Текст книги "Полет Жирафа"

Автор книги: Феликс Кривин

Правда об Оловянном солдатике

Это сказка, что Оловянному солдатику на вторую ногу олова не хватило. В нём вообще не было ничего оловянного, кроме добродушного оловянного взгляда. Но при всём своём добродушии он умел за себя постоять. Другие бегали, суетились, а он твёрдо стоял на ноге, пока не достоялся до генерала.

Генерал у всех на виду, на него все обращают внимание. И тут некоторые стали замечать: чего-то генералу не хватает. То ли ему выправки не хватает, то ли мужественности. Присмотрелись – да ему же ноги не хватает! Уж не на фронте ли потерял?

Оказалось, не на фронте. Просто такая служба солдатская: приказ получен, и одна нога здесь, другая там. Так у него и вышло: одна здесь, а другая где? Вот к чему приводит буквальное исполнение приказов.

Но что дозволено солдатику, не дозволено генералу. Генерал должен двумя ногами стоять на земле, – если он, конечно, не сидит на лошади.

Попробовали пришить ему ногу, да никак не могли подобрать подходящую: то по длине, то по размеру обуви не подходит. Главный хирург очень сердился. Я, говорит, шью уже двадцать лет, бывало так, что ниток не хватало, иголок не хватало, но чтоб не было пришиваемого материала, – такое со мной случается в первый раз.

Это он так ногу обозвал генеральскую – пришиваемым материалом. Хорошо, что генерал был под наркозом, а то бы этот хирург из операционной ни одной ноги не унёс. А так, воспользовавшись тем, что начальство под наркозом, хирург заявил:

– Всё! Я умываю руки. Пусть этим терапевты занимаются.

И что вы думаете? Умыл. Чужие ноги дядя будет пришивать, а о своих руках вон какая забота.

Главный терапевт говорит: возможно, это от недостатка питания. Одна нога просто не выросла. Надо, говорит, побольше кушать. Но не переедать. Очень много кушать. Но не переедать. Возможно, нога отрастёт от питания.

Стал генерал выполнять предписание терапевта. Ел как не в себя, ему даже дополнительный стол поставили. Потом ещё один стол. А четвёртый поставили и убрали – чтоб не получилось переедания.

Но нога не отрастает. Всё отрастает: живот, щёки, подбородки один за другим, и даже единственная нога отрастает, – правда, не в длину, а в ширину, – и только недостающая нога – не отрастает.

Терапевт говорит: это оттого, что вы переедаете. Я же говорил: надо есть много, как можно больше, но не переедать.

Посоветовал обратиться, к невропатологу. Возможно, нога не отрастает на нервной почве.

Словом, умыл руки. Хотя чего их мыть? Ничего не делал, а руки грязные?

Пришел невропатолог, постучал по колену. А где, спрашивает, второе колено? Мне, говорит, надо постучать.

Ему объяснили: второго колена нет. Всей ноги нет, откуда ж тебе колено возьмётся.

Упёрся невропатолог, ничего не хочет знать. Он иначе не может, он непременно должен постучать по второму колену, это у них такая методика.

И, как у них водится, умыл руки.

Потом приходило много других врачей: урологи, кардиологи, стоматологи. Даже гинеколог пришёл, но этот просто из уважения к начальству. В кране уже вода кончилась, а они всё, идут и идут. Каждый с полным ведром, раз такое дело.

А когда все хорошо умыли руки, положили генерала под капельницу. Лежит он под капельницей, и никто о нём не вспоминает. Генерал под капельницей – не такое большое начальство.

А когда случайно вспомнили – зачем-то им капельница понадобилась – смотрят: исчез больной. Лежит под капельницей генеральский мундир, а сам солдатик, в чём был, вернулся обратно в сказку.

Сказка о князе Гвидоне Салтановиче

 
Жизнь идёт тяжёлым шагом прямо, криво и зигзагом,
чтобы тяжестью своей не всегда давить людей.
Только к острову Гвидона жизнь не слишком благосклонна:
плачет мать, грустит жена, не отходят от окна.
Как уплыл по океану князь Гвидон – и в воду канул.
Сколько лет прождали зря – нет ни князя, ни царя.
Гонит юная супруга мысли чёрные про друга:
может, болен? Может, пьян? Может быть, Гвидон Жуан?
А мамашу мучат мысли, что Гвидон не знает жизни:
он добряк, он доброхот, он такой, Гвидон, Кихот!
Белка, старая пройдоха, между тем живёт неплохо,
но орешки не грызёт, а на рынок их везёт.
Там дают за них скорлупки – и не нужно портить зубки.
С рынка белка на базар, закупает там товар
и опять спешит на рынок, волоча вагон корзинок.
Словом, вертится, как все, в нашем общем колесе.
А ребята Черномора не выходят из дозора:
что увидят, то упрут – вот и весь дозорный труд.
И тоскует производство, и клянет своё сиротство:
на десятки верст вокруг не найдешь рабочих рук.
Если молвить без обмана, руки все в чужих карманах,
где куют и стар и мал оборотный капитал.
А Гвидонова супруга от тоски и перепуга
так худа и так бледна, словно в лебедя она
начинает возвращаться… Только б с мужем попрощаться.
Где он, милый? Где же он? Нет, не едет князь Гвидон.
А давно ли было дело, что во лбу звезда горела
и под пышною косой плавал месяц золотой?
И звезда, и месяц в скупке за проклятые скорлупки.
Тридцать три богатыря не теряли время зря,
поработали на суше, потрясли людские души
и нырнули в моря гладь капиталы отмывать.
Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет,
на кораблике купцы приготовили концы.
И на острове Гвидона их встречают благосклонно:
пушки с пристани палят, но не точно, не впопад,
все тяжёлые снаряды с кораблём ложатся рядом,
не в гостей, а в честь гостей в ожиданье новостей.
И рассказывают гости, перемыв знакомым кости:
в мире есть страна одна, издалёка не видна
и вблизи, пожалуй, тоже, разве только в день погожий,
но хватает места всем, кто приехал насовсем.
А вокруг другие страны, так обширны, так пространны,
их объехать – тяжкий труд. Но народ живёт и тут,
мужики, а также бабы, называются арабы,
ходят в шёлковых штанах, да поможет им Аллах.
И у них посередине, между небом и пустыней,
между сушей и водой государство Божежмой.
Много званых и незваных в той земле обетованной,
среди прочих там, пардон, поселился князь Гвидон.
Рассказав такие вести, поклонившись честь по чести,
корабельщики-купцы дружно отдали концы.
А ребята Черномора для большого разговора
тот же час легли на дно с Черномором заодно
и пустились строить планы о земле обетованной.
Хороша она, земля, особливо издаля.
Волны катятся на берег из Европ и из Америк
Да, пустил он здесь росток, этот ближний всем восток.
Даже гордые арабы к этим землям сердцем слабы,
так и смотрят – глядь-поглядь, где бы тут обетовать.
Эта жуткая картина в сказке только середина.
Но зачем смущать сердца? Обойдемся без конца.
 

Принцесса на горошине

 
Принцесса на горошине, и нечего скрывать:
горошина подброшена в принцессину кровать.
Ну что же тут хорошего? Опаснейший сюжет.
Горошина подброшена на шёлк и креп-жоржет.
Но поутру прохожие вдруг стали замечать:
горошина подброшена в принцессину кровать.
Была б она подброшена в кастрюлю или в таз,
как это ей положено, тогда бы в самый раз.
А чтобы сытой задницей поверх продукта спать —
уж ты прости, красавица, как это понимать?
Ругаются прохожие: в стране гороха нет,
ещё не огорошены детсад и горсовет,
и ничего похожего в сельмаге не сыскать,
они ж её, горошину – подумайте! в кровать!
С кого за это спрашивать? Кому держать ответ?
За каждую горошину, которой в супе нет,
за каждую картошину, что разлетелась в дым,
за каждую галошину, в которой мы сидим.
Ругаются прохожие и поминают мать:
принцессы на горошинах, а мы не можем спать!
 

Исповедь тигра

 
Не жалею, не зову, не плачу,
что живу я так, а не иначе,
что, войдя в преклонные лета,
прожил жизнь не тигра, а кота.
 
 
Что дрожал и умирал от страха,
что ни день давал я мах за махом,
что к начальству ластился, как кот,
чтобы слопать лишний бутерброд.
 
 
Извините, зайцы и бараны,
что ушли из жизни слишком рано!
Обращаюсь к мертвым и живым:
всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
 

Ну, Пушкин!

 
Ах этот Пушкин! Он тогда моложе,
он лучше был, и мне не позабыть
Его слова: «Любовь ещё, быть может…»
Конечно, может. Как же ей не быть!
И я твержу, я лезу вон из кожи,
свои года пытаясь превозмочь,
В надежде, что любовь ещё быть может.
Конечно, может. Как же ей не мочь?
Слова, слова… Такая вроде мелочь,
но их коварным смыслам нет числа.
Не мочь, не мочь… А там, глядишь, и немочь.
А там и немощь… Страшные дела.
Ах этот Пушкин! Наважденье наше.
Тягаться с ним – кому достанет сил?
Хотел сказать я просто: «Свет Наташа!»
но он и тут меня опередил.
Довольно слов. Куда я лезу сдуру!
Я промолчу и буду пить вино.
Ах эта русская литература!
Что ни скажи – всё сказано давно.
На этом фоне мне похвастать нечем,
и ты меня, подруга, не суди.
Я просто говорю: ещё не вечер.
Что?
Каково?
Ну, Пушкин, погоди!
 

Сокращение классики

СОКРАЩЕНИЕ БАСНИ

 
Ворона каркнула во всё воронье горло,
сыр выпал, и его лисица спёрла.
Теперь её не сыщешь, не догонишь…
Чем больше каркаешь,
тем больше проворонишь.
 

СОКРАЩЕНИЕ ПЕСНИ

 
Далека ты, путь-дорога,
но, не ведая другой,
мы идём, шагаем в ногу
со своей второй ногой.
 

СОКРАЩЕНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ЕСЕНИНА

 
Один поэт, надвинув шляпу,
сказал в вечерней тишине:
«О, дай мне, Джим, на счастье в лапу,
дай, Джим, на лапу счастье мне!»
 

СОКРАЩЕНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ МАЯКОВСКОГО

 
Ну как же город будет,
ну как же саду цвесть,
когда такие люди,
что страшно рядом сесть?
 

СОКРАЩЕНИЕ ГИМНА

 
Мятежной, бурною порою
воскликнул вдохновенный скиф:
«Мы наш, мы новый мир построим!»
Но где тот скиф? И где тот миф?
 

СОКРАЩЕНИЕ РОМАНА «АННА КАРЕНИНА»

 
Аня! Поезд!
 

Полет жирафа

Театр

В купе поезда Инта-Воркута конвоир и его подконвойный.

ПОДКОНВОЙНЫЙ: Русский человек – широкий человек. До того широкий, что уже в стране не помещается.

КОНВОИР: А почему, вы думаете, такая великая русская литература? Потому что в другой литературе не поместился бы русский человек.

Вечер тихо встает за окном.

Возникает песня: «Слышен звон кандалов издалёка», но сама песня не издалёка, а из соседнего купе.

Дремлет конвоир, дремлет подконвойный, дремлет огромная родная страна.

Полёт Жирафа

Король Жираф жил ногами на земле, а головой в небе. Граждане задирали на него голову и рычали, ржали, лаяли, мяукали, хрюкали, блеяли восторженные слова. Речевой аппарат так устроен, что, когда голову задерёшь, рот раскрывается и из него вылетают восторженные слова, а когда голову наклонишь, рот закрывается до узенькой щёлочки, шквожь которую прошачиваютшя ишключительно шипящие жвуки. Шердитые. Жлые. Жачаштую швирепые. И шкладываютшя в ошкорби-тельные шлова.

При таком высоком положении небо стало Жирафу ближе, чем земля. Ему надоел этот восторженный рык, хрюк, мяук, показалось мало жить в небе только головой, захотелось целиком в него переселиться. Он подпрыгивал, но задержаться в небе не мог и всякий раз возвращался обратно на землю. И он говорил своему тайному советнику:

– Что-то меня тянет вниз, что-то не отпускает.

Тайный советник Жук, страдая маленьким ростом, удлинял себя за счет фамилии: Жукарес де ля Жук. Получалось красиво. Он собирал для короля информацию, заползая в личную жизнь граждан, поскольку личная жизнь представляла главный объект государственных интересов. Если б не личная жизнь, государство бы процветало, все граждане были бы счастливы, но они не были счастливы, потому что им мешала личная жизнь.

– Я думаю, вас не отпускают дела, – отвечал королю тайный советник. Надо кому-то передать дела, и тогда вас ничто не будет удерживать.

– А как вы, Жукарес? Вы не могли бы? Я только туда и назад.

«Назад» Жукарес пропустил мимо ушей, но «только туда» его заинтересовало. И он дал согласие.

Лишь только Жираф представил народу своего заместителя и отгремели, отревели, отхрюкали и отмяу-кали почести, Жукарес повел короля туда, где кончались все дела и земля обрывалась в небо. Они остановились над пропастью, и тайный советник сказал:

– Прощайте, ваше величество! Счастливых вам небес.

И Жираф полетел в небо.

Он летел пока ещё вниз, летать вверх ему ещё предстояло научиться. А Жукарес полетел к месту своей новой должности. Оказывается, он умел летать, а ползал только по роду службы.

Он старался лететь высоко, чтоб его было хорошо видно, но чем выше он поднимался, тем хуже был виден с земли. И тогда придворный Блох, блоха с амбициями мужского рода, посоветовал королю построить Вертикаль Влазьте, на которую можно будет влезть и сидеть.

Вертикаль строили изрядную, влазить было высоко. Многое пришлось разрушить на горизонтали, чтоб построить такую вертикаль: с кабинетами, букетами, конференц-залами, домами и дамами отдыха. И высоким троном, чтоб ещё шире раскрывать рты, задирая голову.

А Жираф летел в пропасть, которая выглядела, как небо: такая же глубокая пустота. И он думал, что это небо, что надо будет здесь научиться жить, потому что в небе, наверно, живут по-другому.

Он вдохновенно летел, орудуя ногами, как крыльями, но вдруг, на полном лету, его подхватила птица Археоптерикс, о которой известно лишь то, что она давно вымерла. А она не вымерла, потому что очень сильно молодилась и так, молодясь, дожила до нашего времени.

Жираф летел ей навстречу, и она за него ухватилась, потому что он летел так красиво на фоне небесной пустоты, а она летела из глубины веков и цеплялась за всё, что поднимало её на поверхность.

И Жираф за неё ухватился. Она была такая молодая в своей ослепительной древности, что пролететь мимо не было сил.

А птице Археоптерикс понравилась шея Жирафа, она ей напомнила шею Птеродактиля, которую она обнимала в своей легкомысленной древности, и она обхватила Жирафа, а Жираф ещё крепче обхватил её, – потому что как бы ни были крепки объятия летящего вверх, им не сравниться с объятиями летящего в пропасть.

И так они замерли на стыке времен, и Жираф уговаривал птицу лететь в его страну, где она будет королевой, но она не могла туда лететь, потому что там она давно вымерла.

И они расстались. Птица Археоптерикс полетела вверх, к вершинам науки палеонтологии, а Жираф – вниз, к глубинам всех пропастей и бездн, которые мы называем прошлым.

Между тем в королевстве, которое он оставил, один за другим сменялись великие; Букаш Великий, Мураш Великий и наконец Великий Никто.

И по мере того, как уменьшались великие правители, требовалась все более высокая Вертикаль Влазьте. И всё рушилось в государстве, освобождая строительный материал…

А Жираф Великий всё летел и летел в прошлое. Прошлое – огромная страна, правда, пока ещё не приспособленная для жизни. Но лететь в прошлое хорошо; по крайней мере, знаешь, что не разобьёшься.

Туфляк Ботинкер

Следы обычно куда-то ведут, а этот не вёл, потому что крепко увяз в камне. След ботинка или туфли на камне – такого ещё не видели. Туфляк по матери, Ботинкер по отцу. Туфляк Ботинкер, имя и фамилия. Вполне.

Конечно, на камне след не оставишь. Это он от жизни окаменел.

Сначала всё было хорошо. Туфляк Ботинкер мечтал вырасти большим, стать рвом или оврагом, но ему не хватало пустоты. Тот, у кого много пустоты, может подняться вверх, как на воздушном шаре.

Был у Ботинкера сосед Окоп, старший товарищ. Герой войны. Сколько наших солдат укрыл от вражеских пуль и снарядов. Но когда армия отступила, остался на оккупированной территории. А куда ему деваться? Армия спешно уходила, всё побросала, в том числе и его. Он же сам за ней не побежит, у него не то что бежать, но и просто двинуться с места проблема. Так и остался в оккупации. Столько всего пережил, врагу не пожелает. А потом, когда армия вернулась, его же и обвинили, что остался на вражеской территории, что противник вёл из него огонь по нашим войскам. А разве мог он сопротивляться? Он же по природе своей укрытие.

В общем, закопали его, героя войны. Тут, рядом с Туфляком, его могила. Просто забросали землей, без всяких почестей. Ни обелиска, ни холмика – ровная земля. Хоть бы слово доброе сказали: спи, мол, дорогой товарищ, мир твоему праху. Песню бы спели: вы жертвою пали в борьбе роковой. Даже могилы не обозначили.

Когда Окоп закапывали, Туфляк кричал: «Закопайте меня, я тоже был на оккупированной территории!» Но его не услышали, не заметили. Он вообще по природе своей незаметный.

С тем и живёт. Война давно кончилась, а сколько наших уже в мирное время закопали. Там, на вражеской территории, наши воронки-десантники так и остались, не вернулись на родину. И правильно, что не вернулись. Здесь бы их ещё не так закопали.

Вспомните тёзку Окопа, Акопа Григоряна… Боевой сержант, попал в плен, в концлагерь. Несколько раз пытался бежать. И убежал всё-таки. А куда добежал? До Колымы добежал, до самого Магадана. Там его и закопали. Ботинкер его не знал, только слышал, как рассказывали.

Тут старик один приходит. Семью его частью убили, частью разбросали по лагерям – уже не упомнит, кого в чужие, кого в свои. Могил не осталось, вот и приходит старик, – получается, что на могилу Окопа. Хотя и этой могилы нет. Столько смертей… могил не напасёшься. Сидит старик, в никуда рассказывает. Про жизнь свою, про своих умерших и убитых. Он и не знает, что след его слушает. Незаметный он, Ботинкер, хотя и каменный. В его сторону и не посмотрит никто.

Посидит дедушка, порассказывает и дальше пойдёт. А следы его бегут за ним, как собаки.

Хороший, видно, человек. Ботинкер и сам бы за ним побежал, но не может оставить могилу. Он – как надгробие на могиле солдата. Нет другого, так пусть будет хотя бы он.

Трое в пустом городе

Жизнь ушла из города. Только в окошке свет. Старая женщина хлопочет по хозяйству.

Входит солдат.

Старуха думает, что он из тех, кто вывозил из города население, и говорит, что никуда не уедет.

Солдат считает, что надо ехать, здесь оставаться опасно, здесь даже он, солдат, не сможет её защитить.

Старуха говорит, что не нуждается в его защите. Это огорчает солдата, потому что раньше в его защите нуждались многие.

Старуха машет рукой. Она старая, в ней жизни так мало, что нечего защищать. А вот солдат пусть себя побережет, он молодой, ему вредно здесь оставаться.

Нет, ему не вредно. Неприятно, но не вредно. Он любит эту землю, но она теперь стала другой. Какой-то холодной, чужой, мертвящей.

При этих словах появляется смерть. Она пришла за старухой, но услышав, что та не одна, затаилась за чем-то из мебели и прислушалась к разговору.

Старуха приглашает солдата сесть, но он отказывается. Солдатская служба – либо стоять, либо лежать.

– Я бы тебя покормила, но у нас все продукты вредные, – говорит старуха. – Мне-то они не вредные, а молодому могут повредить.

Интересно, почему это? – заинтересовалась в своём укрытии смерть.

– Мне тоже не вредные, – усмехнулся солдат. – Просто я не хочу есть. Не проголодался ещё. И, наверно, уже не проголодаюсь.

Старуха не верит. Солдатики наши всегда голодные, их плохо кормят, жалуется она.

Солдат с ней не согласен. Солдат не могут плохо кормить, их всегда кормят досыта.

Старуха и тут ему не верит. Их чернобыльские ребята служили в армии, рассказывали.

– Ну, – говорит солдат, – это, может, сейчас кормят плохо.

– А ты разве служишь не сейчас?

– Не сейчас, меня ещё в сорок третьем убило. Я лежу здесь неподалёку… вернее, лежал. А теперь что-то стало с землей, совершенно лежать невозможно.

Старуха не удивилась. Их много, солдатиков, лежало в земле, а теперь, видно, стало невмоготу. Как же тут улежать при такой радиации?

Солдат не знает, что такое радиация. Чувствовать чувствует, а знать – не знает. Не подумали о мертвых, сокрушается старуха, испоганили землю, а людям лежать.

Смерти это тоже не понравилось. Она пришла за старухой, а теперь не знает, куда её забирать. Надо подумать, что тут можно сделать.

– Сам-то откуда? Не чернобыльский? – спрашивает старуха.

– Чернобыльский. Раньше был не чернобыльский, но это только первые восемнадцать лет. А всё остальное время чернобыльский. – Он помолчал. – Да я тут рядом лежу, сразу за городом. Правда, адреса у меня нет, там сверху ничего не написано. Меня как убило, так я и лежу. Верней, лежал, пока было можно.

Он был солдат. Солдаты воюют между собой, а не с окружающим миром. Они умирают, но земля остаётся жить. Потому что надо же мертвым куда-то уходить, как жить живим, если мертвым уходить будет некуда?

Вот именно, подумала смерть.

Старуха тоже этого не знала. Она как раз собиралась уходить и была уверена, что ей есть куда уйти. Она потому и не уехала, чтоб уйти в эту, а не в какую-нибудь другую землю.

– Что же нам делать? – спросила она.

– Я пока не знаю, бабушка, – сказал он, хотя по земному возрасту она была не старше его. Но если земля стала другой, то и возраст земной, наверное, изменился.

Она поставила на стол помидоры и огурцы. Хлеб поставила. Пусть поест, раз ему это не вредно. Но солдат есть не стал. Он смотрел на еду, будто видел её впервые. Вот какой она стала, её и узнать нельзя.

– Уходите отсюда, – сказал солдат. – Я уже уйти не могу, мне поздно уходить, а у вас ещё есть немного времени. Поищите себе другую землю, более пригодную для смерти.

Вот оно как получилось. Раньше наша земля была непригодна только для жизни, а теперь и для смерти непригодна, оказывается.

– Сыночек, – сказала старуха, – уж теперь-то я никуда не уйду. Раньше мне некого было здесь оставлять, а теперь у меня появился ты. Как же я тебя оставлю?

Они сидели друг против друга, – верней, она сидела, а он стоял, потому что за столько лет совсем сидеть разучился, – и им было хорошо вдвоем, хотя «хорошо» было для них давно забытое слово. Им было хорошо на этой земле, не пригодной не только для жизни, но и для смерти, потому что немножко-то жизни в них осталось, совсем немножко старухиной жизни – на двоих.

– Помню, когда я была молодой, – рассказывала старуха, – у меня был солдатик вроде тебя. Такой потешный. Я его спрашивала, хорошо ли их кормят, хватает ли им еды, а он говорил: «Хватает, ещё и остается!» – «А что же вы делаете с тем, что остается?» – «Доедаем, – говорит, – ещё и не хватает!»

Это был старый анекдот, но старухе казалось, что это с ней случилось в жизни. Она хотела развеселить солдата, а то он там, наверно, совсем заскучал.

За шкафом послышался смех.

– А вот когда я была молодая, – сказала смерть, выходя из укрытия, такая была легкомысленная, просто беда. Всё у меня, бывало, хиханьки да хаханьки.

– Знаем мы твои хаханьки, – сказал солдат.

– Ну откуда ты можешь знать? Мы же с тобой только раз виделись.

– Разве этого мало? – сказал солдат.

– Это много, – сказала старуха.

Так они сидели и разговаривали. Женщины сидели, а солдат стоял.

– Вот когда я была молодая… – говорила старуха.

– А когда я была молодая… – вспоминала смерть.

И солдат вспоминал, как он был молодой…

Он и сейчас ещё молодой, но тогда он был молодой по-другому.