Текст книги "Не прошло и жизни"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

НЕ ПРОШЛО И ЖИЗНИ

взгляд затянувшегося прощания

роман

Гоголевский бульвар

– Ладно‚ – сказал я. – Уговорили. Так уж тому и быть. Только потом не обижаться‚ не жаловаться‚ не писать доносы‚ не приводить в исполнение приговоры и не реабилитировать посмертно. Идет?

– Идет‚ – ответили с неохотой.

– В таком случае я расскажу вам про Ноя. Про старого дедушку Ноя‚ о котором грех не рассказать.

И все приготовились слушать.

– Каленым железом‚ – пискнули с отдаления. – Поганой метлой! Ничего этого не было.

– Чего этого?

– Всего ничего!

На него цыкнули‚ рявкнули‚ фыркнули‚ и всё опять затихло.

– Вот вам банальный библейский сюжет‚ – начал я. – Наивный в простоте своей. Великий в своей наивности.

В совсем уж непамятные‚ ныне позабытые времена жил-был Ной‚ праведник Ной: по-нашему‚ по-теперешнему, просто хороший человек.

Он был один такой. Один такой хороший на всё человечество. Народа тогда было немного‚ не то‚ что теперь‚ и народ тот измельчал‚ исподличался‚ испоганился: пробу ставить негде да и некому. Народ тот малым своим количеством понаделал мерзостей – лопатами не разгребешь.

Теперь-то‚ конечно‚ хорошо‚ теперь у нас экскаваторы‚ скреперы‚ бульдозеры: отгребай – не хочу. Теперь-то‚ конечно‚ и народа излишек‚ ногой ступить негде‚ но хороших людей всё равно мало. Мерзость плодим. Мерзость гребем бульдозерами.

"И раскаялся Господь‚ что создал человека на земле‚ и сожалел в сердце Своем...

И сказал Господь: сотру человека‚ которого Я сотворил‚ с лица земли...

Ной же понравился очам Господа...

Перед Богом ходил Ной..."

– Итак‚ – продолжал я‚ – в совсем уж допотопные времена жил-был Ной‚ праведник Ной‚ хороший человек Ной‚ и привиделся ему как-то Господь‚ и повелел Господь строить огромный ковчег из смолистого дерева гофер. Ибо зальет землю водами‚ и захлебнутся злые развратники‚ утонут грязные сластолюбцы‚ вздутыми трупами поплывут по волнам чванливые злодеи – да будет так!

Поверил Ной Господу на слово‚ даже гарантий не попросил‚ и тут же, с утречка, пошел без прекословия деревья сажать‚ и воду таскать‚ и поливать‚ чтобы росли‚ рубить‚ распиливать на доски‚ сколачивать ковчег-великан‚ как сказано-приказано: триста локтей в длину‚ пятьдесят локтей в ширину‚ тридцать локтей вышина его. И старался он долго‚ невозможно долго: сотню‚ не меньше‚ лет да еще двадцать. И не пришло Ною в голову‚ ни разу за эти годы‚ а почему бы Ему‚ Господу – если уж он‚ Ной‚ такой хороший – не сотворить чуда‚ почему бы Ему‚ Господу‚ не создать единым дуновением готовый уже ковчег‚ а вместо того вкалывать Ною‚ горбатиться Ною‚ жилы тянуть да пуп надрывать кучу бесконечных лет‚ при всеобщем пьянстве-гулянстве: не пришло это Ною в голову. И не переспрашивал он Господа ни разу за эти годы‚ может‚ отменилось навсегда решение или переносится на другие поколения‚ нет‚ не переспрашивал Ной‚ а строил себе помаленьку да строил.

Мы бы‚ конечно‚ подумали о том в первую голову‚ мы бы наверняка попросили Господа‚ мы бы Его упрашивали на чудо не сотню, многожды по сотне лет‚ и благополучно бы утонули вместе со всеми. Ибо не давал Господь готовенького ковчега‚ не дает теперь и не даст никогда: хочешь – делай‚ не хочешь – захлебывайся в собственной мерзости.

Это и есть свобода выбора.

Великий Богов дар.

– Итак‚ – рассказывал я‚ – в совсем уж позабытые ныне времена жил-был Ной‚ праведник Ной‚ и строил он по Божьему призыву ковчег-великан‚ в одиночку отдувался за будущие поколения. Строил‚ наверно‚ возле собственного дома‚ на полянке или в огороде‚ с восхода и до заката‚ прихватывая порой ночные часы‚ на глазах у потрясенных соседей.

Другие откупоривают – он деревья валит.

Другие разливают – он бревна таскает.

Другие закусывают – он доски стругает.

И так который уж год.

– Ной‚ а Ной?

– Аюшки?

– Ты‚ Ной‚ чего делаешь? И зачем?

– А вместилище‚ – отвечает. – Всякой твари по паре.

– Конюшню‚ что ли? Хлев? Птичник со свинарником?

– Нетушки‚ – говорит Ной. – Ковчег строю. От потопа.

– Эва‚ – смеются. – Какой в наших краях потоп? Дождей по году нету.

– Нету‚ так будет.

А они хохочут. Они обжираются. Грабят и насильничают. Сплетничают и клевещут. Размножаются беззаботно. Продаются поштучно и покупаются на вес. Копейка в базарный день.

Казалось‚ их‚ дармоедов‚ надо заставить. Их‚ насильников‚ обязать и принудить. Их‚ сластолюбцев‚ к пиле приставить‚ к топору и молотку. Пусть построят праведнику Ною бесплатный ковчег да и тонут потом за ненадобностью.

Но у Бога свой расчет.

Бог дает нам на выбор: хочешь – строй‚ не хочешь – тони.

А Ной уже борта кладет‚ Ной перегородки ставит‚ смолой обмазывает изнутри и снаружи да корма завозит‚ и вот уже сотня лет на исходе да еще двадцать‚ гвоздь последний вколочен в крайнюю половицу‚ и малая тучка не по сезону замаячила легонько на горизонте.

– Ной‚ а Ной? Ты чего нынче делаешь?

– А ничего‚ – говорит. – Только что пошабашил. Теперь ждать буду.

– Чего ждать? – кричат. – Нечего ждать! Это дело спрыснуть надо. С окончаньицем.

– Спрыснуть – это всегда можно. Спрыснуть – это мы пожалуйста‚ с превеликим удовольствием. Только тучки вон наползают‚ они первее вашего спрыснут.

А они икают‚ мерзавцы. Они ржут жеребцами. Баб тискают. Молодок лапают. Походя воруют и походя продают друг друга. Распивочно и на вынос. И вино пьют ковшами-бадейками‚ взахлеб‚ лошадиными порциями‚ за окончание Ноева строительства. Им бы‚ подлецам‚ только повод! А напившись‚ валятся пьяными на спины‚ лицом к небу.

А небо‚ между прочим‚ совсем загустело. Тучи на небе – беременными коровами – волочат пуза по-над самой землей. И погромыхивает жутковато. Поблескивает страшновато. Редкие‚ тяжелые капли пощечинами шлепают по щекам. И землю пучит местами: неясно еще зачем.

– Ной‚ а Ной? Это чего на нас ползет‚ божий одуванчик?

– Это потоп‚ – объясняет. – Такая она штука‚ когда всем горе‚ одним рыбам радость.

– А тебе?

– Мне чего... Я не рыба. Я по вас плакать стану.

И рукой машет‚ знак подает.

И по Ноеву знаку пошли из лесов всякие звери‚ твари по паре‚ и по трапу‚ на борт‚ по клетям. Из полей пошли и из пустыни‚ из прерий и лесотундры‚ с гор‚ равнин‚ впадин-плоскогорий. Долго шли‚ не один день‚ без суеты-спешки‚ ползком-прыжком-шагом-скоком-летом‚ и народ вокруг затих‚ дрогнул‚ в первый раз засомневался‚ с опаской покосился на небо.

А небо вздулось‚ будто тесто в перевернутой корчаге‚ провисло до самых голов‚ и в нем‚ в небе‚ чего-то там булькало‚ набухало‚ исходило мощными‚ ленивыми пузырями. И землю пучило под ногами ощутимо. И Ной с женой и с сыновьями‚ с женами сыновей взошел на ковчег и дверь затворил.

– Ной‚ а Ной? Погоди! И мы с тобой. И нашей твари по паре.

– Нетушки‚ – отвечает Ной. – На вас места не предусмотрено. И провиянту.

– Да мы деньги уплатим! Мы с краешка постоим! Мы по бортику‚ на одной ножке! Почем у тебя билеты? Третий класс?

– Нету для вас билетов. Все проданы. Сто еще лет назад.

– Ах‚ так! Тогда мы ковчег твой вонючий порушим. Погибать‚ так всем!

– Рушьте. Ежели сумеете.

И трап подтянул кверху.

Тут вышли из лесов дикие звери‚ медведи со львами‚ слоны с пантерами‚ во много рядов огородили ковчег. Смотреть смотри‚ а тронуть – ни-ни. И понял народ вокруг: дохлое их дело.

– Ной‚ Ноюшка-Ной! Что же ты с нами делаешь? И не стыдно тебе? Из-за тебя одного пропадаем.

– Здрасьте вам! С больной головы на здоровую.

– Ты! – кричат. – Ты!.. Один ты хорошенький‚ по тебе и мерено. Жил бы‚ как все‚ и не стали бы мерзостью в глазах Господа.

– Ну уж это вы извините. Это‚ я вам доложу‚ сплошное неприличие. Надувательство с вашей стороны.

И в каюту ушел.

А потопа‚ между прочим‚ нет. Нет и нет. Тучи на небе простаивают‚ землю пучит без толка, и всё тут. Ной со зверями в ковчеге сидит‚ корма подъедает‚ народ вокруг дожидается – нет потопа.

А они уж осмелели. Хихикают в кулаки‚ пьют потихоньку‚ развратничают между делом.

– Ной‚ а Ной? Чего ж ты‚ дурачок‚ столько годков ишачил? Сотню да еще двадцать!

– Да вы на небо взгляните‚ – он им. – Жуть берет!

– А чего? Небо как небо. И под таким проживем.

День проходит – нет потопа.

Еще день – опять нет.

– Старик‚ старичочек! Ну и насмешил ты нас! Да может‚ Он передумал‚ твой Бог!

– Передумал‚ так скажет.

– Скажет... Делов у Него больше нету? Ты же не мальчик‚ Ной. Тебе‚ вон‚ шестьсот стукнуло. Забыл Бог про тебя.

– Небось. Не забыл.

Еще день проходит. Еще и еще.

Нет потопа‚ нет!

– Ной‚ – верещат‚ – братишка! Отпирай давай! Мы в твоем корыте шашлычную соорудим. Всякой твари по паре: надолго хватит!

А Ной не отвечает. Ной верит и ждет. Ночей не спит в смятении. Ему бы потоп: труд оправдать. Ему бы не надо: народ жалко.

И вот...

На седьмой день...

Ровно через неделю...

С отсрочкой на неделю...

Они в горы бегут. Они на деревья лезут. Они на цыпочки становятся. Детей малых в бездны кидают‚ чтобы заткнуть‚ затворить‚ запереть воды.

Кто знает‚ почему Бог дал отсрочку? Испытывал ли Ноя?

Кто знает‚ почему у нас такая отсрочка? Испытывают ли нас?

Послушаешь: тюкает где-то молоток. Долго и настойчиво. Аккуратно и терпеливо. Весь век тюкает чей-то молоток‚ чего-то мастерит-сколачивает: то ли дом‚ то ли гроб‚ то ли новый ковчег. И тучка – не по сезону – уже маячит на нашем горизонте.

– Я кончил‚ – сказал я. – Спасибо за внимание.

– Ничего этого не было. – пискнули с отдаления.

– Чего этого?

– Всего ничего!

"Книга эта возбуждает игру ума.

Цель ея заключается в служении

полезным‚ приятным и остроумным

занятием в часы досуга. Автор

книги просит не сравнивать и не

смешивать ее с прочими изданиями

этого рода‚ оказывающими дурное

влияние на невежественное воображение".

«Верное средство познать себя и других»

Х.М.Шиллер-Школьник‚

хиромант-физиономист и френографолог‚ 1903 год.

ГОГОЛЕВСКИЙ БУЛЬВАР

1

В сумерки‚ в серые и неясные предосенние московские сумерки на Гоголевском бульваре сидели три старика.

На Гоголевском это было‚ в сумерках на Гоголевском‚ скорее всего‚ на Гоголевском‚ наверное и наверняка‚ где встал истуканом Гоголь‚ вроде бы Гоголь‚ конечно же‚ Гоголь‚ а может‚ и мы с вами в чугунной тоске расставания.

На Гоголевском это было‚ на старом‚ милом сердцу‚ заросшем липами Гоголевском‚ в самом начале бульварного кольца‚ которое и не кольцо вовсе‚ или в его конце‚ от которого не уйти.

В сумерки всякое может случиться‚ в сумерки‚ в предосенние московские сумерки.

Я верю в невозможное!

В невозможное и стоит только верить.

Пропустить обокрасть самого себя.

Первый старик сидел на скамейке удобно‚ уютно‚ доверчиво. Так садится ребенок в отцовские ладони‚ мозолистые и надежные‚ или в ладони материнские, теплые‚ пухлые караваи‚ в ожидании знакомой сказки‚ привычной и нестрашной‚ любимой от частых повторений‚ концом которой будет благостный сон‚ легкий и невесомый‚ щекой к родимому плечу. Тонкие ноги в белых парусиновых туфлях‚ слабые руки на острых коленях‚ заинтересованные глаза под соломенной шляпой на живом‚ готовом к удивлению и радости‚ хорошо промытом бледном лице. Одет чисто‚ опрятно‚ с пониманием‚ с интересом к тому‚ как это выглядит со стороны‚ и отложной воротничок рубашки "апаш" аккуратно лежал поверх серенького пиджачка‚ наверняка перелицованного и многократно отутюженного через мокрую тряпку‚ и парусиновые туфли – видно было с первого взгляда – регулярно чистились по утрам молоком с зубным порошком. Пухлощекий и голубоглазый‚ округлый – не толстый‚ с седой бородкой клинышком‚ он был похож на агронома‚ на старого агронома-интеллигента со скромным достатком‚ что кончал когда-то университеты в Лозанне или Цюрихе‚ практиковался в лучших экономиях Европы‚ хозяйничал потом на тысячах черноземных десятин России‚ и к нему в деревню‚ в хлебосольный дом с фортепьяно и мезонином‚ приезжали погостить друзья-писатели‚ друзья-художники‚ друзья-музыканты. Он был похож на старого агронома… но агрономом никогда не был.

– Люблю бульвар‚ – сказал вдруг негромко‚ голосом‚ слабым от внутренней мягкости. – Век тут прожил‚ а надо бы два.

Он умер‚ как заснул‚ на этой скамейке в последний предвоенный год‚ в такие же‚ что и теперь‚ прощальные летние сумерки‚ переполнившись до краев тоской неутоленного слияния: умереть для него – просто опустить веки‚ и просидел‚ никем не потревоженный‚ лишние часы на бульваре‚ добавленные самовольно к отпущенному ему сроку. И трогать его не стоило. И тормошить. И прерывать вечное бдение на скамейке в ожидании удивительного. Мало их‚ стариков‚ что дремлют на бульварах целыми днями? Пусть будет еще один.

Светофор подмаргивал с тротуара желтым‚ бесстыжим бельмом в частом‚ лихорадочном тике‚ в ответ ему отблескивало с опозданием в сплошных стеклах приземистого куба-парикмахерской‚ будто перемигивались они в гнусном сговоре‚ но старик ничего этого не видел: ни светофора‚ ни парикмахерской. Он был вчерашний старик‚ этот старик: рассеется тьма и встанет перед глазами обшарпанный особнячок с уютным парадным‚ с вкривь натыканными оконцами‚ с балкончиком в чугунных кружевах‚ углом с бульвара на Сивцев-Вражек. Рассеется тьма и побежит‚ весело позванивая‚ старенькая "Аннушка"‚ добрая и безотказная лошадка-трамвай. Рассеется тьма и исчезнет безобразное‚ из стекла‚ наваждение. Лишь бы она рассеялась!

Пять букв по вертикали! прокричали издалека треснувшим от вечных команд басом. Желудочно-кишечное заболевание!

Эхо пронеслось по бульварам из конца в конец‚ замирая‚ угасая во мраке‚ и в ответ слабо зашевелились на скамейках‚ уныло и заинтересованно‚ с презрением и по привычке‚ с удовольствием и просто так‚ реакцией на звуковой раздражитель. На каждой скамейке темнело наростом‚ грудой лохмотьев‚ сгущением тьмы; на каждой сидели старик или старуха‚ группами и поодиночке‚ затаившись‚ пережидая сумерки‚ мучаясь и наслаждаясь‚ угасая и ненадолго вспыхивая‚ забывая о прошлом и отгоняя будущее. А может‚ и наоборот. Наоборот‚ и еще раз наоборот. Каждого не минует бульвар. Каждому маячит в отдалении заветная скамейка. А вам‚ шустро бегущим по тротуарам‚ в неведении от предстоящего‚ вам‚ ловким пока и увилистым‚ что бы попробовать: выйди на бульвар‚ опустись на скамейку‚ примеряйся к собственной старости.

Но голоса в ответ‚ тихие‚ шепелявые‚ шелестящие, обессиленными клочьями звуков:

– Дизентерия... Брюшной тиф... Колит... Гастрит... Язва...

– Понос‚ – авторитетно сказали на Тверском. – Понос.

Тишина. Пауза. Всеобщее шевеление губ и загибание пальцев.

– По-нос‚ – повторил‚ как скомандовал‚ треснувший бас. – Подходит. Благодарю за службу.

– Рады! – завопили энтузиасты. – Рады стараться! Рады!

Топот. Шепот. Толкотня. Выравнивание по росту. Пожирание глазами четвертого старика‚ считая себя первым.

– А я‚ – словоохотливо прорезался жирненький говорок‚ масляный колобок‚ сала на пузе пять пальцев‚ – солдат в увольнение не пускал. У город пийдут‚ праникив нажрутся и серют потом возле штабу.

– Заткнись‚ жидовская морда‚ – оборвали с Покровского.

– А за ето... – захлебнулся говорок. – У нашей‚ у многонациональной... От за ето ты у мене билет на стол и положишь. От так и знай!..

Раскроем секрет: вчерашний старик ждал одинокого знаменосца.

Он был постоянно нацелен на ожидание‚ этот старик: вот пройдет стороной одинокий знаменосец‚ старый и наивный до дурости‚ и тогда не зевай‚ пристраивайся‚ иди безоглядно следом‚ чтобы продранный и посекшийся шелк сладостно шуршал над головой‚ чтобы задевал порой по лицу‚ нежно и трепетно.

Вчерашнему простительно.

Раскроем другой секрет: вчерашний старик работал картографом в своей позавчерашней жизни. Картографом по призванию‚ картографом по несчастью‚ уточняя и закрепляя на бумаге меняющиеся пространства‚ города и озера‚ горы и перелески‚ родники с болотами‚ отдельно стоящие деревья‚ камни и грибы. Даже грибы он мог бы пометить на карте: поистине дьявольская профессия‚ ибо закрепленное пространство тут же становится доступным‚ доступное беззащитным‚ беззащитное обреченным. Не случайно существуют на свете только сегодняшние пространства‚ а вчерашние можно спокойно свернуть в трубку и убрать до случая в архив. Сколько их там пылится на полках‚ мертвых вчерашних пространств‚ что отменили пространства позавчерашние? Не меньше‚ чем стариков на бульварах. При надобности можно‚ конечно‚ вынуть из архива старую карту‚ развернуть‚ сравнить и ужаснуться‚ но кто решится на это по собственной воле? Кто дождется команды? Пространства для нас‚ как прошлое: из прошлого мы отбираем то‚ что подтверждает правоту настоящего. Или не отбираем ничего. А он уже составлял новые карты‚ вчерашний старик‚ фиксируя необратимые изменения: вместо поселков города‚ вместо озер солончаки‚ вместо болот пески‚ и каждый перелесок неуклонно превращался в отдельно стоящее дерево‚ река в ручеек‚ ручеек в ничто‚ а уж о грибах и говорить нечего. Где вы увидите на сегодняшней карте хоть один завалящий гриб?..

Прошуршало у ближнего дерева, мышью в сухой листве. Проявилось возле ствола сгустком‚ вздутием‚ сгущением материи. Отделился и обособился неусыпный призрак‚ гражданин-начальник Тихий А.И.‚ следователь по особо нужным делам‚ и закачался на ветерке‚ ожидая неминуемого продолжения.

– Заходите‚ – позвал вчерашний старик. – Кто-нибудь. Угол Староконюшенного‚ вход со двора‚ мимо колодца с яблоней. Колодец старый‚ бревна замшелые‚ вода чистая‚ сладкая. В нее яблоки по осени падают‚ не с того ли?..

Зайдем‚ пообещал Тихий А.И. Отчего не зайти? С понятыми и зайдем.

И растворился в воздухе‚ россыпью раскидав горошины для подслушивания‚ напустив летающие тарелочки для подглядывания. И в неприметном отдалении закрепился навечно гениальный топтун по кличке Волчара‚ специалист по скрытому наблюдению с наступанием на пятки. Старательный и неутомимый Волчара, большой любитель попарить мозоли‚ со стоном-кряхтением‚ на сон грядущий‚ после занятий многотрудных‚ в окружении любящей жены-домоседки и обожаемых деток-отличников.

– Это у меня от бати‚ – сообщил Волчара. – Батя всю жизнь ноги парил. Попробуй‚ потопчись в коридоре‚ позаглядывай в "глазки"‚ пооткрывай кормушки... Упреют в валенках.

И переступил привычно с ноги на ногу: пятки – сплошная мозоль.

Но снова голоса с бульваров‚ голоса затухающей памяти‚ замирающих сердечных биений‚ затрудненных‚ с перебоями‚ дыханий‚ и огоньки сигарет во мраке‚ прихотливо мерцающей россыпью: млечный стариковский путь:

– Снесли его‚ угол Староконюшенного. Всё снесли. Пыль и труха‚ известка с клопами. Яблони вырубили‚ колодец засыпали‚ асфальтом затерли за милую душу.

– Да‚ да‚ – соглашался старик‚ не слушая‚ – за милую душу. Чайку попьем из колодезной водицы‚ на примусе вскипит мигом. Кагора – полрюмочки на стакан: ароматы райские.

Чей-то вздох – дуновение слабое‚ хохоток с шевелением‚ размягчение с умильной слезой: "Примус‚ ха-ха‚ примус...", и голос поперек‚ авторитетно увесистый‚ уверенно непререкаемый:

– Всё пора снести. Всё! Под корень. Под нож. Под бульдозер. Дерево – труха. Кирпич – на века. Я в обозе кирпичную стенку возил: сноса ей не было.

– Зачем? – спросили с интересом. – Стенку зачем?

– А для расстрелов. Чтобы чин по чину. В степи приспичит: где стенку возьмешь? У меня в обозе. От имени и по поручению – огонь!

– Не надо‚ – взмолились со Страстного нервно и пугано‚ и пальцами захрустели‚ длинными‚ ломкими. – Про стенку не надо.

– Не надо – не будем. А ежели что: она у меня в обозе. Только свистни. Без стенки не тот смак.

Шепот. Ропот. Два инсульта. Хихиканье на всякий случай. Пожирание глазами первого старика‚ считая себя четвертым.

Раскроем еще один‚ самый главный его секрет: вчерашний старик хранил тайну в позавчерашней своей жизни. Это было его увлечение‚ любовь‚ пылкая привязанность к малой части пространства‚ заколдованного и очарованного‚ там‚ далеко на востоке‚ куда не добрались еще изменения. Оно не менялось‚ его пространство‚ прелестный уголок на карте‚ островок в быстротечном хаосе‚ отдохновение глазу: много зеленого‚ извилисто-синего‚ брызгами голубого‚ и это было отрадно‚ отрадно и боязно‚ как боязно бывает за единственного ребенка‚ взрослого уже и бородатого‚ прокуренного и плечистого‚ для тебя вечно беспомощного‚ когда он возвращается домой‚ поздно ночью‚ по темной‚ разбойной улице.

– Кто-нибудь! – попросил в который уж раз. – Вход со двора‚ мимо колодца с яблоней: заглянул бы.

И стиснул до боли зубы‚ чтобы не расплакаться.

2

...в сумерки‚ в тихие и печальные последние летние сумерки на скамейке Гоголевского бульвара притихли три старика.

Город глядел на них‚ равнодушно очаровывая.

Окна привораживали абажурным уютом.

Подъезды манили приветливым безразличием.

Но нет тебе входа в чужие подъезды‚ нет места под уютными абажурами‚ и не дано тебе полного растворения в летних зыбких сумерках‚ навечно и без остатка‚ чтобы обвисли на бульварных скамейках пустые оболочки ненужных одежд.

Это как близость‚ невозможно радостная телесная близость‚ когда отброшены слова и покровы‚ приличия и стыд‚ но что-то еще мешает‚ но кожа мешает‚ и память‚ и опыт прошлых прикосновений‚ и нет слияния‚ нет растворения – вскрика уснувшей души.

На Гоголевском это было‚ на том самом Гоголевском‚ переполненном до краев печалью поколений‚ на вечно прекрасном Гоголевском‚ имя которому Никитский‚ Тверской‚ Яузский‚ Чистопрудный‚ имя которому – кольцо на горле.

Звери забиваются в чащу‚ почуяв близкую смерть.

Старики выползают на бульвар‚ на постоянное сумеречное бдение.

Очарованные старики-свидетели.

– Я тут‚ – доложил Волчара‚ гениальный топтун на две ставки‚ с премиальными и сверхурочными. – Я на стреме. Без авоськи на задание не выхожу. За клиентом идешь – занимаешь очередь. Возвращаешься – покупаешь. Для дома‚ для семьи.

– Зато я‚ – доложила любящая жена-домоседка‚ – горя теперь не знаю. Жила прежде за инженером, картошку одну трескала. Нынче‚ за Лёликом‚ другой коленкор. Несет фрукт в дом‚ несет овощ‚ всякое несет питание.

– Папа‚ – закричали дети-отличники. – Реши задачку‚ папа! Из пункта А в пункт Б шел пешеход со скоростью четыре километра в час.

– За кем? – спросил Волчара. – Он за кем шел‚ наследнички мои?

Второй старик нахохлился посредине старой‚ встрепанной птицей‚ упрямо жмуря глаза на пакостный этот мир. Сухие серые волосы дыбом‚ костлявые пальцы сцеплены на животе‚ нога-деревяшка с черным наконечником выставлена вперед. Так сидят больные на приеме у врача в ожидании вызова‚ осмотра‚ уклончивых ответов‚ прятания глаз‚ а что-то подсасывает внутри‚ что-то вечно подкалывает‚ и нет сил надеяться‚ нет мужества верить‚ но только убежать‚ спрятаться‚ пересидеть. Он был сегодняшний старик‚ этот старик‚ и это для него встал напротив стеклянный куб парикмахерской‚ для него шуршали шинами холодные красавцы-троллейбусы‚ мигал омерзительным бельмом заговорщик-светофор‚ всё это было придумано для него. И как ни жмурься‚ как ни кривись‚ соринкой в глазу‚ раздражением‚ слезой из-под века, крупное слово‚ беспокойное слово‚ глумливое слово напротив – ПЕДИКЮР.

Но бас командирский‚ через много бульваров‚ треснувший от частых употреблений:

– Запе-вай!

И голос солирующий‚ голос вибрирующий‚ задыхающийся на верхах от старческого бессилия:

– Когда нас в бой... ой-ой... товарищ Сталин...

Слабый топот немощных ног.

Звякание позеленевших медалей.

Скрип потертых портупей.

– Мне кажется‚ – сказал вчерашний старик‚ пытаясь уловить шелестение неслышных знамен‚ – мы с вами еще увидим воплощенные идеалы. Всё идет к этому.

– Всё идет к войне‚ – сказал сегодняшний‚ не открывая глаз‚ чтобы не углядеть ненароком этой марширующей мерзости.

– Воевать больше не будем‚ нет-нет. Хватит с нас одной мировой войны.

– Хватит с нас двух.

Опахнуло холодом.

Прошелестело пугающе.

Затихло и опахнуло опять.

– Что вы такое говорите? Прошлое я и без вас знаю. Только что из прошлого. Чемоданы не распаковал.

– Мы все из прошлого‚ – ответил сегодняшний. – Но для некоторых оно еще не наступило.

Раскроем первый его секрет: сегодняшний старик отстал ровно на миг от теперешней жизни. Он вырвался однажды из видимой оболочки‚ он прожил восхитительный миг в запредельном крае‚ а когда воротился назад‚ – вернее‚ когда его воротили насильно‚ – мир уже ушел вперед‚ мир убежал от него‚ расплескиваясь в избытке на поворотах. С тех пор он приходит в настоящее‚ когда все уже ушли в будущее‚ а вокруг беспорядок брошенных территорий‚ тишина обнаженных пространств‚ суп на столе‚ чайник на огне‚ вмятина на простыне: миг назад тут были еще люди. Он плетется за миром‚ как раненый за уходящей армией‚ которого не подобрали и не добили‚ по следам крови‚ гноя‚ пороха и мародеров‚ и поначалу это его пугало‚ потом беспокоило‚ а там был и рад. Первым входить в будущее? – все-таки ему повезло.

Вышел к скамейке милый‚ застенчивый старикан‚ тысячу раз извинился‚ тысячу раз покривился‚ шаркнул ножкой тысячу раз:

– Я думал. Я очень много думал: отчего столько злых вокруг‚ куда деваются добрые. И у меня есть предложение. Да-да‚ есть!

И судорожно‚ бурно-торопливо‚ пока не оборвали на полуслове:

– Добрых надо беречь. Создавать условия. Женить добрых на добрых. Чтобы их дети рождались добрыми. И через пять-семь поколений процветание‚ восторг‚ полное оздоровление народов.

– Прекрасно! – воскликнул вчерашний старик. – Просто и гениально! Предлагаю место. Там‚ на востоке‚ куда не добрались еще изменения. Заповедник добрых народов!

– Ужасно‚ – сказал сегодняшний. – А злых куда девать? Злые со злыми таких нарожают злыдней, не приведи Господь!

Тот засутулился‚ заморщился‚ заскреб ногтями затылок‚ и грыз уже не ногти – поедом ел живое мясо:

– Этого я пока не продумал.

– Идите и доработайте.

Раскроем еще секрет: сегодняшний старик был одиноким знаменосцем.

Сегодняшним непростительно.

Раскроем главный его секрет: сегодняшний старик прятал под курткой полуистлевшее‚ пропахшее старческим пóтом легендарное знамя‚ намотанное и скрепленное булавками на тощей его груди. Он никогда не снимал его‚ – никогда‚ даже во сне! – чтобы случайно не развернулось‚ не взметнулось на ветру‚ не зашелестело призывно и маняще‚ не увело к очередным горизонтам помраченные толпы. И без того увязывались за ним странные люди‚ не понимая толком‚ что же их тянет следом: с потерянными глазами‚ со спутанными шевелюрами‚ пылкие и порывистые: хоть сейчас на отлов. Надо бы‚ конечно‚ порвать старое знамя‚ сжечь‚ утопить‚ спустить по частям в унитаз‚ но иллюзии… но чертовы иллюзии с рождения: шелест шелка‚ всплеск на ветру‚ весна‚ солнце‚ первомайские колонны, – нет‚ он не мог этого сделать. Ни уничтожить‚ ни развернуть для всех: знамя-наказание‚ знамя-компресс‚ под которым зудела и чесалась кожа‚ вспухали нагноения и потертости. Хочется‚ конечно‚ размотать‚ вздохнуть полной грудью‚ но тогда оно взметнется над головой‚ заполощется – и куда? куда позовет? зачем?... – он предпочитал терпеть. Не время теперь разворачивать знамена‚ нет‚ не время. Вот придет день‚ радостный день‚ великий день прорыва в невидимое‚ и он войдет туда бодро-весело‚ под барабанный бой‚ с отпахнутым полотнищем на полнеба.

Брел краешком газона необъятный пиджак с обвислыми плечами‚ с замызганными орденскими планками‚ с дюжиной авторучек в наружном кармашке‚ взывал к прохожим из глубин сатиновой подкладки:

– Задунайского не видали? На Задунайского не наступали? Об Задунайского не спотыкались?

– Кто это Задунайский?

– Задунайский – это я. Это я из штанов выпал. – И показывал дыру на заду: – Дзынь – и об камень. Трень – и исчез. Может‚ подобрал кто?

– Садись рядом‚ Задунайский. Задремывай за компанию.

– Я не Задунайский‚ – сказал Задунайский. – Задунайский падал к ногам‚ звеня и подпрыгивая. Я теперь Покатилло.

– Покатилло‚ – пощурились с Яузского‚ – ох‚ Покатилло‚ Покатилло. Рожа твоя мне не ндравится‚ Покатилло. Не наша у тебя рожа. Нам с такой рожей не по пути.

3

...в сумерки‚ в плотные и осязаемые на ощупь вечерние московские сумерки на скамейке Гоголевского бульвара затаились три старика.

Сумерки съели цвет у газонов‚ размыли кроны деревьев‚ слили воедино кусты у забора‚ погасили стариковские лица. Сумерки стекали за их спинами по травяному склону‚ затопляли ноги‚ потом туловища‚ потом головы. Так бывает перед рассветом‚ когда тьма скапливается в низине. Так бывает и после заката.

Когда вокруг тебя сумерки‚ трудно догадаться‚ начало это или конец дня. Надо просто подождать. Прожить малое время. Перетерпеть. До света дневного. Или до тьмы ночной.

Если хватит тебе отпущенного времени‚ чтобы дождаться. Если не ослепнешь ты к долгожданному рассвету. Если захочется тебе рискнуть в ожидании двоякого результата.

Потому что результатом может стать тьма.

– Я доработал‚ – позвал он из-за дерева‚ милый‚ застенчивый старикан‚ красный и потный от смущения‚ подъедая до конца первые фаланги пальцев. – Я продумал и внес изменения. Прежде всего – выявить. Степень доброты. Степень зла. А потом только женить. Самого доброго с самой злой. Не очень злую с не очень добрым. Очень не злую с очень не добрым. В следующих поколениях опять разбить по степеням. Опять и опять. И не станет злых‚ ни единого!

– Но и добрых не станет‚ – расстроился вчерашний старик. – Участия‚ теплоты с милосердием. Я так не согласен.

Сегодняшний старик тяжело вздохнул:

– Идите. И доработайте.

На Гоголевском это было‚ в сумерках на Гоголевском‚ где тени на скамейках‚ как наплывы на стволах‚ наросты на телах‚ грыжи‚ опухоли‚ вздутия сосудов: а вы думали – где? а вы ждете – чего? а вам обещано – что?..

Третий старик сидел на скамейке в мордастом противогазе‚ в противорадиационном комбинезоне‚ в защитных чулках и перчатках. Он был завтрашний старик‚ этот старик‚ и он приходил из того завтра‚ где беспокойно и дергано‚ чтобы съесть бутерброд‚ выкурить в тишине сигаретку‚ передохнуть от будущего – и только? И не стоял для него напротив обшарпанный особнячок с мезонином‚ углом с бульвара в переулок‚ не стояла стекляшка-парикмахерская с желтоглазым светофором‚ но громоздился зато забор, сплошной‚ высоченный‚ непроницаемый для глаза. Вот разберут забор‚ и что из-за него покажется? Вот снимет противогаз с комбинезоном‚ и что собой явит?

Заиграла музыка – не разберешь какая. Чудная для уха сегодняшнего‚ невозможная уху вчерашнему. Застучали ударные, косточка о косточку‚ сустав о сустав. Застонал электромяукатель‚ дыбом ероша волосы. Продрали по коже щипковые‚ острыми‚ нервными укусами. Пролилась мелодия утренним‚ бодрящим душем.

Завтрашний старик танцевал у скамейки. В противогазе и комбинезоне‚ в чулках и перчатках. Долго‚ истово‚ углубленно. Притоптывал ногами‚ пришлепывал руками‚ мотал поросячьей мордой‚ кружился‚ приседал‚ вертел коленками‚ хакал ритмично‚ с наслаждением: хак‚ хак-хак‚ хак...