травяному многоцветью до первого ствола-преграды. И лежал там лицом к небу‚ щекой к теплой‚ прогретой коре: пульсация соков в стволах‚ как пульсация крови в висках.

Лес рук – не устрашит ли будущие поколения?

Лес рук – может‚ кого-нибудь образумит?

Линии жизни на ладонях дерев, тонкие‚ обрывистые‚ уязвимые...

Просвистело пугающе с высоты на землю. Проревело трубно. Прогремело обвально. Зависла бомба на тонкой резиночке‚ над разинутой пастью геликона: одно от нее прикрытие – табличка "Нельзя".

– Как же ты здесь живешь?..

А тот застенчиво:

– Что делать? Тут мой косогор. Тут хоть играть можно. "Тихо вокруг. Это герои спят"...

И заиграл дальше‚ медленными и печальными вздохами-толчками.

И тогда он угадал‚ сегодняшний старик‚ что сейчас будет взрыв. Кожей угадал‚ порами‚ необъяснимым звериным чутьем. Один шанс отвести беду: размотать знамя‚ отмахнуть свободно‚ перенести огонь на себя...

– Нет‚ – сразу сказал он‚ и лишь потом только понял‚ что же такое сказал.

Прошлое не задавишь в себе.

Лопнула истертая резиночка.

Скользнула бомба внутрь геликона.

Охнули потрясенные окрестности.

Где ты теперь‚ долгожданный одиночка? Куда подевался? В какой прячешься невидимости с геликоном и косогором? Какие поезда просвистывают мимо?

Только голова прикатилась сверху.

Голова под самые ноги.

Глаза пристальные‚ в точку. Ямочки на небритых щеках. Губа кверху‚ как в начале улыбки...

7

...а на Рождественском бульваре водили танцы.

На Рождественском бульваре вскрикивала бесстыжая гармошка.

Любовь крутили на Рождественском бульваре.

Веселье разливанное: танец краковяк.

– Гармонист‚ гармонист‚ драные сапожки! Кто ж тебя пригласил?

– Кто‚ кто... А вон‚ девушки. Девушки-старушки.

Прихорашиваются девушки.

Хороводятся бабушки.

Сходятся-расходятся: других поглядеть да себя показать.

– Девушки‚ где же вы?

– Тута‚ тута!

– На полюбки пришли‚ красавицы?

А девушки строго:

– Мы пришли разве‚ чтоб нас полюбили? Годы ушли от полюбок.

– Что-то не верится‚ девушки. Что-то не кажется‚ бабушки.

Шерочка танцует с машерочкой.

Шерочке под восемьдесят‚ машерочке за шестьдесят.

Продавщицы на пенсии. Штукатуры на инвалидности. Интеллигентки‚ опростившиеся на старости. Бывшие секретарши. Бывшие бухгалтерши. Бывшие подсобницы восьмижильные. Бывшие парторги‚ профорги‚ кладовщицы‚ швеи-мастерицы‚ вагонные проводницы. Идут дни‚ подрастают новые старухи‚ в танце подменяют ушедших. Проходят стороной парни с гитарами: ухмыляются снисходительно. Проходят девочки с острыми от желания грудками: размножаются беззаботно. Этот краковяк еще не для них.

Гармонист сидит. Гармонист скучает. Томный глаз щурит. Ногой лениво похлопывает. Мехи небрежно растягивает. Врет безбожно‚ на всякой ноте. Девушки от гармониста без ума.

– Гармонист‚ а гармонист! Кто ж тебе за игру платит?

– Кто‚ кто... Кто нанял‚ тот и платит. Вон‚ бабушки-игруньи.

– Бабушки‚ а бабушки! А куда ж вы‚ бабушки‚ подевали дедушек?

А бабушки грустно:

– Дедушки наши в мальчиках постреляны. Мы бабушки вдовые‚ с девушек век кукуем.

Эх‚ краковяк‚ краковяк: опухшие ноги наперекосяк!

В первой паре местная королева с золотыми зубами‚ пионервожатая на заслуженном отдыхе‚ завлекающая и неподступная‚ гордо потряхивает травленными перекисью кудряшками. Под руку с ней единственный кавалер‚ стотящий еще мужчина‚ вечный жених Якушев. Хитрый ярославец‚ опытный ветреник: возраста неизвестного‚ намерений несомненных‚ увилистости чрезвычайной. Выставит ножку в сторону‚ согнет ручку колечком‚ опахнет лаской-желанием: куда от него денешься? Пришел‚ попил‚ закусил‚ перинку опробовал: в баньку бы теперь да за свадебку‚ – ищи его свищи! Так и шастает от старушки к старушке: сыт‚ пьян и нос в табаке. Лаковая макушка. Утиный нос. Волосатые уши. Чубчик-нашлепка на бритом калгане. Девушки люто завидуют крашеной выдре. Девушки от Якушева без ума.

Ох‚ краковяк‚ краковяк: дряхлые желания наперекосяк!

Скачет козлом старый пьянчужка с каплей под носом‚ сбивает с ноги ледащую подружку с обидчиво поджатыми губками. Отшагивает по кругу снулый отставник на закостенелых ногах‚ будто ведет бабку на смену караула. Дрыгает ногой потасканный модник с проваленным ртом‚ узкоплечий и долговязый‚ с цветным шарфиком на шее: смешит и конфузит седую даму-партнершу. Есть еще мужички‚ парочка-троечка‚ но девушки ими гребуют‚ девушки на них ноль своего внимания‚ девушкам подавай Якушева: вынь да положь!

– Девушки‚ а девушки! Да на кой он вам‚ проказницы?

– На кой‚ на кой... На кой вы все‚ на той и он.

А сами уже устали‚ отпадают без сил‚ сходят с круга по одной‚ крашеная выдра – и та ноги заплетает‚ а Якушеву хоть бы что. Якушев танцует краковяк.

Ах‚ краковяк‚ краковяк: сколько жизней наперекосяк!

Умерла Таня Титова – за восемьдесят да еще за восемь. Сирота. Белошвейка. Компаньонка у барыни. Вечная домработница с революции. Прижилась – не уходила‚ не одного хозяина схоронила: так и лежала на проходе‚ пятьдесят с лишком лет. При ней сходились‚ при ней женились‚ при ней в постели ложились: существо неодушевленное‚ вроде шкафа. Пила кофе по утрам: крепости дегтярной. Ела помалу: кой-когда. Зимой и летом ходила в черном сатиновом халате до земли‚ в нем и спала: тощенькая‚ сморщенная карлица с лицом кофейной густоты‚ с мелким торопким шагом‚ с глазками-шильцами‚ с затаенной ненавистью ко всякому‚ кто повыше‚ кому послаще‚ с вечной тоской по собственному оконцу с геранью. На старости лет, сама бездыханная, ходила за параличным хозяином‚ капризы терпела‚ горшки выносила‚ кормила-подмывала‚ на всякий окрик с постели скакала. Любила одну только кошку‚ беспородную да калечную‚ на свои на последние кормила ее рыночной телятиной. Умирала – об одном печалилась: кошке снова по миру идти‚ по помойкам шастать‚ драные бока морозить. Кошку и в домработницы не возьмут.

Умерла Нюша Огурцова, вечная в жизни уборщица‚ кликуша и блаженная. Жила бедно‚ кормилась скудно‚ работала трудно. Грязь с полов отмывала‚ пыль со столов обтирала‚ мусор с этажей таскала: тоннами за долгий стаж. Жила в квартире‚ в кладовке без окон‚ будто в тараканьей щели; спала – дверь в коридор отворяла‚ чтобы не задохнуться‚ пила-ела нараспашку‚ под чужими взглядами: сорок‚ не соврать‚ лет. Лежанка с клопами‚ вешалка с тряпьем‚ тумбочка с чашками-ложками‚ икона в углу с лампадкой: Таня Титова‚ бескомнатная‚ завистью исходила. Еще до войны сосватали Нюше солидного‚ непьющего полотера с собственной комнатой и серьезными намерениями‚ но полотер оказался мужчиной передовым‚ полотер наотрез отказался венчаться в церкви по причине полного неверия в старушечьи глупости‚ и Нюша осталась навек в тараканьей щели. Верила по-простому‚ без хитростей‚ святых книг не читала из-за полной своей неграмотности‚ и потому разные подробности из евангельской жизни знала не наверняка. Нищих оделяла‚ свечки ставила‚ за щель платила исправно квартирную плату‚ за газ платила и за электричество‚ а за телефон не платила‚ потому что телефоном не пользовалась: ни она к кому-то‚ и никто к ней. Разговаривала с одним только Богом‚ по беспроволочному телеграфу‚ а это всякому бесплатно. Умерла Нюша Огурцова в больнице‚ в палате на много коек‚ от замирания жизненных сил‚ без непременного последнего причастия: тело в морг снесли‚ душа в рай пошла‚ или еще куда? Схоронили Нюшу, управдом рабочих прислал: клопов выморили‚ стенки выбелили‚ кладовку для жильцов приспособили‚ – Тане Титовой занять не дали. Нельзя‚ сказали. Нет санитарной нормы‚ ответили. Запрещено‚ объяснили‚ законом проживание человека в тараканьей щели.

Эх‚ краковяк‚ краковяк: всё бы вам‚ сволочи‚ наперекосяк!

Умер Серафим Серафимыч, бывший семинарист‚ поп-недоучка. Окажись жизнь поустойчивей‚ разложись судьба поудачливей‚ попадись век поулыбчивей‚ стал бы священником по примеру отца‚ пастырем душ. Крестил бы‚ женил бы‚ отпевал‚ отпускал немудреные крестьянские грехи‚ своих детей нарожал бы полную горницу с домовитой хозяйкой-попадьей‚ состарился в почете‚ умер‚ лег бы возле церкви‚ в ряд с прежними попами‚ худо ли? Но пришла революция‚ бесстыжая завлекательница‚ поманила одних цветастым подолом‚ подтолкнула других увесистым тумаком: хочешь – плыви по течению‚ не хочешь – пускай на дне пузыри. Серафим Серафимыч закончил институт‚ работал потом рентгенологом: вместо душ просвечивал тела. Сочетался гражданским браком с субтильной девицей‚ что родила ему одного-единственного ребенка‚ утомилась от этого и тут же стала кряхтеть‚ будто жить ей осталось всего ничего. Жена кряхтела‚ а он за ней ухаживал. Жена пыхтела‚ а он по магазинам бегал. Жена охала‚ а он оладьи жарил по ее заказу‚ вредности чрезвычайной‚ в количествах устрашающих: пышные‚ пупырчатые‚ на сале. Она стонала ночами после жирной еды‚ и некуда было спрятаться от охов и ахов‚ разве что головой под подушку. Рано поседел‚ рано посерел‚ как припудрился пылью‚ заработал язву на городских хлебах. Был он по натуре житель сельский‚ вскормленный на просторе парным молочком‚ и город терпел с трудом‚ в тесной комнате томился‚ по общему коридору метался‚ как волк в клетке‚ причесанный бульвар под окнами презирал от всей своей деревенской души. Приходил с работы‚ принимал пару рюмок на язвенный желудок‚ хмелел‚ дурел‚ задирался к соседям‚ уличал и укорял: несостоявшийся священник брал свое. "Люди! Тесниться вам за грехи‚ люди! Теснота – кара..."

Умер Самуил Мойшевич, суровый районный прокурор‚ гроза воров-хулиганов‚ одинокий‚ необласканный еврей. Вечно ссорился с женой‚ годами с ней не разговаривал‚ не ел ее обеды‚ не давал белье в стирку‚ носки в штопку‚ рубашки в глажку‚ только спал на той же кровати‚ всякую ночь перелезал через нее к стене. Дочку любил безумно‚ но дочь держала сторону матери. Сына любил нежно‚ но сын подрастал‚ грубел‚ уходил в тайные подростковые дела. Вечерами выходил на кухню в полосатых пижамных штанах‚ садился на табуретку‚ листал пухлые‚ взъерошенные папки с бумагами. Лампочка тусклая‚ запахи сальные‚ мокрое белье провисает с веревок: кого-то завтра обличать‚ фактами к стене припирать‚ суровый приговор требовать. Еще – стоял в ванной‚ тёр под краном заношенный воротник рубахи. Еще – тыкал иголкой в пуговицу‚ кололся‚ чертыхался‚ по-детски сосал уколотый палец. Еще – мешал в кастрюльке пахучее варево‚ ел в углу на кухонном столике. Еще – раскладывал на том же столике газеты с брошюрами‚ вырезал‚ подчеркивал‚ конспектировал‚ готовился к семинару в сети партийного просвещения. Еще – заходил к соседям на огонек‚ играл в "дурачка"‚ в "девятку" по копейке‚ отказывался от еды‚ когда предлагали‚ ел‚ когда накладывали‚ благодушествовал за столом со скатертью. Заполночь возвращался в комнату‚ в темноте раздевался‚ лез через жену. А наутро выходил из дома‚ шел на работу с портфелем‚ сурово глядел по сторонам: грозный районный прокурор‚ неумолимый и беспощадный. Был честен‚ исполнителен‚ неподкупен‚ искренне предан партии‚ правительству‚ лично товарищу Сталину. Потом – лично товарищу Хрущеву. Потом – лично товарищу Брежневу. Умер Самуил Мойшевич в больнице‚ почти сразу‚ и жене не пришлось навещать человека‚ с которым не разговаривала половину‚ наверное‚ жизни. Ночью проснулась привычно‚ в положенное время‚ а никто через нее не лезет‚ и не полезет уже никогда.

Ох‚ краковяк‚ краковяк: кость бы вам в глотку наперекосяк!

Умер Бенедикт Карлович, наследник богатого торгового дома‚ в комнате-лабиринте‚ заставленной шкафами-сервантами с прежних просторных времен‚ и видно было с первого взгляда‚ что ненавидел он тех‚ с кем заперли его навсегда в тесном пространстве‚ ненавидел тех‚ кто его запер.

Умерла Божья старушка Вера Марковна‚ после которой выкинули из комнаты крохотный диванчик и освободили проход мимо обеденного стола.

Умерла соседка-подселенец‚ имени которой не запомнил‚ и дочь ее‚ перезрелая от ожиданий девушка‚ тут же привела кавалера на освободившуюся кровать.

Умерла моя бабушка‚ что век прожила в узкой выгородке-пенале.

Умер отец мой‚ что сидел душными вечерами у открытой двери на лестницу‚ будто ждал избавителя‚ который поднимется к нему на лифте и принесет прохладу-утешение.

Умерла мама моя.

Все почти умерли из той квартиры‚ кто не умер, доскрипывает дни свои‚ а Якушев живет и здравствует‚ Якушев ходит в бассейн‚ катается на коньках‚ бегает трусцой по улицам‚ качает неутомимо сердечную мышцу. Гоголем ступает посреди старушек‚ неспеша выбирает даму для скорого обольщения‚ и девушки млеют вокруг от сладких и несбыточных надежд. Сколько ему? Сто лет в обед‚ а он всё скачет: от бабки к бабке‚ с матраца на матрац. А ведь сидел по тюрьмам за жуликоватые артельные дела: и два‚ и пять‚ и восемь из пятнадцати‚ и снова пять лет. Всю жизнь из дома в камеру. Из камеры в барак. Из тесноты в тесноту.

– Пардон‚ – сказала королева‚ зависая на руках. – Суфле-желе. Приз получитте за краковяк.

– Мерси‚ – сказал Якушев‚ тиская ребрышки. – Жоржет-винегрет. Оставьте его себе.

– Будя‚ – сказал гармонист и музыку оборвал. – Фасоль-бемоль.

Гармонист к Якушеву ревнует.

А оттуда‚ от площади‚ где встал туалет неприступным бастионом на входе‚ по крутому бульварному склону карабкались два старика. То ли музыка их приваживала разудалой гармошкой‚ то ли враг подгонял сзади‚ но лезли они упрямо‚ настырно‚ по-тараканьи‚ и первый старик‚ сам весь обугленный‚ волок на себе обмякшее тело‚ а другой‚ почище и поцелее‚ тянул на ремне короткоствольную‚ задымленную железяку‚ из которой – сразу было видно – много стреляли.

Гармошка замолкла‚ как обрубили‚ и они зависли на склоне‚ в который уж раз собирая силы‚ животами распластались по гравию.

– Мы отбили его‚ – шепнул завтрашний старик, глаз перетянут черной повязкой. – Мы отбили его‚ храбрый мой друг. Это мы с тобой.

– Ты отбил‚ – шепнул старик вчерашний. – Я что? Это ты отбил.

А сегодняшний старик ничего не сказал. Сегодняшний глаза жмурил в глубоком бесчувствии.

Вышел на них дед голый‚ бородою обернутый‚ спросил строго:

– Веруете‚ сынки?

– Веруем‚ – с земли сказал одноглазый.

– Во что веруете?

– В правила‚ батя. В правила уличного движения.

– Тогда так‚ – велел дед. – Завтра с утречка. Нищим подавать – от полтинника. Здороваться с каждым. Глядеть на себя с жалостью‚ в зеркало‚ по многу раз на день. Соседей привечать с любовью, натощак‚ перед едой. Всякое разное‚ к доброте склоняющее.

– Ты дьявол‚ – сказал одноглазый на это. – Сатанинская сила. Змеиное отродье. Верный мой друг‚ дай ему прикладом!

– Дай ты‚ – сказал вчерашний старик и подивился на свои слова.

Голый дед‚ бородою обернутый‚ сморгнул без обиды лешачьим глазом:

– Ладно. Так и запишем. Ангела вы не приняли. Ангела!

Два старика съежились на земле‚ таракашками под нависшей подошвой:

– Какой он ангел? Да у него и вид не тот. И голос не тот. Борода не та‚ и сияния нету...

– Вам форма важна‚ – спросил голый дед‚ слегка на этот раз грассируя‚ – или содержание?

– Нам всё важно‚ – нагло ответили они. – Смутьян. Самозванец.

– Фи‚ – брезгливо сказал дед. – Совсем спятили. – И закричал в голос: – Да сколько я спускаться-то буду? Глотку рвать! Ноги топтать! Крылья трепать! Укорять-призывать!.. Ваша очередь восьмая.

И скорым шагом ушел на небо.

Рычал‚ бурчал‚ нагонял ползком и вприскачку застенчивый старикан в пластырях крест-накрест. Скрепами собранный‚ нитью простеганный‚ вдыхал со всхлипом‚ выдыхал со стоном‚ и травило ощутимо по швам – по стыкам‚ свистело через щели‚ мало чего попадало в голодные легкие.

– Я придумал. Да-да‚ я придумал! Мы уничтожим! Их всех... С помощью техники! Кибернетики-автоматики!..

Сегодняшний старик лежал безмолвно‚ головой запрокинувшись навзничь: ни ответа тебе‚ ни привета‚ – и в заросшую его ноздрю‚ будто по делу‚ упрямо протискивалась наглая‚ жирная муха.

– Он вас не слышит‚ – ответил вчерашний старик. – Его ударили палкой по затылку‚ и теперь он не здесь.

А тот уже вцепился намертво в старика‚ ненавистно рванул к себе – голова застучала по гравию:

– Вошел. Камера закрылась. Табло включилось. Проверка на доброту. Проверка‚ да-да‚ проверка!.. Сдал – выходи. Не сдал – укол в зад. И всё! И расцвет мира. Всеобщее просветление. Построение мироздания в отдельно взятой камере!.. Теперь ты согласен?

– Идите... – шепнул старик из беспамятства: миг назад тут был еще косогор. – Идите и доработайте...

– Куда?.. – заверещал. – Ты! Первым! На поверку!.. Камера собрана. Шприц заряжен...

И рванул на себя. Вбок. В кусты.

– Так‚ – сказал одноглазый с удовольствием. – Вот ты и раскололся. Выдал себя‚ гнида. Пойди и сядь на шприц.

Тот заверещал на высокой‚ визгливой ноте‚ упал‚ подпрыгнул‚ снова упал‚ и покатился вниз по бульварному склону‚ набирая скорость‚ ухая и кувыркаясь‚ врубился в трансформаторную будку‚ проломил стенку‚ взорвался злыми искрами на оголенных контактах‚ и его испепелило в момент.

Три старика выползали в круг‚ на народ‚ на обитую каблуками танцевальную площадку‚ к приуставшим девушкам-старушкам.

– Залегли‚ – приказал одноглазый. – Сгинули. Растворились в массах. Перекур с дремотой!

И их не стало.

8

Вышла в круг местная королева с золотыми зубами‚ гордо повела розовым могучим лифчиком под прозрачной блузкой:

– Мы плясали‚ мы плясали: наши ноженьки устали. – И криком первый куплет: – Не слышны в саду даже шорохи! Девоньки‚ взяли!

И девоньки грянули привычно:

Если б знали вы‚

Как мне дороги...

Пара востроносых солисток: шеи вытянуты‚ головы запрокинуты‚ глаза в пелене. Этим только скомандуй‚ а они заголосят. Этим только махни‚ а они подхватят – не остановишь. Жизнь прожита‚ жизнь выпета‚ от жизни один припев остался‚ последний его повтор‚ а они всё не напелись. Кто-то кричал им по жизни зычно-весело: "Девоньки‚ взяли!"‚ и они тут же‚ первыми из первых‚ куда хошь и на что хошь: рельсу поднять‚ сваю забить‚ реку перекрыть‚ гору своротить‚ на заем подписаться‚ с мужиком распрощаться‚ сынов на войну собрать‚ – им не привыкать стать. Всю жизнь кричат пионервожатые – крашеные выдры‚ заводилы и организаторы‚ которым неймется: "Девоньки‚ взяли!" Всю жизнь тянут они шеи‚ будто тянут они лямки‚ выпевая куплет за куплетом своих утекающих лет.

– Песня слышится и не слышится! – криком направляет королева и гордо поводит каменным‚ несокрушимым бедром.

Поют бабоньки-красавицы‚ позабыв на время про увилистого Якушева.

Поет ветреник Якушев‚ позабыв про тесноту разгульной своей жизни.

Поет гармонист с томным глазом‚ уложив лысую‚ кой-где кудрявую головушку на обтрескавшуюся гармонь.

Поет гармонь-страдалица‚ вздыхая о прожитом‚ сожалея о ненажитом.

Поет Рождественский бульвар неспетыми голосами‚ налитой по горло стариковской тоской‚ стариковской бедой‚ стариковской немощью.

Поют‚ стесняясь. Поют‚ кривляясь. Поют‚ возносясь. Поют‚ размягчась. Поют‚ пуская слезу от умиления. Поют‚ обнимая мир от жалости. Поют как в строю. Поют как в бреду. Поют как на сцене. Поют как на исповеди. Поют – попробуй не петь: запишут в личное дело.

– А рассвет уже всё заметнее‚ – криком обещает королева. – Так‚ пожалуйста‚ будь добра!

Не забудь и ты

Эти летние‚

Подмосковные вее-чее-ра...

Где же вы‚ наши годы? Время ушло от надежд.

Где же вы‚ наши зори? Солнце глядит на закат.

Где же вы‚ наши дети? Сердце спеклось от обид.

Где же вы‚ наши цели? Шрам переходит на шрам.

Где же вы‚ наши правды? Правду пойди распознай.

Где же вы‚ наши завтра? Завтра были вчера.

Кончилась песня‚ захлебнулась гармошка‚ утихли‚ будто призадумались‚ бабоньки-певуньи‚ но не затихло последнее "ааа..."‚ истонченное до невозможного‚ до волосяной тонизны‚ до паутинной незримости: уносящийся в поднебесье вечный призыв к состраданию‚ которого не услышать.

И в подступившей тишине благостного обалдения прорвалось издалека омерзительное поросячье визжание‚ скрип кадушки днищем по гравию‚ разудалая молодецкая реготня. Это близнятки-поганцы‚ Колька да Петька‚ коренник с пристяжным‚ волокли вприскачку парализованную бабку в кадушке‚ что подскакивала на всякой колдобине‚ на всякой приступочке прикусывала себе язык.

Прискакали‚ встали‚ ударили копытом о землю‚ нагло оглядели народ. А бабка глянула из кадушки умильным неповоротным глазом‚ шевельнула тугим языком:

– Милая подруга‚ будем рвать цветочки да плести веночки...

Бабку хватил удар от переживаний. Бабку вызвали в школу на разговор. Эти близнятки-переростки‚ второгодники-третьегодники-негодники сидят на задней скамейке посреди невинной мелюзги‚ режут колбаску на парте‚ пробки ладонью вышибают – учителю глаз подбили‚ презервативы надувают до невозможных размеров и об головы отличников хлопают‚ – уж лучше эпидемия на школу‚ оспа холерная‚ чума бубонная‚ свинка напополам с ветрянкой‚ чем эти оболтусы. Директорша их не трогает‚ к себе не зовет: боязно остаться в кабинете‚ наедине с мерзавцами. Она ж еще женщина не старая‚ в форме‚ функционирует нормально: Колька будет держать‚ Петька – отметки в журнале переправлять. А напоследок залезли‚ поганцы‚ в учительский туалет‚ помараковали чуток над унитазом с оголенными проводами‚ замкнули в сеть‚ – кружок "Умелые руки"‚ "Сделай сам"‚ "Хочу всё знать": говорят‚ учительница пения мчалась оттуда по коридору‚ не подтянув белья‚ и из ее кормовой части вылетали с треском взрывные шаровые молнии.

– Ща я этому гармонисту‚ – сказал Колька, немытая рожа‚ – пасть порву.