Текст книги "Том 1. Тяжёлые сны"
Автор книги: Федор Сологуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)
«Надо же найти ворота, – подумал он, – лестницу, окно, где была Рая. И отчего нет Раи? И я один на этих жестких камнях!»
С отчаянным и бледным лицом побежал он по улицам, – и они умирали за ним. Крупный пот струился по его холодному лицу, и сердце горело и стучало от быстрого бега, и это мучительно отдавалось в голове. Гулкие плиты жестко звучали под ногами.
Наконец, изнемогая, он остановился и оперся плечом о фонарный столб. Не сразу признал он местность, – а когда узнал, то обрадовался.
Вот это – тот самый проходной двор. Заспанный молодой дворник, гремя ключами, отворил калитку, вышел на мостовую и стоял спиной к дому, громко зевая и щурясь на солнце. Митя осторожно пробрался на двор.
И вот, наконец, Раина лестница, – и Рая стоит на ней, и ждет Митю. Охваченный мгновенною радостью, Митя вошел на лестницу. Полусвет на черной лестнице озарялся сверху, отблесками от Раиных светлых риз. Рая тихо шла перед Митею. Белые ризы цвели алыми розами, и косы ее рассыпались, как легчайшие пламенные струйки. Она не оборачивалась, шла впереди, и на лестничных поворотах Митя видел ее склоненное лицо. От ее прекрасного лица изливался в полусумрак таинственный и нежный свет, и глаза ее в этом свете сияли, как два вечереющие светила. Розы падали с ее риз и пламенели, и Митя благоговейно ступал между ними. И розы пламенели вокруг его головы, и неугасаемое пламя сожигало его мозг…
…Бледный, усталый мальчик, боязливо озираясь, словно крадучись, подымался по черной лестнице, мимо запертых дверей. На лице его изображались отчаяние и смертельная истома, взор его блуждал и, казалось, не различал предметов, и грудь вздымалась тяжело и неровно. Он покачивался, спотыкался иногда и беспомощно и неловко хватался рукою за скользкие от сырости стены. Но в помраченном сознании его вырастали из его томления дивные грезы…
…Страшный шум подымался за Митей, и топот, и хохот чудились ему снизу лестницы, как от многих бегущих людей: то разъяренные учителя и школьники гнались за Митей. Все они страшно кричали, кривлялись, высовывали острые языки и протягивали красные, уродливые руки. Митя в ужасе бросился бежать от них. Ноги его тяжелели. Уже когда настигали его и Митя чувствовал за собою злое людское дыхание, Рая остановилась, повернулась к Мите, вся занялась пламенем и сказала:
– Не бойся!
Грозный для мира, голос ее был словно гром, рожденный со страшною болью и великим восторгом как бы в самой Митиной голове. Рая взяла Митю за руку и через тесную дверь вывела его на светлую дорогу, где пламенели дивные розы…
…Бледный мальчик с усилием взлез на подоконник в четвертом этаже. Окно было открыто. Цепляясь руками за верхнюю перекладинку в раме, он повернулся лицом к лестнице и спиною наружу начал вылезать из окна. Ноги его скользнули по узкой железной полоске и сорвались. Мгновенный, последний ужас охватил его, и он сделал бесполезное усилие удержаться руками за раму. Начиная падать, уже он почувствовал облегчение. Сладкая жуткость под сердцем, быстро возрастая, погасила сознание прежде, чем он коснулся камней. Падая, он крикнул:
– Мама!
Но горло захватило, крик прозвучал коротко, слабо и резко, – и вслед за ним на пустом и безмолвном дворе тихо, но явственно раздался треск от разбитых о камни Митиных костей.
Обруч
I
Поутру пустынною улицею на городской окраине шли дама да мальчик лет четырех, – дама нарядная, молодая, мальчик с нею веселый да румяный. Дама улыбалась и, счастливая, заботливо смотрела на сына. Мальчик катил обруч, большой, новый, ярко-желтый. Еще неловкими движениями подгонял мальчик свой обруч, смеялся, радовался, топотал пухлыми ножонками с голыми коленками и взмахивал палочкой. Даже и не надо бы так высоко поднимать палочку над головой, – да уж где тут!
Радость-то какая! Обруча этого раньше не было, а теперь он так бойко бежит! И все так весело!
И ничего ведь раньше не было, – для мальчика, – все это вновь – и утренние улицы, и веселое солнце, и далекие городские шумы. Все мальчику ново, чисто и радостно.
Да, все чисто: дети сами не видят грязной стороны в предметах, пока взрослые не покажут.
II
Бедно одетый старик с грубыми руками остановился на перекрестке, – прижался к забору и пропустил даму с мальчиком. Старик смотрел на мальчика тусклыми глазами и тупо усмехался. Неясные, медленные мысли ползли в его лысой голове.
– Барчонок, – думал он, – дите малое. Ишь ведь как заливается! Дите, а барское дите, – поди ж ты!
Он не понимал чего-то, что-то было ему странно.
Дитя, – детей за вихор треплют? Игра – баловство, поди? Ребята, известно, баловники.
А мать – ничего, не унимает, не кричит, не грозит. Нарядная да светлая. Чего ей? живут, видно, в тепле да в холе.
Вот когда он, старик, был мальчишкой, – то-то по-собачьи жилось! Не сладко и теперь, – да хоть не бьют и все-таки сыт. А тогда – голод, холод, потасовки. Такого баловства и не бывало, чтобы обручем, или там другие барские игрушки. Так и вся жизнь прошла – в нищете, заботе, озлоблении. И вспомнить нечего, – ни одной радости.
Улыбаясь на мальчика беззубым ртом, он завидовал. Он думал:
– Вот глупым забавляется.
А зависть томила.
Он пошел на работу, – на фабрику, где работал с детства, где состарился. И весь день думал он о мальчике.
Неподвижные мысли, – так, просто вспоминался мальчик, – бежит, смеется, ногами топочет, обруч гонит. А ножки-то пухленькие, а коленки-то голенькие…
Весь день в шуме от фабричных колес мальчик с обручем вспоминался ему. А ночью он видел мальчика во сне.
III
На другое утро мечты опять одолели старика.
Стучат машины, однообразен труд, думать не надо. Руки делают привычное дело, беззубый рот усмехается забавной мечте. От пыли туманится воздух вверху, под высоким потолком, там, где с быстрым свистом скользят с колеса на колесо бесконечные ремни. Далекие углы закутаны шумною мглою. Как призраки, снуют люди, – и не слышна человеческая речь под гулким пеньем машин.
И мерещится старику, – вот он маленький, вот мама у него барыня, и есть у него обруч да палочка, и он играет, – палочкой обруч гонит. Наряд на нем беленький, ножки-то у него пухленькие, коленки голенькие…
День за днем, тот же труд, и мечта все та же.
IV
Раз, возвращаясь домой под вечер, увидел старик на дворе обруч от старой бочки, – черный, шершавый обод. Старик задрожал от радости, и слезы выступили на его тусклых глазах. Быстрое, почти бессознательное желание мелькнуло в его душе.
Старик опасливо огляделся, наклонился, трепетными руками ухватил обруч и понес домой, стыдливо улыбаясь.
Никто не заметил, не спросил. Да и кому какое дело? Старикашка в лохмотьях несет старую, ломаную, никому не нужную вещь, – кому на него смотреть!
А он-то нес крадучись, боялся, – засмеют. Для чего взял, зачем понес, – и сам не знал.
Так похож на тот, что был у мальчика, – ну и взял. Что ж такое, пусть полежит.
Посмотреть, потрогать, – живее мечты, тусклее фабричные гудки да шумы, туманнее шумная мгла…
Несколько дней обруч лежал у старика под кроватью, в его бедном, тесном углу. Иногда старик вынимал обруч, смотрел на него, – этот грязный и серый обруч тешил старого, – и живее являлась неподвижная мечта о счастливом мальчике.
V
Однажды, в ясное, теплое утро, когда птицы гомозились в чахлых городских деревьях веселее вчерашнего, встал старик пораньше, взял свой обруч и пошел за город, подальше.
Покашливая, пробирался он в лесу между старыми деревьями да цепкими кустами. Непонятно ему было молчание сумрачных деревьев, покрытых сухою, темною, растрескавшеюся корою. И запахи были странны, и мхи дивили, и папоротник рос, как сказочный. Не было пыли и шума, и нежная, дивная мгла лежала позади деревьев. Старые ноги скользили по настилу хвои, спотыкались о вековые корни.
Старик сломал сухую ветку и надел на нее обруч.
Лужайка лежала перед ним, светлая, тихая. Многоцветные, бесчисленные росинки искрились на зеленых былинках недавно скошенной травы.
И вдруг скинул старик с палки обруч, ударил палкой пр обручу, – тихо покатился обруч по лужайке. Старик засмеялся, засиял, побежал за обручем, как тот мальчик. Он вскидывал ногами, и палочкой подгонял обруч, и так же высоко над головою, как тот мальчик, подымал руку с палочкой.
Чудилось ему, что он мал, нежен да весел. Чудилось ему, что за ним идет мама, смотрит на него да улыбается. Как ребенку, первоначально, свежо стало ему в сумрачном лесу на веселой траве, на тихих мхах.
Козлиная, пыльно-серая борода на ослабленном лице тряслась, и смех с кашлем дребезжащими звуками вылетал из беззубого рта.
VI
И полюбил старик по утрам приходить в лес, играть обручем на этой прогалинке.
Иногда подумает, что могут увидеть, осмеять, – и от этой мысли становилось вдруг нестерпимо стыдно. И стыд был похож на страх: так же обессиливал, подкашивал ноги. Пугливо, стыдливо озирался старик.
Да нет, – никого не видно, не слышно…
И поиграв довольно, он мирно уходил в город, легко и радостно улыбаясь.
VII
Так никто его и не увидел. И ничего больше не случилось. Мирно поиграл старик несколько дней, – и в одно слишком росистое утро простудился. Слег, – и скоро умер. Умирая в фабричной больнице, среди чужих, равнодушных людей, он ясно улыбался.
И его утешали воспоминания, – и он тоже был ребенком, и смеялся, и бегал по свежей траве под сумрачными деревьями, – и за ним смотрела милая мама.
Жало смерти (Рассказ о двух отроках)
Жало смерти – грех
(I Коринф. 15, 56)
I
Два дачные мальчика забрались в глухой лесной уголок на берег реки и ловили рыбу на удочку. Речка обмелела, журчала по камням, так что во многих местах деревенские ребятишки легко могли переходить ее вброд. Дно было песочное и ясное.
Один из маленьких дачников удил внимательно, другой – рассеянно, словно между прочим. Один, Ваня Зеленев, производил с первого же взгляда впечатление урода, хотя трудно было сказать, что в нем особенно дурно: зеленоватый ли цвет лица? несимметричность ли его? большие ли и тонкие оттопыренные уши? слишком ли толстые и черные брови? или этот растущий над правою бровью кустик черных волос, за что Ваню дразнили иногда трехбровым? Все бы не беда, – но что-то искаженное чудилось в этом лице, – придавленное, злое. Держался он сутуловато, любил гримасничать и кривляться, – и так это вошло в его природу, что многие считали его горбатым. Но он был совсем прямой, сильный, ловкий и смелый, даже дерзкий иногда. Он любил лазать на деревья, разорять птичьи гнезда, и при случае охотно поколачивал маленьких. Одежда на нем была старая и заплатанная.
Другой, Коля Глебов, сразу казался красивым, хотя тоже, если разобрать, ни строгой правильности, ни особой тонкости выражения не являли его черты. Он был беленький и веселый. Когда он смеялся, под его подбородком вспухал бугорок, – и это было очень мило. Мама именно в это местечко любила целовать его. Одет он был чистенько и красиво: матросская курточка, коротенькие панталоны, черные чулки, желтые башмаки. Он был сын морского офицера, плававшего ныне за границей. Жил Коля здесь на даче вместе с мамой.
Возле мальчиков стояли две жестянки с водой. Туда мальчики бросали выловленных рыбок. Но плохо ловилась рыба…
– Красивое местечко, – нежно звенящим голоском сказал Коля.
– Что красивого? – хриплым детским баском возразил Ваня, странно дергаясь плечьми.
– Обрыв-то какой, высокий, страсть, – сказал Коля, показывая движением подбородка через реку на высокий противоположный берег, – а там березки лепятся. И как они только стоят!
– Вода подмоет, – пробасил Ваня, – обрыв обвалится.
– Ну! – недоверчиво сказал Коля и посмотрел на Ваню так, словно просил не делать этого.
– Да уж верно, – со злою усмешкою сказал Ваня.
Коля грустно посмотрел на обрыв: плотные, красные пласты глины высоко громоздились один на другой, точно гладко срезанные громадною лопатою. Кое-где еле заметные трещины отлепили один пласт от другого. В иных местах, ближе к воде, виднелись небольшие углубления, словно промытые водою. Вода бежала такая жидкая, прозрачная, и так нежно плескалась о могучий обрыв.
«Она хитрая, – подумал Коля, – слизывает помаленечку. Подумать только, вся эта громадная стена, со всеми веселыми березками на ней, вдруг сползет в реку!»
– Ну, это еще не скоро будет, – сказал он вслух.
Помолчали мальчики. И опять, нежный и ласковый, зазвенел Колин голос:
– А в лесу-то как славно! Смолой пахнет.
– Шкипидаром, – вставил Ваня.
– Нет, хорошо пахнет, – радостно говорил Коля. – Утром я белку видел. По земле бежала, а потом на сосну, – так ловко вскарабкалась, только хвостик мелькает.
– А я дохлую ворону под кустом видел, – объявил Ваня. – Вон там, – сказал он, показывая в сторону головой и плечьми и весь корчась при этом. – Я заметил место.
– Зачем? – с удивлением спросил Коля.
– Домой приволоку, – объяснил Ваня. – Положу Марфе на кровать.
– Ведь она испугается, – опасливо сказал Коля.
– Ворона-то? Ау, брат, мертвая, – сказал Ваня таким злорадным голосом, точно ему очень нравилось, что ворона мертвая.
– Не ворона, а Марфа, – сказал Коля, слегка улыбаясь и немножко щуря веселые глаза, отчего нежное лицо его стало кисленьким, как барбарис.
– А! – протянул Ваня. – Я думал, ты говоришь, ворона Марфы испугается. Она у нас безобразная, как смертный грех. Мать красивых не держит, – отца ревнует.
– О, ревнует!
Коля протянул не вполне понятное ему слово, точно вслушивался в его звук.
– Боится, что влюбится, – пояснил Ваня и засмеялся. – Точно он на стороне не может, – злорадно сказал он.
Помолчали опять. И снова Коля сказал, но уже неуверенным голосом:
– А там какой луг красивый, вон направо! Цветочков много, все разные, – так весь луг и пестреет. И некоторые пахнут так хорошо.
Ваня глянул на него досадливо и проворчал:
– И коровы нагадили.
– Ну, на тебя не угодишь, – сказал Коля и опять улыбнулся так, что лицо у него стало кисленькое.
– Я телячьих нежностей не люблю, – сказал Ваня. – Я люблю выпить и покурить.
– Выпить? – с удивлением и ужасом спросил Коля.
– Ну да, вина или водки, – с искусственным спокойствием сказал Ваня, искоса посмотрел на Колю и сделал очень свирепую гримасу.
– Нельзя же нам пить вино, – сказал Коля, и ужас послышался в его голосе. – Это большим только можно, да и то нехорошо.
– Все это выдумки, – решительно ответил Ваня. – Навыдумывали разных правил, чтобы нами помыкать. Родители воображают, что мы их собственность. Что хотят, то с нами и делают.
– Так ведь это вредно – пить, можно заболеть, – сказал Коля.
Ваня посмотрел на него странным, смущающим взором. В его слишком светлых, словно прозрачных глазах вспыхивали янтарные искорки.
– Что? – спросил он, улыбаясь и гримасничая. Коля засмотрелся в его глаза, и забыл, что хотел сказать. Ванины глаза его смущали, и прозрачный блеск их словно затемнял его память.
Припоминая с усилием, он сказал наконец:
– Мамочка рассердится.
– Мамочка! – презрительно сказал Ваня.
– Да ведь как же не слушаться мамочки-то? – нерешительно спросил Коля.
Ваня опять посмотрел на Колю. Прозрачно-светлые Ванины глаза показались Коле странными, скверными, – и Коле стало страшно. Ваня сказал, пренебрежительно произнося ласкательные слова:
– Ну, допустим, что мамочка тебя любит, – ну что ж, ты все и будешь мамочкиной лялькою? А вот я люблю все по-своему делать. То ли дело, брат, свобода, – это не то что цветочки нюхать да мамочке букетики собирать. Да и что, – ну вот, тебе тут нравится, – ведь нравится?
– Очень нравится, как же, – сказал Коля с тихою радостью в звуке голоса.
– Ну что ж, а долго ли тут побыть, – оживленно говорил Ваня, дергаясь худенькими плечиками, – хорошо, не хорошо, – поиграем да и в город, пыль глотать.
Коля молчал, и мысли его обратились к мамочке.
Мамочка любит Колю. Она – ласковая и веселая. Но у нее – своя жизнь. Она любит быть с веселыми молодыми людьми, которые приходят часто, смеются, разговаривают бойко и шутливо, ласкают Колю, иногда подшучивают над ним, – побыть с ними Коле не скучно, он же и сам веселый, разговорчивый и доверчивый, – но они – чужие, далекие и словно заслоняют мамочку от Коли.
– Однако, не ловится, – сказал Ваня. – Да и домой пора. Приходи к вечеру на опушку.
– Ладно, – сказал Коля.
II
Мальчики понесли ведерки и удочки домой. Они проходили по деревенской улице. Дома стояли тесно и казались бедными и неряшливыми. За ними шумела река. Крестьянские ребятишки, грязные и лохматые, играли у домов, ругались грубыми и страшными словами и плакали. Столь красивые почти у всех детей руки и ноги были так у них грязны, что жалко и противно было на них смотреть.
У одной из дачек на скамеечке сидел любопытный господин в синей рубашке под сюртуком и в высоких сапогах. Он расспрашивал всех прохожих.
– Много наловили? – спросил он у Коли.
Коля доверчиво показал ему свою жестянку с рыбками.
– Не много, – сказал господин. – А вы где живете?
– А вон там на горе, дача Ефима Горбачева, – сказал Коля.
– А, это Уфишка Горбачек, – сказал господин.
Коля засмеялся.
– Вы с отцом живете? – спрашивал любопытный господин.
– Нет, с мамочкой, – ответил Коля, – папа у меня в плаваньи. Он – флотский офицер.
– А ваша мама скучает? – спросил любопытный.
Коля посмотрел на него с удивлением, подумал.
– Мамочка? – сказал он медленно. – Нет, она играет. Вот скоро здесь будет любительский спектакль, так она будет играть роль.
Тем временем Ваня прошел несколько дальше, потом вернулся.
– Ну, пойдем, что ли, – сказал он Коле, сердито поглядывая на любопытного господина.
Мальчики отошли. Ваня сказал, странным движением плеч и локтей показывая назад, на любопытного барина:
– Этот барин всех расспрашивает, – сволочь ужасная. О родителях, обо всем, – должно быть, в газетах пишет. Я ему здорово наврал.
В прозрачных, острых Ваниных глазах опять загорались янтарные искорки.
– Ну? – смешливо протянул Коля.
– Я ему сказал, что мой отец в сыскной полиции служит, – рассказал Ваня, – он меня теперь страх как боится.
– Почему? – спросил Коля.
– Я ему сказал, что отец одного мошенника здесь высматривает, ну, он и боится.
– Да разве он мошенник? – смешливо спросил Коля.
– А я ему приметы такие сказал, на него похожие, – объяснил Ваня, – ну, он и боится.
Мальчики смеялись.
Дошли до Ваниной дачи и стали прощаться.
Ванина мать стояла в саду и курила, подбочась. Она была высокая, толстая, красная, и на лице ее лежало тупое и важное выражение, какое часто бывает у привычных курильщиков. Коля боялся Ваниной матери.
Она строго посмотрела на Колю, и Коле стало неловко.
– Так приходи, – сказал Ваня.
Коля проворно побежал домой.
– Приятели, – сердито сказала Ванина мать, – обоих бы вас…
Не было никакой причины сердиться, но уже она привыкла сердиться и браниться.
III
После обеда мальчики опять сошлись, на большой дороге, там, где она входит в лес.
– А знаешь что, – сказал Ваня, – надо тебе показать одно местечко.
Доверчивые Колины глаза вдруг засветились любопытством.
– Покажи, – с восторгом промолвил он, заранее чувствуя радость чего-то таинственного и необычайного.
– Я знаю такое место, где нас никто не найдет, – сказал Ваня.
– А мы не заблудимся? – спросил Коля.
Ваня посмотрел на него презрительно.
– Боишься – не ходи, – пренебрежительно сказал он.
Коля покраснел.
– Я не боюсь, – сказал он обидчиво, – а только если мы долго проходим, так животы подведет.
– Не подведет, это недалече, – уверенно сказал Ваня.
Мальчики побежали в лесную чащу.
Место быстро становилось темным и диким. Стало тихо, – и страшно…
Вот и берег широкого и глубокого оврага. Слышалось, как звучал внизу ручей, но ручья сверху из-за чащи было не видать, и казалось, что туда никак нельзя пробраться. Но мальчики полезли вниз к ручью. Спускались, цепляясь за ветки, порой скатываясь по крутому откосу. Ветки задевали, били по лицу. Густые, цепкие кусты приходилось с усилием разбирать руками. Много было веток сухих и колючих, и, опускаясь, трудно было оберечься, чтобы не расцарапать лицо или руки. Неприятная иногда липла паутина, густая и удивительно клейкая.
– Того и гляди разорвешься, – сказал Коля опасливо.
– Ничего, – крикнул Ваня, – не беда.
Он был далеко впереди, а Коля еле сползал. Чем ниже спускались, тем становилось сырее. Коле было досадно и жалко, что его желтые башмачки в мокрой глине и руки испачканы глиной.
Наконец спустились в узкую, темную котловину. Ручей плескался о камни и звенел тихою, воркующею музыкою. Было сыро, но мило. Казалось, что и люди, и небо – все высоко, высоко, а сюда никто не придет, не увидит…
Коля с огорченным лицом оглядывал, изогнувшись назад, свои штанишки. Оказалось, что они разорваны. Коле стало досадно.
«Что скажет мама», – озабоченно думал он.
– Не велика беда, – сказал Ваня.
– Да панталоны новые, – жалобно сказал Коля.
Ваня засмеялся.
– А у меня так вся одежа в заплатах, – сказал он. – Мне здесь хорошего не дают носить. Лес не гостиная, – сюда нечего, брат, новенькое надевать.
Коля вздохнул и подумал: хоть руки помыть.
Но сколько он ни плескал на них холодной воды, они оставапись красноватыми от глины.
– Липкая здесь она, глина-то эта, – беззаботно сказал Ваня.
Он снял сапоги, сел на камень и болтал в воде ногами.
– Разорвал одежду, испачкался, руки, ноги исцарапал, – говорил Ваня, – все, брат, это не беда. Зато ты не по указке, а что хочешь, то и делаешь.
И помолчав, он вдруг сказал, улыбаясь:
– Сюда бы на крыльях слетать, ловко было бы.
– Жаль, что мы не скворцы, – весело сказал Коля.
– Еще мы полетаем, – странно уверенным голосом сказал Ваня.
– Ну да, как же! – недоверчиво возразил Коля.
– Я нынче каждую ночь летаю, – рассказывал Ваня, – почти каждую ночь. Как лягу, так и полечу. А днем еще не могу. Страшно, что ли? Не пойму.
Он задумался.
– У нас крыльев нет, – сказал Коля.
– Что крылья! Не в крыльях тут дело, – задумчиво ответил Ваня, пристально глядя в струящуюся у его ног воду.
– А в чем же? – спросил Коля.
Ваня посмотрел на Колю долгим, злым и прозрачным взором, сказал тихо:
– Еще ты этого не поймешь.
Захохотал звонко, по-русалочьи, и принялся гримасничать и кривляться.
– Что ты так гримасничаешь? – робко спросил Коля.
– А что? Нешто худо? – беспечно возразил Ваня, продолжая гримасничать.
– Даже страшно, – с кисленькой улыбкой сказал Коля.
Ваня перестал гримасничать, сел смирно и задумчиво посмотрел на лес, на воду, на небо.
– Ничего нет страшного, – сказал он тихо. – Прежде в чертей верили, в леших. А теперь, ау, брат, ничего такого нет. Ничего нет страшного, – тихо повторил он, и еще сказал еле слышным шепотом, – кроме человека. Человек человеку волк, прошептал он часто слышанное им от отца изречение.
IV
Ваня, посмеиваясь, вытащил из кармана начатую пачку папирос.
– Давай покурим, – сказал он.
– Aй, нет, как можно, – с ужасом сказал Коля.
Ваня вздохнул и сказал:
– Уж слишком все мы, дети, привыкли слушаться, – от отцов переняли. Взрослые страх какие послушные, – что им начальник велит, то и делают. Вот бабьё, – те самовольнее.
И помолчав, он сказал насмешливым и убеждающим голосом:
– Эх ты, от табаку отказываешься! Цветочки, травку, листики любишь? – спросил Ваня.
– Люблю, – нерешительно сказал Коля.
– Табак-то, – ведь он тоже трава.
Ваня посмотрел на Колю прозрачными, русалочьими глазами и, посмеиваясь, опять протянул ему папиросу.
– Возьми, – сказал он.
Очарованный прозрачным блеском Ваниных светлых глаз, Коля нерешительно потянулся за папиросой.
– То-то, – поощрительно сказал Ваня. – Ты только попробуй, потом сам увидишь, как хорошо.
Он раскурил и свою, и Колину папироску: спички нашлись в одном из его глубоких карманов, среди всякой мелочи и дряни. Мальчики принялись курить, – Ваня, как привычный курильщик, Коля – с озабоченным лицом. И он сейчас же, от первой затяжки, поперхнулся. Огненная туча рассыпалась в горле и груди, и в дыму огненные искры закружились в глазах. Он выронил папироску.
– Ну, что же ты? – спросил Ваня.
– Горько, – шепотом, растерянно сказал Коля, – не могу.
– Эх ты, неженка, – презрительно сказал Ваня. – Ты хоть одну папиросочку выкури. Кури понемножку, не затягивайся глубоко, – потом привыкнешь.
Коля мимовольно, как неживой, всунул папироску в рот. Он сидел на земле, прислонясь к дереву спиной, бледный, со слезами на глазах, курил и покачивался. Едва докурил. Голова разболелась, тошно стало. Он лег на землю, – и деревья медленно и плавно поплыли над ним в круговом, томительном движении…
Ваня говорил что-то. Его слова едва доходили до затемненного Колина сознания.
– Когда бываешь один, – сказал Ваня, – можно сделать так, что станет ужасно приятно.
– Как же? – спросил Коля вялым голосом.
– Начнешь мечтать… Ну, да ты этого не поймешь… После расскажу… Вот, сюда ты ко мне и ходи. Право, давай здесь собираться, – просил Ваня.
Коля хотел отказаться, но не мог.
– Ладно, – сказал он вяло.
V
Дома Коля озабоченно показал маме свои разорванные штанишки. Мама засмеялась, глядя на его опечаленное лицо: она была сегодня хорошо настроена, – ей дали ту именно роль на любительском спектакле, которую она мечтала сыграть.
– А ты вперед осторожнее, – сказала она Коле. – Вот тебе и обновка.
Коля улыбнулся виноватою улыбкою, – и мама сразу догадалась, что на его совести есть еще что-то. Мама взяла его за подбородок, подняла его голову.
– Да что ты бледный? – спросила она.
Коля вспыхнул и опустил голову, с усилием освободясь от маминой руки.
– Это еще что такое? – строго сказала мама и нагнулась к нему.
От Коли пахло табаком.
– Коля! – сердито крикнула мама. – Что же это, от тебя табачком пахнет! Рано, голубчик!
Коля заплакал.
– Я только одну папироску, – виноватым тоненьким голосом признался он.
Маме было смешно и досадно.
– Зачем ты водишься с этим скверным Ванюшкой? Противный, лягушка зеленая, – досадливо говорила мама.
– Я не буду больше курить, – плача говорил Коля, – а ему отец позволяет.
– То-то и хорошо, – с негодованием сказала мама.
– Он хороший, право, а что ж, коли ему позволяют, – убеждал Коля.
– Ах ты, курильщик! – сказала мама. – Чтоб никогда этого больше не было, слышишь?
VI
В эту ночь ворона приснилась Коле. Противная и страшная. Коля проснулся. Была еще ночь, – полусветлая северная ночь.
Потом Коля видел во сне Ваню с его ясными глазами. Ваня посмотрел пристально, сказал что-то невнятное, – и у Коли сильно забилось сердце, и он проснулся.
Потом Коле снилось, что он поднялся с постели и летит под потолком. Сердце замирало. Было жутко и радостно. Тело неслось без усилий. Страшно было, что толкнешься в стену над дверью. Но это обходилось благополучно, – Коля опускался, где надо, и в другой горнице опять всплывал под темный, сумеречный потолок. Много было покоев, и один за другим являлись они все более высокие, и полет в них все более жуткий и быстрый. Наконец из высокого, темного окна, которое бесшумно распахнулось перед ним, вылетел он на свободу, поднялся высоко под небо и, закружившись томно и сладко в его глубокой вышине, пронизанной солнцем, оборвался, упал и проснулся.
VII
На другой день Коля как-то мимовольно очутился в том же овраге. Не хотел идти. Но пошел, словно по привычке.
И там, далекие от людей, говорили они…
– Ты рассказывал вчера, – нерешительно начал Коля.
– Ну? – сердито спросил Ваня и весь передернулся.
– Вот, что ты мечтаешь, – робко сказал Коля.
– А, вот что! – протянул Ваня.
Он сел смирно на камень, охватил колени руками и уставился неподвижным взором куда-то вдаль. И Коля опять спросил его:
– О чем же ты мечтаешь?
Ваня помолчал, вздохнул, повернулся к Коле, оглядел его со странной улыбкой и сказал:
– Ну, о разном. Самое лучшее, о чем-нибудь стыдном. Как тебя ни обидят, – сказал Ваня, – как ты ни зол, а только заведешь шарманку, все зло забудешь.
– Шарманку? – переспросил Коля.
– Я это называю завести шарманку, – объяснил Ваня – Только жаль, что она не очень долго играет.
– Недолго? – с жалостливым любопытством переспросил опять Коля.
– Устаешь скоро, – сказал Ваня. Он как-то вдруг опустился и усталыми, сонными глазами смотрел перед собою.
– Ну а все-таки, о чем же ты мечтаешь? – настаивал Коля.
Ваня усмехнулся криво, передернул плечами…
И так, далекие от людей, говорили они, о странных мечтаниях, о жестоком, о знойном…
И лица их пламенели…
Ваня помолчал и заговорил о другом.
– Я один раз целых три дня ничего не ел, – сказал он. – Меня отец ни за что отдул, а я страх как озлился. Подождите, думаю, я вас напугаю. Ну, и не ел.
– Да что ты? – широко раскрыв доверчивые глаза, спросил Коля. – Ну, и как же ты?
– Кишки от голоду выворачивало, – рассказывал Ваня. – Перепугались дома. Опять пороть принялись.
– Ну и что же? – спросил Коля.
Ваня нахмурился и сжал кулаки.
– Не выдержал, – хмуро сказал он, – наелся. Уж очень ослабел с голоду. Так напустился на еду… Говорят, можно три недели прожить, если не есть, только пить. А вот без воды живо подохнешь. Знаешь что, – давай завтра не есть, – быстро сказал Ваня.
И он пристально смотрел на Колю прозрачными, ясными глазами.
– Давай, – вяло сказал Коля, словно чужим голосом.
– Смотри, не надуй.
– Ну вот еще.
Тепло пахло мхом и папоротником и смолистой хвоей. Колина голова слегка кружилась, и томительное безволие овладевало им. Мама вдруг припомнилась, но какая-то словно далекая, – и равнодушно подумал о ней Коля, без того прилива нежных чувств, который всегда возбуждался в нем думами о маме.
– Мать разозлится, аж побагровеет, – сказал Ваня спокойно, – но только если очень расходится, то я в лес убегу.
И вдруг, совсем другим, оживленным и веселым голосом, он сказал:
– Перейдем-ка здесь вброд. Вода холодненькая.
VIII
Ванин отец, Иван Петрович Зеленев, юрист по образованию и свинья по природе, служил в министерстве, каждый день ездил на службу на утреннем поезде и возвращался к вечеру, часто под хмельком. Это был рыжий, плотный, веселый и ничтожный человек. И мысли, и слова его были в высшей степени пошлы, – как будто у него не было никакого облика, и как будто он не имел ничего настоящего и верного в себе. Разговаривая, он подмигивал зачем-то собеседнику зачастую в самых невыразительных местах. Фальшивым голосом напевал он модные песенки из опер. Носил перстень с фальшивым камнем и галстук, зашпиленный булавкою со стразом. На словах был свободолюбив, любил повторять громкие слова и осуждать правителей. На службе же был усерден, искателен и даже подловат.
Обедали поздно. За обедом Зеленев пил пиво. Дал и Ване. Ваня пил, как взрослый. Отец спросил:
– Ты, Ванька, для чего связался с этим дохлым чистоплюйчиком?
– Что ж такое! – грубо ответил Ваня. – Уж и знакомиться нельзя. Новости какие!
Ванина грубость нисколько не смутила ни отца, ни мать. Они ее даже не заметили. Привыкли. Да и сами были грубы.
